Текст книги "Мой золотой Иерусалим"

Автор книги: Маргарет Дрэббл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

И Кларе не терпелось по-настоящему узнать, какая же она и что ее такой сделало.

Вечером в колледже она зашла в библиотеку и снова перелистала все справочники, где фигурировал Себастьян Денэм, в надежде выяснить, чем же все-таки прославилась его жена; однако безуспешно. Конечно, можно было позвонить и расспросить Питера де Сейлиса, но не хотелось – вдруг миссис Денэм знаменита настолько, что подобный вопрос выставит Клару полной невеждой? Ничего больше не предпринимая, она решила подождать и посмотреть, что будет.

Дом Денэмов, как и дом миссис Моэм по Хартли-роуд, 23, имел общую стену с соседним. Но на этом сходство заканчивалось; впрочем, и его, придя в первый раз, Клара не заметила, настолько и архитектура, и сочетание обеих половин отличались от всего, с чем она когда-либо сталкивалась. Дом был большой, высокий, в пять этажей и стоял на одном из крутых склонов Хайгейта; построен он был в 1720 году, но обманчивое окружение разномастных строений, жилых и нежилых, появившихся позже и в разные годы, придавало ему какой-то трагический вид, словно одиноко высившемуся последнему могиканину. Перед домом был большой мощеный двор, общий для обеих половин и ровный, несмотря на крутой уклон холма; от тротуара его отделяла высокая, узорчатая чугунная ограда. К счастью, калитка была открыта, и Кларе не пришлось возиться с огромным, затейливым металлическим засовом. Входных дверей было две – по обе стороны общей стены, но располагались они рядом, и ведущие к ним ступеньки ничто не перегораживало; правда, посередине стояла садовая ваза с какой-то растительностью, но она никак не походила на границу. Именно необособленность двух смежных домов помешала Кларе распознать их классическое взаиморасположение, ибо она с детства усвоила, что стены должны препятствовать посторонним взглядам, кружевные занавески – быть непрозрачными, а окнам спален предпочтительнее выходить в пустоту. Как-то раз Клара зашла к подружке, у которой была комната на севере Лондона, они вышли в садик позади дома, и Клара оторопела: стены, отделяющие его от таких же соседних садиков, имели не более двух футов высоты. Такие стены и ребенку не помеха; словно в подтверждение, с обеих сторон глазели стайки малышей; более того, они с откровенным любопытством разглядывали Клару. Вслед за подругой она поспешила скрыться в кухне, не выдержав подобного посягательства на свою частную жизнь; в саду, по ее мнению, никто не смел в эту жизнь вторгаться.

В дом Денэмов вела незастекленная, выкрашенная в черный цвет дверь из массивных панелей. В центре средней панели львиная голова держала в зубах медное кольцо. Звонок тоже был, и Клара позвонила. Дверь открыли не сразу, и открыла не Клелия, вопреки Клариной надежде, а худой, смуглый, лысеющий, но молодой с виду мужчина. Он смотрел на Клару и молчал.

– Клелия пригласила меня в гости, – сказала, стоя на пороге, Клара.

Молодой человек нервно сглотнул, кивнул головой и сказал:

– Клелия? Да-да, Клелия; одну минуточку, сейчас я ее позову.

Он исчез, не пригласив Клару войти, и она решила войти сама. Прихожая, в которой она оказалась, была вовсе не прихожая, а обширный и очень высокий зал со множеством дверей, ведущих в разные стороны; от обилия заполняющих его необычных предметов у Клары разбежались глаза. Пол был выложен ромбами из серого и белого мрамора, стены увешаны картинами и зеркалами, причем так плотно, что цвет и само наличие обоев вызывали сомнение, а комната в целом воспринималась в лиловых и темно-красных тонах. В дальнем ее конце был мраморный камин, перед которым стояла круглая ваза с увядшими цветами и очень красивая лошадка-качалка. Пол вокруг усыпали облетевшие с цветов бурые сухие лепестки. В углу вроде бы стояло пианино, а на окнах висели ставни, каких Клара никогда в Англии не видела.

Вскоре одна из дверей в дальнем конце зала распахнулась, и появилась Клелия – в очках, брюках и розовой рубашке, вышитой цветами, и с лицом мрачнее тучи. Клара пожалела, что пришла. Когда Клелия приблизилась, было заметно, что она все еще злится; но причиной тому не Клара, а что-то другое.

– Ну вот, я пришла, – сказала Клара.

– Вижу, – ответила Клелия. – И очень рада. У нас тут сегодня, правда, форменный кошмар. Пошли ко мне в комнату, в саду не продохнуть, там Мартин с мамой скандалят. А может, уже не скандалят. Сейчас из моего окна увидим.

– Мне открыл какой-то мужчина; это кто? – спросила Клара, робко поднимаясь вслед за Клелией по лестнице, выше и выше, на третий этаж.

– Это и есть Мартин, – ответила Клелия. – Как он тебе? Прелесть, правда?

До этой минуты Клара не представляла, в каком смысле встреченный ею мужчина подходил бы под это определение, но мгновенно такой смысл себе вообразила и ответила:

– Правда.

– А вот, – объявила Клелия, внезапно распахивая высокую белую дверь, – моя комната.

Она произнесла это с такой нескрываемой гордостью, что Клара почувствовала: ей предлагают не скрывать своего изумления и восторга, что она наверняка сделала бы, веди себя Клелия более обыденно и сдержанно. Но весь вид Клелии говорил: да, это неповторимо, это прекрасно, восхищение здесь совершенно уместно, это поразит даже самого искушенного.

Не поразиться было невозможно. Квадратная комната с высоким потолком, выходящая окнами в сад, была наполнена, буквально перенаселена множеством самых разных чудесных вещей. Их было столько, что прямое назначение комнаты – служить прежде всего спальней – едва угадывалось. Лишь как следует приглядевшись, Клара не без труда различила кровать, почти потерявшуюся под цветастым серо-розовым покрывалом, грудой книг и большой недописанной картиной. Книг в комнате было много; одну стену они закрывали полностью и грудами лежали на стульях и на полу. Цветущее растение вилось под потолком по металлическому стержню для развески картин, спускалось по шнуру и обвивало раму небольшого полотна с написанными маслом нимфами; другие растения карабкались и цвели вокруг медных ножек и спинки кровати. На столиках, на стенах были приколоты и приклеены фотографии, письма, открытки; но среди всех этих взрослых вещей жило огромное количество старых игрушек, тщательно расставленных, исполненных неповторимых красок и очарования: кукольный домик, банка со стеклянными шариками, игрушечный утюжок на медной подставке, охапка тряпичных кукол, семейство расписных русских матрешек, коллекция цветных яиц, кирпичная башенка, барометр, в котором перед дождем на крылечке появлялась мужская фигурка, а перед ясной погодой – женская, и свисающий с потолка огромный стеклянный шар, внутри которого падал снег – на миниатюрный дворец и на лес с крошечными елочками. Клара стояла как околдованная; она в жизни ничего подобного не видела. Она не могла даже на секунду вообразить такое. Кое-кто из ее знакомых пытался превратить свою комнату в нечто экзотическое, и усилия их отнюдь не сводились к бутылкам из-под кьянти и плакатам туристических агентств, но всем их идеям было далеко до комнаты Клелии, а лучшим из того, что видела Клара до сих пор, оставалась гостиная у матери одной из ее подружек в Севеноукс, выдержанная всего в двух-трех спокойных тонах и обставленная изящной мебелью начала века.

Потребовалось и некоторое время, и более близкое знакомство, чтобы Клара поняла: особую прелесть комнате Клелии придает ощущение задержавшегося здесь детства. Игрушки были не только хороши сами по себе, они хранили счастливые воспоминания о давно ушедшем времени – не те воспоминания, которые хотелось стряхнуть с себя, как страшный сон, а те, в тепле которых жилось легко и приятно, с которыми не хотелось расставаться.

Клелия не скрывала своего ликования при виде восторженной реакции Клары.

– Я так рада, что тебе нравится, – призналась она. – Я так люблю свою комнату. По-моему, здесь чудесно. Некоторые мне намекают, что всему должен быть предел, даже самому хорошему, но они ведь не правы, верно?

– Я считаю, что хорошему предел как раз не нужен, – ответила Клара, и не ради красивой фразы: если вдуматься, она глубоко в это верила.

Они провели в комнате около получаса – разговаривая, рассматривая, снова разговаривая; Клара помнила, как в те минуты подумала о том, что этот день, напоенный их голосами и пронизанной солнцем жимолостью, будет возвращаться к ней в самых грустных, сладостно-ностальгических воспоминаниях долгие-долгие годы, что бы те ни принесли. И заранее опечалившись, Клара в то же время была счастлива, и счастлива вдвойне от того, что узнала свое счастье, не дала ему проскользнуть мимо незамеченным и что, понимая это, она создает себе прошлое.

С Клелией было невероятно интересно, а отдельные сложности даже бодрили; например, Клара почти не улавливала смысла ее замечаний об искусстве, но у Клелии оказалась великолепная способность давать объяснения, не жертвуя при этом ни их глубиной, ни своей эрудицией, так что Кларина безграмотность беседе нисколько не мешала. Непонятным оставалось одно: откуда такая несомненная, щедрая распахнутость? Клара, как ни старалась, не могла убедить себя, что Клелия и с остальными так же занимательна и сердечна, что остальные ей так же интересны. Клелия говорила с ней так, как говорят лишь с очень немногими, да и сама то и дело давала удивленной и польщенной Кларе понять, что ни к кому больше так не относится. Как ни трудно было Кларе поверить, что Клелия действительно предпочла ее всем остальным, другого объяснения не находилось. Допустив же такую возможность, она ясно увидела, что другой быть не может и, отбросив сомнения, поверила. Ибо поверить в то, что она способна с первого взгляда бесконечно кого-то заинтересовать, Кларе мешало вовсе не самоуничижение – она не сомневалась что нисколько не хуже Клелии Денэм, не говоря уже обо всех остальных, – а простое знание теории вероятности. Но теория вероятности, похоже, в кои-то веки дала сбой, подарив Кларе фантастическую удачу.

Кандиду Денэм она впервые увидела, глянув вниз из высокого окна в спальне Клелии. Наблюдательный пункт никуда не годился: кроме лилового пятна платья, видна была лишь макушка головы. Миссис Денэм сидела на коврике, расстеленном на узкой длинной лужайке позади дома, рядом лежали стопка книг и младенец. Волосы у нее были черные, как у Клелии, и подстрижены очень похоже. На младенце была кофточка в розовых оборках и больше ничего, хотя, может, Клара не разглядела. Судя по оборкам, это должна была быть девочка, но Клара точно помнила, что младенца зовут Джеймс. Отец Джеймса, мужчина по имени Мартин, сидел неподалеку в шезлонге, посасывал незажженную трубку и читал толстую воскресную газету. Ничто не выдавало скандала; но Клара хорошо знала, что раздор в семье бывает беззвучным, и потому могла лишь надеяться, что прелестная, столь мирно расположившаяся компания действительно пребывает в мире.

– Сад у нас и правда симпатичный, – сказала Клелия, глядя в окно. – Если спуститься по ступенькам, там будет еще нижняя часть. У нас и из гостиной ступеньки вниз, а из столовой – наверх. Дом на холме, и склон идет уступами. Никто не может привыкнуть. Когда мы были маленькими, нам разрешали играть только внизу, чтобы мы не свалились со стены, а под стеной было как на мотодроме – велосипеды, тачки и Бог знает что еще. Но мы, конечно, все равно лезли наверх и падали. Габриэлю пять швов наложили, у него до сих пор шрам. На велосипедах мы, правда, по верху не катались – и то хорошо. Родители сейчас пытаются привести нижнюю часть в порядок, постоянно что-то покупают, но все как-то без толку… Отсюда не видно, мы после чая пойдем, и я все покажу.

Пока Клелия это говорила, внизу на лужайке миссис Денэм внезапно вскочила на ноги и принялась собирать вещи: что она говорила, было не слышно, но вид у нее был немного возбужденный; Мартин тоже поднялся, хотя ни в коем случае не вскочил, и без особого энтузиазма предложил, видимо, помочь с ребенком. Миссис Денэм, отказавшись от его помощи, держа ребенка под мышкой и волоча за собой одеяло, на котором сидела, зашагала к дому. Мартин предложил помочь с одеялом, но получил указание подобрать книги, что и исполнил. Все скрылись внутри.

– Наверное, пора пить чай, – сказала Клелия. – Идем вниз.

Спускаясь, Клара ощущала, что ее нервозность вот-вот задушит ощущение праздника. Она очень надеялась, что этого не случится, что ей будет хорошо; а также что миссис Денэм будет к ней добра. Клара вдруг отчаянно устыдилась, что так и не выяснила, кто же она такая. И слегка забеспокоилась, не посыплются ли из всех закоулков этого дома остальные его обитатели, и что будет, если придется разом иметь дело с Амелией, Магнусом, Габриэлем, Аннунциатой и всеми их мужьями и женами.

Но в гостиной, кроме миссис Денэм, Мартина и младенца, сидящего на своем высоком стуле, никого больше не оказалось.

– Привет, – сказала миссис Денэм. – Вот и вы. Я уже думала, куда вы делись.

– Мама, это Клара, – сказала Клелия.

– Правильно – Клара, – сказала миссис Денэм. – Клелия мне о вас рассказывала. Садитесь пить чай. Приди мне тогда в голову это имя, я бы назвала Клелию Кларой. Это как раз то самое, к чему я подсознательно стремилась. Амелии в пару. А потом меня совсем занесло, и пострадала в результате, подумать страшно, бедняжка Аннунциата.

– По-моему, Аннунциата – это красиво, – возразила Клелия, явно возвращаясь к привычной теме. – К тому же ей самой очень нравится. И всегда нравилось.

– А по-моему, я тогда просто с ума сошла. – Миссис Денэм подняла крышку чайника и озабоченно уставилась в дымящееся серебряное нутро. – В школе ее, недолго думая, переименовали в Нэнси. Прямо как в «Ласточках и Амазонках». Клелия, дай Джеймсу корочку, а то он сейчас захнычет.

Так и случилось: не успела Клелия отломить корку от куска хлеба с маслом, как младенец, почувствовав внимание публики, начал требовательно хныкать и хватать ручонками воздух.

– Джеймс сегодня отвратительно вел себя, – пожаловалась миссис Денэм. – Мне дали на рецензию книжку про Фанни Берни, а он взял на нее и нап и сал. Я ее в «Хэрродс» собиралась отнести, к букинистам, книга совершенно ужасная, я действительно решила ее продать. Но кто ее теперь возьмет, описанную?

– Не надо было выкладывать его без подгузника, – строго заметила Клелия.

– Ну, понимаешь, – стала объяснять миссис Денэм, – мне так жалко малышей, когда они лежат во всем этом мокром тряпье. Тем более такая погода – как было не дать ему ножками подрыгать? Я сама виновата, надо было его подальше положить. С девочками гораздо проще, от них в худшем случае мокрое пятно на одеяле. А мальчики – как дальнобойное орудие… Клелия, ты ему корочку не поднимешь? Нет-нет, можешь снова дать, ничего страшного. По-моему, он ее не бросил, а просто уронил. Клара, вам с молоком или с лимоном?

– С лимоном, пожалуйста, – ответила Клара.

Размешав, она принялась за чай и совершенно потеряла нить разговора, настолько захватило ее то, что служило фоном для сцены чаепития. У Клары глаза разбежались от ослепительного обилия предметов и уходящих в глубину причудливых перспектив. Такая комната способна была без труда растворить в себе любого менее яркого человека, чем мать Клелии, и примером тому служил тихоня Мартин, который практически растворился, пропал, отрешенно пристроившись на краешке кресла с позолотой, будто вообще зашел сюда случайно. Комната была большая, высокая, длинная и так густо заполненная мебелью, зеркалами, картинами, книгами, канделябрами, драпировками и изломанными лучами света, что определить на глаз ее размеры сначала никак не удавалось; она являла собой своего рода усложненную и до мелочей продуманную копию прихожей, куда Клара попала, войдя в дом. Повсюду открывались ниши, закоулки, отдельные самостоятельные пространства, хотя на деле комната была просто-напросто прямоугольной; в гигантских размеров аквариуме – высоком стеклянном шаре на книжном шкафу – плавали золотые рыбки, тут и там на подставках стояли цветы и всякая зелень. Над мраморным камином висело огромное овальное зеркало в золоченой раме, увенчанное орлом и украшенное по бокам двумя гроздьями изящных позолоченных подсвечников. На полу блестел настоящий паркет, но большую его часть покрывал широкий, с замысловатым красочным узором ковер, очень старый. На одной стене висела большая картина на традиционный мифологический сюжет, а на другой – такого же размера полотно с какими-то бледно-желтыми и бежевыми волнами. Всю третью стену занимали полки с книгами, а вместо четвертой было окно, выходящее в сад и пышно задрапированное занавесками и портьерами из самых разных тканей. Пораженной Кларе это было даже не с чем сравнить, ее опыт не знал подобного, кроме разве что тех старинных особняков, которые она прилежно осматривала, изнемогая от скуки на школьных экскурсиях по праздникам. Добравшись же до этого сравнения, она, внезапно прозрев, поняла, сколько восхитительного проглядела в тех особняках. Они никогда ей не нравились, никогда не представляли для нее ни малейшей ценности: классицизм казался Кларе скучным, барокко и псевдоготику она однозначно и гордо презирала. Обилие позолоты (кто же поверит, что это настоящее золото?) было вопиющим мещанством, пышные картинные рамы – безвкусицей, вызывающей лишь усмешку, как и сами картины в огромных, нелепых количествах. Истертые кресла с залатанной тканой обивкой и поблекшие портьеры вызывали у Клары стойкое провинциальное презрение: стоило при таком богатстве цепляться за какое-то полуистлевшее персидское тряпье, когда можно было пойти и купить добротный ковер во весь пол, хоть Уилтон, хоть Эксминстер, нормальной однотонной расцветки? И тут вдруг ей, словно от резкого толчка, открылась, пусть пока в самых общих чертах, суть ее ошибки. В этой комнате все излучало подлинность; это было настоящее. Как невозможно было подделаться под Клелию с неповторимым сочетанием ее особенностей, так и эту комнату не смог бы создать профан или жалкий подражатель. А если это настоящее, то и те дома, выходит, тоже? Аристократизм был восстановлен в правах. Клара, неотрывно глядя на надменного, неподвластного времени золотого орла, думала; с чего она взяла, что время мебели, украшенной птицами, прошло? Где были ее глаза, что ей мешало смотреть? Орел был так несомненно, так яростно красив, что красота его била в глаза помимо воли. И Клара задумалась, сколько же таких орлов она по слепоте своей проглядела.

Миссис Денэм прекрасно вписывалась в эту комнату, равно гармонируя и с чарующей ветхостью, и со строгим великолепием. Не будь Клара знакома с Клелией, миссис Денэм поразила бы ее куда больше, но мать была очень похожа на дочь; те же черты лица, хотя и увядшего, прорезанного глубокими, резкими морщинами; та же чутко, вопросительно посаженная голова и те же волосы, хотя подернутые сединой, но лучше подстриженные и выдающие дорогой уход. Клара никогда не видела таких откровенно прямых волос у такой пожилой женщины; даже следящие за модой дамы средних лет из числа ее университетских преподавателей носили химическую завивку времен своей молодости. Впрочем, и платья такого на ком-либо старше тридцати ей видеть не приходилось, но на миссис Денэм, надо признать, оно выглядело, совершенно органично: бледно-лиловое платье-рубашка, без талии, без лифа и с множеством пуговичек на длинных рукавах, и при всем том если от него и веяло ароматом богемы, то лишь тончайшим, едва уловимым. На миссис Денэм были очки в массивной оправе, которые она, разговаривая, беспрестанно то снимала, то надевала; от уголков ее глаз разбегались резкие морщинки, а у самих глаз, без очков, взгляд был потерянный и встревоженный, словно устремленный к каким-то далеким мыслям. Однако, судя по разговору, она вся была здесь, с ними, и нигде больше.

Разговор, долетавший до Клары сквозь завесу ее созерцания, шел о книгах, о каких-то книгах, которые миссис Денэм… как же она сказала? дали на рецензию? Вроде так. Значит, она критик? Нет, вряд ли. Для автора еженедельных обзоров ее отношение к теперешней работе было и слишком личным, и слишком обыденным. В поисках помощи Клара дотянулась своим зорким взглядом до названий на корешках книг, что стояли у Мартина над головой. И помощь не замедлила явиться: целая полка показалась ей какой-то знакомой, Клара с трудом разобрала имя на корешке: Кандида… ну Боже мой, конечно, Кандида Грей – Клару словно осенило, ей и в голову ни разу не пришло, что фамилия может быть другая, не Денэм. Кандида Грей, Кандида Грей – это имя она знала столько же лет, сколько вообще знала имена писателей; книг ее она прочла меньше, чем следовало бы, но уж одну-то точно читала, причем помнила ее. Обрадованная этим внезапным озарением, она чуть было не закричала, всех перебивая: я читала, я читала вашу книжку, я читала «Традиция и торжество». Но она промолчала и ничего не сказала, не желая выдать, даже столь честно, только что сделанного открытия. И не без горечи подумала: все же Клелия могла бы мне подсказать; откуда мне было знать девичью фамилию ее матери? Или такие вещи действительно все знают, кроме меня? Да нет, не может быть; она могла бы догадаться, что если кто и знает, так только не я. Но как бы Клара себя ни уговаривала, она была расстроена – немного, но расстроена: значит, остальные все-таки знали о подобных вещах. Да, путь ей предстоял еще неблизкий.

Благодаря этому открытию, пусть запоздалому, Клара стала гораздо лучше понимать, о чем идет речь; внезапно прояснился смысл многих загадочных фраз. Почва под ногами стала тверже, и через некоторое время Клара подключилась к разговору. И все были очень любезны: Мартин спросил, когда у нее экзамены, Клара ответила; тогда он спросил, что она собирается делать дальше, и Клара сказала, что, наверное, пойдет на педагогический факультет.

– А преподавать-то вам захочется? – оживленно спросила миссис Денэм.

– Вряд ли, – ответила Клара. – Но смогу, если понадобится, правильно?

– Я когда-то преподавала, – сказала миссис Денэм. – Но каждый раз так боялась, что аудитории будет скучно, что всегда заканчивала раньше времени. Приходилось без конца говорить, а я говорить не люблю. Во всяком случае, перед публикой. Но вы, я полагаю, выйдете замуж, так ведь?

– Вряд ли мне этого когда-нибудь захочется, – ответила Клара.

– Клелия то же самое говорит, – сказала миссис Денэм. – Еще бы, после того как она насмотрелась на остальных моих детей.

– А что случилось с остальными? – Клара почувствовала, что вопрос не будет бестактным, наоборот, он явно желателен.

– Они все переженились, – объяснила миссис Денэм, – кроме младшей, та еще в Оксфорде. Старшая оказалась бездетной, постоянно ссорится с мужем, она на этой почве совершенно помешалась и все время где-то бродит в каком-то невообразимом пальто… Да еще в деревне поселилась – по-моему, напрасно. Потом следующий женился, у него четверо детей, и, наконец, средний – у него трое; и оба тоже как помешанные, от всех этих детей. Верно я говорю, Клелия?

– У многих других людей детей не меньше, – возразила Клелия.

– Но признайся, – настаивала ее мать, – что на тебя это повлияло.

– Вовсе нет, – не сдавалась Клелия. – Сама посмотри: я умудрилась обзавестись ребенком, даже не выходя замуж; верно, Джеймси? – И она протянула малышу кусочек сахара.

– Материнский инстинкт в вашей семье подвержен неконтролируемым проявлениям, – заметил Мартин, – вам не кажется?

– И скажи ему за это спасибо, – неожиданно отрезала Клелия, – иначе тебя давно бы выставили. – Сказала она это достаточно агрессивно, и Клара насторожилась, приготовившись присутствовать при вспышке одного из тех скрытых конфликтов, о которых была столько наслышана; но миссис Денэм поспешно произнесла:

– Ради всего святого, Клелия, ты же знаешь, как хорошо Джеймс на меня действует, он возвращает меня к тем чудесным временам, когда вы все были маленькими и послушными.

– Чепуха, – сказала Клелия, – он действует тебе на нервы, ты сама знаешь.

– Нисколько, – возразила миссис Денэм. – Я люблю детей, с чего бы иначе я столько их завела, как ты думаешь? У меня сейчас тяжелый возраст, а Джеймс – вроде утешительного приза.

– Не знаю, почему ты нас всех завела, но уж только не из любви к детям, – сказала Клелия. – Ты постоянно на нас кричала.

– Кстати, Кандида, интересно было бы узнать, – произнес Мартин так спокойно, будто до сих пор беседа ни для кого не представляла ни малейшего интереса, – почему вы действительно завели столько детей? – И миссис Денэм, как ни странно, сняла очки, нахмурилась и заговорила так, будто до этой минуты болтала полную чушь.

– Честно говоря, я точно не знаю, – сказала она. – Действительно, почему? В какой-то степени, мне кажется, из своеобразного самолюбия. Сначала у меня было двое, потом по ошибке появился Габриэль, но мысль о том, что он появился по ошибке, показалась мне такой унизительной, что я решила родить еще и доказать, что я его хотела. Все думают, что по ошибке появилась Аннунциата, раз она настолько моложе Клелии, но это не так – ради Аннунциаты мне пришлось очень потрудиться. Видите, получается – я хотела своих детей. По разным причинам, но хотела.

– Тебе нравится всем говорить, что у тебя пятеро детей, – сказала Клелия. – Тебе нравится, когда ахают от изумления. А потом начинают делать комплименты: и какая ты стройная, и как тебя на все хватает, и прочее. Что, неправда?

– Наверное, правда, – ответила миссис Денэм. – Но это все же не причина, мне кажется. То есть не столько причина, сколько предлог. Ну и потом, это такое удобное оправдание. Для того, кто не сделал многого другого.

– Тщеславны же вы, – заметил Мартин.

– Но я говорю правду, – сказала миссис Денэм, – я действительно рада Джеймсу. Иначе я давно бы предложила вам собрать вещички, верно? Значит, он мне нужен. Так хорошо, когда в доме снова маленький ребенок. Клелия, ты не займешься его рожком?

– Мартин, займись рожком, – велела Клелия.

– А это обязательно? – спросил Мартин.

– Обязательно, – отрезала Клелия.

– Ну ладно. – Мартин поднялся и вышел.

– Он совсем обнаглел, – возмутилась Клелия, когда он скрылся. – А ты хоть бы пальцем пошевелила, чтобы меня поддержать, когда я пытаюсь его выставить!

– Как-то это не по-человечески, – сказала миссис Денэм. – Взять и выставить.

– Да еще и рожок готовить меня отправляешь. В конце концов, это его ребенок, а не мой.

– Все так, но я очень боюсь, что он не кипятит молоко. Он наверняка его не кипятит, а просто подогревает. Потому я тебя и прошу, что ты все сделаешь как следует.

– А что случилось с его женой? – спросила Клара; не ради того, чтобы продолжить разговор, а потому, что ей действительно было интересно. Клелия и миссис Денэм как-то странно переглянулись:

– Мы не знаем, – сказали они. – Мы никогда не спрашивали.

Когда Мартин принес рожок, миссис Денэм сняла Джеймса со стула и, взяв на руки, устроилась в своем кресле.

– Я его покормлю, – сказала она. – Мне так нравится, он так славно чмокает. А вы покажите Кларе сад.

Они поднялись. Вышли через стеклянную дверь в конце комнаты и спустились по ступенькам. Уже в саду Клелия сказала Мартину:

– Учти, ты действительно действуешь ей на нервы. Кроме шуток.

– Я знаю, – ответил Мартин. – Но ей нравится, когда ей действуют на нервы.

– На тебя это не распространяется, – возразила Клелия.

– Ну, зато она Джеймса любит, – сказал Мартин.

– Еще бы она его не любила, – ответила Клелия. – Можно подумать, что есть за что не любить! Она всех детей любит, она вечно около магазина в чужие коляски заглядывает. Но это еще не значит, что можно пользоваться ее слабостями.

– Она сама не маленькая, – возразил Мартин. – И если она говорит, что рада ребенку у себя в доме, то почему я должен оскорблять ее своим недоверием?

– Ты просто лицемер, – сказала Клелия. – Ты отлично знаешь, что она усиленно радуется Джеймсу, только чтобы тебя не обидеть. Ей в следующем году пятьдесят стукнет, она уже не в том возрасте, чтобы бегать с рожками и носиться менять пеленки. И зачем ей одалживать у кого-то невостребованных младенцев, когда у нее полно собственных внуков?

– Какая ей разница, обидит она меня или нет? – поинтересовался Мартин.

– Ради Бога, не вздумай воображать, будто это как-то связано с твоими достоинствами; мама всегда старается никого не обидеть, она просто чокнулась на этом, она – сама жертвенность; и не мешало бы тебе знать, очень не мешало бы тебе знать, что чем больше ей человек не-при-я-тен, чем больше он ее раз-дра-жа-ет, тем усиленнее она старается его не о-би-деть; по сути дела, если кто и слышал от нее резкое слово, так только папа, Габриэль или я, то есть те, кто ей по-настоящему дорог – потому она с нами и не миндальничает. Боже мой, Клара, как ты все это слушаешь; у тебя, верно, уши вянут со скуки. Пошли в конец сада, посмотришь, какую жуть нам Мартин навязал.

– Мне не скучно, – честно сказала Клара. – Для меня все это очень поучительно.

– Поучительно. Поучительно… – произнесла Клелия. – Не нравится мне это слово. Я не хочу, чтобы ты меня изучала, я не хочу тебе разонравиться.

– Чем больше тебя изучаешь, – сказал Мартин, беря Клелию под руку, – тем ты только милее. Чем больше тебя видишь…

– Ой, отстань, – поморщилась Клелия, отстраняясь от него, и, разбежавшись по короткой зеленой травке, почти мастерски сделала колесо. – Клара, а ты можешь?

– Могу, – ответила Клара, – но не буду, у меня юбка задерется.

Она чинно последовала за Клелией в глубь сада. Там, в конце лужайки, были солнечные часы; время они показывали правильное.

– Всегда смотрю и поражаюсь, – сказала Клелия. – Хоть бы раз солнце ошиблось!

За солнечными часами росли деревья, некоторые цвели; короткая тропинка уводила в обманчивую, несуществующую глубину, и там, в нескольких ярдах от высокой кирпичной стены, огораживающей сад, в углублении стояла скульптура. Она стояла в тесном окружении деревьев, которые, словно ивы, свешивали на нее пряди ветвей. Скульптура была бронзовая – частично, и позеленевшая бронза напоминала зеленую кору.

– Мы старались ее спрятать, – смеясь, сказала Клелия, – потому сюда и пристроили, от глаз подальше. Она совершенно безобразная, если честно. Просто здесь не очень видно. На самом деле это никуда не годится.

– Я бы не поняла, хорошо это или плохо, – призналась Клара. – С виду очень симпатично, среди листвы. – Она разглядывала скульптуру, радуясь, что ей подсказали, как к ней относиться: сама она ничего не видела, кроме сооружения в пять футов высотой, на каменной глыбе, с какими-то отверстиями и простертыми руками.

– Загляни, – сказала Клелия. – Загляни внутрь, в дырочку.