Текст книги "Мой золотой Иерусалим"

Автор книги: Маргарет Дрэббл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

К счастью, за самые постыдные подробности я расплачивалась втайне. Никто не знал, какую странную сексуальную жизнь я веду, и никому, даже молодым людям, которых я водила за нос, и в голову не могло прийти, что я – девственница. За исключением, конечно, Хэмиша, который, будучи первым моим героем, все прекрасно знал. Однако и Хэмиш, наверно, считал, что я с этим справилась, как справился он сам. Сейчас он женат и у него двое детей. Я же, расставшись с ним, довольно быстро сообразила, что нельзя иметь все; если от чего-то уклоняешься, за это нужно платить. Больше времени мне потребовалось на то, чтобы уяснить, чего же я жду от своих возлюбленных? И в конце концов после нескольких печальных экспериментов я поняла, что мне нужно от них одно – их общество, без этого я обойтись не могу. После многих проб и ошибок мне удалось выработать прекрасную систему, которая, как мне казалось, сочетала в себе справедливость по отношению к партнерам и максимально возможную выгоду для меня.

Моя система действовала примерно год, и, пока я ею пользовалась, все шло как нельзя лучше. Сейчас, когда я вспоминаю то время, оно представляется мне далекой романтической идиллией. А дело было так: я встречалась сразу с двумя молодыми людьми: с Джо Хартом и с Роджером Хендерсоном. При этом Джо считал, что я сплю с Роджером, а Роджер думал, будто я сплю с Джо. И я умудрялась использовать обоих ровно на столько, на сколько мне требовалось. Если, например, я ощущала пожатие руки в кино, мне незачем было поощрять рыцарски благородные сексуальные порывы моих спутников. Знай они о моем истинном статусе, они сочли бы необходимым соблазнить меня, дабы приобщить к подлинным радостям жизни. Это стало бы для них делом чести. Разумеется, ни один из них не был по-настоящему увлечен мной, иначе их не устроили бы подобные правила игры. А мне приходилось жертвовать всего лишь влечением и любовью. Но без них я вполне обходилась. Наверно, и Джо, и Роджер с кем-нибудь спали: ходили слухи, что у Джо где-то есть жена, а Роджер, как мне теперь кажется, умел отделять свою сексуальную жизнь от светской. Во многих отношениях Роджер был довольно противным молодым человеком – в нем воплотилось все то, что мои родители научили меня презирать и осуждать, он был типичный адвокат-тори, состоятельный, из хорошей семьи, перед ним, безусловно, открывалась блестящая карьера, чему способствовало скорее его положение, чем одаренность. Многие его привычки мои родители назвали бы вульгарными, хотя на самом деле в них ничего вульгарного не было, если только не толковать это слово совершенно превратно. Он, например, очень громко разговаривал в общественных местах и был резок с официантами, если они заставляли его ждать, и с теми, кто отваживался сделать ему замечание насчет неправильно припаркованной машины. Его никак нельзя было назвать неумным, он отличался чутьем, связанным, несомненно, с его профессией, и умел в любой книге или пьесе сразу ухватить главное, даже не дочитав и не дослушав до конца. Мне импонировала грубоватость его суждений – она объяснялась отнюдь не его невежественностью, а нежеланием проявлять терпимость и считаться с авторитетами. По-моему, я нравилась ему, потому что была хорошо воспитана, разговорчива и с готовностью шла, куда бы меня ни позвали, но главное – Роджер считал меня представительницей гнилой и беспутной литературной среды, а он жаждал познать жизнь во всех ее проявлениях. Разумеется, и он интересовал меня по той же причине. Я с увлечением наблюдала подобных людей. Ему нравилась мысль, что я сплю с Джо Хартом. В его глазах это придавало мне ореол порочности. У Роджера было смазливое лицо и красивые костюмы, а кожа – как у холеного, хорошо упитанного ребенка – чистая и словно постоянно подогреваемая изнутри.

Джо тоже, как ни странно, нравилась мысль, что я сплю с Роджером, хотя Роджера он терпеть не мог и часто в разговорах со мной обрушивал на него злобные потоки красноречивой хулы. Джо во всем являл собой полную противоположность Роджеру, начиная хотя бы с кожи – если кожа у Роджера поражала гладкостью, то лицо Джо было все в рытвинах, ямах и шрамах, словно изуродованное оспой. Он вообще выглядел устрашающе: будучи более шести футов ростом, вечно ходил ссутулившись, и если сначала это, несомненно, было проявлением застенчивости, то теперь уже наводило на мысль о наглом презрении к окружающим. Несмотря на это, он был дьявольски привлекателен. На первый взгляд он казался уродом, каких свет не видывал, но уже спустя несколько минут выяснялось, что его восхитительно несуразная внешность буквально завораживает. Мальчиком он, наверно, был уродлив гнетущим уродством недоноска и у него до сих пор сохранилась постоянная готовность дать отпор. Но когда я с ним познакомилась, прошел уже, наверно, не един год, как он уверился в своем магнетическом обаянии. И откровенно наслаждался собственными успехами. Много лет его никто знать не хотел, и признание пришло к нему не как готовая стартовая площадка, полагающаяся от рождения – так было с Роджером, но как вызов, который надлежало принять. Он был женат на американке, которую, по рассказам, подцепил, когда несколько лет назад чем-то занимался в одном из американских университетов, но никто никогда ее не видел. Он писал романы и, вернувшись в Англию, оставил все попытки сделать научную карьеру, пописывал для кино, подрабатывал инсценировками и прочим в том же роде, но неуклонно публиковал по роману в год. Его книги нельзя было бросить, не дочитав до конца, но мне казалось, что как художник он постоянно балансирует на краю пропасти: у него был талант, он мог писать по-настоящему хорошо и утверждал, что настанет день, когда он только так и будет писать, но чем профессиональнее он работал, чем увлекательнее становились его книги, тем больше издевались над ним его друзья и пророчили ему неизбежный срыв. Я и сама не знала, что думать о его сочинениях, уж очень тесно переплетались в них достоинства и недостатки. Плодовитость была для него так же естественна, как для меня непорочность. Или, может быть, я хочу сказать – неестественна? Как бы то ни было, он со всей серьезностью относился к моим отнюдь не серьезным высказываниям типа: «Что ж, и Генри Джеймс [5]5
  Генри Джеймс(1843–1916) – выдающийся американский писатель.


[Закрыть]был очень плодовит» или: «Написал же Шекспир больше пьес, чем любой из его современников», из чего можно заключить, на что он претендовал. Его потребность в похвалах после каждого очередного успеха просто умиляла. Они с Роджером по существу были мало знакомы, у них имелось несколько общих друзей, я в том числе, и они изредка встречались на вечеринках, куда звали всех без разбора. Каждый из них усматривал в другом недостающие ему самому свидетельства светскости, и соответственно оба и презирали, и чтили друг друга. И оба были правы. По-моему, Джо обладал гораздо большими шансами понравиться мне, чем Роджер: нас интересовало одно и то же, мы любили спорить о книгах, о фильмах, о людях и об отношениях между людьми. Как и Роджер, Джо считал, что удобно иметь при себе запасную девушку, а мне было удобно выполнять при нем эту роль. В общем, моя система работала великолепно.

А из-за Джорджа вся эта хрупкая неестественная система рухнула. Милый Джордж! Прелестный, хоть и голубой, добрый, непритязательный Джордж! Думая о нем, я даже и теперь позволяю себе некоторую нежность, правда, увы, так безнадежно запоздавшую. Впервые я встретилась с Джорджем благодаря Джо.

Джордж был диктором на радио, и я мельком увидела его в буфете, которым пользовались сотрудники Би-Би-Си, а я сопровождала туда Джо – он давал интервью в связи со своим новым романом. Джо не знал Джорджа, но приятель Джо, сидевший с нами за одним столиком, был с ним знаком и представил нас друг другу. На первый взгляд Джордж был довольно неприметный, его отличала незлобивая и даже неуверенная манера держаться – качество, весьма редкое среди моих знакомых. Однако он относился ко всему с таким неназойливым вниманием, что рано или поздно это делало свое дело. У него было узкое интересное лицо, красивый, как и подобает диктору Би-Би-Си, голос, скромная, чуть женственная манера одеваться; к тому же время от времени он нарочно изменял свой обычный тембр, чтобы отпустить какую-нибудь шуточку из репертуара голубых. Нет, расслаблялись вы, это человек неопасный, добродушный и неопасный, он не может вызвать сильную страсть. Его, например, ничуть не коробил Джо Харт, который сидел и грыз свои толстые, неровные желтые ногти на желтых пальцах, крепко обхватив ногами стальную ножку столика, и невнятно, но громко разглагольствовал о нудности экспериментальных романов. Между тем на Джо потихоньку и застенчиво обращались глаза всех девушек, сидевших в буфете. Так всегда бывало на любых сборищах. Джордж слушал Джо и, казалось, тоже находился под впечатлением, хотя иногда отпускал довольно своеобразные замечания и шуточки, о которых я уже говорила. Я со всей определенностью решила, что ему приглянулся Джо. Джо очаровывал всех, даже тех, кто старался скрыть свою симпатию под свирепыми нападками.

После этого случая я время от времени, примерно раз в неделю, сталкивалась с Джорджем. Иногда на улице, ведь я жила недалеко от Дома радиовещания. Наши пути постоянно пересекались на Аппер-Риджент-стрит или на Уигмор-стрит. Иногда мы встречались в пабе, где он явно был завсегдатаем и куда с недавнего времени повадились ходить и мы с Джо. Это был хороший паб, и как-то раз я привела туда Роджера. А однажды, к нашему взаимному удивлению, мы с Джорджем столкнулись у кого-то на вечеринке. Мне нравилось встречаться с ним – казалось, он всегда был рад меня видеть и обычно говорил что-нибудь приятное.

– Сегодня вы очень милы, Розамунда, – объявлял он, когда я появлялась в кабачке «Медведь и Бахус».

Или:

– Ну как поживают Астрофель и Стелла [6]6
  «Астрофель и Стелла» – сборник сонетов и песен английского поэта Филипа Сиднея (1554–1586).


[Закрыть]? – К моему удивлению, он, видимо, был начитан в поэзии.

Я никак не могла дознаться, какого он происхождения, какое получил образование, а это, естественно, подогревало мой интерес. По его манере говорить было невозможно догадаться, откуда он, так как с дикторского тона он переключался не на свой исконный говор, а на жаргон, принятый у голубых. Его несколько странная прическа наводила на мысль, что он вовсе не так рафинирован, как кажется. Волосы у него лежали не гладко, как у всех, а косо падали на лоб, что иногда придавало ему молодцеватый, чуть ли не залихватский вид. Мне это нравилось, и вообще он мне нравился, и каждые несколько недель я убеждала Джо или Роджера повести меня в облюбованный Джорджем паб, только бы поболтать с ним минуту-другую.

Джорджа очень забавляла комбинация «Джо – Роджер», и было видно, что, наблюдая за нами, он предполагает наихудшее. А мне это чрезвычайно льстило. Заметив нас, он тихонько укоризненно щелкал языком и смешил меня. Я наслаждалась своей воображаемой порочностью, признание которой ясно читала в его взгляде, ведь он видел во мне то, что, как ему казалось, было очевидно, и его глаза выражали снисходительную заинтересованность, словом, реакция была именно той, какой мне хотелось, если бы его подозрения были справедливы. И вот в один, прямо скажем, роковой летний вечер я уговорила Джо повести меня в упомянутый паб. Мы с ним как раз поссорились, увязнув в бесконечном споре насчет фунта стерлингов – одалживали мы его на прошлой неделе одному назойливому и непутевому приятелю или нет. Я злилась на Джо, память у меня хорошая, и я прекрасно помнила, что одалживали. Настроение мое, естественно, ничуть не улучшилось, когда обнаружилось, что в пабе Джорджа нет. По мере того как время его обычного появления истекало, я раздражалась все больше, и в конце концов Джо потерял терпение и бросился вон, оставив меня одну. Минут пять я мрачно сидела за столиком, делая вид, что допиваю виски, потом собралась уйти. Терпеть не могу сидеть в пабах одна. В дверях я столкнулась с Джорджем.

– Господи! – воскликнул он. – Что я вижу! Сегодня в полном одиночестве?

– Как раз ухожу, – ответила я. – Джо только что удалился.

– Знаю, – сказал Джордж. – Встретил его на Портленд-Плейс. Не хотите еще выпить?

– Но я же ухожу, – возразила я.

– Подождите немного.

– Ладно, – согласилась я. – Подожду.

И Джордж заказал мне еще порцию спиртного; пока он, улыбаясь, шел от стойки со стаканами в руках, глаза его лукаво и ехидно поблескивали.

– Теперь вам самое время позвонить Роджеру. Как это вы умудряетесь так здорово организовать свою жизнь?

– Роджер мне не слишком-то нравится, – засмеялась я. – Вам ведь тоже, правда?

– Да, должен признаться, лично я предпочитаю Джо, – ответил Джордж и тоже засмеялся.

– Но говорить не о чем, – заметила я. – У Роджера летние каникулы. Он уехал.

– Вот как? Есть же люди, которые еще куда-то ездят на каникулы! Я уже с семнадцати лет бросил это дело.

– А сколько вам теперь?

– Двадцать девять.

– Как и Джо.

– Значит, Джо ушел и оставил вас одну? Из-за чего же вы не поладили?

– Да всякая ерунда, – ответила я и рассказала ему про фунт стерлингов.

Так мы проговорили около получаса, и тут во мне зашевелились мысли, что Джордж, наверно, мог бы найти себе занятие поинтересней, чем болтать со мной, что не для этого он сюда пришел. Вероятно, у него есть какие-то планы на вечер и, возможно, он тратит на меня столько времени из жалости – сочувствует, что меня бросили одну. Он принадлежал к людям мягкосердечным, склонным к состраданию и грусти, так мне казалось. Как только меня посетили эти подозрения, я немедленно решила, что так оно и есть, и, взглянув на часы, воскликнула:

– Боже мой! Уже так поздно? Мне пора.

– Нет, нет, подождите, – остановил меня Джордж. – Давайте еще выпьем.

– Да нет, правда же, – возразила я, – мне действительно пора. К утру мне еще нужно кое-что сделать.

И подхватив сумочку и шарф, я стала вылавливать босоножки, которые сбросила под столом.

– Я провожу вас, – заявил Джордж.

– Не смешите, – резко ответила я. – Я живу в двух шагах.

– Ну, ну, – примирительно сказал он, – я знаю, где вы живете. Я вовсе не хотел вас обидеть. Понятно, что вы способны дойти до дому самостоятельно. Но разрешите мне проводить вас.

– Ну что ж, – ответила я, стараясь поймать ногой босоножку. – А может, вам лучше остаться и поболтать? – И я пренебрежительно взмахнула рукой, показывая на зал. – Поболтать с друзьями?

Я все еще сомневалась, что он и впрямь хочет пойти со мной, но так как мне самой этого хотелось, я готова была согласиться, плюнув на свои подозрения. И мы пошли по широкой пыльной улице. Мои хлипкие босоножки на высоких каблуках с задником из ремешков с меня беспрерывно сваливались. Когда мы шли в паб с Джо, моя заторможенная ходьба отнюдь не способствовала смягчению его брюзгливости. Но Джордж, когда я вывалилась из босоножек в пятый раз, улыбнулся с ласковой укоризной и предложил мне руку. Я не стала противиться и, повиснув на ней, с удивлением обнаружила, как прочна эта опора. До тех пор я никогда до Джорджа не дотрагивалась, и он казался мне бесплотным, как былинка или маленький зверек. Однако под моей ладонью явственно ощущалась сильная рука. Это меня слегка ошеломило. По-видимому, его тоже что-то озадачило, так как он притих. И дальше мы шли молча. Подойдя к моей парадной, мы немного постояли, и я довольно неохотно высвободила руку, а потом произнесла то, чего, между прочим, говорить не собиралась:

– Почему бы вам не подняться? Выпьем вместе? Или могу предложить чашечку кофе.

Джордж взглянул на меня и вдруг опять показался мне очень хрупким, отчужденным и далеким. Он сказал, словно обороняясь:

– Ну что ж. Я не против. Отчего не зайти? Мысль хорошая!

– Да, превосходная! – подхватила я, вошла в дом, открыла перед ним дверь лифта, и мы устремились вверх. Меня переполняло беспричинное ликование, и хотя все в доме было мне знакомо, он вдруг поразил меня своей элегантностью. Когда Джордж пошел за мной на кухню, мне показалось, что он немного подавлен тем духом благополучия, которым все еще отличалась родительская квартира, и я ужасно испугалась: вдруг он не ожидал такого, вдруг это ему не по душе, может быть, зря я разводила с ним разговоры, может быть, сейчас мы предстанем друг перед другом в неблагоприятном свете, поймем, как далеки друг от друга социально, и наши милые поверхностные отношения навсегда закончатся? Стараясь поскорей избавиться от неловкости, я, пока грелся чайник, пустилась в рассказы о родителях, о том, почему они оставили мне квартиру, как бездарно я не сумела зарабатывать на ней, пуская жильцов, и как я не решаюсь поселить кого-нибудь бесплатно – не могу подобрать подходящего компаньона.

– Вот и приходится жить одной, понимаете? – заключила я, принимаясь молоть кофе и презирая себя за эту малодушную болтовню.

– А вам не нравится быть одной? – спросил он, и я раздраженно рассмеялась:

– А кому нравится?

– Разумеется, разумеется, – сказал Джордж, – все мы люди, ничего не попишешь.

Я посмотрела на него и поняла, что снова все в порядке.

– Но вы, похоже, неплохо справляетесь? – заметил он, когда я наливала воду в кофейник. – И, по-видимому, без дела не сидите.

– Стараюсь изо всех сил, – ответила я, и мы понесли поднос в гостиную. – А вы? – спросила я, когда мы сели, я – в одно из кресел, он – на диван.

– Что вы имеете в виду? – переспросил он. – Что я?

– Расскажите про себя.

– Да что там рассказывать, – ответил он с улыбкой и, напустив на себя заученно смущенный вид жеманной дамы, пожал плечами.

– А все, – живо отозвалась я, потому что в ту минуту мне хотелось узнать очень многое, хотелось узнать про него все. Я была заинтригована, захвачена, напряжена, но он, продолжая уклончиво улыбаться, спросил:

– Все? Ну что, например?

– Ну хорошо, – начала я. – Откуда вы?

– Из Ипсуича, – сказал он.

– Ничего не знаю про Ипсуич.

– Держу пари, не знаете даже, где он находится.

– Нет, знаю, где-то там, – и я махнула рукой, словно показывала на воображаемой карте Англии.

Джордж продолжал в том же духе – рассказывал, не рассказывая ничего, но так доверительно, что я не могла сердиться, не осмелилась расспрашивать, кто был его отец и прочее в таком же роде, хотя, видит Бог, теперь я ужасно жалею, что у меня не хватило храбрости, надо было не отступаться и узнать у него всю подноготную. Он умело и ловко противился моему нажиму, что меня тоже удивляло, ведь я привыкла выслушивать бесконечные добровольные исповеди тех, к кому не испытывала никакого интереса. Я подумала, что, пожалуй, он – единственный среди моих знакомых, кто не поглощен величием своей души и важностью карьеры. Он не стремился к самоутверждению, о чем можно было судить по тому, как он продвигался по службе, – только об этой стороне его жизни мне и удалось составить некоторое представление. Когда он отбывал воинскую повинность, его послали в Гонконг, там он попал в отдел радиовещания для заграницы и, покончив с армией, так и остался работать на Би-Би-Си, два года разъезжал по Ближнему Востоку, потом вернулся в Лондон. Когда я спросила его, не скучно ли изо дня в день читать по радио скучные объявления, он ответил: да, скучно, но он любит, когда ему скучно. Тогда я заметила, что раз работа его не интересует, значит, должно интересовать что-то другое. Он сказал: да, так и есть; его интересую я и почему бы не поговорить обо мне?

Я старалась потягаться с ним в скрытности, но, естественно, потерпела поражение. Он расспрашивал меня о моей семье, а как раз на эту тему мне легко говорить правдиво. Я подробно рассказала, какую причудливую смесь являют собой взгляды моих родителей, как тесно переплетаются их социалистические принципы с предрассудками среднего класса, как отягощают их жизнь политические и нравственные убеждения, унаследованные от предков – нонконформистов.

– Понимаете, им непременно нужно наказывать себя, – объясняла я. – Они просто жить не могут, если им хорошо и удобно. Отсюда эти поездки по Африкам и все прочее. Другие никуда не ездят, другие только говорят, что следует поехать, а мои родители – пожалуйста. И воспитывали они нас совершенно нелепо! Цепко держались за свои установки: никогда не спрашивали, где мы были, если мы являлись домой в три ночи, учили в государственных школах, лечили у государственных врачей, мирились с тем, что мы подхватываем ужасающий жаргон, заставляли прислугу обедать с нами за одним столом и знакомили ее с гостями. Ну и так далее, и тому подобное. Боже мой! Они сами себе причиняют страдания. И в то же время они такие добрые, такие ласковые, такие благородные со всеми, а ведь люди вообще вовсе не ласковые, не добрые и не благородные. Кончилось тем, что служанка сбежала, прихватив столовое серебро, она презирала моих родителей, это было видно, и прекрасно понимала, что никаких мер они принимать не будут. Но самое противное, что, когда она скрылась, родителей это даже не огорчило. Они заявили, что предвидели такой исход. А мой брат взял да и женился на отвратительной девице, дочери полковника, теперь он живет в Доркинге и все свое время тратит на никому не нужные обеды для никому не нужных людей и на бридж. Сестра все еще пытается чего-то добиться, но она вышла замуж за физика и поселилась посреди страны, на вершине холма, в городке при атомной станции, и в последний раз, когда я к ним ездила, она запрещала своим детям играть с соседскими ребятишками, потому что те учили их выкрикивать: «Старый педераст!» Так что эксперимент моих родителей в области воспитания потерпел полнейший крах.

– Если не считать вас, – вставил Джордж.

– Меня? Ну уж я-то ни в чем не могу служить примером.

– Ваши родители рады, что вы занимаетесь наукой?

– Да нет, не сказала бы. То есть, наверно, в какой-то мере им приятно, что я пишу диссертацию, но они считают меня дилетанткой. По их мнению, сонеты елизаветинских времен и в сравнение не идут с романами девятнадцатого века или чем-нибудь достойным в этом роде. Им хотелось бы, чтобы я читала в Кембридже лекции по экономике или, на худой конец, по истории. Они никогда в этом не признавались, но я-то не сомневаюсь. Ну разве могут елизаветинские сонеты способствовать совершенствованию нравственности?

– Но, наверно, они одобряют вашу независимость?

Я с беспокойством посмотрела на него, не уверенная, говорит он искренно или в его вопросе кроется какой-то подвох.

– Не хотите ли выпить? – спросила я. – Виски или еще что-нибудь?

– Или они ее не одобряют?

– Я не уверена, что так уж независима, – ответила я, вставая, чтобы включить приемник. – Но что правда, то правда, мне хотелось бы стать независимой. Ведь кто знает, как сложится жизнь?

По третьей программе передавали Моцарта, и больше искать я не стала.

– А сегодня вечером вы не работаете? – спросила я. – Вам не надо быть на радио и читать свои объявления?

– Сегодня не надо. Сегодня ведь пятница, правда? А что, вы хотите, чтобы я ушел?

– Да что вы! Вовсе нет. Если вы не против посидеть, я, конечно, буду рада.

Я стояла возле приемника, глядя на Джорджа, а он смотрел на меня и, казалось, давал понять – хотя особой уверенности в этом у меня не было, – что мне следует подойти и сесть рядом с ним на диван. Так я и сделала, и он взял мою руку, сжал ее и начал целовать пальцы, один за другим. Через некоторое время мне вспомнилось кое-что еще, и я сказала:

– Знаете, моя мать – отъявленная феминистка. Она и меня вырастила в уверенности, что женщины и мужчины равны. Она утверждала, что никаких вопросов быть не может: я – равная. Равная! Знаете, какое у нее кредо? Помните, королева Елизавета когда-то благодарила Бога за то, что, в какой бы уголок христианского мира ее ни забросило, она, хоть и носит юбку, всюду и всегда выполнит то, что ей положено выполнить. Мать постоянно ставила нам ее в пример, когда мы боялись идти на экзамены или на танцы. Я, видите ли, должна стремиться быть такой же, как королева.

И тут я в свою очередь поднесла к губам его руку – она была такая красивая, прохладная и тонкая, что я поцеловала ее с какой-то грустью. Когда мои губы коснулись его руки, Джордж обнял меня, стал целовать мое лицо, мы нежно прильнули друг к другу и тихо лежали рядом. Зная, что он – голубой, я нисколько не тревожилась, решив, что больше ему от меня ничего не понадобится, а я была растрогана, обрадована и взволнована тем, что, может быть, нравлюсь ему, что ему со мной интересно. Весь тот час, что мы лежали рядом, я была ужасно счастлива, ведь я смотрела на него глазами любви, и он, вопреки здравому смыслу, казался мне несравненным. Теперь, возвращаясь мыслями назад, я с некоторой болью вспоминаю каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый поворот головы, каждое движение наших тел. Я так давно переживаю это снова и снова, изо дня в день, что мне грозит опасность забыть, как все было на самом деле, ведь каждый раз, когда я вспоминаю подробности той встречи, мне хочется, чтобы я была более ласковой, более нежной или уж хотя бы намекнула на свои чувства, чтобы ему стало понятно, как много этот вечер для меня значит. Но даже в минуты наивысшего счастья я неспособна обнажать душу.

Через какое-то время музыка смолкла, мы остались в полной тишине, которую нарушало лишь потрескивание приемника. Я попыталась встать:

– Надо пойти выключить эту штуковину, слышать не могу, как она трещит.

Но Джордж удержал меня.

– Не надо, не уходи.

Я стала высвобождаться из его рук, говоря, что должна встать, но, не успев договорить, вдруг поняла, что не смогу остановить его, если он действительно чего-то хочет, ведь он так мне нравится, а если я воспротивлюсь, он в это не поверит. И когда же, если не сейчас? И ведь для меня это будет только к лучшему. И я покрепче зажмурилась и замерла. Все оказалось очень просто – стояло лето, на мне почти ничего не было, а Джордж, по-видимому, прекрасно знал, что делает. Но и я ведь прикидывалась, что знаю, хотя на самом деле не знала ничего. Тем не менее, мне удалось смело улыбнуться, несмотря на довольно сильную боль, чтобы не обидеть его. Я очень надеялась, что он не заметит истинного положения вещей. Помню, как еще до этого Джордж погладил меня по голове и спросил таким удивительно участливым, таким галантным тоном:

– Можно? Как ты? Все в порядке?

Я поняла, что он имеет в виду, и, не открывая глаз, улыбнулась и кивнула, и все произошло, и все было кончено. А это лишний раз доказывает, что обман – паутина, из которой весьма сложно выпутаться. И что мне некого винить, кроме себя. Но игра стоила свеч, ведь когда я открыла глаза, передо мной снова был Джордж! Я прижала его голову к груди и заплакала.

– Ах, Джордж, расскажи мне про себя, расскажи!

Но теперь пришла его очередь закрыть глаза, тихо постанывая, он спрятал лицо у меня на груди, а я гладила его волосы и смуглую впалую щеку. Через некоторое время он все-таки что-то произнес, и хотя разобрать его слова было невозможно, мне кажется, он сказал:

– Господи! До чего это все ни к чему!

Меня немного смутило его заявление, больше, правда, не в тот момент, а потом. Еще через несколько минут я встала, выключила приемник и отправилась в ванную, давая ему время привести себя в порядок и даже – вдруг ему захочется? – исчезнуть. Через некоторое время я вернулась в халате и увидела, что никуда он не ушел, а сидит там, где я его оставила, но теперь уже выпрямившись и с открытыми глазами.

– Вот и я! – широко улыбнулась я, остановившись в дверях. Пусть думает, что угодно, только бы не догадался, какое множество удручающих тревожных мыслей меня одолевает. – Ну что, Джордж! Выпьем?

– Не возражаю, – ответил он, и я пошла на кухню за бутылкой виски или, точнее говоря, за уцелевшими остатками, и мы налили себе. Сев на пол, я оперлась спиной о его колени, я чуть касалась его, не прижимаясь, что казалось мне чрезвычайно приятным. На голове тяжело лежала его рука, и это тоже было приятно. Я залпом выпила виски, и мне стало немного лучше. В конце концов, говорила я себе, никто не делает этого только по обязанности. Из чистой вежливости, полагая, что их для того и пригласили. Так не поступают, убеждала я себя. Наверно, Джорджу хоть немного да хотелось самому, иначе ему бы это и в голову не пришло. Он, конечно, кажется добрым, но не настолько же! Скорей всего, он бисексуален, размышляла я, а может быть, даже он такой же гомосексуалист, как я – распутница или как там еще называют тех, кем я притворялась. Может быть, нас потому и потянуло друг к другу, что мы с ним лицемеры-соперники?

Через некоторое время Джордж сказал:

– Розамунд, мне надо идти.

– Надо? – удивилась я.

– Вроде бы.

Подумав, что, наверно, он действительно хочет уйти, я заколебалась, нужно ли предлагать ему остаться, ведь если я предложу, он по своей доброте и галантности может остаться против воли. Поэтому я промолчала и посидела еще немного, ощущая тяжесть его руки на голове, – горячая, добрая, она как бы вбирала всю меня целиком. Однако я сознавала, что мне не удастся подольше побыть в этом мимолетном иллюзорном убежище. И я встала, сказав, что уже поздно, но, надеюсь, не слишком поздно, и он еще успеет туда, куда ему нужно. Но даже в эту минуту у меня не хватило смелости спросить, где он живет, узнать номер его телефона; мне чудилось, что ему это покажется вмешательством, он решит, будто я считаю, что теперь имею право все о нем знать, будто думаю, что у нас есть будущее и эти сведения мне пригодятся. Я понимаю, да, да, еще как понимаю, что моя застенчивость, моя боязнь обидеть производили впечатление отчужденности, равнодушия, и, наверно, именно этого я добивалась, но в душе у меня творилось совершенно другое. Однако просто спросить: «Где ты живешь? Дай мне свой телефон. Позвони мне. Можно, я позвоню тебе?» я не могла. А вдруг он этого не хочет? Вдруг я слишком назойлива? И я дала ему уйти, даже не заикнувшись о новом свидании, а ведь Джордж был единственный, кого мне хотелось бы удержать, хотелось, чтобы он остался у меня в постели на всю ночь, спал на моей подушке, чтобы он был мой. Но я не сказала ни слова. И он не сказал. А мог бы сказать. Мог ведь спросить:

– Когда увидимся?

Но не спросил. Возможно, ему помешало исходившее от меня равнодушие и холод. А возможно, просто не хотел, и как раз к этому крайне неприятному заключению мне легче всего было прийти. А может быть, он тоже боялся показаться самонадеянным?

Когда Джордж ушел, я легла в постель и какое-то время лежала, вспоминая, что мы говорили друг другу и что делали. Уснуть я не могла. (Примерно с час я, пожалуй, чувствовала себя скорее счастливой, чем несчастной, однако время шло, а сна не было ни в одном глазу, и на меня нахлынули сомнения и подозрения. Не то чтобы я винила себя в том непоправимом, что произошло, или жалела о чем-нибудь. На сей счет я по-прежнему не испытывала ничего, кроме облегчения. Но ничто не проходит в отрыве от действительности, и меня беспокоили сопутствующие обстоятельства. Я перебирала в памяти каждое слово Джорджа, и чем больше вспоминала, тем яснее мне становилось: он ни разу не сказал, что я ему нравлюсь, что он любит меня. Он говорил, что я интересую его, но это был тактический ход, как в игре. И вообще, разве к тому, что случилось, мог подстегнуть всего лишь интерес? Пока я металась, вертелась и старалась найти прохладное место на подушке, чтобы прижаться к нему щекой, мне становилось всё очевиднее, что он вообще ни о каких прелюдиях и не помышлял; решающий шаг сделала я сама, когда, включив приемник, села рядом с ним на диван, И то, что я прочла в его взгляде, на самом деле, наверно, вовсе не было призывом. Я предложила себя, а он, считая меня той, за кого я себя выдавала, согласился то ли по доброте душевной, то ли из любопытства или смущения, а вовсе не из-за каких-то там нежных чувств, на которые я клюнула. Чем больше я думала о случившемся, тем безнадежнее мне казалось мое положение. Если бы я ему нравилась, он, конечно, как-нибудь намекнул бы, что хочет увидеться со мной еще.