Текст книги "Мой золотой Иерусалим"

Автор книги: Маргарет Дрэббл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

И когда Клара вышла наконец из-за занавески и предстала перед своей компанией, все были очень милы и участливы: сейчас им это ничего не стоило, наоборот, они втайне радовались убогому Клариному наряду – в безупречном туалете она являла бы собой куда более грозную опасность. Поэтому Клару успокаивали, говорили комплименты, хвалили цвет платья, а Джэнис одолжила ей бусы из крупного искусственного жемчуга; бусы Кларе не понравились, у нее даже возникло тайное подозрение, что одолжили их не без задней мысли, однако она их надела, отбросив все подозрения, и дала себя успокоить: ей действительно хотелось, чтобы ее успокоили, к тому же притворяться больной было уже поздно. Однако придя на вечер, девочки поняли, что все волнения и приготовления были напрасны, событие того совершенно не стоило: как и на приеме в ратуше, здесь их ждала лишь душная, шумная, неуютная сутолока. Тысячи английских школьников теснились на явно недостаточном пространстве; изначальную давку к тому же сильно усугубляли ломящиеся в двери студенты-французы, которые всю неделю паслись вокруг приехавших, поджидая девочек возле дверей лицея, чтобы познакомиться. Где-то играл оркестр, которого было не видно и не слышно. Где-то существовали прохладительные напитки, до которых было не добраться. Одноклассники и одноклассницы сбились в плотные стайки, намертво зажатые со всех сторон, совсем как на лондонском вокзале, не хватало только школьной формы и багажных бирок. Кларина компания, моментально оценив безнадежность ситуации, дружно ретировалась в угол и ответила на все это безобразие частоколом презрительных спин. Лишь никогда не унывающая Джэнис, решив и тут не упустить своего, взобралась коленками на стул, чтобы над толпой торчала хотя бы голова.

Так, в негодующей обиде и смаковании слухов то о вмешательстве полиции, то о чьем-то обмороке, то о краже прошло минут сорок пять, и постепенно стало немного свободнее. Потому ли, что часть народу ушла сама, или потому, что кого-то выдворили, но места действительно стало больше, и несколько пар из тех школ, где девочки и мальчики учились вместе, даже рискнули выйти танцевать. Джэнис, воспользовавшись своей выгодной позицией, сумела перехватить взгляд мальчика, с которым познакомилась на пароме, и тот, не смея не подчиниться недвусмысленно настойчивому взгляду, покорно подошел и пригласил ее на танец. Сразу почувствовав родную стихию, Рози, Кейти, Хетер, Изабел и Клара медленно развернулись, явив залу надменные лица. Шансы у каждой, увы, были мизерные: в том углу, который они так незадачливо выбрали, толпились в основном девочки, и отважных молодых людей сюда добиралось немного. Однако после одного-двух танцев Кларе показалось, что в толпе мелькнул тот самый молодой человек, в чьей изысканной компании она пересекала Ла-Манш; едва заметив его, Клара тотчас же приказала себе отвернуться – что угодно, только не методы Джэнис! – ничего при этом не потеряв, ибо не прошло и двух минут, как молодой человек галантно остановился в шаге от нее.

– Здравствуйте, – сказал он. – Мне показалось, что я вас узнал. Ну и бедлам, бывает же такое! Как вы думаете, что нас всех здесь удерживает?

– Не знаю, – ответила Клара – Наверное, просто нежелание сдаваться без боя.

– Как вы смотрите на попытку потанцевать? – спросил он.

– По-моему, – с опаской произнесла Клара, – нам это вряд ли удастся.

– Ну почему же, – возразил молодой человек. – Могут, конечно, наступить на ногу, но в остальном…

Бедная Клара не знала, что делать; ей мучительно, безумно хотелось согласиться, она радовалась как маленькая, что он ее пригласил, что не постеснялся ради этого пройти через весь зал; но мысль, что придется в этом кошмарном платье выйти из укромного угла на всеобщее обозрение, да еще и танцевать, – эта мысль повергала ее в ужас. Танцевать Клара не умела, она это делала всего три раза в жизни на школьных вечерах, не считая занятий, посвященных премудростям полек, мазурок и тарантелл, которые вряд ли могли ей сейчас пригодиться. Но с другой стороны, как она могла ему отказать – если она откажет, то зачем и по какому праву она, спрашивается, сюда явилась? Нет, такое ложное положение было не по ней, оно попахивало трусостью, и Клара, улыбнувшись, позволила вытянуть себя туда, где было посвободнее.

Все оказалось не так страшно. Из-за неимоверной тесноты ни о каких сложных па не приходилось и думать. Даже самым искусным парам удавалось в лучшем случае еле-еле топтаться взад-вперед. Притиснутая к груди партнера, Клара рассудила, что ее неуклюжести он при всем желании не заметит. Равно как и провисающего подола. Молодой человек довольно крепко прижимал Клару к себе, стараясь, чтобы в нее никто не врезался. У него были густые блестящие волосы, лежащие, словно симметричные лепестки желтого цветка. Клара гордилась и им, и собой, но счастья при этом не ощущала – слишком велико было напряжение. В его манере тоже сквозила скованность, он почти не разговаривал, тратя все внимание на избежание столкновений. Когда он в пятый раз, не справившись, наступил Кларе на ногу, она остановилась и с улыбкой, не веря собственной дерзости, произнесла:

– Нет, так все же не годится. Давайте, оставим это занятие, а? – и изумилась полной естественности своего голоса, не выдавшего ее ни единым звуком.

Ее партнер остановился с заметным облегчением.

– Просто кошмар, – согласился он. – Мне так неудобно, я вам все ноги отдавил, прямо как нарочно. Может, лучше поищем чего-нибудь попить?

– А здесь есть? – спросила Клара.

– Вроде бы я что-то видел в одной из соседних комнат, – сказал он.

Они отправились на поиски. Клара радовалась, что не зря рисковала: разговаривать было куда приятнее, чем танцевать. Все, что она делала, ей всегда хотелось делать хорошо, а танцевала она плохо. Наконец в небольшой приемной они обнаружили бар, пробившись к которому через осаду жаждущих, молодой человек вернулся со скромной добычей.

– Немного, конечно, – сказал он, неся две бутылки с оранжадом и соломинки, – но лучше, чем ничего.

Они отошли в угол, стали пить и наконец-то познакомились: молодой человек восхитительно отчетливо произнес свое имя. Его звали Питер Харронсон. Кларе в его имени послышалось что-то знакомое и что-то скандинавское, но о его происхождении она предпочла не спрашивать, чтобы случайно не обнаружить своего невежества. По той же причине, когда они стали выяснять, кто где учится, у Клары моментально отлегло от сердца при известии, что он учится в Винчестере – о Винчестере она слышала, она знала, что это за школа, ей не пришлось притворяться, она действительно знала. И была очень довольна тем, с какой безупречной логикой отреагировала на эту информацию.

– Да? Значит, – сказала она, потягивая через соломинку, – вы в Париже не первый раз.

Он даже не спросил, почему она так решила; он принял это как должное.

– Да, – ответил он, – второй или третий.

– В таком случае, – Кларе казалось, она проявляет верх проницательности и искушенности, – чем вас мог привлечь этот школьный тур?

Как ни странно, Питера ее вопрос слегка обескуражил.

– Ну, как сказать… – ответил он. – Я решил, что будет весело. Ну, и остальные тоже ехали. Надо же было чем-то занять каникулы. Опять же, лекции. Нам сказали, что их стоит послушать.

– Правда? – спросила Клара. – По-моему, эти лекции – тоска невероятная. Я серьезно. Вам не показалось?

Но тут он ее не понял; для него смысл Клариного недовольства явно свелся к тому, что любые лекции – это всегда скучно, а не к тому, что прослушанное ими в Сорбонне было не на уровне: он явно придерживался несколько иного мнения и потому бросил – вскользь, неискренне, без выражения:

– Да-да, конечно; разумеется.

Клара, наученная несколькими годами опыта, что особо умничать не стоит, умолкла, не зная, что еще сказать. У Питера репертуар, судя по всему, тоже был исчерпан; им обоим хотелось поговорить еще о чем-нибудь, но оба не знали о чем. Они были слишком молоды. От этого молчания Клара все сильнее и сильнее смущалась своего уродливого платья, изношенных, дурацкого цвета туфель, своего разгоряченного лица. Ей хотелось уйти, но она не знала как. Прибегнуть к какому-нибудь примитивному искусственному предлогу было смерти подобно, но и сидеть, испытывая все большее унижение, Клара тоже не могла. Ее словно сковало, безжалостно пригвоздило к месту, но в этой скованности она на миг ясно прозрела то время, когда подобные ощущения навсегда останутся позади. Питеру пришлось действовать самому. Поднявшись, он предложил:

– Может, пойдем посмотрим, не стало ли посвободнее? Кто знает, вдруг желающих танцевать поубавилось?

Клара тоже поднялась и услышала, как отвечает:

– Большое спасибо, но если вы не против, я бы пошла и взглянула на себя в зеркало.

– Разумеется, – сказал он, – разумеется, – и даже проводил Клару до коридора, в конце которого находился дамский туалет, в котором Клара и скрылась и избавилась от Питера, а он – от нее. Она долго оставалась среди девочек с их обмороками, слезами и причитаниями из-за стрелок на чулках, а когда наконец вышла, Питер уже исчез. С облегчением в этом убедившись, Клара благополучно возвратилась к своей компании, где ее засыпали вопросами, свежими анекдотами и поведали о неслыханной, умопомрачительной выходке Джэнис, которая – все видели! – увела, да-да, у-ве-ла свою нынешнюю жертву куда-то, где больше свежего воздуха и меньше света, и с тех пор в родном кругу не появлялась.

Лежа ночью в постели, Клара думала о светлых волосах Питера Харронсона. И о руке итальянца, забравшейся к ней под чулок. И об Уолтере Эше. И пришла к выводу, что жизнь становится приятно насыщенной.

На следующее утро они уезжали. Здание вокзала, с которого уходил поезд, приводили в порядок; рабочие чистили стены, и Клара удивилась: зачем? Это же вокзал! Предложи кто-нибудь отскоблить вокзал в Нортэме, там бы в жизни не стали тратить на такое деньги. Но глядя на проявляющиеся из-под слоя копоти желтые плиты, Клара почти поняла, что это не только вокзал, но и произведение искусства: здание было украшено вычурными завитками, скульптурой, резьбой – хоть и некрасиво, но украшено.

Летом ее приняли в Лондонский университет, и она рассталась с Уолтером Эшем. Расставание произошло на лугу, где росли лютики и паслись молодые коровы. Однажды в жаркий полдень Клара и Уолтер отправились туда на велосипедах, она – с книгой, он – с намерением уговорить ее как можно больше обнажиться. Они лежали на уолтеровой куртке, Клара пыталась читать, Уолтер пытался с ней целоваться. Клара победила. Через час набежали облака, пришлось собрать вещи и вернуться к ограде, где были оставлены велосипеды. В дальнем конце поля, у ворот, паслись те самые коровы, и когда Клара с Уолтером приблизились, коровы развернулись им навстречу. Они стояли плотно в ряд, преграждая путь к воротам. Коров было около двадцати. Они не двигались.

Уолтер и Клара замедлили шаг. Клара испугалась; правда, она видела, что коровы еще маленькие, совсем телочки. Даже не бычки. И подумала про Уолтера: как он может, как он смеет медлить; хотя сама она помедлила, причем сознательно. Клара нерешительно стояла рядом с Уолтером, и в груди у нее клокотала буря презрения. Жестоко оскорбленная в самых нежных и гордых чувствах, она первая двинулась в сторону коров, и те послушно, тихо расступились, открывая путь к велосипедам и ей, и шагнувшему следом Уолтеру.

И тогда Клара без малейшего трепета подумала: я достойна лучшего, я пойду гораздо дальше, если мне будет за кем тянуться, я не хочу прокладывать путь другим, мне жаль тратить на это время.

Когда на следующий день Уолтер Эш ей позвонил, она не стала разговаривать. Она возвращала его письма нераспечатанными и выбросила все подаренные им мелочи. Остаток лета она провела у себя в комнате, лежа на кровати и пытаясь читать.

Глава 5

Клара знала, что Клелия обязательно появится; так и случилось. Не прошло и недели с их встречи на поэтическом вечере, как ей передали, что кто-то звонил и просил перезвонить по такому-то номеру; Клара позвонила, и Клелия сказала, что хотела бы зайти на чашку чая.

– Я бы пригласила вас к себе, – сказала она, – но у нас дома такой разброд, что лучше не усугублять ситуацию.

– Что вы, – сказала Клара, – конечно, приходите; мне будет приятно, если вы придете.

Клара не лукавила: она любила свою студенческую комнату и даже немного ею гордилась, пригласить сюда Клелию было абсолютно удобно, хотя обычно гости и все, что с ними связано, вызывали у Клары глубокое неприятие; ни разу за три университетских года она не устраивала ни традиционного чаепития, ни более изысканного коктейля, характерных для светской жизни такого рода заведений. И не из-за жадности, а по причине полнейшего неверия в свои силы; к тому же ее не покидало смутное ощущение, что приглашенные будут обречены на мучительную неловкость и скуку. Клара понимала, что это чувство отчасти тянется за ней из школьных лет, когда, изредка приглашая к себе подруг, она просиживала с ними в неизменном тягостном напряжении, пронизанном невидимым недовольством миссис Моэм; Кларе не у кого было научиться гостеприимству. Она сумела в достаточной мере побороть себя – спокойно относилась к визитам друзей и уже не бормотала бесконечные беспомощные извинения, впуская гостей в свое жилище; частично ее оправдывал замечательный, насквозь казенный вид комнаты, расположенной на четвертом этаже большого здания в центре Риджент-парка. Комната как комната, одна из многих – она ничего не значила, ни о чем не говорила, ничем Клару не выдавала. Клара радовалась ее безликости точно так же, как в одиннадцать лет радовалась унылым и грязным коридорам школы «Баттерсби». Она не пыталась ни украсить комнату, ни обжить ее, ни сделать по-настоящему своей; это было просто помещение, где лежали Кларины вещи. Многие ее подружки, стремясь создать домашний уют, покупали для своих комнат подушечки, картины и даже тратились на занавески; результаты Кларе нравились, но сама цель представлялась недостойной.

Сидя в ожидании Клелии, она смотрела из окна на парк, на весенние деревья и, не в силах сосредоточиться на испанском, думала, что ей делать дальше, когда не будет ни парка за окном, ни поддержки в виде стипендий, ни всегда таких убедительных (теперь уже больше по инерции) ссылок на университетскую занятость. Близились заключительные экзамены, и она не знала, что делать дальше; задуматься о будущем не хватало духу, ибо Клара понимала, что ничего заманчивого оно ей не сулит. Ее подружки тоже пребывали в нерешительности, но их ничто не торопило, не дышало в затылок, не тащило назад, не засасывало, не тянуло за подол. Клара же помнила: мать уверена, что она вернется домой.

Мысль о возвращении была убийственна, непосильна, но реального способа избежать возвращения Клара не видела. Она не понимала, зачем нужна матери и как та представляет себе Кларину жизнь в Нортэме; кому бы она ни говорила о своем положении, все ахали от ужаса, соболезновали и советовали: держись! Никто ни на секунду не допускал, что Клара действительно вернется домой. Иногда она объясняла: что же делать, мать вдова, живет совсем одна, у нее никого нет, она вроде как рассчитывает на меня; все сочувствовали еще больше, все говорили: да, мы видим, как тебе трудно вырваться. Но никому и в голову не приходило, что возвращение возможно. Все они бездумно, беззаботно считали само собой разумеющимся, что Кларе следует остаться в Лондоне или поехать за границу; а угрызения совести – что ж, надо потерпеть, тут и думать нечего.

Клара и сама почти постоянно так считала. Годы, проведенные в Лондоне, лишь укрепили ее в желании никогда отсюда не уезжать; пока она была здесь, мать, за исключением редких минут, оставалась пусть страшным, но все же воспоминанием, вполне терпимым, давно не опасным. Но существовали каникулы. Клара ждала их с ужасом и старалась урезать до минимума, записываясь на факультативные курсы лекций и отправляясь в поездки на континент, якобы необходимые для совершенствования в языках. Но как ни хитри, как ни отщипывай, каждый год летние каникулы надолго возвращали ее на Хартли-роуд. Оставаться в Лондоне у Клары не хватало ни средств, ни, в конечном счете, духу. И каждый приезд неизменно ввергал ее в то самое состояние бессловесной, дрожащей, растерянной тревоги, в котором она промучилась все детство; каждый раз Клара чувствовала, что отброшена к самому началу, что весь путь предстоит мучительно, шаг за шагом, пройти заново. Правда, она ошибалась и убеждалась в ошибке с началом каждого нового семестра, но первое впечатление было всегда именно такое, и каждый раз на Клару, выходящую из поезда на Нортэмском вокзале, с прежней силой обрушивалось отвращение, смешанное с грустью и угрызениями совести. В своих каникулярных страданиях она, как выяснилось, была не одинока; аналогичные тошнотворные переезды выводили из равновесия многих ее приятельниц, но никто не принимал этого так близко к сердцу. Они боролись, Клара же не находила в себе на это сил; приезжая домой, она не пыталась облегчить свою участь. Она ни с кем не общалась, наглухо закупоривалась в старом привычном мирке, ограниченном гостиной и ее комнатой, и неделями ее единственным развлечением были книги из списка обязательной литературы. Мир за окнами дома переставал существовать; когда один ее знакомый из Донкастера спросил, нельзя ли ему приехать и пригласить Клару куда-нибудь, она ответила «нет» – молодой человек ей нравился, но она знала, что выход из заточения обернется нестерпимой пыткой. Эти регулярные встряски продолжались три года; порой Клара в страхе искала у себя симптомы маниакальной депрессии иди шизофрении, но находила лишь признаки выздоровления, причем с каждым разом все более быстрого. Возвращаясь с каникул на первом курсе, она отходила день, а то и два; в последний же раз, едва войдя в лондонский поезд, она уже была в Лондоне.

Но уехать из Нортэма насовсем Клара все-таки не могла. Она не была готова к такой свободе. Хорошо было бы найти компромисс, как-нибудь так сделать, чтобы навещать мать не реже, чем того требует чувство долга. Что чувство долга способно потребовать безоговорочного ее возвращения в Нортэм, Клара запретила себе даже думать, но мысль эта таилась в подсознании, кровоточа вечным страхом мученического конца. Клара избегала ее, гнала прочь и отшатывалась, стоило по неосторожности на нее наткнуться. Она не верила, что когда-либо вернется, уверяя себя, что свободна в своих действиях, и полагая, что в конце концов как-то продлит свое теперешнее существование и будет по-прежнему проводить дома каникулы и бесконечные, безжизненные летние месяцы. Именно такое лето надвигалось на нее сейчас: проколебавшись, она так и не спланировала себе никаких заграничных поездок и теперь, в ожидании лета и близящихся экзаменов, чувствовала досадное бессилие.

Зато встреча с Клелией оправдала все ее надежды. Клелия пришла точно вовремя, села на кровать и продолжила рассказ о своей жизни. Тут было что рассказать и было что послушать. Клара сполна насытила свою жажду причудливого и круто замешанного. Картина вырисовывалась крайне сложная: как ни пыталась Клелия объяснить, Клара то и дело путалась, о ком идет речь: не заблудиться во всем этом было невозможно; насколько она поняла, помимо отца, который писал стихи, в семье была не менее, если не более знаменитая мать и множество детей с необычными именами. Особенно заинтриговала Клару мать: Клелии определенно не приходило в голову, что та может нуждаться в представлении и объяснениях, она говорила о матери так, как если бы ее имя было знакомо всем и каждому. Кларе доводилось встречаться как с детьми знаменитых родителей, так и с теми, кто воображал своих родителей знаменитостями; она не сомневалась, что уверенность Клелии имеет под собой основания, однако никак не могла определить хотя бы область, в которой лежали заслуги миссис Денэм. С именами и кому какие из них принадлежат – Клара терялась в догадках с прошлой встречи – дело обстояло лучше, и наиболее четко определилось положение ребенка. Ребенок принадлежал мужчине по имени Мартин, который заведовал (владел? управлял?) галереей, в которой работала Клелия. Что такое галерея, Клара представляла смутно, но из разговора заключила, что речь идет о картинной галерее, где, в отличие от Галереи Тейт, Национальной галереи и других музеев, картины продавались. Работала там Клелия потому, что сама писала картины, а также потому, что у родителей были связи, и еще потому, что окончила художественный колледж, и потому, что была туманнейшим образом связана с Мартином. Все эти объяснения бессвязно громоздились одно на другое, и из сопутствующей информации Клара сделала вывод, что такого рода работа смахивает на синекуру и что Клелия ею не совсем довольна. В чем именно заключалась ее должность, оставалось для Клары полной загадкой, как, впрочем, и большинство других существующих в природе должностей.

Мартин, умудрившийся завоевать чуть ли не восхищение Клелии, пребывал в процессе развода, и Клелия ему сочувствовала.

– Не подумайте только, что я в него влюблена, – звучало то и дело рефреном к основным доводам в защиту Мартина. – Не скажу, что я в него влюблена, нет.

Так или иначе, влюблена или не влюблена, но однажды утром Мартин явился в галерею с младенцем на руках и с известием, что от него ушла жена, а также с нескрываемой уверенностью, что Клелия что-нибудь придумает и поможет. Клелия помогла: тут же взяла ребенка на руки, стала за ним ухаживать, быстро наловчилась менять пеленки, а после работы пригласила Мартина к себе домой. В этом месте ее рассказа зазвучали оправдательные нотки:

– А что еще, спрашивается, я могла сделать? Он какой-то уникально неприспособленный, не отпускать же было его одного с этим младенцем, верно? Требовалось что-то сделать, он вроде как рассчитывал на меня.

Таким образом Мартин и его осиротевший младенец появились в доме Денэмов. Случилось все это перед Рождеством, сейчас стоял май, а Мартин не думал съезжать.

– Мы просто не знаем, что делать, – говорила Клелия. – Собственно, почему бы им действительно у нас не жить? У Амелии, Магнуса и Габриэля теперь свои семьи, так что места полно, родители даже переживают – в идейном смысле, если я понятно выражаюсь, – что в доме простаивает столько комнат (правда, Мартин меньше всего похож на жильца, которого берут в подобных случаях); он даже иногда что-то за это платит. Хотя если он такой богатый, мог бы запросто подыскать себе другое жилье. Но сам он не уходит, а мама его не выгоняет, она ни разу в жизни никого не выгнала, она на такое просто не способна; но он ее скоро со свету сживет – она не может работать, ей никак не сосредоточиться, он без конца пристает к ней с разговорами, ребенок вопит, маму это выводит из себя, хоть она и говорит, что нет, нисколечко, и что это возвращает ее к счастливейшим дням ее жизни – это, надо понимать, тогда, когда мы у нее ползали в полиэтиленовых штанах, то есть мы-то, скорее всего, были в мокрых шерстяных ползунках, мама вбила себе в голову, что в полиэтилене вредно.

– А почему ваш отец его не выставит? – Мистер Денэм, насколько Клара его помнила, вряд ли стал бы с охотой терпеть в своем доме всяких оболтусов.

– Ну, отец этого не сделает. Он не хочет вмешиваться. Вообще-то я думаю, что он думает, будто я влюблена в Мартина, и не хочет усложнять мне жизнь.

– Так вы же в него не влюблены, – удивилась Клара.

– Ну, не то что бы совсем, – сказала Клелия. – То есть мне не хотелось бы, чтобы он ушел.

– Я вижу, что вы имеете в виду, – сказала Клара и сказала, пожалуй, правду. Ее зрение уже почти приспособилось к подобным полутонам.

Клелия тяжело вздохнула, с грустью посмотрела на головоломку – Кларино японское деревянное яйцо, которое с самого начала пыталась собрать, и произнесла:

– Вам, наверное, безумно скучно все это слушать, но я так люблю рассказывать о себе, я тогда начинаю верить, что все это действительно происходило, а иначе мне кажется, будто ничего и не было.

– Нет, не скучно, – возразила Клара. – Мне в жизни не было интереснее, чем сейчас.

– Правда? – спросила Клелия, хмуро уставившись на яйцо, не отваживаясь поднять глаза, будто и в самом деле вдруг оробев. – Хорошо, если так. Я, наверное, вроде мамы – она всегда соглашается на интервью; отец говорит, что это дурной тон, но ей нравится: нравится, когда приходят и начинают расспрашивать про ее жизнь, и как она варит кофе, и кого приглашает к обеду, и на какой пишет бумаге; она говорит, что это дает ей почувствовать, будто она чего-то достигла И ободряет: иначе ей кажется, будто она топчется на месте. Она с удовольствием всем обо всем рассказывает, причем кому угодно – посторонним людям, журналистам, если их интересует ее работа, а не что-то личное. Личные вопросы ее всегда смущают. Вот и мне нужно было все рассказать, пока мы еще не очень близко знакомы и я не слишком смущаюсь. Все, я кончила; теперь твоя очередь, расскажи мне о себе.

– Вряд ли я смогу так много рассказать, – произнесла Клара.

– Как ты можешь, как ты можешь так говорить! – воскликнула Клелия. – Получается, что ты меня осаживаешь, осуждаешь за то, что я такая болтливая: видит Бог, это так и есть, но зачем же так жестоко? Рассказывай, и поверь: я умею слушать как никто другой, тебя никто никогда не выслушает лучше, чем я.

И Клара в ответ поведала Клелии кое-что о своей жизни, причем неожиданно нашла как никогда верную интонацию, которая, казалось, обеляла ее прошлое, поднимала его над мелочными унижениями настолько, что Клара смогла без недомолвок рассказать даже про миссис Моэм. Клелия и в самом деле умела слушать: она не упускала ни малейшего нюанса. И Клара, встретив такое понимание, без труда рассказала даже о том, о чем раньше никогда не рассказывала; и когда она подошла наконец к вопросу своего дальнейшего существования, она ждала, чт о Клелия на это скажет, ждала как возможной помощи. Она даже прямо спросила, что Клелия ей посоветует.

– Да-а, проблема, – задумчиво проговорила Клелия. – А что остальные? Разве твои братья ей не помогают?

– Один брат уехал в Австралию, – ответила Клара, – другой женился и живет на другом конце города. Она действительно одна, совершенно одна.

– И считает, что ты обязана вернуться?

– Она ничего не говорит, но иногда мне кажется, что другого она не представляет, хотя и знает, что я скорее умру. Мы никогда это не обсуждаем; с другой стороны, это не имеет значения, потому что мы вообще ничего не обсуждаем. И все же, по-моему, ей хочется, чтобы я вернулась, хотя она меня не любит и в жизни не признается, что я ей нужна…

– Я знаю, что делать, – сказала Клелия. – Тебе надо учиться дальше и сдавать на право преподавания. Тогда можно будет снова ездить домой только на каникулы. Тебе ведь будут и дальше платить стипендию?

– Я уже думала об этом, – сказала Клара. – Но я не уверена, что хочу преподавать. А домой на каникулы тем более не хочу.

– Естественно, – согласилась Клелия. – Но считаешь это своим долгом, что тоже естественно. Мне кажется, не стоит слишком насиловать собственную совесть. Куда лучше пойти на компромисс.

– Как удивительно от тебя такое слышать, – воскликнула Клара. – Я думала, ты скажешь то же самое, что остальные мои знакомые: надо бежать оттуда без оглядки, не церемониться, разорвать отношения с матерью, поставить ее перед фактом и жить своей жизнью. Ну, все, что в таких случаях советуют.

– Люди всегда советуют другим то, на что сами никогда не пойдут, ты заметила? – спросила Клелия. – Хорошо геройствовать на словах. Я никогда не даю советов, я боюсь. Я лишь поддерживаю человека в том, что он так или иначе уже делает.

– Но если я так поступлю, – продолжала Клара, – получится, что я буду обкрадывать государство, так ведь? Если буду учиться на педагогическом факультете, не собираясь преподавать?

– Кто знает, – возразила Клелия, – может, со временем у тебя и появится такое желание. И вообще, на всех не угодишь. Уж или мать, или государство – не разрываться же, верно?

– Собственно говоря, – сказала Клара, – я уже записалась на следующий курс. Я подумала, что педагогический диплом никогда не помешает. А главное, даст мне отсрочку – понимаешь?

– Вот видишь, – обрадовалась Клелия, – ты и без меня давно все решила. Учиться, надо думать, ты будешь в Лондоне?

– Конечно, – ответила Клара, – а где же еще?

– Действительно, где еще? – согласилась Клелия. – Я рада, что ты сюда вернешься. И мне страшно неудобно, но я, кажется, вконец распотрошила это яйцо. Я его сломала? Мне всегда казалось, что я с любой такой штукой справлюсь…

– Тут просто надо знать, в чем секрет, – сказала Клара, взяла яйцо, но тоже не смогла собрать; они решили не возиться и ссыпали детальки в стоявшее на камине стеклянное блюдо, на котором лежали цветные бутылочки, сделанные из выдолбленных и высушенных тыкв, потом спустились по лестнице и вышли в парк. По дороге к автобусной остановке Клара, опасаясь, что яйцо и расписные тыквы будут приняты за проявление ее вкуса, объяснила, что и то, и другое – подарок приятельницы, полученный на прошлой неделе, когда Кларе исполнилось двадцать два года. День стоял хмурый и облачный, настоящая весна еще не наступила, трава была грязной из-за непрерывного дождя. Они вместе стояли на остановке, и, когда подошел автобус, Клелия сказала:

– Значит, договорились; в воскресенье мы тебя ждем.

Клара, кивнув, пообещала приехать.

Возвращаясь к себе, она думала о Клелии: неужели та столь же щедро одаривает и остальных своих знакомых? Или ей, Кларе, уже второй раз в этой жизни выпадает счастливый жребий? Она и раньше встречала похожих людей – ярких, выразительных, повсюду вхожих, эмоциональных, общительных, готовых бесконечно слушать других, – и наверное, спроси ее кто-нибудь, Клара с надеждой причислила бы к ним и себя. Но ей никогда не доводилось встречать этих качеств в столь мягком, деликатном, гармоничном сочетании и в столь отчетливом, уверенном и сердечном проявлении. Оглядываясь на три университетских года, медленно близящихся к концу, Клара вспоминала всех своих друзей и знакомых, и ей казалось, что большинство из них с тем или иным успехом стремились производить именно такое впечатление. Не без стыда приходилось признать, что и сама она тянулась к яркому и выразительному, в ущерб более основательным, но неброским достоинствам; ее влекли внешние эффекты, она перенимала подсмотренные у других интонации, манеры, фасоны, какие-то понравившиеся особенности. Она придавала безоговорочное значение внешнему виду вещей, хотя и понимала, что тут ей расти и расти, ибо она не раз устремлялась по ложному следу. Особенно неприятно было вспоминать, в каком количестве она одно время пользовалась тенями для век, а также некие висячие серьги того же периода. Знала Клара и то, что порой руководствуется самыми недостойными критериями, и стыдилась, что ее увлечение Питером де Сейлисом вызвано в первую очередь его изумительным именем. Конечно, ей нравилось и то, что он поэт, и то, что с ним она много где бывает, но временами Клара подозревала, что его стихи занимают ее не больше, чем имя. Похоже было, что Клариной жизнью руководит мощный и в целом безошибочный инстинкт, который наводит ее на подобные явления – проблески и отзвуки другого, огромного мира, но этот же инстинкт и не принимал их. Однако Клелия, сразу видно, стояла выше приятия либо неприятия: какая бы она ни была, она была самодостаточна.