Текст книги "Сальто ангела"

Автор книги: Марен Мод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

На ее щеках еще остались золотистые тени летнего загара. Это были мои последние мужские каникулы. Мы спали с ней вместе в большом итальянском доме, окруженном балконами цвета охры. Мы были в одной кровати, лежали на простынях, расшитых незнакомыми инициалами, и делали вид. Это были детские нежные прижимания.

Наши завтраки состояли из смеха и варенья. Нас окружали толпы друзей, таких же студентов, как мы, таких же влюбленных, как мы. Я почти поверил в это временное существование. Монмартр был далек со своими каролинами, похожими на меня, с ночами в барах, с проститутками, травести, со всем этим цирком, который меня так притягивал… Под ярким солнцем каникул была всего лишь тень воспоминаний, но в сентябре я обязан положить конец этому временному существованию.

– Сара, я должен тебе сказать. Помнить тот вечер, когда я напился итальянского вина? Вечер, когда я переоделся девчонкой, чтобы всех вас рассмешить?

– Ну да, чтобы мы посмеялись… Ты был пьян.

– Нет, просто у меня хватило в тот вечер смелости показать вам, кто я на самом деле.

– Что ты хочешь сказать? Ты – Жан, и если ты рассчитываешь на свой талант артиста, чтобы зарабатывать на жизнь…

Она сделала смешную гримасу. Она не хочет понять намек и помочь мне. Она опустила голову, ее взгляд упрям, она решила идти до конца. Однако она же видела, она не может не знать.

– Сара, посмотри на меня. Умоляю, посмотри на меня. Я не такой, как остальные…

– Я знаю.

Она сердится и отводит глаза. Она смотрит на другие лица, на незнакомых людей в кафе, куда я ее пригласил, чтобы поговорить. Наконец сквозь зубы она отвечает:

– Я терпеть не могу, когда ты затрагиваешь эту тему. В жизни есть не только секс. Ты придаешь слишком большое значение этим вещам… Если у тебя проблемы, мы поговорим о них позже, когда наступит подходящий момент…

– Но какой момент? Когда «позже»? Ты меня не понимаешь?

– Здесь нечего понимать. Ты меня любишь?

– Конечно… Но, к сожалению, это не имеет ничего общего…

– Напротив, это главное. Все остальное для меня неважно.

– Сара, но ты знаешь, что такое любовь? Ты знаешь, как занимаются любовью?

– Да, я знаю. Конечно, я знаю. Ты что, считаешь, что я совсем… Но я могу подождать с замужеством.

– Сара, ты должна попробовать сначала с кем-нибудь, с мужчиной… настоящим. Тогда ты поймешь.

– И это говоришь мне ты? И ты утверждаешь, что любишь меня?

Боже, она вынуждает меня идти до конца. Я хотел расстаться с нею более возвышенно, оставить воспоминание о себе, которое не было бы ей неприятно, остаться навсегда в ее воображении любовником ее детства, тем, кто ее ласкал, но не обладал ею. Детская игра, объятия, о которых она потом вспоминала бы с нежностью. Мне хотелось, чтобы она сохранила неприкосновенным воспоминание об этой иллюзорной любви. Я хочу слишком многого. Я не смогу скрыть свою тайну. Однако я еще раз пробую.

– Сара, со мной ты никогда не сможешь заниматься любовью. Понимаешь ли ты это? Думала ли ты об этом?

– Да, я думала.

Наступает тишина. В пепельнице тлеет сигарета. Кофе остыл. Я ненавижу этот осенний вечер, напоминающий о начале учебного года. Я не хочу возвращаться в аудиторию и продолжать жизнь прилежного ученика.

– Если ты думала об этом, то тебе понятно, что мы должны расстаться.

– Нет, не должны. Ты будешь лечиться, и все будет хорошо.

– Лечиться? Но что же ты тогда поняла? Сара, это же не болезнь. Ты рассуждаешь так, точно я болен диабетом, туберкулезом или еще чем-нибудь… Словно мне достаточно пойти к дантисту, например. Хороший рецепт, несколько пилюль – и все о'кей. Ты так думаешь?

– Во всяком случае, я не понимаю, почему бы тебе не попробовать.

– Но, черт возьми, это бесполезно. Посмотри наконец правде в глаза. Я родился таким, понимаешь, я ненормальный, вот кто я такой.

– Но не для меня. Если это единственное, из-за чего ты хочешь порвать со мной… Скажи просто, что тебе все надоело, что я недостаточно хороша для тебя.

Она плачет. Она цепляется за общие слова, за детские доводы:

– Мы так хорошо ладим, ты мне даже говорил, что у нас общие взгляды. Мы учимся на одном факультете, мама тебя обожает, я не хочу расставаться с тобой, Жан, я этого не перенесу. Я уверяю тебя, что можно что-нибудь придумать. Есть же специалисты, мы пойдем вместе, если хочешь, я тебе помогу, я сделаю все, чтобы тебе помочь.

Я встаю, собираясь уйти, я вижу свое отражение в зеркале: длинные волосы до плеч, женский пуловер, весь мой женский облик, который она отказывается замечать, о котором она даже не догадывается.

– Не уходи.

Она догнала меня на улице. Я навечно запомню ее стоящей на этом тротуаре Сен-Жермен-де-Пре, маленькую среди толпы, повернувшуюся ко мне с упрямым видом. Люди расходились вокруг нас подобно волне, набегающей на скалу, и сходились снова.

Я отрываю ее руки от себя. Мельчайшие детали ее образа запечатлелись в моем сознании: я помню маленький шрам на лбу – это в десять лет, она упала с велосипеда, веснушки на круглых щеках, маленькую ямку на шее, в которой горела жемчужина.

– Сара, ты вынуждаешь меня сказать. Ее глаза умоляют молчать. Ее руки, сжимающие сумку, застыли в немой молитве.

– Я гомосексуалист. Сара, я встречаюсь с мужчинами.

– Нет, это неправда.

– Я занимался любовью с мужчиной, Сара, и я снова буду это делать, потому что я такой.

Пощечина, словно раскаленное железо, обожгла мое лицо.

– Ты мне отвратителен! Я тебя ненавижу. Я стараюсь усилить ее отвращение и рассказываю детали.

– Уже давно, до каникул, я встретил в баре на Монмартре одного травести. Он профессионал, ему сорок лет, и он посещал эти места всегда. Я ему понравился, и мы вместе провели ночь. Мы занимались любовью как мужчина с мужчиной.

Она отступает потрясенная, молча, в полном бессилии, еще раз бьет меня по щеке. Ее лицо стало некрасивым от отчаяния и негодования.

– Мне понравилось, как он занимался со мной любовью. Я несостоявшаяся женщина, Сара. Педераст, если угодно, но ты не можешь меня понять.

– Нет, я не могу понять. Ты негодяй, и тебе ничего не остается, кроме как покончить с собой. Исчезнуть! Умереть, если у тебя хватит духу, и я надеюсь, что так и будет, да, я надеюсь! Я хочу, чтоб ты исчез, чтоб ты сдох, слышишь, чтоб ты сдох!

Все кончено, она ушла. Тротуар пуст. Она оставила мне свое отвращение. Я покрыт им навеки.

Никто никогда не будет меня любить. Я ухожу в другой мир, единственный, который меня принимает. Но только принимает, ничего больше. В этом мире людей вроде Сары не любят. Там используют свой половой член как могут, как умеют. Там делают вид, что живут, там постоянно ищут себе пару, но никогда не находят. Слишком много похожих и в то же время разных. Полумужчины, полуженщины, существа неопределенные, транссексуалы. Мы встречаемся и расходимся, мы вечные странники. Каждый день мы где-то останавливаемся, каждую ночь с кем-то встречаемся. Я уношу свое отвращение в мир, где буду жить, переходя от маленьких надежд к паническому отчаянию. Я узнаю другие тротуары, другую боль и другие жалкие удовольствия. Я постараюсь смеяться или плакать над собой, я постараюсь просто жить, но я не умру. Это подлое тело не умрет, Сара, как ты этого хотела. Жан покончил с собою у тебя на глазах, но Магали, или Мод, или Каролина, или другое, безымянное существо, о котором ты никогда не будешь знать, появится после этой смерти. Так надо. Сара, я больше не произнесу твоего имени. В наших отношениях поставлена точка.

– Это что за маскарад?

Я вернулся в Руан, город моего детства, в квартиру страшных ссор, ложных самоубийств и бесконечного страха. Я снова увидел глаза своей матери, этот взгляд Банка Франции, взгляд, который судит, прощупывает, критикует.

– Это бездельники шестьдесят восьмого года вскружили тебе голову, мы тебя больше не видим, ты ничего не рассказываешь о своих друзьях, ты одеваешься, как мальчик из парикмахерской. Что за стиль? Что значат эти длинные волосы? Чем я прогневала Господа, что он наградил меня таким сыном? Мы здесь подыхаем, чтобы послать его в Париж, заплатить за его учебу, а он исчезает, не дает о себе знать и в один прекрасный день появляется в таком виде! Если бы отец тебя видел!

Она изменилась. Ее лицо посуровело, две глубокие морщины залегли в уголках рта, горькие морщины, результат слез. Они говорят о годах одиночества. Замужняя женщина и вдова, поскольку ее муж навсегда заперт в психиатрической лечебнице. Она не пожелала изменить свою жизнь. Долг и строгость. Банк Франции и Преданность. Порядочная женщина, которая сносит все несчастья и не боится сказать о них другим, в частности мне.

Это напоминание о выпавших на ее долю испытаниях отдается у меня в голове непрерывным жужжанием. Я знаю, она заменила свою умершую сестру. Я знаю, она воспитала ребенка, оставшегося от этой трагедии. Я знаю, что он в доме умалишенных и что в свои тридцать лет он рассуждает как десятилетний. Я знаю, что я не такой, каким она хотела бы меня видеть. Я знаю, что мой младший брат бездельник, который не желает учиться. Я знаю, что она больна. Я знаю, знаю, знаю…

– Посмотри на меня, посмотри мне в глаза. Честное слово, ты выщипываешь брови.

Она стыдит меня перед большим зеркалом в ее комнате, перед которым я одевался когда-то в ее платья, мечтая стать девушкой. Я отворачиваюсь.

– Жан.

Она напугана. Мои обтягивающие брюки, зеленая рубашка и длинные волосы, разметавшиеся по плечам, говорят ей о чем-то непостижимом. Она протягивает руку, чтобы дотронуться до меня, и отдергивает.

– У тебя вид гомосексуалиста.

– Мама, умоляю тебя.

– Нечего меня умолять. Мать имеет право знать.

– Мама, я не такой, как другие, тебе же это известно.

Мне так хотелось бы, чтобы она призналась, чтобы она разорвала это двадцатилетнее молчание, чтобы она поговорила со мной таким, какой я есть, а не делала вид, будто все в порядке. Никогда ни одного слова, никакого утешения, ни одного шага к правде.

– Ты моя мать, ты меня родила, ты видела, как я рос.

– Именно. Я тебя воспитала не для того, чтобы ты ходил мальчиком из парикмахерской и рядился в подобные брючки.

Мальчики из парикмахерской и узкие брюки – ее основные примеры. Молодой человек должен быть всегда в костюме и галстуке, остальные – это мальчики из парикмахерской в рейтузах. И никаких нюансов, никакой снисходительности.

– Мама…

Мне хочется плакать, но, если я заплачу, она скажет, что я девчонка, а она не любит девочек.

Мне надо попробовать вскрыть этот зримый нарыв, о котором она никогда не хотела даже слышать.

Я поворачиваюсь к ней спиной и, как прежде, смотрю на порт, на корабли, чтобы избежать ее взгляда.

– Я неправильно создан.

– Что ты этим хочешь сказать? Что за басни ты мне рассказываешь?

Но она же знает, мой Бог, в чем дело. Она не может не знать. Она отвергает очевидное, чтобы защитить себя, а я?

– Я не могу заниматься любовью, как другие парни.

– Ну, предположим. Есть же врачи, все может устроиться. Небольшое хирургическое вмешательство… Я поговорю с семейным врачом.

Она ходит взад-вперед, я иду за ней в кухню, где она гремит кастрюлями, хлопает дверцами шкафов.

– Мама, выслушай меня. Нет никакой возможности устроить это, как ты говоришь. Я существо женского пола.

– Ты что, совсем с ума сошел? Мой сын ненормальный? Он меня доконает.

– Но это правда, мама, и я не смогу жить иначе.

– Опять комедия. Мало их у меня было с твоим отцом? Ты родился мальчиком, и ты мальчик, природа не ошибается.

– Нет, ошибается. Она творит иногда невесть что, эта природа. Она сдает карты наугад.

– Она всегда поступала правильно, насколько я знаю. Люди родятся либо девочками, либо мальчиками – и все.

– Мама, большинство растений двуполые, а черепахи – гермафродиты.

– Не говори ты мне о черепахах, прошу тебя, мне все это известно, но речь идет о тебе. Чего ты хочешь, быть позором всей семьи, ты, мой сын?

Если бы я был грубым, хоть немного агрессивным, я бы стукнул по столу, хлопнул бы дверью, взорвался бы, не в силах больше терпеть эту вечную ложь, этот утомительный отказ попытаться понять.

Как убедить ее принять действительность, как объяснить? Я не могу ей рассказывать о своем жалком любовном опыте. От стыда она потеряет сознание. Один только образ ее сына, занимающегося любовью с мужчиной… К тому же я не способен признаться в том, что стало бы для нее просто кошмаром, точно так же когда-то я не смог донести на своего двенадцатилетнего насильника. Все время этот странный стыд, это чувство вины перед ней или отцом.

– Мама, ты меня родила таким, ничего не поделаешь.

– Так это по моей вине, ты хочешь сказать? Ты хочешь на меня возложить ответственность за свои проблемы? Маленькое нарушение в организме не дает тебе права оскорблять свою мать, но, поскольку это так, мы пойдем к врачам. Хочешь ты или нет, но я покончу с этим твоим состоянием. Доктор Феррье, друг твоего отца, он был военным врачом, он многое повидал. Он нам посоветует… Он, он знает, что такое мужчина.

– Мама, в Париже я ходил к врачу. Он мне все объяснил, он сказал мне, что мои половые проблемы очень серьезны. Это большой специалист, и он мне поможет.

– Поможет? Как это поможет?

– Требуется гормональное лечение, чтобы облегчить мое состояние, иначе я стану сумасшедшей.

– Что ты такое говоришь – «сумасшедшей»? Это у меня вырвалось непроизвольно. С некоторых пор я безотчетно путаю мужской и женский род.

– Твой врач просто шарлатан. Он хочет использовать тебя, вытянуть у тебя деньги и заставить поверить черт знает во что. Сумасшедшая, мой сын – сумасшедшая.

Продолжать бесполезно. Все объяснения излишни. Диалог прерывается. Я ухожу, я иду на пристань смотреть на корабли. Мне необходимо скрыть слезы, которые меня душат. Уходя, я слышу, как она продолжает ворчать и говорить о психиатре, о деньгах, о необходимости меня лечить, о том, что мне надо вернуться в семью, где царит более здоровая атмосфера.

Совсем иным был диалог с моим «шарлатаном», как выразилась мама. Если бы она знала, что одна проститутка с Монмартра назвала мне его имя и дала его адрес – будто доверила тайну новому члену секты. К доктору А. приходят всегда от имени такого-то или такой то. Ты входишь в кабинет, в котором окна закрыты ставнями, чтобы заглушать шум Пигаль. Клиентура состоит из проституток и транссексуалов. Доктор А. в некотором роде колдун-благодетель для людей вроде меня. Имя его передается из уст в уста и окутано тайной. Это доктор-чудесник, доктор по гормонам. Усатый философ, он хорошо знает отчаявшийся мир бесполых существ.

Он выслушал историю моей жизни и понял, что я больше не могу. Он осмотрел профессионально мое тело, беседуя со мною, как отец. Отец удивленный, но утешающий. Удивлен он был, потому что в своей практике он третий раз сталкивается с транссексуалом. Только третий за двадцать лет работы. В этом квартале, кишащем транссексуалами, он знал только троих. Третий – это я; второй – это тот, кто меня сюда послал, и с неизъяснимой нежностью я думаю о том незнакомце, который был первым и был похож на нас. У него был и такой же незрелый детский член, такая же неразвитая, но девичья грудь, такая же гладкая кожа.

Наконец нашелся кто-то, кто говорил со мною со знанием дела о моем исключительном случае. Его слова были просты:

– Опасность кроется в вашем семейном окружении. Если они откажутся вас понять, то, очевидно, попробуют придать вам максимум мужественности. Однажды я наблюдал результат такого воздействия. Это было страшно. Психотерапия оказалась неэффективной, а после гормонального лечения пациент тронулся умом. Необходимо учитывать не только особенности психики, нельзя забывать и про строение органов. В вашем случае феминизация, безусловно, возможна.

Однако осторожность не мешает: у нас нет отдаленных результатов такого рода лечения. Если я вам пропишу одну инъекцию в месяц, вы должны мне поклясться, что не увеличите дозу, как это делают многие. Здесь кроется большая опасность. Если же вы будете в точности выполнять все мои предписания, вам станет лучше, вы почувствуете себя более уравновешенным, ваши страхи пройдут, но процесс будет идти медленно. О члене не стоит говорить, он не изменится, а вот грудь, напротив, может развиться, и кожа приобретет другой вид. В вашем случае это лишь небольшая помощь природе, но я должен вас предупредить…

Я предупрежден. Возможно… учитывая уровень современной медицины… возможно…

– Не следует надеяться прожить больше пятидесяти лет.

Я смотрю на порт и на корабли. Опускается вечер. Мама ждет меня к ужину. Она ждет двух своих сыновей. Одного – урода и другого – юного хулигана, моего младшего брата, который регулярно остается по три года в каждом классе. Мы садимся за стол из желтого пластика, на нем стоят тарелки с голубыми цветочками и лежат деревянные кольца для салфеток с надписями: мама, Жан, Франсуа. Папино кольцо осталось в ящике буфета.

Пятьдесят лет… Мне было двадцать три года.

Семейный совет собрался на обсуждение. Приглашены были только взрослые. Настоящий совет из дядей и тетей, их серьезные лица исполнены сознания ответственности момента. Детей не допустили, потому что им не нужно слушать про такие веши. Они говорили о том, что у них есть деньги для моего лечения, что хороший психиатр сумеет побороть недуг. Они пригласили меня потом в ресторан, словно говорить об этом в обычной гостином в стиле ампир было святотатством. После беседы они разъехались в своих серебристых «ДС». Они сумели вырвать у меня обещание согласиться на «разумное» медицинское лечение.

– Эндокринология? – спросила тетя с непонимающим видом. – Это новый модный термин, с шестьдесят восьмого года кругом одни слова. Все говорят, говорят и ничего не создают. Если ты гомосексуалист, то это лечится.

Таково их решение. Для них нет никаких промежуточных вариантов. Я нехотя отступил под их натиском. Чтобы выиграть время.

– Мама тебя проводит, – сказал дядя. – Мы выбрали лучшего психиатра Парижа. Надеюсь, ты будешь достоин его высоких гонораров.

А если мне исчезнуть? Улететь на самолете на край света? Или уплыть на корабле на другую сторону планеты?.. Неосуществимая детская мечта. Таково мнение моего двойника, который похож на меня, у него такой же член, недоразвитый и бесполезный, и к нему, этому двойнику, я бросился в надежде на помощь и утешение.

«Ты не решишь свою проблему в Патагонии. Стать женщиной ты можешь только здесь, и здесь за это надо бороться. Нужны деньги на врачей, лекарства и, наконец, на операцию. Для этого надо иметь профессию, чтобы работать и зарабатывать. Защищай диплом, находи работу и борись».

Она занимается проституцией исключительно ради денег. Тем не менее она еще не заработала достаточно. «В нашей профессии очень трудно экономить. Приходится вести ночную жизнь, одеваться, пить, бороться с усталостью и всякой пьянью… Наших клиентов не слишком много, в основном они тронутые, да и нас не много. До сих пор я была вообще одна на Монмартре. Здесь есть травести, гомосексуалисты, с ними неинтересно».

Я ощущаю в ней какую-то сдержанность, нечто похожее на ревность, на страх, что в один прекрасный день я стану ее конкуренткой. Эта женщина – я сам через несколько лет. Я чувствую, что мне не избежать проституции. И от такой мысли меня бросает в дрожь.

Какое безумие! Я, мужчина, стою перед этой проституткой, которая тоже была мужчиной, и первый раз в жизни вижу, что меня ревнуют как женщину. А я-то ожидал ободрения, помощи, советов. Внезапно я задаю себе вопрос, на самом ли деле у меня женский характер и темперамент? И какова та женщина, которой я так стремлюсь стать, ревнива ли она, капризна, слаба? Ищет ли она защиты у мужчин или стремится к одиночеству, какую профессию ей хотелось бы иметь, будет ли она заниматься кухней, хозяйством, стиркой?

Я ничего об этом не знаю. Я не знаю себя. Я пока женщина в эмбриональном состоянии. Полученное мною воспитание определило мое поведение. Я хожу, держа руки в карманах, зажигаю сигарету только после того, как предложу огонь женщине. Эта оболочка, манеры, приобретенные в мире мужчин, важно ли все это?

Мне придется учиться заново. У меня только инстинктивное желание быть «другой», но я еще далек от этого.

Дальше, чем я мог думать.

Лучший психиатр Парижа живет в здании, которое в войну занимало гестапо. Медная табличка с обескураживающей надписью: «Центр психического здоровья». Меня тошнит, я выпил слишком много кофе, много курил, много думал и мало спал. Мама занимается формальностями в секретариате, проверяет час приема, платит аванс и наконец садится рядом со мной молча, как если бы я был серьезно болен и ожидал смертного приговора. Я плохо понимаю ее состояние: раз она надеется меня «вылечить», почему у нее в глазах такое отчаяние, почему она молитвенно прижимает руки к груди? Она была очень красива, моя мама. Я ищу следы былой красоты в ее усталых чертах, в этих тяжелых веках, в опущенных уголках тонких губ. Если я стану женщиной, буду ли я похож на нее, постарею ли я так же?

– Здравствуйте, профессор, вот мой сын. Вам говорили о его случае…

С этими словами мама входит в кабинет и обращается к его владельцу, спасителю, богу, который знает все и освободит меня от моего недуга. Внезапно она начинает держаться очень свободно, ведь с давних пор ей приходилось посещать психиатров из-за болезни моего отца. Мне недостает отца, спрятанного где-то за стенами. клиники. Мне нужно знать: он тоже плюнет мне в лицо, обозвав педерастом и сумасшедшим?..

Доктор Р. будто сошел с лубочной картинки. У него лысеющий лоб и снисходительный взгляд. Он мне не нравится. Он бросает на меня слегка раздраженный взгляд, он, конечно, не помнит о «моем случае». Он назначил прием, как любому другому, решив, что позднее разберется.

– Входите, мадам. Молодой человек, прошу вас подождать несколько минут.

Я вновь сажусь. Унижение стоит комком у меня в горле. Это ощущение знакомо мне с детства. Я проглатываю душивший меня комок и готовлюсь ждать. Иногда мне кажется, что я бы дорого дал за возможность почувствовать в себе агрессию и способность защитить себя, но никогда ничего подобного не происходит. Должно быть, я унижен с самого рождения. Сейчас мама рассказывает вместо меня про мой недуг, вместо меня она описывает этому старому светскому льву то, что она называет моим «состоянием». Я слышу за дверью неясные голоса. Я не понимаю слов, но я догадываюсь: «Он вбил себе в голову, что он женщина. Мы все принесли в жертву ради его учебы. Его отец, вы знаете, я сама… короче, вся наша семья в большом волнении, необходимо наставить его на путь истинный».

Голоса стихают. Теперь моя очередь войти. Меня приглашают.

– Садитесь.

Я едва успеваю присесть на низкий стул, как мама бросается в атаку. Она расположилась в кресле для пациентов. Словно она пришла для консультации, а не я.

– Мой сын посещает гомосексуалистов, мальчиков из парикмахерских.

Мне кажется, что я все это вижу во сне. Какой-то кошмар. Доктор Р. сидит за письменным столом. Похоже, он смущен. Профессиональным тоном он прерывает мать:

– Мадам, ваш сын совершеннолетний и свободен. Я врач и соглашусь ему помочь только в том случае, если он сам ко мне обратится.

Все-таки мне бросают кость, одну-единственную. Свободен? Я здесь, потому что они этого хотели. Я подобрал кость, другой не будет.

– Я знаю вашу семью, в особенности вашего отца, поэтому ваши проблемы мне не безразличны. Я готов вам помочь, но мы поговорим как мужчина с мужчиной.

Вот когда я должен был убежать. Надо было отвергнуть эту дьявольскую западню, этот семейный заговор, в котором он участвовал тоже.

Они меня обошли. Я не просто у какого-то психиатра, я у врача, друга моей семьи, который должен прибегнуть к испытанным методам воздействия. Этот Центр психического здоровья – государственное учреждение. Я смог туда попасть, потому что мой отец и моя мать чиновники, и вскоре я стану чиновником. Таким образом, мне предстоит нечто вроде чиновничьей психотерапии. Мне давно все ясно, и тем не менее я разговариваю с этим старым хрычом и стараюсь ему что-то объяснить. Я пользуюсь случаем поговорить о своих проблемах, а для меня это так важно!

Если бы мне только удалось ему все объяснить, сказать, что я был влюблен, что я не гомосексуалист, что я не хочу страдать, что мне хочется быть женщиной, потому что во мне живет женщина и она готова выйти на свет Божий. Я повторяю все время одни и те же слова, и мне не удается его убедить.

– Вы будете приходить ко мне каждую неделю, и мы будем беседовать об этом. Надеюсь вам помочь.

Помочь? Нет. Он собирается учить меня, это точно, чтобы сделать вид, что он восстанавливает природное равновесие.

Снова входит мать, она благодарит доктора, и в голосе ее смесь подобострастия и отчаяния.

– Спасибо, доктор. В нашей семье никогда не было гомосексуалистов, вы понимаете…

Значит, я боялся быть мужчиной? Вот что должен думать этот светский человек, который даже не попросил меня показа» ему мой член. Ах да, он не врач, он психиатр… Не надо путать. Он не измеряет величину пенисов, он занимается эдиповым комплексом и глубинным «Я» своих пациентов. Он пугает меня, ибо я почти уверен, что он разрушит то хрупкое равновесие, которого мне удалось достичь. Так и происходит.

Первый сеанс: речь не идет о психоанализе, это просто разговор. Мне нужно ответить на несколько вопросов.

Пример. «Когда вы были ребенком, кого вы предпочитали: отца или мать? – Это зависело от обстоятельств».

Проблема. Я никак не могу понять из слов доктора, считает ли он мой эдилов комплекс нормальным или перевернутым. Страдаю ли я оттого, что у меня есть член, или, наоборот, от страха перед кастрацией?

Я стараюсь отважно продолжить объяснение того, что я чувствую. Мне кажется, что анатомия – это уже судьба, и причина моего отчаяния в том, что у меня нет женских органов, о которых я мечтаю, потому что я хочу иметь матку, месячные и т. д. Я говорю, что я привял решение попытаться совершить все возможное в этой невозможной ситуации, а именно – сделать операцию.

– Зачем? Вы с ума сошли! Это же уродство.

– Ну, хотя бы для того, чтобы у меня было влагалище.

Я вижу, как в его глазах промелькнул ужас. Слово «влагалище» его поразило.

Но я здесь только жалкая мышь, а он кот. Он приходит в себя и начинает меня убеждать, что главное – вопрос моего социального будущего, именно этим он и хочет заниматься. Что касается остального, он может дать адрес своего коллеги, который лечит бесплодие. Я прихожу к выводу, что мы говорим на разных языках. Мой случай для него ужасен, поскольку он никогда не сталкивался с проблемой транссексуальности, а тем более не изучал ее. Все, что он об этом знает, укладывается в невероятно научную формулировку, согласно которой я рискую спровоцировать явление «клошардизации». Это выражение позволяет ему избежать слова «проституция».

Я психически больной. Я должен понять разницу между «казаться мужчиной» и «быть мужчиной», «казаться женщиной» и «быть женщиной». Я чувствую, что в его глазах становлюсь все более виноватым.

Два раза в неделю мне приходится выслушивать угрожающие речи. Он не будет потворствовать моему желанию превратиться в женщину.

Стать женщиной – это безумие. Желать иметь влагалище – еще большее безумие, а операция – просто преступление.

– К тому же даже после операции вы не испытаете оргазма. Оргазм невозможен.

Негодяй! Почему же он не хочет спросить, испытываю ли я оргазм в моем теперешнем положении? Известно ли ему, что единственная возможность испытать физическое наслаждение, как бы мало оно ни было, заключается для меня в гомосексуальных отношениях, от которых я отказываюсь. Да, я от них отказываюсь. И я знаю, во имя чего я отказываюсь. Я пробовал, я рисковал своим душевным спокойствием, чувством ответственности и вины, чтобы узнать… Теперь я знаю, а он, пробовал ли он когда-нибудь? Какой смелостью он обладает? Он не пытался, как тот шведский журналист Хемминг Паллесен, побыть месяц гомосексуалистом среди нормальных людей. Я читал все, что он написал, этот сексуальный авантюрист. Его слова запечатлелись навсегда в моей памяти: «Реакция была ужасной, – писал он, – я чувствовал себя жертвой самого безжалостного расизма».

Это правда. И у жертв нет аргументов против расизма. Есть только два выхода: насилие или покорность. И официальная психиатрия хочет меня подчинить. Она хочет меня «нормализовать», задушить мою личность, превратить мое желание быть женщиной в извращение, заставить меня признать, что это извращение, а значит, чувствовать себя виноватым, больным и стараться выздороветь.

Он требует моего выздоровления, а я от этого страдаю. Я не выдержу.

Но поразительно то, что он тоже не выдерживает. Он чувствует себя морально опустошенным после наших противостояний. Странная усталость овладевает им. Он, психиатр, профессиональный «нормализатор», обещавший вернуть меня в семью и сделать так, чтобы я не вступал в противоречие с законом, не находит больше аргументов. Несколько недель мы вели жесткую игру, а чего же мы достигли? Он не получки ответов на свои вопросы. Он остался уверен, что транссексуал – это всегда скандал, что работа – единственное средство вернуться к нормальной жизни, а для этого надо подавить вес остальное.

Я же выхожу от него после каждого сеанса с еще большим чувством вины, мне стыдно, что я такой, мне стыдно за свои мысли и желания. И я все время себе обещаю: я не выйду на панель, я не противопоставлю себя обществу, как они это называют. Да, я стану чиновником почтового ведомства, да, я получу диплом юриста, да, я буду послушным… Да, я вам лгу. Да, я страдаю… Я купил черное платье в красный горошек.

Мой дорогой сын…

Из глубины своей личной трагедии мой отец, вероятно почувствовав что-то, тоже делает попытку помочь мне. Почерк у него теперь совсем не тот, который я знал в детстве. Он изменен лекарствами, беспокойством, заключением. Что он знает теперь обо мне? Нас разделяют почти десять лет. Он не мог наблюдать, как я рос, как изменялся. Мы виделись, только когда я приходил к нему. Обо мне мы с ним говорили примерно так: «Ты будешь мужчиной, мой сын». И вот теперь у меня появилось то же чувство, что в детстве, когда он хотел осмотреть мой член. Он мне пишет: «Мой дорогой сын, через несколько месяцев ты пойдешь в армию, и она сделает из тебя настоящего мужчину».

Армия. Все славные страницы семейной истории связаны с ней. Мы еще в траншеях четырнадцатого года и в танках сорок пятого. Дяди – полковники и военные врачи. Лучшие из лучших. Особенно один из них, вызывающий восхищение отца и одобрение всех остальных.

«Он знает людей. Он поведет тебя по жизни». Кто сказал это? Отец? Мать? Дядя? Я не помню. Они по одну сторону, я – по другую. Их объединяет общая цель – избежать скандала из-за непонятно кого: не то женщины, не то мужчины. Армия – это мужской бастион. Самый неприступный, самый могучий. Тот, кто прошел армию, – спасен, обелен, отмечен гарантией общества.