Текст книги "Явье сердце, навья душа (СИ)"

Автор книги: Марго Арнелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

И сама Мара все же сбежала из дворца навстречу неизвестности. А потом и вовсе открыла тропы в чужой мир.

– Но наблюдать – мое желание. Желание Мораны было иным.

– Каким? – нахмурилась Яснорада.

– Я должна была вернуть душу Богдана Нави.

Яснорада ахнула, холодея.

– Вытянуть с Яви, через границу перенести, – продолжала царица. – Должна была. Не смогла. Пока не смогла.

Глава двадцать шестая. Двоедушница

Ночь Яснорада не спала, а наутро снова пришла к волхву. Одна. Сказала с порога:

– Я должна с ним поговорить.

Волхв не стал ни о чем спрашивать – знал, о чем ее душа теперь болит. Лишь склонил голову набок.

– Я должна предупредить, что Морана хочет забрать его душу, – с жаром сказала Яснорада.

Что толку с того, что она видит Богдана в отражении блюдца? Ей не достучаться до него. И сколь долго будет длиться непослушание Мары? Переменчива она, как оказалось. Как порой бывает переменчива зима – то тихая, снежная, то хлещущая по щекам ледяным ветром и свирепая, неукротимая, словно сама метель.

Как скоро она вздумает к Моране, царице своей и создательнице, вернуться? Без откупа та ее не примет. А откуп этот – душа Богдана.

– Непросто это.

– Но вы говорили, между нами есть связь…

– Говорил.

– И Мара как-то нашла к нему путь…

Волхв тяжело вздохнул, усаживаясь на лавку.

– В ней сила Мораны, царицы смерти и зимы. Сила Кощея, что начальствует над мертвыми. А паренек-то твой – уже одной ногой в могиле. Помазанный он, смертью поцелованный. Даром что ты столкнула его с Калинова моста…

То, что сделала Яснорада, то, в чем вчера без утайки призналась, оставило на лице волхва видимый след – задумчивую складку меж седыми бровями. Волхва не удивила правда о мертвом царстве, о Кащее, Вие и Моране. Выходит, знал он, откуда в Навь попадают люди и нечисть – кроме того, что сама Навь порой порождает их.

– Выходит, не спасти его?

Волхв устало потер лицо ладонью.

– Моране нужна каждая душа, они – подданные ее царства. А коли вцепится она в кого ледяными когтями, уже не отпустит.

Тяжесть правды сгорбила плечи Яснорады, но горящую внутри надежду не погасила.

– Все равно, – прошептала она горячо и упрямо. – Я должна предупредить Богдана, что его ожидает. У него семья, юность и музыка. Он все это оставит…

– И ты решила, что весть о скорой неминуемой смерти ему поможет? – горько усмехнулся волхв. – Думаешь, сделает ее не такой болезненной? Не сделает. Да и все муки, что уготованы душам, кончаются с Калиновым мостом. А дальше…

– Морана забирает их память, знаю. Но пока он помнит, что смертен, пока знает, что жизнь его скоро подойдет к концу, быть может, иначе распорядится отпущенными ему днями в Яви. И будет дольше с теми, с кем и должен быть.

Волхв долго глядел на нее из-под кустистых седых бровей. Вздохнул тяжело – не первый раз за их недолгую беседу.

– Твоя взяла, строптивица. Вот только свои слова обратно не возьму – не так-то просто протоптать тропинку в Явь. Даже если ты старый волхв и дочь Матери Сырой Земли.

– Вы не сказали невозможно, значит…

Он хрипло засмеялся – будто в горле что-то клокотнуло.

– Упрямая ты, каким корню и положено быть.

В голосе старца Яснорада расслышала одобрение. Не улыбнулась – жадно смотрела в его лицо, ожидая ответа.

– Есть в царстве Навьем ведьмы непростые. Босорками зовутся, босорканями.

– Вы ведь тоже кудесник. Чем так примечательны они?

Волхв снова неведомо чему рассмеялся.

– Душа у меня Нави навеки отданная. А босорки – двоедушницы. Одна душа у них навья, да притом нечистая, другая – человеческая.

– Значит, – медленно сказала Яснорада. – Они могут и в Яви бродить?

– Могут. И бродят. Своим вредить не посмеют, а над людьми как хотят измываются. Молоко у коров крадут для обрядов своих, кровь сосут человечью – чтоб дольше в Яви жить, чтоб красивей казаться. Детей своих, вечно плачущих, уродливых да семь лет живущих, на человеческих детей обменивают.

Яснорада сглотнула. И к этой ведьме ей придется обратиться за помощью?

– Одна из босоркань в Чуди живет.

– И чем поможет нам ее сила?

– Не сила мне ее нужна, – терпеливо отозвался волхв. – А ее двоедушие. Она живет в двух мирах одновременно, а для нас с тобой путь в Явь закрыт. Босорканя нам его и откроет, а мостиком – что Калинов мост – будут узы между тобой и твоим обреченным.

– Я согласна, – твердо сказала Яснорада. – Только… не называйте его так.

– Все они обречены, если поразмыслить, – улыбнулся волхв. – Да только ж разве это плохо?

Он кивнул подбородком на окно, на Навь, что виднелась сквозь слюдяные окна. Прекрасная, чудная Навь с ее изумрудными лесами и долинами, с полями, где на ветру колыхалось золото.

– У них своя там жизнь, – возразила она, вспоминая, как увлечен был Богдан, играя. Как счастлив был, просто беседуя с матерью и другом. – Ничуть не странно, что оставлять они ее не торопятся.

– Пожелают – и здесь ее обретут.

В памяти всплыло другое лицо – Иринкино. Яснорада хотела верить, что любящая семья спустя годы воссоединится уже здесь, в Нави. Вот только неправильно это, когда сын родителей ждет, а не родители – сына. Но она не стала спорить с волхвом, за душой которого две прожитые жизни, а сколько это в годах, трудно даже представить. Кудесник тоже что-то увидел в ее глазах, кивнул и тяжело поднялся.

– Идем к босоркане. Придешь одна – может и вовсе прогнать. Навьи люди и нечисти ей не интересны. И надо успеть до заката – ночью дверь она не откроет.

– Почему? – полюбопытствовала Яснорада.

– Да потому что в обоих мирах красотой босорканя ослепляет только днями. Ночь ее напускную магию отбирает, она страшная становится, что грех. Красноглазая, криворотая, со сморщенным, будто у младенца, лицом. Ночами от людей она закрывается.

Идти пришлось далеко – на самую окраину Чуди. Дверь им открыла прекрасная незнакомка. Однако обличье волоокой красавицы с длинной золотистой копной не обмануло Яснораду – в памяти были живы слова волхва.

Двоедушница поводила носом и в упор уставилась на Яснораду. А взгляд хищный – того и гляди, потычет в нее пальцем или попробует на зуб, как делают, проверяя подлинность монеты. Однако гостей она выслушила, глумиться и кокетничать не стала.

– Не знаю, выйдет что или нет, но за просто так в обряде участвовать все равно не буду.

– Что ты хочешь? – терпеливо спросила Яснорада.

– Силу чую в тебя я, силу природную…

– Зачем она тебе?

Босорканя загадочно улыбнулась.

– Знала б ты, как манит меня Явь, знала б, как много сил навьих у меня отнимает. Утеряю ее – и не смогу больше по каменным лабиринтам бродить. Будут от меня, как от чудища, явьи люди шарахаться.

– Обещаешь, что не используешь мою силу, чтобы им навредить?

Двоедушница округлила глаза.

– Кто сказал тебе эту глупость? – Натолкнувшись на упрямый взгляд, закатила глаза. Недовольно буркнула: – Обещаю.

Видать, и впрямь манила ее Явь…

– Как мне передать тебе мою силу?

Ничего сложного в той науке не было. Яснораде лишь нужно было вспомнить, как она впитывала силу из Матери Сырой Земли, касаясь ее даров, ощутить живущую внутри силу и захотеть ею поделиться. Выплеснуть ее, словно парное молоко из крынки.

Цена была уплачена, и настало время ритуала.

Мара не знала, отчего Яснорада так на нее разгневалась. Сама говорила: гусляр не суженый ей, не нареченный. Да и душа его была все ж на месте…

Или то ее раздосадовало, что Мара за ним наблюдала? Но разве Яснорада не делала того же сама? Не раз, не два она заставала навью беглянку с блюдцем колдовским. А в блюдце том, как в зеркале, гусляр отражался.

В ту пору, когда Вий изгнал Яснораду, Мара сама себя не понимала. То сбежать хотела из царства Кащеева, то остаться – ведь царство это было обещано ей. Ведь рядом была Морана, ее создательница. Внутри Мары словно ярилась вьюга, и успокоиться все никак не могла.

Тогда-то и пришла в ее покои царица. Властным голосом сказала:

– Приведи мне украденную душу. – Чуть смягчившись, добавила: – Я знаю, тебе это под силу.

А как же Морана? Мара скользнула взглядом по рассыпанной на полу бересте. Или царица давала ей цель? Опору, что скрепит то дикое, противоречивое, непокорное, что бушевало внутри? Что не позволит ей рассыпаться и себя потерять?

Когда в самый первый раз открыла в Явь тропы, она и впрямь хотела забрать душу гусляра. А потом засмотрелась на него, но больше – заслушалась. Когда он впервые тронул струны, Мара замерла. Когда заиграл уверенней, звонче, она затаила дыхание и прикрыла глаза. Положила руку на грудь, чувствуя где-то там, в глубине, что-то странное, незнакомое. Вьюга внутри нее присмирела, словно покорные звери заточенной в толщу земли Драгославы.

А когда гусляр, сам того не ведая, показал ей Явь… Будто чужими чарами ведомая, Мара сама шагнула на тропу. Никем не замеченная, бродила по миру гусляра. Заглядывала в окна, оставляя на нем инеевый узор. Поземкой, сквозняком проникала в чужие дома через щели. Жадно вглядывалась в лица, вслушивалась в беседы и… наблюдала.

Столько улыбок Мара за всю свою жизнь не видела. Люди явьи чудные, шумные, наполненные чувствами, словно колодцы – водой. Они рыдали навзрыд и громко смеялись, целовались так, будто рядом не было никого. Бежали под дождем, отчего-то счастливые, хоть и до нитки промокшие. Злились так, что пытались пробить кулаками стену. За дорогое их сердцу дрались – и не до первой крови. Бурно ссорились, бурно мирились. Словно в последний раз.

Мара, конечно, встречала и других, куда больше похожих на нее – тех, что прятали чувства под оболочкой равнодушия, спокойствия и смирения. Или тех, на чьих лицах отпечаталась усталость, а на плечи, казалось, давил груз прожитых лет. Но очаровали ее первые. Те, что были словно открытыми книгами. Те, что своими словами и яркими чувствами будто выткали для нее новые истории, так не похожие на нацарапанные на бересте.

Понимала Мара, что с гусляром они связаны – нитью крепкой и жесткой, словно струна. Умрет он – и она больше не сможет шагнуть в Явь и тропу туда не откроет. И людей явьих больше не сможет узнавать. Но украсть его душу Маре велела сама Морана. Царица смерти и обманов. Та, что ее создала. Как могла Мара ее ослушаться?

От мыслей громких, настойчивых, от сложных вопросов и терзаний она и сбежала в Навь. Отправилась, как водится, искать свое место.

Три мира лежали перед ней как на ладони. Мир закостеневший, мертвый – Кащеево, Сороковое царство. И два живых, но таких разных – каменно-стеклянная Явь и Навь золотисто-изумрудная.

И нигде Мара не чувствовала себя своей.

То ли зима, то ли девушка. Царевна мертвого царства, для которого, кажется, она стала слишком жива.

Глава двадцать седьмая. Душа, завещанная смерти

Четверо стояли на поляне за городом, и ни один из них не был полностью человеком.

– Коль не было б между тобой и твоим нареченным связи – тяжело бы пришлось, – заметил волхв.

Яснорада не стала поправлять его, но порозовела. Баюн отчего-то довольно фыркнул.

– Не пугай только Богдана, ладно? – смущенно попросила Яснорада. – Не… заговаривай.

Баюн присел на задние лапы и хвостом их обернул.

– Я буду самым послушным, самым обычным и самым примерным котом.

Яснорада рассмеялась и нежно его погладила.

– Обычным ты никогда не будешь. Ты – особенный.

Баюн довольно замурчал под ее ладонью.

От босоркани только сущность ее двоякая требовалась, а потому кудесил один волхв. Пространство перед Яснорадой подернулось рябью, а потом разошлось – как волны на море, стирая целые пласты реальности. Она будто снова смотрелась в волшебное блюдце, которое разраслось до небывалых размеров и встало перед ней стеной.

Богдан был не один. Вместе со знакомым Яснораде рыжим пареньком они склонились над разбросанными по полу книгами.

– Говорю тебе, из Нави они являются, – горячо говорил рыжий. Подняв голову, побледнел. Сказал отчетливо, глядя на Яснораду: – Ой.

– Вот тебе и ой, – передразнил Богдан, не отрывая взгляда от черно-белых строчек.

Волхв откашлялся, чтобы привлечь его внимание. Удалось – теперь на них смотрели оба. Богдан не ойкнул и не побледнел.

– Привет, Веснушка, – очень тихо и очень спокойно сказал он.

Яснорада вскинула руку к щеке – вспыхнувшей изнутри, наверняка заалевшей. Богдан чуть повернул голову к рыжему другу, но от нее взгляда так и не оторвал.

– Я же говорил… Говорил, что она настоящая.

– Ты… помнишь меня?

– Помню. Я не знаю, где я был, но там была и ты.

Тепло в голосе Богдана окутывало Яснораду, словно пуховое одеяло. Оттого, верно, ей и было так жарко.

– Калинов мост, – прошептала она. – Я столкнула тебя, чтобы от смерти – от царицы Мораны – увести.

– Вот почему я выжил, – покачал головой Богдан. – Хотя не должен был.

– Должен был! – пылко возразила Яснорада. – Твоя музыка – самое чудесное, что я когда-либо слышала!

На губах Богдана появилась лукавая улыбка.

– Ты слышала, как я играю?

– Ой. – Яснорада и прикусила бы язык, да уже слишком поздно. – Я… потом объясню, ладно?

– Обещаешь?

И снова это лукавство и смешинки в колдовских глазах.

– Обещаю…

Богдан, посерьезнев, вгляделся в ее лицо.

– Я не знаю, что происходит… До конца не знаю. Но если ты действительно меня спасла… Спасибо, Веснушка.

Яснорада попыталась ответить, но отчего-то не смогла. Ни звука не вырвалось из пересохшего горла.

– Мы вам не мешаем? – невинным тоном осведомился рыжий.

Она, моргнув, пришла в себя – словно в озеро с прохладной водой нырнула. Так кстати вспомнилось, что на поляне она совсем не одна… Что рядом не только родной уже Баюн, прячущий в усах довольную улыбку, но и совсем чужие волхв и ухмыляющаяся босорканя.

Лицо Богдана стало сосредоточенней, морщинка меж бровей – глубже.

– Но если ты наблюдала за мной… Я видел кого-то. Тень девушки или женщины. Белую, ледяную, пугающую. Рядом с ней всегда было очень холодно. – Он резко, решительно мотнул головой. Сказал с пылом: – Не верю, что это была ты.

Выходит, довелось ему все же увидеть Мару…

– От той, что холод приносила, Яснорада тебя и спасла, – вздохнул волхв.

Ему, верно, не терпелось вернуться в Чудь. Вот, как мог, так их и поторапливал.

– Яснорада… – заворожено сказал Богдан. Засмеялся смущенно. – Прости, Веснушка, что даже не спросил твоего имени.

– Ничего. – Она застенчиво улыбнулась. – Мне нравится быть Веснушкой.

Волхв снова вздохнул – куда красноречивее, чем прежде.

– Душу твою сберегла она, да ненадолго. Так может, не стоит и время терять?

Яснорада стремительно развернулась к волхву. Успела бы – зажала ладонью рот. Но увы, не успела, а слово, как водится, не воробей…

– Ненадолго?

Спрашивал не Богдан, а его рыжий друг.

Яснорада прикрыла глаза. Медленно выдохнула, внутренне подбираясь.

– Морана, царица мертвого царства, охотится за Богданом. Та, что приносила холод и открывала пути в Навь – ее дочь.

– Ее можно переубедить? – с робкой надеждой спросил рыжий.

– Саму Мару – возможно, ее мать – нет. Да и отца, боюсь, тоже. Кащей помешан на золоте, а мужчины мертвого царства добывают его для царя.

Только сейчас, уже зная правду, Яснорада задумалась: а были ли золотоносные жилы и залежи руд Кащеева града настоящими? Или Морана, царица обманов, и их создала?

– Подождите… – хрипло обронил рыжий. – Тот самый Кащей? У которого смерть в игле, а та – в яйце, а то – в птице?

Волхв, босорканя и Яснорада обменялись недоуменными взглядами. Баюн тихонечко фыркнул.

– Нет у Кащея смерти, – сказал волхв наконец. – Часть он древа мирового, что значит, всего мироздания.

– И что нам теперь делать? – растерянно спросил рыжий.

Богдан качнул головой, сжал в кулаки руки. Те, что так трепетно сжимали в руках гусли. Те, что сейчас казались готовыми отразить любой удар.

– Если эта Снежная Принцесса думает, что я так просто позволю увести себя в другой мир, ее ждет парочка откровений.

– Не думаю, что она будет спрашивать о твоих желаниях, – вздохнула Яснорада. – И не думаю, что ее воле так легко противостоять. У нее отчего-то не вышло отобрать твою душу. Но, рано или поздно, это все же произойдет.

– Твоя душа помечена Навью, – сказал волхв. – Ей она и принадлежит.

Яснорада помолчала, давая Богдану примириться с мыслью. Тихо сказала:

– Я просто хотела, чтобы ты верно распорядился оставшимся тебе временем.

Руки Богдана разжались. По напряженному лицу скользили тени занимающих его тревожных мыслей. Он, верно, думал о друге, что застыл рядом, положив худую, тонкую руку на его плечо. Думал о семье, которая наверняка знать не знала о Нави.

И о том, что совсем скоро уйдет туда навсегда.

– Я не дам ей увести себя в Навь, – зло, упрямо выдавил Богдан, тряхнул головой.

– Что его ждет? – прошелестел рыжий. – Если…

– Никаких если, – отрезал Богдан, смерив друга неодобрительным взглядом. – Ты действительно думаешь, что я так просто сдамся?

– Просто ответь, – устало попросил тот Яснораду.

Она рассказала все, что знала, ничего не тая. О Калиновом мосте, на котором Богдану уже довелось побывать. О реке Смородине, которую ему предстоит пересечь, чтобы оказаться в Кащеевом, мертвом, царстве. О Ягой, что совершит нужные обряды, чтобы Явь отпустила Богдана, а Навь – приняла. И, наконец, о Моране, что вынет из головы Богдана все воспоминания о жизни былой, оставленной по ту сторону, и выплеснет их на бересту. И о том, что путь из царства мертвых лежит через подземное царство Вия.

– Вия, – повторил рыжий, еще больше побледнев.

– Плевать, – непокорно заявил Богдан. – Вот умру от старости, тогда с Вием, Ягой и прочей вашей нечистью встречусь. А сейчас…

Что Богдан собирался делать сейчас, Яснорада так и не узнала.

В обрядовый круг на перекрестке двух миров грубо вторглись. Появившаяся на поляне Мара казалась не такой холодной и безучастной, как прежде. Потому что не одна она была. Рядом с ней застыла черноволосая, грациозная женщина с густой копной эбеновых волос.

Морана.

Воздух в легких застыл. Яснорада ждала, что дыхание ее вылетит изо рта белесым облачком пара.

Царица смерила Богдана ледяным взглядом – знала, на кого из двоих смотреть.

– И этого сосунка ты забрать не сумела?

– Не сумела, – надломанным голосом произнесла Мара.

Тихая, смирная, как прирученная зима. Кем она и была для Мораны.

– Как же вышло, что я так сильно ошиблась в тебе? – задумчиво спросила царица, глядя на дочь.

Яснорада меж тем гадала: был ли хоть шанс, что Мара лишь тянула время? Что тратила его не на попытку вытянуть из Богдана душу, а на то, чтобы просто наблюдать за ним? Или она слишком наивна, пытаясь разглядеть нечто человеческое в том, кто человеком никогда и не был?

«Но и я ведь не совсем человек».

Морана перевела взгляд на свою жертву и махнула рукой. Богдан посерел, словно краски с его лица утекали из Яви в Навь, а он в своем мире становился уже чужим, ненастоящим.

– Стойте, – прохрипел рыжий.

Морана не слушала, лишь поводила в воздухе рукой, будто наматывая на нее невидимые нити жизни. Нити обрывающейся на глазах Яснорады судьбы, что пряла Мокошь и ее сесты.

– Если вам так нужна душа, заберите мою!

– Матвей! – выдавил Богдан, с трудом выталкивая каждый звук из горла.

Рука Мораны замерла.

Рыжий… Матвей не мог знать, как сильно царица маялась от скуки в своем застывшем мертвом городе. Оттого и игралась с людьми, словно с куколками. И пока Кащей жаждал озолотиться благодаря Полозу, предназначенные для него невесты развлекали тосковавшую в никогда не меняющемся царстве Морану.

Не зная того, Матвей нащупал ее уязвимое место.

– Мальчик, что пожертвовал собой ради друга… – задумчиво сказала царица. – Достойная история для моей коллекции.

– Ни за что, – отчеканил Богдан.

– Еще скажи: «Только через мой труп», – запрокинув голову, расхохоталась Морана.

Богдан сжал челюсть так сильно, что на скулах заиграли желваки. Однако что ей, бессмертной, до чужих, да еще и человеческих, взглядов?

– Ты прав, – просмеявшись, сказала царица Матвею. – Это дело чести – отданную мне Явью душу забрать.

– Значит, мою и забирайте, – твердо сказал он.

Пусть и выглядел так, что вот-вот потеряет сознание – глаза расширились, в их голубизне плескался ужас.

– Матвей… Зачем? – хрипло спросил Богдан.

– Затем, что у тебя есть семья. Те, кто будет тебя ждать. Они не вынесут, если тебя не станет.

– У тебя тоже есть! Ну и что, что приемная! Они все равно тебя любят…

Матвей отвел глаза, Богдан осекся.

– Ты никогда не говорил, что… – Голос Богдана сорвался. Он прикрыл глаза. – Прости, что никогда не спрашивал.

Матвей улыбнулся. Чуть рассеянной, отрешенной улыбкой. Будто глаза продолжали смотреть в небо и мечтать, а губы самую малость улыбались.

– Все в порядке.

Яснорада видела – он не отступится. В безотчетном жесте прижала задрожавшую руку к груди.

– Помни – ты можешь отправиться в Навь. Пускай и не сразу…

– Мне нечего там делать, – вздохнул Матвей.

– А твои настоящие родители… – осторожно начала Яснорада.

– Живы. Наверное. В приют меня отдала мать – слишком юная была, чтобы повесить на шею ребенка. Если ее семья и есть где-то здесь… в смысле там, где ты… Она мне чужая.

– Матвей… – Богдан мучительно пытался отыскать нужные слова. Не смог и только сказал опустошенно: – Не надо.

Но Морана уже сделала свой выбор. И – Яснорада могла бы поклясться в этом на крови – не по доброте душевной. Царица предвкушала, как запишет на бересте историю о новом герое, которого она, как и многих других до него, заманила в капкан мертвого города.

– Поздно, – хищно улыбнулась она. – Сделка совершена.

Лицо Матвея медленно серело. Яснорада порывисто шагнула вперед, пересекая грань между Навью и Явью. Почти физически ощущая, как время золотистым песком утекает сквозь пальцы.

– Чтобы там, в краю чужом, у тебя была хоть толика свободы, – прошептала она, вплетая в волосы Матвея перья.

Вплетая в его душу толику навьих сил.

Морана наблюдала за ней цепким взглядом прищуренных глаз. Отберет ли перо? Заподозрит ли неладное, выдрав перышко с клоком волос?

– Позволь ему на прощание подарок оставить, – попросила Яснорада, заглядывая в мертвые черные глаза.

Царица подплыла, словно лебедушка, коснулась пера пальцами. Но сила отныне жила в Матвее. А перо – это просто перо.

– Хорошо, – коротко сказала она.

Яснорада так и видела, как Морана или ее слуги пишут трогательную историю на бересте. О мальчике, который пожертвовал жизнью ради друга. О девушке, которая оставила ему на прощание соколиное перо.

– Оставь ему и имя, – снова попросила Яснорада.

– Чтобы ты к матери своей приемной наведалась и его среди мертвых отыскала? – хохотнула Морана. – Ну уж нет. Довольствуйся той милостью, что я им уже оказала.

Забрать жизнь, пусть даже для того, чтобы другому спасти – сомнительная милость. Но большего от царицы обманов она и не ждала.

– Мне жаль, что так вышло, – прошептала Яснорада.

Богдан не слушал. Стоял, окаменевший, с влажно поблескивающими глазами, рядом с другом, что оседал на пол комнаты с посеревшим лицом. Яснорада поняла: больше не выдержит. Попросила едва слышно:

– Хватит, пожалуйста.

Она хотела бы остаться подольше с Богданом, попытаться найти нужные слова, как и он недавно. Но любых слов будет недостаточно – не сейчас, пока рана открыта и кровоточит. Не сейчас.

Яснорада не знала, кто прервал обряд перекрестья двух миров – волхв или босорканя, однако Явь исчезла вместе с Богданом. Морана, довольная, словно сытая кошка, исчезла, чтобы приветствовать в мертвом царстве новую душу. И зиму, заточенную в хрупкой беловолосой фигурке, за собой увела.

Баюн спросил тихо, будто боясь разбить в ней хрупкое что-то:

– Сколько птичьей силы себе ты оставила?

Яснорада вскинула голову, удивленная.

– Отстранилась ты от молодца рыжего бледная и какая-то… не своя.

Она долго молчала, но правду таить не стала.

– Нисколько. Она мне не нужна.

– Ох, Яснорадушка, – ахнул кот. – Всю свободу, что была у тебя, отдала незнакомцу!

Да, в высоте ей больше не парить, больше не знать сладкого ощущения полета. Но Матвею свобода сейчас куда нужней.

– Мне не нужны крылья, – упрямо ответила Яснорада. – Только мои корни.

Покинули поляну и волхв с босорканей. Остались лишь притихший Баюн и Яснорада с саднящим от слез лицом.