Текст книги "Мой золотой Иерусалим"

Автор книги: Маргарет Дрэббл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Клара подошла и приникла глазом к отверстию: внутри печально плыла утопленница, водоросли и апельсин.

– Как странно, – сказала Клара, отступив. – Знаете, а мне нравится. Но как внутри получилось такое огромное пространство? Кто все это придумал?

– Пространство внутри – это за счет зеркал, – сказал Мартин.

– А сделал это, – продолжала Клелия, – один ужасный француз, его открыл Мартин – верно, дорогой? Хотя нужно отдать тебе должное, радость моя, – и она любовно обняла Мартина за талию, – за те годы, что мы знакомы, это у тебя единственное серьезное несчастье. – Она обернулась к Кларе: – На самом деле у него замечательный вкус. Просто замечательный.

– Француз был такой милый, – сказал Мартин. – Ну, я и решил, что вдруг это кому-нибудь понравится.

– Но никому не понравилось, – сказала Клелия. – Абсолютно никому.

– Зачем же вы ее тогда купили? – не поняла Клара.

– Это мама купила, Мартин ее охмурил. Наплел ей, как это гениально и как этого несчастного француза никто не понимает; ну, мама и купила. Совести у некоторых нет.

– При чем здесь совесть? – возразил Мартин. – Твоя мать отлично знала, что переплачивает.

– Это ничего не меняет, – сказала Клелия. – Пусть она даже знала, что делает. Скульптура от этого не лучше. Хорошо, у нас тут столько зелени – ее почти не видно.

– Она вовсе не такая плохая, – сказал Мартин. – Не настолько, чтобы ее стыдиться. В любом случае, лучше того барахла, что твоя мать понаставила в нижней части. А сколько за него заплачено, я тоже знаю.

– Твоя беда в том, – сказала Клелия, – что ты не отличаешь декоративного искусства от искусства в высоком смысле. Да, барахло, но в саду оно на месте. Как ты не понимаешь? Взять, например, твою квартиру – ужас был, да и только. Все эти белые стены и современные занавески. Точно так же и в галерее у тебя вряд ли кто захотел бы жить.

– Я всегда считала, что сады, – заговорила Клара, когда они медленно двинулись обратно вдаль длинной зеленой лужайки и потом по ступенькам, ведущим в нижнюю часть сада, – я всегда думала, что сады существуют для того, чтобы разводить цветы. А у вас цветов нигде не видно.

– Мы цветами не занимаемся, – ответила Клелия, широким жестом приглашая их в нижнюю часть сада, где то тут, то там попадались какие-то странные вазы, скамейка, вертикально поставленный обломок мозаики и бездействующий фонтан. – Мы в цветах не разбираемся, нам даже названий не запомнить. Да и ухаживать за ними лень. А с этими штуками никакой возни – поставил и стоит, мхом зарастает. И никаких хлопот.

– Понятно, – сказала Клара, спускаясь по ступенькам: она подумала о плоском квадратном клочке земли позади их дома в Нортэме, где с вечным ворчанием подстригали траву, покорно пропалывали цветочный бордюр вдоль ограды и вечно жаловались на соседских кошек и собак, которые пролезали и рылись в скудной земле. В их семье тоже никто особо не разбирался в садовых делах и никого особо не радовали плоды неумелых, навязанных приличиями забот. Насколько хватало Клариной памяти, мать всю жизнь пилила отца за неподстриженную вовремя лужайку, а отец периодически обрушивался с бранью на сыновей за то, что те топчут цветочный бордюр. Эта полоска цветов и в лучшие дни выглядела не ахти как, хотя по весне ненадолго оживлялась благодаря желтым нарциссам; на всем скапливалась невидимая глазу фабричная копоть, причем особенно загаженный вид был у вечнозеленых растений. Кларе вспомнился куст лавра с плотными, словно клеенчатыми листьями, зелеными в желтых пятнах, заставлявший ее – знавшую гораздо больше из книг, чем из жизни, – наивно воображать, будто поэтов и императоров венчали такой же противной, худосочной растительностью. Единственным украшением сада был куст ракитника, чудесно расцветавший из года в год, но и тот ассоциировался для Клары не столько с цветами, сколько с сухими, черными смертоносными стручками – столько раз ее строжайше предупреждали, что они ядовиты. После смерти отца мать продолжала следить за садом, хотя Алан, даже когда женился, по выходным приходил подстригать лужайку. Клара удивлялась: если сад доставляет матери так мало удовольствия, почему не бросить все как есть? Через два дома от них жил один вдовец, который так и поступил: не прикасался к своему саду, и тот густо зарос травой, в нем буйствовали сорняки, живую изгородь оплетали дикие розы, которые никто не подрезал, и их плети стелились по земле. Миссис Моэм, со своим невыносимым самодовольством правдолюбицы, часто поносила этот сад и его нерадивого хозяина, говоря, что это безобразие, скандал, такое следует запретить; однажды Клара, в очередной раз не выдержав привычного молчания, имела неосторожность спросить, кому от этого хуже, и мать торжествующе ее срезала; всем жителям улицы, сказала она, поскольку сорняки разрастаются.

– Сама посмотри, – горестно произнесла миссис Моэм, – ведь все эти одуванчики, вьюнки, чертополох так и лезут из-под ограды. Это позорит всю округу, не больше и не меньше. – И Клара пристыженно умолкла, потому что мать была права. В таком окружении невозможно спокойно, никого не трогая, загнивать: ветерок слишком легко перенесет через садовые стены невесомые семена капитуляции.

Сад Денэмов казался неогороженным, настолько удачно были скрыты, замаскированы его стены. Кларе это нравилось, как и все у Денэмов, но, стоя и восхищенно внимая истории мозаичной глыбы, а затем слушая, что думает Мартин о том, что думает Кандида о социальном статусе людей, которым свойственно держать аквариумных рыбок, она почувствовала наплыв всепоглощающей усталости. Болела голова, способность к восприятию была исчерпана. Клара испытывала то же, что в конце длинной и насыщенной лекции на иностранном языке: внимание отключалось. В ее мозгу зыбко проплывали, кренясь и вращаясь, словно утопленница со своим апельсином, целые миры по-иному устроенного мышления: Клара больше не знала, зачем существуют сады и дома и каково между ними различие; раньше ей было ясно, чем они различаются, но теперь все перемешалось. Вслед за Мартином и Клелией она вернулась в гостиную, и вечер закончился полным стаканом джина с тоником; потом она села в автобус и приехала домой, где ее неожиданно и сильно стошнило. Несмотря на огромное желание, Клара не могла переварить столь непривычную пищу; наутро она проснулась голодная, но голова все еще болела.

Глава 6

Изнеможение, охватившее Клару у Денэмов, прошло не сразу, и она постепенно привыкла уходить от них с головной болью и знакомым ощущением усталости, как будто слишком долго и напряженно рассматривала картины в какой-то необыкновенно интересной галерее. Она смотрела с удовольствием, но увидела так много, что ум отказывался все это вместить. Принимали ее радушно, иногда ей даже казалось, что именно приветливость Денэмов, а не только их эксцентричность, вызывает в ней это ощущение усталости. Она не привыкла к такому вниманию, к таким проявлениям симпатии, к расспросам и ошеломляюще искреннему участию. Не привыкла она и к такой большой семье. Ее собственный дом, даже в ту пору, когда в нем было двое родителей и трое детей, всегда был безмолвным вместилищем удручающего одиночества и замкнутости: дети жили исключительно по своим комнатам за закрытыми дверями. Денэмы же, казалось, были постоянно связаны друг с другом сложной изменчивой системой пересекающихся и расходящихся в разные стороны нитей. Клара вскоре заметила, что Мартин увлечен матерью Клелии не меньше, чем самой Клелией, и однажды ей показалось, она поймала на себе такой взгляд Себастьяна Денэма, какого совсем не ожидала от пожилого человека. Эта путаница поколений приводила ее в замешательство, и в то же время внушала надежду: Клара всегда верила, что жизнь не кончается, жизнь не должна кончаться неумолимо и внезапно.

Отношения между братьями и сестрами тоже оказались для нее откровением. Их взаимная привязанность была необычайно сильна, они неизменно заботились друг о друге и говорили друг о друге со всепоглощающей нежностью и теплотой. Только неудачливая старшая сестра Амелия не входила в этот тесный круг взаимного восхищения – она оторвалась от семьи и уехала жить в деревню с очень неприятным человеком. Все сокрушались о ней, вспоминали счастливое прошлое до ее отдаления и с огромным беспокойством обсуждали ее нынешнее положение. Ее постоянно приглашали, но надраено: она никогда не приезжала. И миссис Денэм, говоря об Амелии, – что она делала часто, – словно нервно, беспокойно оправдывалась, омраченная какой-то почти зримой тенью, которая в глазах Клары только подчеркивала сияние взаимной близости тех, кто остался. Клара никогда ни у кого не видела подобной матери – способной на такое милое, открытое участие и понимание, и никогда не встречала живого воплощения любви между братьями и сестрами, а знала о ней только по классической литературе, как знала о человеческих жертвоприношениях, о некрофилии и о кровосмешении.

С Амелией она не познакомилась. Но познакомилась со всеми остальными, сначала – разглядывая фотографии в альбоме. Не перестань Клара давно чему бы то ни было удивляться, она бы удивилась, когда после ужина в первый вечер, который Клара целиком провела у Денэмов (и который они специально посвятили – или им удалось создать такое впечатление – окончанию ее экзаменов), миссис Денэм достала семейный альбом. Кларе всегда твердили, что подобные предметы – пошлость, верный признак дурного вкуса. Как собака, глядящая из окна, или хорьки на заднем дворе. Кларина мать не раз язвила по поводу дорогих альбомов, озаглавленных «Наш малыш» или «Наша свадьба», приобретаемых другими обитателями Хартли-роуд. Но Денэмы явно пребывали в блаженном неведении относительно того ужасного риска, которому подвергались, и Клара, сидя рядом с Клелней и ее матерью и листая чужой альбом, обнаружила, что они ничего не потеряли. Тут было все: и традиционные групповые фотографии, сделанные на свадьбах, крестинах и именинах; и любительские – снятые на отдыхе; и дорогие глянцевые, заказанные в ателье: миссис Денэм за пишущей машинкой, мистер Денэм возле садовой вазы, миссис Денэм с младенцем на коленях, а некоторые снимки были вырезаны из газет и журналов. Клара смотрела во все глаза. Она не знала, что восхищает ее больше – фотографии миссис Денэм, держащей на коленях младенца в кружевах со всей торжественностью стоящей за этим традиции, или фотографии детей, резвящихся в шикарных соломенных шляпах, на средиземноморских пляжах Южной Европы. С помощью альбома ей удалось наконец рассортировать всю семью: двое старших детей, Амелия и Магнус, рослые и плотно сбитые, очень напоминали отца, а остальные трое – Габриэль, Клелия и Аннунциата – были поразительно похожи друг на друга. Со всех снимков смотрело одно лицо – одно характерное лицо. Это сходство ошеломило Клару: ей всегда казалось, что Клелия – единственная и неповторимая. На одном снимке с неожиданной отчетливостью была запечатлена вся семья, этот снимок был вырезан из иллюстрированного журнала вместе с подписью, гласившей:

Известная писательница Кандида Грей и все ее произведения за последние двенадцать лет, включая новый роман «Грехопадение», изданный Уолтером Брюсом, и маленькую Аннунциату. Трое младших детей – в одежде от Эстер Лэпрейд, чей новый магазин «L'enfant gâté» [86]86
  Баловень ( фр.).


[Закрыть]открывается на этой неделе.

На снимке Кандида сидела в том же кресле, что и сейчас, шестнадцать лет спустя, со стопкой собственных книг на столике сбоку, с младенцем на коленях и выстроившимися в ряд остальными четырьмя детьми. При взгляде на этот снимок, на прелестные насупленные лица старших детей, Клара так и ахнула от восхищения, а миссис Денэм начала оправдываться: она совсем не хотела, чтобы для журнала фотографировали детей, ей даже немного неловко, что так вышло, она согласилась только ради Эстер, хотя это не помогло – Эстер очень непрактичная, она все равно обанкротилась, и вся польза от этого фотографирования свелась к бесплатному приобретению комплектов одежды для Габриэля, Аннунциаты и Клелии.

– Но одежда была действительно прелестная, – сказала Кандида, – и такая ноская, я сохранила ее. Габриэль говорит, их малышка очаровательно выглядит в платьице Аннунциаты, хотя сама я не видела. Оно такое светло-зеленое в белый цветочек, как лужайка; гладить его, помню, была целая история, но зато очень, очень миленькое; а Филлипа уж если на что не пожалеет времени, так это на одежду.

Другой снимок, который очень понравился Кларе, – Кандида с двухлетней Клелией и стоящим рядом маленьким Габриэлем – был сделан в день рождения Клелии у фотографа, чье имя Клара слышала раньше, он оказался другом семьи, подобно обладателям многих других известных имен, чьи неясные лица и случайно попавшие в кадр руки, ноги и спины украшали многие любительские снимки.

– Вот это, по-моему, Элиот, – сказала Кандида, вглядываясь в удаляющуюся, окутанную коричневатой дымкой фигуру на заднем плане фотографии, сделанной в тридцатые годы в Париже. А Скотт Фицджеральд был виден более явственно – стоял лицом, под руку с Кандидой. Снимок, сделанный у фотографа, напомнил Кларе парадные портреты, на которые она взирала без особого восторга в музеях, и старинные памятники; и как гостиная Денэмов примирила ее со многими другими гостиными – безжизненными и необитаемыми, – так и этот снимок словно бросал отблеск жизни на скучные полотна с изображением давно состарившихся и умерших детей. Кандида была сфотографирована спиной к высокому окну, с подобранными наверх, еще не остриженными волосами, на коленях у нее восседала маленькая Клелия, пухлая и серьезная, в коротком темном платьице с кружевным воротником, ее ручка и рука матери лежали рядом, повторяя нежные очертания друг друга, подчеркивая восхитительную гармонию застывших человеческих фигур. Другой рукой Кандида обнимала Габриэля, который стоял рядом, сдвинув брови, держа в руке игрушечный кораблик. И Клара вдруг поняла то, чего никогда раньше не понимала: зачем людям нужны такие семейные реликвии, почему поколение за поколением стремится остановить в вечности подобные мгновения. В основе этого стремления, несомненно, лежала любовь, любовь на каждом этапе жизни.

Кларе понравился Габриэль. Она с волнением просматривала более поздние страницы альбома в поисках его уже взрослого, но таких снимков было совсем мало, на двух – Габриэль, студент Кембриджа, сидел на ограде перед Кингз-колледжем, в его облике смутно угадывалась красота. Единственная фотография, по которой можно было судить о том, какой он теперь, была сделана на крестинах первенца Магнуса. Габриэль держал на руках младенца, тщательно задрапированного в старомодное кружевное одеяние, в котором крестились все дети Кандиды и она сама, как она утверждала, и которое вышила ее собственная бабушка. Габриэль смотрел не в объектив, а на младенца и улыбался. В нем было что-то неотразимо притягательное, какое-то волнующее обаяние, и Клара подумала; неужели он такой и в жизни?

Свадебных фотографий Габриэля не было. Миссис Денэм сказала, что прошло всего пять лет, и она еще не собралась вставить их в альбом, они лежат на дне ящика.

Когда альбом убрали, Клара, размышляя об открывшемся ей мире, почувствовала, что к восхищению примешивается горечь, – это был особый, богатый мир, радостный и бесконечно прекрасный, но ускользающий – мир, который нельзя разделить с теми, кто его населяет. Все в нем благоприятствовало цветению, и казалось (да так оно, наверное, и было), что любовь – это редчайший, слишком прихотливый цветок, не способный жить на менее плодородной почве.

Благодаря Денэмам Кларе открылись новые пространства внешнего мира и в самом буквальном смысле. В Хайгейте и Хэмпстеде она бывала и раньше, у других знакомых, но на Бонд-стрит попала впервые, когда стала заходить в расположенную там галерею Клелии. Раньше Кларе нечего было делать в этом районе без денег. Бонд-стрит оказалась неким логическим продолжением дома в Хайгейте; выставленные в витринах вышитые вечерние сумочки, украшенные драгоценными камнями брелоки, элегантные блузы несли на себе слабый, неуловимый отпечаток обаяния самих Денэмов, и Клара с тревогой спрашивала себя, уж не роскошь ли, в конечном счете, – разгадка этого обаяния. Бонд-стрит изнуряла ее, как разговоры с Денэмами; эти тротуары, возможно, были вымощены золотом, но ходить по ним было утомительно, а при взгляде на цены Клара испытывала головокружение.

Галерея Клелии тоже утомляла ее, хотя и по-другому. Лишенная всякой декоративности, небольшая, изысканная, белая, она дышала какой-то холодноватой интимностью. В галерее выставлялась модная беспредметная живопись – бледная и дорогая; по словам Клелии, картины были хорошие, и Клара изо всех сил напрягала зрение и воображение, пытаясь обнаружить их достоинства. Здесь Клелия познакомила ее с Магнусом, старшим братом, зашедшим с единственной целью – поболтать с сестрой. Насколько Клара знала, Магнус занимался политической экономией, но оказалось, он разбирается в живописи, он высказал довольно тонкие суждения о выставке, находя поводы для похвалы и критики там, где Клара видела только невнятицу и упрощенность. Магнус ей не очень понравился, он был слишком похож на отца, слишком сдержан и говорил таким тихим ровным голосом, что трудно было разобрать слова. Когда он ушел, Клелия нетерпеливо повернулась и, как всегда, спросила, что Клара скажет. Та сначала не знала, что ответить, а потом откровенно призналась: «Он мне не очень понравился». Клелия засмеялась и сказала, что он обыкновенный и что пусть Клара подождет, пока не увидит Габриэля.

В последние недели учебного года Клара часто пропадала в галерее у Клелии, которая всегда радовалась ее приходу – она сидела без дела, посетителей было мало, а желающих что-то купить – еще меньше, и если таковые находились, Клелия посылала за Мартином. Оставаясь одна, она украдкой читала книжку. Кларе нравилось ходить в галерею, потому что ей нравилась Клелия, она обнаружила, что мир Бонд-стрит неотразимо влечет ее, соединяя в себе столь многое из того, что ее восхищало и удивляло. Они вдвоем ходили обедать, каждый раз в новое место, и, уставая болтать, слушали разговоры других, и, несмотря на Кларины возражения, Клелия всегда обезоруживающе тактично платила.

За ризотто, грибами и эскалопами с жареным картофелем они клялись друг другу в вечной дружбе – каждая, была достаточно взрослой, чтобы осознавать редкостный характер этого общения. Когда Клара на лето уехала в Нортэм, они писали друг другу длинные, нежные, умные письма, и Клара понимала, что раньше у ее писем никогда не было достойного адресата. В августе Клелия уехала на три недели в Грецию и оттуда присылала открытки. А когда к концу сентября обе они собрались назад в Лондон – Клелия из Афин, Клара из Нортэма, – каждая с нетерпением ждала встречи, и Клара призналась себе и в письме – хоть и непрямо – Клелии, что никто не занимает в ее душе столько места, ни к кому ее так не тянет, как к Клелии.

С Габриэлем Клара познакомилась, как только вернулась в Лондон. В первый же вечер Клелия позвонила ей и после взволнованного обмена новостями сказала:

– Я хочу тебя видеть. Приходи прямо сейчас, немедленно – я так соскучилась, и я познакомлю тебя с Аннунциатой. Обязательно сегодня – завтра она уезжает в Оксфорд.

Клелия говорила о знакомстве с Аннунциатой, как о величайшем удовольствии, которое ей не терпелось доставить Кларе, и Клара подумала, бывают же такие родственники, на которых можно вот так, с гордостью, приглашать, видя в них украшение вечера и дополнение к собственным достоинствам.

– Не знаю, как быть, – ответила она. – У меня еще даже чемодан не разобран.

– Ну прошу тебя, пожалуйста, – сказала Клелия. – Ты обязательно должна прийти.

– Хорошо, – сдалась Клара. – Я сейчас выхожу.

– Знаешь что, – сказала Клелия, – я пришлю за тобой Габриэля, он заедет на машине.

– Нет, нет, что ты! – запротестовала Клара, пораженная таким великодушием за счет незнакомого ей Габриэля. – Нет, я поеду на автобусе, это же рядом…

– Перестань, – перебила ее Клелия. – Габриэль за тобой заедет. Подожди минутку, я ему скажу. – И она ушла, прежде чем Клара успела еще что-нибудь возразить.

Трубку взял Габриэль:

– Алло, – сказал он; голос его чем-то неуловимо напоминал голос сестры. – Здравствуйте, Клара. Позвольте мне за вами заехать. Посмотрите, на улице дождь. Я подвезу вас. Где вы живете?

И Клара, посмотрев в окно на дождь и слыша этот голос и свое имя, произносимое с такой рискованной теплотой невидимыми губами, почувствовала, как тотчас треснуло стекло одиночества, едва коснулся его соблазн живого человеческого общения, и сказала «да, хорошо», и назвала свой адрес – она жила недалеко от Арки.

– Ну, это совсем рядом, – произнес Габриэль.

– Да, – ответила Клара, поселившаяся там именно по этой причине.

– Я буду через пять минут, – сказал Габриэль.

И через пять минут он приехал. За это время Клара успела переодеться в другой джемпер, почти не отличавшийся от предыдущего, – все ее вещи были почти одинаковые. И за эти пять минут она пришла к мысли, что, наверное, влюбится в Габриэля, – лето, проведенное в Нортэме, каждый раз повергало ее в такое состояние, что она готова была влюбиться в первого попавшегося шофера такси или официанта в вагоне-ресторане лондонского поезда. К возможности влюбиться в Габриэля она отнеслась с фаталистской готовностью, думая о том, как это будет чудесно. Пусть он женат, это только увеличивало соблазн – ее всегда привлекала мысль о тайной любви, запутанной, роковой, и она потратила немало времени, без необходимости усложняя совсем простые любовные связи со сверстниками в надежде испить терпкое зелье настоящей страсти, но эти усилия ни к чему не приводили – не хватало ингредиентов, а познакомившись с Клелией, окончательно прекратила вялую интригу с одним из преподавателей, которую поддерживала только ради ее неортодоксальности.

Когда Габриэль постучал, Клара уже знала, что многого ждет от него. И едва он вошел, поняла: он именно такой, какой ей нужен. Эта уверенность походила на ее представление о любви; Клара стояла и смотрела на него, явственно ощущая, как замерло сердце, а потом пустилось вскачь с нарастающей скоростью. У нее перехватило дыхание, она смотрела на Габриэля как завороженная. Он был среднего роста, не намного выше ее, и выглядел не так уж молодо, но в чертах его мужественного лица была изумительная гармония и соразмерность, и хотя казалось, что с такой внешностью невозможно быть еще и умным, но невозможно было даже предположить, что он не умен. Он был похож на Клелию, сходство сразу бросалось в глаза. На нем была шерстяная клетчатая рубашка, заправленная в брюки, рискованно низко сидящие на бедрах (потом, в течение вечера, наблюдая за ним, Клара с трудом заставляла себя не смотреть на ладную, плотно обтянутую нижнюю часть его торса и успокаивала себя тем, что этот покрой брюк как раз и рассчитан на то, чтобы приковывать внимание). Таких красивых людей она видела только в кино, да и то нечасто, и ее поразила мысль, что они могут свободно расхаживать по свету, ей почему-то всегда казалось, что существует некий процесс отбора таких совершенных людей, что они, недосягаемые, обитают где-то отдельно от всех прочих, не имея обычных человеческих потребностей, исключенные из системы случайных знакомств и не подверженные никаким слабостям, кроме свойственных только им одним. Кларе казалось, они живут, эти герои и героини, в каком-то ярком целлулоидном раю, откуда Габриэль, наверное, спустился, ведь сама она, конечно, никогда не смогла бы туда подняться. Она ни разу не видела подобных людей так близко, совсем рядом – только мельком иногда, но смесь зависти и восхищения держала ее на расстоянии, и она издалека бросала взгляд на запертые жемчужные врата. Габриэль же стоял здесь, перед ней, и улыбался – такой доступный, полный доброжелательства, такой же смертный, как и она сама. Или признающий ее столь же божественной… Надевая поданный им плащ, она подумала, каким же блаженным высшим существом должна быть его жена и почему он так любезно заехал за ней, Кларой.

В машине они разговаривали мало. Габриэль спросил, как она провела лето, и Клара ответила, что бездельничала, и спросила, что делал он, и он сказал, что работал. Она спросила, каков характер его работы, чувствуя, что подобный вопрос к члену такой семьи не может вызвать неловкости, и отчасти зная ответ от Клелии. Габриэль сказал, что работает в одной из крупнейших независимых телекомпаний и заканчивает документальный фильм о жизни Лорки – наверное, Клару это заинтересует, ведь, насколько ему известно, она говорит по-испански. Она не ответила на его вежливое предположение, а спросила, доволен ли Габриэль своей работой, и он сказал, что не очень – слишком многим людям надо понравиться. Клара подумала про себя, что уж это ему совсем не трудно, с его-то достоинствами и способностью вызывать к себе расположение, в чем он тоже похож на Клелию, только в нем нет ее едва уловимой резкости. Казалось, Габриэль не может вызывать в окружающих никаких отрицательных эмоций, кроме зависти.

Сидя рядом с ним в небольшой машине, Клара безошибочно определила в себе признаки сильного волнения – от сознания присутствия Габриэля все тело ее напружинилось, напряглись даже мускулы лица, особенно правой щеки, обращенной к нему. Кларе казалось, до нее докатываются волны ответной симпатии, но она сказала себе, что Габриэль, как и все Денэмы, по-видимому, испытывает врожденное чувство симпатии ко всем окружающим – ему наверняка никогда не приходилось сталкиваться с какими бы то ни было проявлениями недоброжелательства, всю жизнь каждый его шаг вызывал в людях только расположение. Клара сидела, неподвижная, напряженная, чуть отклоняясь в сторону от Габриэля, усердно отстраняя колени подальше от его ног. Когда воцарялось длительное молчание, она отводила взгляд от его притягательного профиля и смотрела в окно на выстроившиеся в ряд невысокие дома, на бесконечные витрины магазинов, на виднеющуюся впереди пышно украшенную перемычку Арки.

В дверях их встретила Клелия, она протянула руки к Кларе, и они нежно обнялись после долгой разлуки. Клара удивилась и испытала облегчение, обнаружив, что чувство может с такой естественностью проявляться в жесте. Она не привыкла к объятиям. Войдя в роскошную, залитую светом гостиную, Клара почувствовала, что ее место именно здесь, а не перед осточертевшим болтливым телевизором, заглушающим тягостное безмолвие бесконечных вечеров. Денэмы-старшие и Мартин встретили ее с особенной лестной теплотой, как свою, словно лето только укрепило их знакомство, а не отдалило их друг от друга. Кандида спросила, как поживает Кларина мать, Мартин (Клара почему-то сразу поняла, что он больше у Денэмов не живет) осведомился, как она сдала экзамены, не стоило ли ей нескольких отличных оценок время, потраченное в галерее у Клелии, на что Клара отвечала, что общение с Клелией для нее отнюдь не пустая трата времени. А мистер Денэм, окинув ее одобрительным взглядом, ласково пожал ей руку.

Клара была, однако, несколько озадачена, увидев Аннунциату, до смешного похожую на Клелию фигурой, лицом и даже манерой держаться. Ко всему прочему, на ней была такая же блузка, но с брюками другого цвета. Это подобие возмутило Клару, а откровенное взаимное любование сестер вызвало в ней ревнивое восхищение – они хвастались друг другом, смотрели друг на друга с обожанием, сокрушались о предстоящей временной разлуке, они обнимали друг друга за талию и смеялись одинаковым смехом в ответ на шутки друг друга. Клара никогда в жизни не видела такого проявления сестринской привязанности; в том мире, из которого она вышла, сестрам полагалось презирать друг друга и ссориться – по крайней мере, до замужества и сопутствующего ему детопроизводства. Клара подумала, что в Нортэме сочли бы такую любовь либо противоестественной – чуть ли не извращением, либо притворной, и в самой Кларе сидело что-то, мешавшее ей думать иначе. И в то же время увиденное по-новому осветило для нее целую область человеческих взаимоотношений, искупая сразу всю разлитую по ней горечь домашних дрязг. Клара подумала, что существовали и другие примеры такой любви – ведь классическое предназначение сестер состоит не в презрении, а в любви друг к другу. Ей вспомнилась почему-то поэма Кристины Россетти «Базар гномов», эти стихи она с воодушевлением, хотя и без всякого понимания, выучила наизусть в начальной школе – ее всегда странно завораживали пылкие чувственные взаимоотношения, описанные в поэме, такие далекие от всякой мелочной враждебности, которую Клара привыкла видеть вокруг. Описания сильных чувств всегда покоряли ее; но она не верила в правдивость таких описаний. Теперь же начинала думать, что литература, в конце концов, не лжет, и в жизни возможно и такое.

Но, несмотря на это поразительное открытие, сам факт существования Аннунциаты раздражал Клару. Ей стало обидно за Клелию – ничто не должно было обеднять ее образ, рассеивать, растворять его неповторимость – никакое сходство; хотелось, чтобы Клелия была единственной в своем роде.

Не понравилась ей и жена Габриэля. Клара безотчетно надеялась, что его жена будет неконкурентоспособной, но та могла бы составить конкуренцию кому угодно. Высокая, слишком тоненькая для матери троих, насколько Клара помнила, детей, она была миловидной блондинкой с длинными густыми волосами, прямыми и шелковистыми, с бледным нервным лицом без косметики и желтоватыми от никотина пальцами. Она сидела очень прямо на краешке дивана в очень продуманной позе, скрестив длинные ноги, развернувшись вполоборота и опираясь на одну руку; в ее позе было хрупкое подчеркнутое изящество и сознательная угроза. Она беспрерывно курила, стряхивая не успевающий появляться пепел на ковер. Говорила она мало и слушала отчужденно, с нетерпеливой критической сдержанностью. Но больше всего подавляло в ней Клару то, как она была одета. Клара привыкла к артистической эксцентричности в одежде и повидала немало дорогих туалетов, но никогда раньше ей не доводилось находиться в одной комнате с женщиной, настолько приверженной всем изыскам моды. Жена Габриэля была одета так, словно сошла с обложки журнала «Харперз», – каждая деталь тщательно продумана, все с иголочки. Туфли новейшей модели, таких Клара еще не видела ни в магазинах, ни в журналах, непривычность и странность их вида могли объясняться только тем, что это последний крик моды. Чулки – необычного серовато-желтого оттенка, и Клара решила, что это тоже последняя мода. Юбка дюйма на три короче, чем носили все, сшитая из оригинального стеганого материала, неизбежно полнила бы любую другую женщину, у блузки был странный, свободно свисающий ворот – Клара смутно припоминала, что видела такой сегодня на новой киноафише у станции метро Кингз-Кросс. Весь ансамбль в целом подавлял своей необычайной эффектностью. Клара сникла и приободрилась, только предположив, что Филлипа Денэм – манекенщица и потому так осведомлена о последней моде, но потом снова сникла, когда из разговора стало ясно, что Филлипа вовсе не манекенщица. Кларе гораздо больше нравилось, как одеты Клелия и Аннунциата, нравился стиль их дома, а в облике жены Габриэля были пугающая самоуверенность и чрезмерный безошибочный расчет. Филлипа выглядела au fait [87]87
  Здесь:деловой ( фр.).


[Закрыть], собранной, надменной; вряд ли, подумала Клара, она готова в чем-то кому-то уступить.