Текст книги "Мой золотой Иерусалим"

Автор книги: Маргарет Дрэббл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– Оставлю себе, – сказала я.

– А на что жить? Или он собирается помогать тебе? Да не пойдет он на это, даже мысли не допускаю! А на твои заработки тебе ребенка не вырастить.

– Некоторые содержат семью с четырьмя детьми на десять фунтов в неделю, – заметила я.

– Вздор! – отмахнулся Роджер, хотя вздором это отнюдь не являлось.

Наша беседа прервалась на несколько минут, пока нам подавали кофе. Размешивая сахар, Роджер спросил:

– А замуж ты выйти не хочешь?

– Не очень, – ответила я. – Нет, по правде сказать, совсем не хочу.

– Жалко, – сказал он, – а то я думал, может, выйдешь за меня.

– Боже мой, Роджер! – воскликнула я, тронутая и потрясенная. – Ужасно благородно с твоей стороны! Повезло же тебе, что я отказалась до того, как ты предложил!

– Мы всегда могли бы развестись без лишних хлопот, – сказал он.

– Не уверена, что кому-нибудь из нас это пошло бы на пользу, – продолжала я. – Подумай о своей карьере.

– Да, ты права, – согласился Роджер. – Хотя у меня была бы известная компенсация.

– О чем ты говоришь? Какая? По-моему, идея смехотворная. Но все равно очень мило с твоей стороны.

– Ну что ж, – сказал он, – я рад, что тебе понравилось.

На этом наша беседа, кажется, иссякла, потому что я не знала, как ее продолжать. Мысль о браке с Роджером приятно щекотала самолюбие, но не соблазняла нисколько, и я с некоторой опаской покосилась на его холеные руки. Щеки у него были твердые и упругие, как у ребенка А зубы белоснежные и очень ровные. Мы пили кофе молча, и я рассматривала людей за соседними столиками. Оттого, что я была трезвая и меня слегка подташнивало, все обедающие казались мне противными – обмякнув, они развалились в креслах перед тарелками с едой, которой, небось, хватило бы ребенку на целую неделю. Ничего удивительного, подумала я, что официанты обычно ненавидят своих клиентов, вон как мерзко те выглядят, когда едят. Особенное раздражение вызывала у меня американская чета за соседним столиком: оба толстые, оба так и выпирали из своих безвкусно подобранных одеяний, жена все время капризничала – отсылала блюда обратно, изменяла заказ, требовала то, чего не было в меню. Обед она начала с дыни и закашлялась от имбиря, которым с бездумной лихостью воспользовалась как приправой. Из их на редкость бессвязного разговора я поняла, что они разъезжают по Европе и предаются чревоугодию, и вспомнила о женщине в приемной врача, которая была так же безобразно толста, но по другим причинам.

Соседи приступили к кофе, когда мы допивали свой. Я наблюдала, как американка разливает его по чашкам, и заметила, что она протягивает пухлую, в ямочках, унизанную кольцами руку к сахару, однако мне было видно, что это не сахар, а все тот же имбирь – маленькая вазочка с ним с начала и до конца обеда стояла у них на столе. Я знала, что в вазочке имбирь, поскольку запомнила, как американка, глотнув его, поперхнулась. И вообще для желтого сахарного песка он был слишком мелкий и слишком светлый. Будто завороженная, я следила, как она сыпанула в чашку полную ложку имбиря и стала помешивать кофе. «Сахар» не растворялся, и я испугалась, что она вовремя все поймет, но этого не случилось. Она не сразу начала пить, однако начав, сделала большой глоток. Я не отрываясь смотрела на ее лицо, оно исказилось, глаза заморгали, и она быстро поставила чашку на блюдце. Но не сказала ни слова. Не заметить она не могла, но промолчала. И даже допила свой кофе! Я так и не решила, была ли она слишком пьяна и потому не сообразила, в чем дело, или у нее был атрофирован вкус, а может быть, она все прекрасно поняла, но не захотела признать, что ошиблась. Ошибаются ведь только официанты.

Роджер, как всегда, отвез меня домой. Мы распрощались в машине на улице. Не было необходимости специально оговаривать, что наши отношения исчерпаны, я и так прекрасно знала: больше Роджер не позвонит и не будет искать встречи. Он просил найти его, если мне понадобится какая-нибудь помощь.

– Только ты ведь не захочешь никакой помощи, правда? – добавил он.

И я согласилась:

– Не захочу.

– Но ты дашь объявление в «Таймс» о рождении ребенка? – спросил он.

И я ответила:

– Конечно, почему же нет?

А сама подумала, что давать такие объявления – только бросать деньги на ветер.

Ну вот, хватит о Джо и о Роджере. Конечно, у меня было много других знакомых, но большинство из них никакой роли в моей жизни не играло. Всерьез меня беспокоили только мои ученики. С моими научными руководителями мне встречаться не приходилось, и, насколько я помнила, ни в каких инструкциях о стипендиях, которыми я была удостоена, ничего не говорилось о незаконных детях; где-то, правда, упоминалось, что нельзя состоять в браке, но тут я была совершенно чиста. Я не видела причин, почему моя предполагаемая карьера – диссертация, затем должность преподавателя университета, затем старшего преподавателя – должна прерваться. Правда, не стану отрицать, кое-какие обстоятельства не в мою пользу я все же усматривала, но, размышляя здраво, понимала, что присущие мне достоинства в любом случае перевесят. А вот за тех, кто у меня учился, я все-таки волновалась. Это была довольно странная компания, и заниматься с ними я стала по довольно странным соображениям. Большинство моих коллег – диссертантов, не имеющих постоянной преподавательской работы, понемногу давало частные уроки, в основном ради заработка, но и для практики тоже. Я сама занималась с четырьмя учениками – по часу в неделю с каждым, и на подготовку к этим урокам уходило все время, которое мне удавалось выкроить. Сдуру я согласилась консультировать их по самым разным, самым сложным и самым трудоемким темам, вместо того, чтобы придерживаться собственной специальности. Причины, побудившие меня взять учеников, нельзя считать корыстными, поскольку с каждого из них я брала меньше положенного, ибо не была уверена в ценности товара, который они получали от меня за свои деньги. Знакомые обращали мое внимание на то, что истой социалистке не к лицу снижать стоимость своей профессии, которая, видит Бог, и так достаточно обесценена, но эти упреки – безусловно, совершенно справедливые – были сделаны слишком поздно, а я, в силу своего характера, не могла изменить уже названную плату.

Должна признаться, что, сомневаясь в ценности даваемых мной уроков, я в то же время ни секунды не сомневалась в своих педагогических способностях и гордилась ими, прекрасно понимая, что предлагаю разношерстному квартету моих учеников информацию и знания такого уровня, каких эти люди не получили бы нигде и ни у кого, тем более при посредничестве «Агентства по образованию», которое направило их ко мне. Но все равно, излагая им свои теории, я не могла избавиться от ощущения собственной неполноценности, за что и расплачивалась, получая на шесть или семь шиллингов в час меньше, чем полагалось.

Наверно, взяться за уроки меня подтолкнула совесть. Я все время угрызалась, что веду слишком приятную жизнь, только и делаю, что удовлетворяю собственную любознательность и не лишенный оригинальности эстетический аппетит. Я не считаю чем-то предосудительным изучение творчества малоизвестных писателей прошлого, но я – дочь своих родителей, хоть постоянно воюю с этим фактом, и с молоком матери впитала принцип: необходимо что-то делать ради других, причем предпочтительнее что-то неприятное для себя. Вот я и начала преподавать. Если приглядеться к моим ученикам, станет еще очевиднее, как верно я толкую свои побуждения, потому, что, повторяю, компания была престранная, и мои более серьезные коллеги, несомненно, отвергли бы по меньшей мере трех из ее членов с первого взгляда, не считая возможным попусту тратить время. Четвертая моя ученица являла собой достаточно распространенный тип – это была семнадцатилетняя девушка, в затмении чувств покинувшая школу и желавшая теперь подготовиться к поступлению в университет. Она отличалась большими способностями, и заниматься с ней было одно удовольствие. В противовес трем другим моим ученикам она попала ко мне по рекомендации уважаемого университетского преподавателя, минуя сомнительное «Агентство».

С теми же тремя было несколько труднее. Один был индиец, другой – грек, третий – методистский проповедник. Первые двое надеялись, и, по-моему, совершенно напрасно, поступить в университет, а проповедник просто хотел углубить свои познания в английской литературе, доведя их до уровня аттестата зрелости школы с продвинутой программой. К сожалению, должна сказать, что индиец и на самом деле был совершенно безнадежен, я поняла это сразу, как только он предстал передо мной – с золотыми зубами, в коричневом костюме и лет ему было, несомненно, больше тридцати. Именно отчаяние, которое я испытала при первой встрече с ним, плюс его настойчивые домогательства вынудили меня согласиться взять его в ученики: я должна была убедиться, что не ошиблась в своих предчувствиях. Он явился в одно прекрасное утро, чтобы выяснить, можно ли брать у меня уроки, и я попыталась задать ему несколько вполне естественных вопросов. Например, когда он собирается держать вступительные экзамены, в какой колледж рассчитывает попасть и насколько знаком с английской литературой. В ответ он разразился трогательно путанной и не вполне правдивой речью о своей прежней деятельности, бесконечно склоняя Бомбейский университет, о котором я не имела ни малейшего представления, а затем сообщил, что собирается поступить в Кембриджский колледж Иисуса Христа, потому что там учился «ваш великий поэт Вордсворт [15]15
  Уильям Вордсворт(1770–1850) – знаменитый английский поэт.


[Закрыть]». По чистой случайности я помнила, что Вордсворт учился в колледже Святого Иоанна. Лучше бы мне не помнить, ибо, сообразив, что он говорит не то, я смутилась и растерялась. Я поинтересовалась, что именно он изучал из английской литературы, и он ответил, что занимался великим поэтом Гаррисоном, так мне, во всяком случае, послышалось, и только потом я сообразила, что он, вероятно, имеет в виду Генрисона [16]16
  Роберт Генрисон(ок. 1430 – ок. 1506) – один из первых шотландских поэтов, автор знаменитых басен.


[Закрыть]. Я поспешила дать ему понять, что решительно ничего не знаю про Генрисона и что ему следует обратиться к кому-нибудь, кто лучше знаком с литературой этого периода. На что он печально ответил, что уже ко всем обращался. «Еще бы, – подумала я, – могу себе представить». Однако, чуть ли не впервые в жизни, я все-таки сумела ему отказать, но он продолжал звонить мне, и в конце концов я подумала, что должна вознаградить его испытательным сроком. Ведь слышал же он о Генрисоне, и раз он хоть что-то о нем знает, следовательно, знает уже больше, чем я. А потом неизвестно, может быть, весь этот вздор насчет Бомбейского университета соответствует действительности? Ведь бывает же, что золотой зуб сияет над золотым сердцем и так далее в том же роде. Словом, я согласилась. И совершила ошибку. Случай оказался гиблым. Мы продирались через азы, и я даже научила его, как написать в университетское казначейство, чтобы ему прислали документы для поступления, но надежды поступить у него было не больше, чем у десятилетнего ребенка. Я никак не могла решить, что для него лучше – провалиться на экзаменах и спуститься с небес на землю, или так и пребывать в убеждении, что он выдержал бы, найди он хорошего репетитора. Конечно, решать должна была не я, выбирать предстояло ему. Во всяком случае, я делала все, что могла, и считала, что несу за него ответственность.

С греком дело обстояло иначе. Этот молодой парень по имени Спиро тоже жаждал поступить в Оксфорд или Кембридж. Ему было всего восемнадцать, что с самого начала давало ему больше шансов, чем индийцу. Он явно происходил из богатой семьи, которую, видимо, растерял где-то на континенте; один из родителей обычно жил в Риме, другой – в Испании, хотя время от времени они менялись местами. Я начала заниматься с ним недели через три после того, как сдалась на милость индийцу, и боялась, что случай будет такой же безнадежный, но быстро убедилась, что Спиро обладает и способностями, и умом, пусть несколько поверхностными. К тому же он прекрасно говорил по-английски. Однако прошли месяцы, прежде чем я постигла истину. Просто страшно становится, когда видишь, как живучи наши предрассудки и как сильна уверенность (моя, по крайней мере) в том, что иностранец не может обладать таким коэффициентом умственного развития, каковой отличает особей, взлелеянных английской общеобразовательной системой. Я вовсе не хочу сказать, будто считаю иностранцев глупыми. Просто я всегда сомневалась, что они могут быть с нами на равных. Но в конце концов поняла, что Спиро может. Он был чрезвычайно одарен, настолько одарен, что вполне мог преодолеть вступительные экзамены и бесполезные восемнадцать лет, проведенные в лоне семьи. Спиро всегда твердил, что он – фантастический вундеркинд, но чем чаще я это слышала, тем меньше ему верила, и вдруг, совсем немного попрактиковавшись (и почти не пользуясь моими указаниями), он начал еженедельно приносить мне блестящие критические очерки с классически безукоризненным и здравым анализом – они сделали бы честь первокурснику любого университета. Я была изумлена, обрадована и слегка разочарована, когда обнаружила, что ошиблась в своей оценке. Я старалась не показать ему, как изменилось к лучшему мое мнение о его возможностях, но знала, что он прекрасно все понял. Спиро был потрясающе самоуверенный юноша, но в свои восемнадцать лет он имел на это право.

Методистский священник был тихий, неуверенный в себе милейший человек, беспокоившийся только, как бы не смутить меня своими религиозными взглядами. Он считал своим долгом изучать таких классиков, как Мильтон [17]17
  Джон Мильтон(1608–1674) – английский поэт, крупнейшая фигура английской литературы XVII в.


[Закрыть]и Элиот [18]18
  Томас Стернз Элиот(1888–1965) – английский поэт, критик, драматург.


[Закрыть], но настоящей его страстью был Вордсворт, в котором его восхищало как раз то, что мне в творчестве этого поэта казалось наиболее уязвимым. Он, конечно, легко сдал бы экзамен на аттестат зрелости школ с продвинутой программой, поскольку был гораздо начитаннее, чем большинство школьников, но критические разборы произведений он писал неважно, так как прежде никогда этим не занимался и был слаб в литературоведческой терминологии. Он проходил курс ради собственного удовольствия и экзамены в любом случае выдержал бы, поэтому я не знала, надо ли нам отшлифовывать его сочинения. Мне не хотелось портить ему удовольствие, отрабатывая технику стиля, хотя, наверно, именно за это он мне и платил. В результате мои поправки всегда были столь же осторожны, сколько и его рассуждения о Боге, без которых в разговорах о творчестве Мильтона не обойтись.

К концу третьего месяца беременности я уже места себе не находила от беспокойства за судьбу четырех своих подопечных. Инстинкт нашептывал мне, что проще всего объявить себя больной и отказаться от дальнейших занятий, но как бросить их на полпути к экзаменам, мучилась я, где они найдут нового репетитора, да еще такого недорогого и квалифицированного. То я убеждала себя, что их не касается, будет у меня ребенок или нет, то начинала реветь от полнейшей нелепости и запутанности ситуации, и мне казалось, что у меня не хватит стойкости ее вынести. Я понимала: надо на что-то решаться, ведь все равно меня вынудит время и изменения в фигуре. Правда, я слышала о женщинах, которые ухитрялись скрывать свое положение до шести месяцев, если не больше, но мне такая скрытность была не по душе. С другой стороны, как найти подобающие слова?

Кончилось тем, что я сказала только Спиро. Остальным я предоставила догадываться самим. Моя школьница Салли Хитчинс, несомненно, заметила, но задавать вопросы не осмеливалась. Похоже, она мной даже восхищалась, что, впрочем, понятно, так как, судя по намекам, иногда срывавшимся у нее с языка, ее собственное прошлое было бурным, почему ее и исключили. Индиец ничего не видел. Просто не замечал и все. Если же замечал, то его это совершенно не трогало. А для методистского проповедника я стала носить кольцо, не настоящее обручальное, разумеется, а очень похожее на него кольцо для занавески, то самое, которое сверкало у меня на пальце, когда мы с Хэмишем много лет назад останавливались в столь памятной подозрительной гостинице. Проповедник был единственным, ради кого я унизилась до подобных уловок, и я утешалась тем, что пошла на это ради его же пользы, а не ради себя. Не знаю, что уж он об этом думал. Наверно, решил, что я вынуждена была скоропалительно вступить в брак – ведь кольцо появилось на моем пальце с некоторым запозданием. А может быть, он был такой добрый и такой истинный христианин, что даже не размышлял на подобные темы. Ситуация, в какой я очутилась, лишний раз доказывает, как мало мы понимаем, что знают и чего не знают о нас окружающие.

Итак, Спиро я сказала, или вернее, Спиро сказал мне. Случилось это недели через две после моего прощального вечера с Роджером. На мне был просторный серый мужской свитер, который я носила уже не первый год, и юбка, расширенная в поясе посредством шнурка. Выглядела я неплохо, хотя для проницательных глаз положение дел было очевидно. Ну а у Спиро-то глаза были проницательные. Он только что пришел, и я отправилась на кухню приготовить нам по чашке кофе. Вернулась с подносом, поставила его на книжную полку и стала передвигать маленький кофейный столик, намереваясь для удобства расположить его между нами. Но Спиро бросился ко мне и со словами:

– Нет, нет, вам теперь нельзя таскать тяжести, дайте-ка я! – стал вырывать стол у меня из рук.

– Что вы хотите сказать? – возразила я, решительно хватаясь за предмет спора.

Стол, сделанный из безобразных бамбуковых палок, был легкий, как садовое кресло, и маленький – всего два фута в высоту и два в ширину. Я водрузила его в намеченное место и обернулась к Спиро. Он смеялся. Я поняла, что он все знает, и разозлилась.

– Ничего смешного, – сердито сказала я, а он состроил потешную серьезную мину и проговорил:

– Да, да, вы правы, вы правы.

– Садитесь, – велела я, – и прочитайте мне свой очерк про Донна [19]19
  Джон Донн(1572–1631) – выдающийся английский поэт.


[Закрыть]. Если только вы его написали.

– Конечно, конечно, написал, – льстивым тоном проговорил он с бесстыдным видом соучастника заговора, вынул очерк из портфеля и принялся читать. Очерк был очень хорош, но, читая вслух, Спиро подчеркивал свое, несколько ироничное к нему отношение, точно с равным успехом мог написать на ту же тему нечто совершенно обратное. В свои восемнадцать лет он был так остер, что, как говорится, в один прекрасный день мог сам о себя порезаться. Меня не тревожило, что он знает, что я знаю, что он знает. Я его забавляла – он мне не сочувствовал и рвался помогать со столом не из желания проявить заботу, а потому, что хотел вызвать меня на разговор. И от него тоже мне следовало скрывать свое бессилие.

Когда я снова посетила врача, он сообщил, что ему удалось получить для меня место в больнице Св. Эндрю, которая находится на Марилебон-Роуд, о чем, по его мнению, мне должно быть известно. По его тону я поняла, что он ждет благодарностей и считает, что сделал для меня гораздо больше, чем от него требовалось. Я и была ему благодарна, хотя не совсем понимала почему. Позднее, я решила, что его победоносный вид мог объясняться тремя причинами: прежде всего ему удалось обеспечить мне место вообще, так как коек в родильных отделениях не хватало; во-вторых, больница была недалеко от моего дома, и в-третьих, она пользовалась хорошей репутацией, в ней проходили практику студенты. Сообщив мне, как он все устроил, доктор с явным облегчением умыл руки.

– Теперь вы можете обратиться в клинику, наблюдать вас будут там, – сказал он.

– Да, да, конечно, – ответила я, как будто понимала, что нужно делать, хотя мне хотелось задать ему массу вопросов – когда идти, к кому обратиться. Но он был занятой человек, в приемной его ждала длинная очередь больных, и я встала, чтобы уйти.

– Большое спасибо, – сказала я в десятый раз и пошла к дверям, но он окликнул меня:

– Постойте! Вы что, собираетесь отправиться туда без рекомендательного письма?

– Ах, нет, конечно, нет, – спохватилась я, как будто это просто вылетело у меня из головы, и он вручил мне конверт, адресованный в предродовое отделение больницы Св. Эндрю. Конверт был заклеен. А мне так хотелось бы знать, что там внутри! Уходя с письмом в кармане, я почувствовала себя несколько более уверенно, теперь я хотя бы знала точно, куда мне надлежало обратиться. В те дни я была настолько наивна, что даже не разбиралась, какая именно клиника мне нужна.

Первое посещение означенной клиники было событием, которое запомнилось мне надолго. О часе и числе я, гордая своей предусмотрительностью, договорилась заранее и явилась в назначенный день в назначенное время. Найти больницу оказалось очень легко. Это было внушительного вида заведение, раскинувшееся на большом участке недалеко от моего элегантного любимца – здания фирмы Кастрол. С точки зрения архитектурных достоинств больница Св. Эндрю с ним не могла тягаться. Главный корпус ее был построен в начале восемнадцатого века и отличался хотя бы правильностью форм, а рядом теснились, жались и лепились к нему безобразные придатки, представлявшие собой смесь неоготики с архитектурой тридцатых и шестидесятых годов нашего века. Все они достраивались совершенно произвольно, так, во всяком случае, казалось на первый взгляд. При виде этого здания меня охватила тоска, не столько потому, что оно оскорбляло взор – у меня весьма слабо развит архитектурный вкус, а потому что я не понимала, как в него попасть, с какой стороны подступиться. Подъездов и дверей в больнице было бесчисленное множество, но я подозревала, что главный вход явно не про меня. В конце концов я выбрала одну из дверей, решив, что за ней должен быть стол дежурного. К счастью, так и оказалось. Я представилась, предъявила обличающий меня конверт, и мне сказали, что нужно выйти и найти вход для больных, который, как объяснила девушка, находится в переулке. Я вышла, разыскала нужную дверь и вошла внутрь еще раз. Здесь, как я и подозревала, никаких дежурных не имелось, не было даже указателя, куда идти. Передо мной красовалась дверь с надписью «Гематология», а от нее в разные стороны расходились темные коридоры, выкрашенные блестящей кремовой краской. Я стояла в нерешительности, крайне смущенная своим невежеством, подобное чувство часто возникало у меня и раньше, например, в первый день в школе или в первый день в Кембридже, но тогда к нему примешивалось предвкушение чего-то приятного, а теперь предвкушения были самые безрадостные.

Из паралича меня вывело появление еще одной пациентки, недвусмысленно беременной, которая, быстро войдя с улицы, решительно и целеустремленно зашагала по одному из темных кремовых коридоров. Сообразив, что к чему, я двинулась следом. И, как и следовало ожидать, она привела меня в предродовую клинику, представлявшую собой огромный зал со множеством выходящих в него небольших кабинетов, заставленный рядами стульев, на которых дожидались своей очереди беременные. До открытия оставалось еще пять минут, – я уже стала настолько опытной, что, предвидя неизбежную очередь, пришла пораньше, – но зал был переполнен, свободными оставались всего три или четыре стула. Я заняла один из них и приготовилась ждать, и пока ждала, имела возможность хорошенько рассмотреть своих соочередниц.

Естественно, всех нас роднила одна общая особенность, хотя животы присутствовавших варьировались от совсем незаметных до непомерно вздутых. Как и в приемной у доктора Моффата, я чуть не расплакалась от богато представленного здесь разнообразия человеческого горя. Может быть, виной тому было мое настроение, но сидевшие в зале женщины поразили меня своим подавленным, несчастным видом. Нередко слышишь, правда, от причастных к случаю мужчин, о том, как прекрасна женщина, ждущая ребенка – словно корабль под парусами и тому подобные поэтические сравнения. И действительно, иногда на лицах у сытых и холеных молодых леди из хороших семей, находившихся в интересном положении, я замечала некое умиротворенное сияние, однако факты красноречиво свидетельствуют о другом. На большинстве лиц у сидевших в очереди лежала печать анемии и усталости, бросалась в глаза безобразная одежда, распухшие ноги, отяжелевшие, неповоротливые фигуры. Было здесь и несколько тяжелых случаев: грузная тучная женщина средних лет, передвигавшаяся лишь с помощью палки, тоненькое бледное существо с варикозными венами и двухлетним ребенком на руках и негритянка с широко раскрытыми, остановившимися от ужаса глазами. На ее лице не было и следа того простонародного смирения перед законами природы, о котором мы столько слышим, она тихо причитала и постанывала, словно в родовых муках; может быть, так же, как меня, ее больше всего пугала сама больница. Даже те, кому с виду не на что было жаловаться, выглядели угрюмыми и утомленными, хотя им надлежало сиять от радости. Возможно, их угнетала необходимость ожидания в очереди и осмотра. Передо мной сидело несколько молоденьких девушек, тех, что обычно щебечут и хихикают в автобусах и в кафе. Здесь они отнюдь не хихикали, а с мельчайшими подробностями поверяли друг другу, как у них болит поясница, как их тошнит и как они боятся, что навсегда испортили себе фигуру. Наблюдать это было горько. Так мы и сидели бок о бок, и вдруг меня пронзила мысль, что хотя я не имею ничего общего ни с кем из них, хотя мне неприятно на них смотреть и я здесь чужая, словно из другого мира, тем не менее я – одна из них, так же выгляжу и впервые загнана жизнью в ловушку. И в этой ловушке мне надо научиться жить.

Через некоторое время стали появляться сестры, все зашевелились, и очередь начала двигаться. Одна за другой женщины загадочным образом куда-то исчезали – измерить давление, взвеситься, показаться кому-то из врачей или посоветоваться с акушеркой. А я сидела и гадала, подойдут ко мне за моей карточкой или нет, и когда никто так и не подошел, решила поинтересоваться, кому вручить мои бумаги. Боясь, как бы меня не обвинили в том, что я задерживаю очередь, я нерешительно встала и пошла искать, кто тут главный. Мне удалось найти сестру, которая взяла у меня конверт и велела посидеть подождать еще, что я и сделала, приготовившись сидеть до скончания века, но через несколько минут услышала, как непонятно откуда прозвучало мое имя.

– Миссис Стесси! – провозглашал неодушевленный механический голос. – Миссис Розамунд Стесси!

Я снова встала и подошла к сестре, у которой был мой конверт. Она повернулась и спросила меня:

– Что вам?

Я ответила:

– Меня вызвали, что мне делать?

– Идите к акушерке, – распорядилась сестра.

– А куда? – переспросила я, уже довольно резко, потому что мне было непонятно, как я или кто-то другой может по наитию догадаться, где находится акушерка.

– Ах, вы не знаете? – удивилась сестра и показала на дверь в правом дальнем углу зала.

Я направилась туда, постучалась и вошла в кабинет.

Акушерка оказалась интересной молодой женщиной с красивыми рыжими волосами, голубыми глазами и мелкими чертами лица:

– А, это вы, миссис Стесси! – приветливо сказала она, протягивая мне из-за стола руку. – Я – сестра Хэммонд. Здравствуйте.

– Здравствуйте, – откликнулась я и подумала, что наконец-то попала в цивилизованный мир, но, тем не менее, сочла необходимым поправить ее. – Только я не миссис. Я – мисс.

– Да, да, – улыбнулась она холодно, но любезно, – мы всех здесь называем «миссис», такой у нас обычай.

Она была человеком воспитанным и не могла не видеть, что такое же воспитание получила и я, поэтому я тоже сдержанно улыбнулась, хотя ее объяснение не слишком мне понравилось. Мы немного побеседовали о том, как она не верит в естественные роды и как набиты родильные отделения, а потом она велела мне заполнить бесчисленное количество бланков и других бумаг, где надо было подробно сообщить о всех прошлых болезнях и о домашних условиях. Когда я сказала, что живу одна в квартире из пяти комнат, ее улыбка сделалась еще более вежливой и холодной. Я поняла, что она принимает меня за представительницу беспутных богатых лондонских девиц (и нельзя сказать, что она была так уж безумно далека от истины). Счастье еще, что, находясь на своем посту, она не посчитала возможным поинтересоваться, почему я не совершила единственно разумный и понятный поступок – разве я не могла позволить себе сделать дорогостоящий аборт? Акушерка мне не нравилась, но мы говорили на одном языке и она не внушала мне опасений, не то что те расплывшиеся несчастные женщины в приемной. Я чувствовала, что вверяю себя в надежные, умелые и профессиональные руки.

Кончив опрос, она сказала:

– Ну вот, миссис Стесси, пока все, увидимся снова через месяц.

– Вы хотите сказать, я свободна? – радостно спросила я, вставая.

– Не совсем, – ответила акушерка. – Боюсь, теперь вам придется подождать доктора Эсмонда.

– Понятно, – протянула я. – Я еще не очень хорошо разбираюсь в здешних правилах.

– Ничего, – утешила она меня, поднимаясь и давая понять, что я могу идти – вся белоснежная и накрахмаленная, сама холодность. – Ничего, скоро освоитесь. Здесь все быстро осваиваются.

Я вышла и села ждать своей очереди к доктору Эсмонду и ждала до самого конца, пока в приемной уже никого не осталось. Меня осматривали впервые в жизни, и с доктором Эсмондом – седовласым мужчиной в очках без оправы – я бы еще примирилась, но когда, один за другим, меня стали обследовать пять студентов, мне показалось, что это уж слишком. Я лежала, зажмурившись, и спокойно улыбалась, стараясь скрыть негодование. Я знала, что это в порядке вещей, врачам надо учиться, студентам-медикам надо держать экзамены; доктор Эсмонд задавал им вопросы: какова высота свода, могут ли они определить сроки беременности и как насчет таза? И все в один голос заявляли, что таз узкий, а я лежала, слушала их и давала себя ощупывать, безропотно, как труп, в котором копаются будущие патологоанатомы, пытаясь доискаться до причины смерти. Но я-то не была мертва! О, нет! Ни в коем случае!

Как и предсказывала сестра Хэммонд, я освоилась. Теперь я знала, в какое время приходить и как лучше подсунуть мою карточку в стопку, чтобы меня пораньше вызвали. Все здесь было так бессистемно, что перехитрить эту их систему не мог никто, но иногда неожиданно удавалось добиться чего-то в свою пользу. Я научилась прочитывать вверх ногами бумаги, на которых значилось: «Не для больных». Научилась проходить осмотр, снимая с себя минимум одежды. Поняла, что таблетки железа и витамины надо выбивать – их вечно забывали выдать. И все равно визиты в клинику были сплошной мукой – беспросветным мраком без малейшего проблеска радости. Моя единственная цель всегда состояла в том, чтобы как можно скорее унести оттуда ноги. Больше всего я ненавидела бесконечные разговоры о родах, которые постоянно велись вокруг меня в очереди. Все живописали, как рожали они сами, как рожали их сестры, матери, тетки, бабушки и подруги, а остальные, в том числе и я, раскрыв рот слушали. И самое постыдное, что эта тема интересовала нас больше всех других, вернее сказать, другие нас вовсе не интересовали. Роды, боль, страх и надежда – вот что помогало нам сплотиться в мрачном благоговении, и узы эти были столь крепки, что даже я – дважды и трижды пария из-за отсутствия у меня мужа, из-за наличия образования, из-за моей классовой принадлежности – даже я иногда не выдерживала и считала себя обязанной внести свою лепту в общий разговор. Например, поведать всегда проходившую на «ура» историю о том, как моя сестра рожала своего второго в снежную бурю прямо в санитарной машине. Голос природы и впрямь оказался столь силен, что к концу шестого месяца наших визитов в клинику дамы из приемной стали мне ближе моих старых друзей.