Текст книги "Сальто ангела"

Автор книги: Марен Мод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

У меня пересохло во рту. Не все понимая, я тем не менее сразу увидел самое главное, я увидел женский орган и мужской орган, и я увидел, как они соединяются. Незнакомое волнение охватило меня. Первый раз в жизни я увидел, как занимаются любовью, первый раз в жизни перед моими глазами предстали картины полового акта.

В этот жаркий летний день в Помпеях я был единственным наивным существом в стаде возбужденных и хохочущих мужчин, окруживших гида. Мужчина в фуражке комментирует этот исключительный спектакль. Поскольку фрески под замком, следовательно, их скрывают от детей. Если дамам не разрешают приближаться, значит, вид этих сцен может потревожить их чувства.

За моей спиной тот же самый женский голос, нервный и пронзительный, восклицает вновь:

– Но мы тоже этим занимаемся!

Она в бешенстве, оттого что ее не допустили к этому маленькому порнографическому театру, чудом не тронутому потоками лавы и огнем. Я оборачиваюсь и вижу вульгарное потное лицо с ярко накрашенным ртом. Ей жарко, а я весь дрожу от волнения.

Гид закрывает на ключ дверцы маленькой ниши. Тайна исчезает, и мы отправляемся гуськом на пыльные улицы семьдесят девятого года. Мы идем и идем среди руин, оставленных извержением Везувия. Перед моими глазами вулкан, и потоки лавы сжигают мое сердце. Во рту я ощущаю вкус пепла. Я не отмечен тем знаком, который позволяет различать пол. Все, о чем я догадывался раньше, ничто в сравнении с этой грубой очевидностью, свидетелем которой я только что был. Есть лишь два знака пола: один в форме шпаги и другой, похожий на пещеру, на глубокую впадину.

У меня слегка кружится голова. В автобусе, который увозит нас в Рим, возбужденные мальчики открыли бутылки с вином, пачки сигарет. Они устраивают оргию, заставляют меня пить, и я пью – словно тону.

От едкого дыма меня тошнит. Я словно кружусь, танцую. Первый раз в жизни я пьян, а может быть, просто впервые осознаю свое несчастье. Ночью, растянувшись на железной кровати в теплом дортуаре, я прислушиваюсь к тому, что творится у меня в желудке. Надо, чтобы меня вырвало, чтобы я освободился. Мне необходимо вновь почувствовать, что желудок мой пуст, нужно отмыться от этих образов, не думать о том, какой я есть и каким никогда не буду. Моя жизнь проиграна изначально. Постараться заснуть. Горько забыться на этом матрасе, превратившемся в пьяный корабль, мечтать о свежести, надеяться.

Буря утихла, я провожу бессонную тошнотворную ночь. Какая-то муха на потолке без устали смотрит на меня. Вокруг скрипят пружины, мальчики просыпаются, потягиваются. Они проходят в трусах мимо моей кровати. Зевая и смеясь, бегут в туалет… Скоро мы снова погрузимся в поезд, как веселое стадо, погоняемое толстым дружелюбным священником.

Я видел Олимпийские игры в Риме в 1960 году. Я видел любовные игры в Помпеях в первом веке нашей эры. Я на заре своей жизни. В Руане уже осень.

ГЛАВА III

Я обнаружил, что ночь может принадлежать только мне. Достаточно не спать, чтобы жить по-другому. Один в темной комнате, я прислушиваюсь к гаснущим вокруг меня звукам. Звуки с улицы: далекие, глухие, таинственные. Привычные домашние звуки: отец прошел по коридору, младший брат кашлянул за стеной, прошумел лифт на площадке. Надо подождать, пока все успокоится. Я смотрю на потолок комнаты, будто на экран, и показываю себе свой собственный фильм. Вот танцует девочка. У нее темные волосы, голубые глаза, и она похожа на Мари-Элен. Накрахмаленные кружева выглядывают из-под клетчатой юбки. При каждом движении высоко приоткрываются стройные ножки в маленьких красных туфельках. Мой приятель Патрик влюблен в Мари-Элен, а меня она завораживает, как, впрочем, и сам Патрик. У него нормальный отец, владелец какого-то промышленного предприятия. Они живут в чудесном доме из кубов и веранд на холме города. Дом как в кино, где хозяйничает улыбчивая мама.

Время уже за полночь, все стихло. Я встаю.

Босиком тихонько пробираюсь по темному коридору в ванную. Придерживаю, чтобы не заскрипела, дверь. Зажигаю только маленькую лампочку над умывальником.

Открываю шкафчик и достаю пудру, пуховку, светло-голубую, аквамариновую, цвета глаз моей матери тушь для ресниц, губную помаду.

Ото всего исходит восхитительный легкий аромат… Бежевато-розовая губная помада не очень выделяет рот, я бы предпочел более яркую. Мама выбирает неброские тона, подходящие для Банка Франции. Скорее дань традиции, чем вкусу. Бесцветность культивируется как признак респектабельности.

Здесь же лежит белье, которое мама носила днем. Белое, из вискозы, незатейливые кружева. Мне больше нравится голубое или розовое.

Но ничего не поделаешь, сегодня ночью я буду в белом.

Надеваю трусики, лифчик, бретельки комбинации скользят по моим напряженным плечам. Ощущаю легкий запах моей матери, смешанный с запахом пудры и помады.

Чулок у меня сегодня не будет: мама постирала их вечером, и они свешиваются с веревки, словно две плоские ноги.

Я стою спиной к двери, лицо обращено к зеркалу, и вдруг слышу, как дверь тихонько открывается. За долю секунды я понимаю, что забыл про задвижку. Мое сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот проскользнет между ребрами и вырвется из груди.

Слышу заспанный голос отца:

– Ты еще не лег?

Он спросил это прежде, чем увидел. Но теперь он видит. Со спины, ибо ужас сковал меня.

Он застал меня впервые. Впервые таким я предстаю перед отцовским взглядом. Открыв рот, с изменившимся лицом, он вцепился в косяк двери.

Наконец он пятится назад и кричит:

– Что ты здесь делаешь? Ты сошел с ума! Этот ребенок сошел с ума! Сумасшедший! Он сумасшедший!

Странно, но, как девушка, которую застигли врасплох, я инстинктивно прикрываю руками грудь. Затылок горит, все тело напряжено, я жду, что сейчас на меня посыпятся удары. Он должен меня избить, это было бы нормально, он должен броситься и сорвать с меня мой наряд. Я жду его гнева и оскорблений, жду его вопросов, жду, что он встряхнет меня, заставит выйти из оцепенения, яростно и шумно потащит по коридору.

Но он в страхе отступает.

Он исчез, и я слышу за спиной его шаги: вот он бежит по коридору, ногой распахивает дверь в спальню и будит маму бешеным криком:

– Этот ребенок сошел с ума! Ты меня слышишь?

Он закрыл за собой дверь, и теперь до меня доносятся только приглушенные обрывки фраз. Я не могу разобрать, но истерический голос отдается у меня в голове.

– Я тебе говорю, что он сумасшедший!

Быстро раздеваюсь и смываю краску. Я весь дрожу. Каждый нерв наэлектризован, и я не могу справиться со своим телом.

Я спешу натянуть пижаму, путаюсь в штанинах, чуть не падаю, криво застегиваю пуговицы куртки, скрываюсь у себя в комнате и жду того, что должно произойти. Поскольку на этот раз что-то должно произойти. Он понял, что его сын подражает женщинам и ночью, тайком, предается непристойным играм.

Я прислушиваюсь к тому, что творится за тонкой перегородкой, разделяющей наши комнаты. Мне кажется, ему не удается разбудить маму. Она старается его успокоить, не вполне понимая причину его волнения.

Слов почти не разобрать, но время от времени до моих бедных ушей долетает рев отца:

– Он сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший!

Я сжался в ожидании на кровати. У меня болит живот, все болит, я застыл от страха. Они не только изобьют меня сейчас, но завтра… Завтра они расскажут об этом всему кварталу… Подтвердится то, о чем все уже давно догадываются. Сын Маренов – педераст, травести, он переодевается девочкой… Он сумасшедший… Завтра будут показывать на меня пальцем, смеяться за моей спиной… Начнут друг другу пересказывать, и слух дойдет до одноклассников… «Ты знаешь этого типа? Он тайком переодевается женщиной. Отец застал его в одежде матери… Он действительно сумасшедший…»

Сумасшедший… сумасшедшая… Такой приговор прокричал мне отец. Сумасшедший, как и он. Может быть, это и есть правда обо мне.

Я унаследовал отцовское безумие. Как и его, меня потащат в больницу, будут обследовать мой мозг, ощупывать член, объяснять, что этот жалкий кусочек плоти и есть мужской орган, а все остальное – просто безумие. Безумие… безумие… Они могут посадить меня в психушку.

От страха я так сильно сжал зубы, что рот одеревенел, я не могу его открыть.

Наступившая вдруг тишина поражает меня. Крики смолкли. Никто не открывает дверь. Почему? Говорят так тихо, что я не слышу? Думают, какое решение принять?

Прижавшись ухом к стене, я пытаюсь догадаться, как станут развиваться события. Кроме служанки, которая приняла все за шутку, никто меня не видел до сих пор в женских трусиках и лифчике, никто не заставал в этом смешном положении. Я должен освободиться от своего стыда, а для этого мне нужен шок, встряска. Пусть они придут и поговорят со мной, пусть отругают или изобьют. Но пусть что-нибудь произойдет, как-то все объяснится. Нужен скальпель, чтобы вскрыть нарыв, который зреет долго, на их глазах, а они отказываются его замечать.

Но они не придут. Они заснули в своей большой кровати, в нескольких метрах от меня, им нет дела до моего стыда. Они бросили меня одного, оставили на растерзание тишине и бессоннице.

Опять ничего. Как затравленное животное в ночи, меня осветили фарами. Вспышка. Потом снова темнота.

Утром я встал первым, первым вышел из дома и пришел первым задолго до начала занятий.

Урок математики, дежурство, урок немецкого.

Я ничего не понимаю. Мои глаза воспалены от бессонницы и невыплаканных слез. Я возвращаюсь домой обедать.

Мама подает на стол, я передаю хлеб. Папа, как обычно, отсчитывает свои пилюли. Целая аптечка лежит перед ним на тарелке. У него обычное серое лицо. Все как всегда, все как прежде. Молчание опять вступает в свои права.

Проходят дни, страдания притупляются. Я виновный без суда, без приговора, без наказания.

Стало ли им все ясно той ночью? Еще много лет я буду задавать себе этот вопрос.

В глубине души я хочу, чтобы они молчали, оставили меня с моим стыдом, не обнажая его. С другими родителями моя жизнь могла бы измениться с той ночи. Но не с ними. Я просто еще одно безумие в семье. Еще одна неприятность, которую надо положить вместе с прочими в семейную копилку. К тому же слишком сложная и опасная, чтобы извлекать ее на свет. Мой дедушка-крестьянин, пожиратель гусей и детей, говорит, что я – «часть Божьего наказания, обрушившегося на семью». Такое же, Как смерть Луизы, ее слабоумный сын, постоянные угрозы самоубийства отца. Часть этого странного проклятья, которое или убивает, или дает жизнь незавершенным существам. Смерть, уродство, безумие и я… последняя вспышка гнева Создателя, бесполезный осколок его творения.

Он выстроил всех по росту и стоит перед нами. Месье Ферри – наш преподаватель физкультуры в двух последних классах. По всему видно, что для него нет ничего важнее мускулов. Переходя от одного к другому, он осматривает наши бицепсы. У него голубые глаза, он хорошо выбрит, его спортивный костюм безупречен, кеды аккуратно зашнурованы. С волейбольным мячом под мышкой, он будто позирует незримому фотографу.

– Выйди из строя! Подойди! За сколько пробегаешь стометровку?

Он единственный из учителей говорит нам «ты». Для него спорт важнее любой философии. Главное – «здоровое тело», а не «здоровый дух». Обыкновенный мужчина небольшого роста, он смотрит на меня подозрительно.

– Твои показатели?

Я не знаю, что ответить. Бегаю я довольно легко, хотя и не ставлю школьных рекордов. Но для меня мучение бить по мячу, срывать кожу на ладонях, лазая по канату, прыгать в высоту. Его взгляд смущает меня, я чувствую себя худым и слабым. У моего соседа слева подбородок покрывается первым пушком, у того, который справа, – волосатые ноги.

– Ну что, Красавчик? Чем можешь похвастаться? Это прозвище останется за мной на целый год. Набравшись мужества, заявляю:

– Я не очень-то силен.

– Ну, хоть в чем-то?

– Ни в чем, месье учитель.

– Вижу. Следующий! Выйди из строя. На вид ты крепкий. Какие у тебя спортивные достижения?

Он как бы вычеркнул меня. Наплевать. Мне он противен. Я все равно предпочитаю оставаться вне игры. Меня от тебя тошнит. Тошнит. Тошнит. Я редко ругаюсь, даже про себя. Это что-то новенькое. Но его я презираю, и это меня успокаивает. Зато я видел Олимпийские игры в Риме, был рядом со спортсменами и могу на зависть всем рассказать кучу разных историй, которые можно услышать только по радио. Однако заработанный таким образом авторитет держится недолго.

После второго урока физкультуры месье Ферри входит в раздевалку. Я одеваюсь в углу, как всегда в стороне от других. Я не люблю скученности. Как ни в чем не бывало, он направляется ко мне и говорит вполголоса:

– Сделай так, Марен, чтобы ты переодевался один, а не вместе со всеми.

Я молча смотрю на него.

– Ты понял, Красавчик? Делай это, например, в душе.

И он быстро уходит.

Такое впечатление, что он боится меня, моего девичьего силуэта в его мальчишеской команде… Наверное, думает, что я заразный. И так всегда: как только надо раздеваться, меня удаляют, будто в моей тонкой талии, длинных ногах, немного округлой груди есть что-то неприличное. Но он не сможет меня унизить.

Я проглотил это оскорбление, как глотают слабительное.

Пока светло-зеленый лифт поднимает меня на девятый этаж, я смотрюсь в зеркало и вижу семнадцатилетнего юношу с девичьими глазами. Что же здесь такого? Нет, я не семейная драма. Семейная драма в другом, и она проявляется всегда внезапно. Как в тот вечер.

Папа колотит в дверь ванной, где я внимательно рассматриваю себя в зеркало. Меня очень занимает мой профиль, длина ресниц, гладкость кожи, малейший пушок над губой.

– Ты выйдешь наконец оттуда, черт побери?!

Я больше не забываю запирать дверь; ему это крайне не нравится, о чем он каждый раз мне напоминает. Но не сегодня. Сегодня он бросается к аптечке, яростно роется в куче разноцветных коробочек. У него очередной приступ. Занятый собой в ванной комнате, я пропустил начало ссоры и не понимаю, что случилось. Их было уже столько в последние месяцы! Я слышу прерывающийся, охрипший от крика голос отца. Он твердит, что не курит, не пьет, не ходит «по кабакам». Да, он не работает, но он болен…

– Во всяком случае, я тебя никогда не обманывал!

Простое утверждение или намек в адрес матери?

Она пожимает плечами и, как обычно, отсылает Франсуа играть в свою комнату, стараясь держать его подальше от семейных сцен. Меня никуда не отсылают.

Наоборот, я привилегированный зритель. В последнее время папа похудел, у него заострился нос, появились мешки под глазами. Всегда такой ухоженный, аккуратно причесанный, он очень изменился.

– Я знаю, что обо мне болтают в твоей семье… Мама стоит к нему спиной, но он обращается только к ней, и все его обвинения адресованы тоже ей.

– Не пожимай плечами, я знаю, о чем они говорят. Ты думаешь, я не догадываюсь, что они задумали? Для чего все эти встречи, шушуканье… Они созывают семейный совет, чтобы вынести мне приговор! Они считают, что я сумасшедший и меня надо запереть в больницу! Ведь так? Признайся, что это так!

Я сижу на кухне в углу и смотрю на огни порта. Недавно я видел, как снимался с якоря и уплывал в Южную Америку грузовой пароход. Суматоха на палубе, скрип тросов. Когда убрали трап, у меня защемило сердце. Еще один корабль уплыл без меня. Еще одна страна, которую я не увижу.

Руки отца с набухшими венами лежат на кухонном столе, как две больные птицы.

– Я не хочу в эту больницу! Ты меня слышишь, Жюльетта?

– Тогда возвращайся к врачу в парижскую клинику. Ты же знаешь, что без этого не обойтись. Тебе нужно лечиться, папа… Будь разумным.

– Мне плевать на твою клинику! Тебя устроило бы, если бы я исчез совсем, ведь так?

– Послушай, папа! Ты болен. Если мы говорили о больнице, то только потому, что нет другого выхода.

– Я не сумасшедший! У меня нейросимпатическое расстройство!

Бедный отец. Он бредит. Упивается медицинскими терминами.

Вдруг он резко отталкивает стол, встает, открывает балконную дверь. Вот он уже нагнулся над перилами на девятом этаже. На улице темно, лишь городские огни на западе создают вокруг его головы неясный ореол.

– Я могу прыгнуть, если захочу! Ты знаешь, исчезнуть очень легко. Раз! – и я внизу. И все, нет больше Пьера, от него останется мокрое место…

Он не сделает этого. Я не верю. Я крепко зажмуриваю глаза, сцепляю руки за спиной – тогда он не прыгнет. На прошлой неделе он угрожал нам тем же самым, свесившись через перила в лестничный пролет… Дедушка говорит, что он симулянт, дяди – что фигляр… Нельзя открывать глаза. Если я открою глаза, он прыгнет. Почему такая тишина? Его больше нет? Где мама?

– Мама!

Неужели мне придется увидеть его смерть? Он этого хочет? Меня пугает тишина.

– Мама!

Я напрасно зову, никто мне не отвечает. Она, наверное, закрылась в комнате с Франсуа, чтобы тому не было так страшно. А как же я? Почему она оставляет меня одного с этим канатоходцем, играющим со смертью? Я открыл глаза, чтобы понять, что несет эта ужасная тишина.

Он все еще на балконе. Раскачивается, вцепившись в перила, однако ноги его стоят на цементном полу. Я боюсь пошевелиться.

С балкона рядом выглядывает сосед и спрашивает, что происходит. Папа обрушивается на него:

– Что? Что вам надо? Вам интересно? Занимайтесь своими делами, я же не лезу в ваши!

Приступ прошел. Возвращается мама. Она немного бледна и протирает очки. Неужели она плакала?

– Если ты успокоился, мы можем теперь поужинать.

С нами уже нет нашей доброй толстой Беатрис, которая всегда готовила суп и пюре. Она теперь замужем и очень довольна, что ушла из этого сумасшедшего дома. Мама должна теперь все делать сама, вернувшись с работы. Она подает мне знак, и я начинаю накрывать на стол. Мы проходим с тарелками и стаканами перед папой, как будто его здесь нет.

– Жан, сними с плиты картошку!

Я обжигаюсь о ручку кастрюли, пар ударяет мне прямо в глаза.

Мама выкладывает на блюдо куски ветчины. Франсуа усаживается за стол, у него все пальцы в чернилах.

– Пойди вымой руки, Франсуа!

Вот так. Надо вымыть руки, развернуть салфетку, положить деревянное кольцо для салфетки с выгравированным именем обратно в корзинку и есть. Обыденность торжествует и на какое-то время затягивает свежую рану.

Семейный совет собирается на следующий день. Дядюшка Луи приехал, чтобы официально «заняться сестрой и ее детьми, которым грозит опасность». Тетушка Женевьева приехала «утешить старшую сестру, которая принесла себя в жертву, а это не оценили». С ней ее муж Гонтран. Он в нашей семье тот, «чьи дела идут успешно». Председательствует на этом чрезвычайном совете дедушка Александр. Как бывший директор школы он считает, что данное место принадлежит ему по праву. Весь материнский клан снова объединился, чтобы прекратить «глупые игры», в которые играет «этот молодчик Пьер». Над всеми витает тень Луизы, жертвы такого же собрания.

Меня посылают за доктором Ренуаром. Тот очень расстроен, но говорит:

– Конечно, лучше бы его госпитализировать. Это очевидно. Я боюсь, как бы он не стал опасным для себя самого и для детей.

Я сижу в своей комнате с Франсуа, и тот все время задает мне вопросы. Но я сам хотел бы знать, «что с папой».

– Что с папой?

– Он болен.

– А что у него болит?

– Не знаю, Франсуа…

– Почему ты не знаешь? Ты никогда ничего не знаешь!

– Сиди спокойно.

Я люблю своего маленького здорового братца. Он уже уверенно шагает по жизни, проявляет характер, требует… Кажется, он унаследовал от матери силу, которой нет у меня. И он прав, я никогда ничего не знаю. Я только догадываюсь. Собираю крохи отовсюду, многое чувствую, но мир взрослых мне пока недоступен.

Между тем в гостиной решение принято. Доктор Ренуар написал медицинское заключение. С виду это обыкновенный рецепт. Вечером мама не занимается ужином, а мы опять должны сидеть в моей комнате. Франсуа, этот маленький философ, садится на пол, вырывает листок из альбома и заявляет, что сейчас будет рисовать для меня дом.

Я прислушиваюсь. В доме очень странная атмосфера. У мамы слишком безразличный вид, отсутствующий взгляд. Она тоже ждет.

Вдруг папа что-то увидел из окна своего кабинета, где он всегда укрывается в тяжелые моменты. Это полицейская машина. И он не настолько сумасшедший, чтобы не понять.

– Вы все же это сделали! Вы просто подонки! Ты слышишь меня, Жюльетта? Подонки!

Он бросается бежать, проносится мимо, даже не замечая меня. Я с трудом удерживаю дверь комнаты, чтобы Франсуа ничего не видел.

На лестнице молодой полицейский, смущаясь, спрашивает у матери:

– Где он?

Я его знаю. Это бывший ученик моего отца. Ужасная бестактность! Отец еще больше будет уязвлен в своем самолюбии перед этим молодым человеком в полицейской фуражке, которого он когда-то наказывал за непослушание…

У мамы сильный характер. Приняв один раз решение, она уже не отступит. Она выдает отца, будто он какой-то преступник.

– Он наверху, на чердаке. Это прямо над нами.

Папа спрятался там, где сушат белье. Ничего лучше он придумать не успел. Трое полицейских поднимаются наверх. Один из них довольно громко говорит: «Лишь бы он не выбрался на крышу, не хватало еще, чтобы он прыгнул!»

Крики. Шум погони. Словно идет охота. Однажды в деревне я видел, как собаки преследовали кота. Взъерошенный кот забрался на крышу сарая и испуганно шипел в метре от ужасных оскаленных морд. Потом дедушка прогнал собак палкой.

Но никто не прогоняет собак, окруживших моего отца. Его бегство тоже против него. Дядюшка Луи говорит:

– Если бы он сохранил хоть каплю здравого смысла, он бы понял, что мы это делаем для его же блага.

Мама заставляет меня вернуться в квартиру и закрывает дверь. Изображения не будет, только звук. Отца уводят, он что-то кричит, но слов не разобрать. Все кончено. Его забрали в больницу с красивым названием «У четырех прудов». А в нашем доме воцарилась тишина. Вечером пришла Беатрис. Мама не хочет есть, но заставляет нас. Меня не покидает ужас, и в то же время я чувствую какую-то опустошенность. Я не могу поднести ложку ко рту. И это называется «добровольным лечением»!

Беатрис успокаивает меня:

– Ты знаешь, его же можно будет навещать. А потом он выздоровеет и вернется.

Франсуа упорно спрашивает, «что у папы болит».

– Головка, мой дорогой.

Мама спокойна. Ей даже как будто полегчало. Беатрис уходит. Потом и дядюшка Луи.

И вот мы идем навещать папу. «У четырех прудов» – психиатрическая больница в нескольких километрах от Руана. Нормандские домики из красного кирпича, черепичные крыши, просторные лужайки, высокие стены, решетки. Дома цепляются друг за друга и похожи на призрачные корабли в океане, которые плывут по воле волн…

Мама держит меня за руку. Мы заполняем карточку при входе, идем сначала по каштановой аллее, потом еще по какой-то, потом еще… Свидания проходят в большом доме с застекленной верандой, дверь за нами закрывают на ключ. Повсюду сидят люди, говорят тихими голосами. Вот девушка стоит перед пожилыми родителями. Она молчит. Скрестила ноги, сложила руки, словно в немой молитве. Но не произносит ни слова. Родители смотрят на нее, она смотрит на них. Медсестра уводит ее. Все свидание – это несколько минут молчания. Другие говорят много, громко, настоящая какофония голосов.

Отец уже там. Он как-то странно дрожит всем телом. Медсестра предупреждает: не больше пяти минут для первого раза.

Из-за этого не стоило и приходить.

Меня он просто не видит, его интересует только мама. Несвязные упреки, навязчивые идеи. Он слишком разволновался, и медсестра торопится его увести. Свидание не длится и пяти минут. Он послушно уходит, неуверенно ступая. На него тяжело смотреть. Очень. Мятый костюм, согнутые плечи. У мамы на глазах слезы. Мы возвращаемся по той же нескончаемой каштановой аллее, и она мне говорит:

– В следующий четверг пойдешь один, так будет лучше. Ему нужно внимание, он не должен чувствовать себя покинутым, надо обязательно навещать его, ты понимаешь?

– А ты?

– Пока я его только раздражаю. Может быть, позже.

И вот в следующий четверг я отправляюсь туда один. Я должен сесть на автобус № 12, тот, который проходит по улице, где живет Марк. Остановка рядом с его домом, и каждый раз я невольно вспоминаю ту сцену из моего детства, закрытую на ключ дверь, разбросанную по полу одежду… Я уже давно не встречал Марка, не ходил но этой дороге. Но болезнь отца и больница все изменили, и я возвращаюсь сюда каждые четверг и воскресенье…

Иногда мне хватает мужества бросить взгляд на дверь дома, и я как будто заклинаю злых духов. Но это мало помогает. И вот я уже перед больницей. Называю себя при входе, меня записывают в журнал, я прохожу по лужайкам, слышу странные крики, вижу странных женщин и мужчин. Некоторые ходят боком, точно заблудившиеся крабы, другие что-то говорят в пустоту или ужасающе неподвижно сидят на земле. Какие-то улыбающиеся люди наступают на меня, я сторонюсь, пропускаю их, они смеются у меня за спиной. Люди-привидения, они ничего не замечают вокруг, ничего не слышат, погружены в себя и двигаются, как автоматы. Мой отец живет в другом мире. Это мир живых мертвецов, куда меня посылают сказать, что «дома все в порядке».

Я не люблю шумную веранду. Я увожу его на улицу, в тенистый дворик, туда позволяют выходить больным, которые, как мой отец, «хорошо себя ведут». Он больше не дрожит, в его сосредоточенном взгляде нет безумия. Он медленно направляется к деревянной скамье с облупившейся краской, я сажусь рядом и говорю то, ради чего пришел:

– Дома все в порядке. Франсуа получил хорошие отметки по поведению и арифметике.

А он говорит то, что все время вертится у него в голове:

– Семья твоей матери заперла меня сюда. Пусть они не забывают, что я ветеран войны и требую к себе уважения. Если вдруг будет война, я тут же пойду за повесткой. Не то что твой дядюшка Луи, эта тыловая крыса. Он-то не покинул своего теплого местечка. Я буду жаловаться. Мне должны вернуть мою должность. Я хороший специалист. У меня есть знакомства… и в медицинских кругах… и среди высокопоставленных лиц… Я ими воспользуюсь, стоит мне только захотеть. Здесь все меня знают… И поверь, все понимают, с кем имеют дело. Меня оставили в покое. Да. Они знают…

Мне хочется поскорее уйти. Я с нетерпением жду момента, когда смогу побежать обратно по каштановой аллее и выплакать все слезы, чтобы он этого не видел. Я больше не выдержу.

И потянулись четверги и воскресенья – дни визитов. Автобус № 12, улица, где живет Марк, регистрация в больничном журнале, деревянная скамья с облупившейся краской… У меня почти не остается времени для себя, мне некогда побыть самим собой, надеть женское платье, спокойно вздохнуть, укрывшись от всех, хоть на несколько минут забыться и почувствовать полноту жизни.

Но я должен быть мальчиком в голубой куртке и брюках, в хорошо вычищенных ботинках, гладко причесанным. Этот мальчик идет навещать своего больного отца, а потом возвращается той же дорогой. Так заканчивается весна, и наступает лето, которое не приносит ничего нового. Иногда мне начинает казаться, что нервы у меня сдают так же, как и у моего отца.

Через некоторое время его переводят в другую клинику под Парижем. Я больше не навещаю его один. Мы отправляемся всей семьей, едем через весь город, и я вытягиваю шею, чтобы в окно поезда увидеть кусочек Елисейских полей или Эйфелевой башни.

В своей новой тюрьме отец чувствует себя лучше. Это связано с его статусом бывшего преподавателя. Он говорит, что здесь он «в более интеллигентной среде». Маме нравятся цветы в парке, Франсуа бегает по аллеям, а я обретаю надежду.

И напрасно. Собирается еще один семейный совет, и на этот раз я должен присутствовать.

Дядюшка Луи, дядюшка Гонтран, тетушки, мама, – все собрались в провинции, в Нормандии, родном материнском гнезде.

– Жан, тебе уже исполнилось семнадцать лет, ты теперь мужчина, ты должен будешь принимать решения, и мы считаем своим долгом не скрывать от тебя ничего. Прежде всего то, что касается твоего отца.

Что они от меня хотят? Я взрослый? Мужчина? Принимать решения?

– Ты старший сын, мать должна найти в тебе крепкую опору.

Это я-то крепкая опора… Я никто. Ничто. Почему я? Вот они крепкие. Но они не ходят в больницу по воскресеньям. Они обсуждают, решают, организовывают. Пусть они и берут на себя ответственность. Им мало смерти тетушки Луизы, мало жертвы, которую принесла моя мать, им нужен еще и я?

– Твой брат Морис должен вернуться домой, Франсуа еще слишком мал, мы рассчитываем на тебя, когда думаем о будущем семьи. Твой отец, к несчастью, не способен вести нормальную жизнь. Прогнозы в этом отношении самые пессимистичные… Врачи считают, что это типичный случай маниакально-депрессивного расстройства. Надо ожидать цикличного проявления болезни, бесконечные депрессии будут сменяться буйными периодами… Возникнет необходимость частого, даже постоянного, пребывания в больнице. Мы должны смотреть правде в лицо. У каждого в жизни свой крест.

Свой крест? И где же их крест? И где мой?

– Твоя первая обязанность – хорошо закончить учебу. Это необходимо для твоего будущего. Твоя мать нам сказала, что ты не слишком прилежно занимался в этом году… Ты нас огорчаешь, Жан. В шестом классе ты был среди первых, да и в прошлом году учился неплохо. Что же случилось? Нужно исправиться.

Мне нечего им ответить. Внутри у меня пустота, я совсем не думаю о выпускных экзаменах, мне наплевать на карьеру. Мне наплевать на протекцию моего дяди и его уроки морали. Я не хочу становиться мужчиной!

– Ты подумал уже, чем займешься потом?

– Да. Я хотел бы поступить в институт кинематографии.

– Ну, это ребячество!

Они все против меня. Они решили просто не замечать, каков я на самом деле. Игнорировать мои девичьи ноги, развивающуюся грудь, член новорожденного младенца. Им все равно, что у меня в голове. Я хотел бы ускакать на коне, а потом оказаться прекрасной принцессой при дворе русского императора. Вместо моего жалкого члена, который я давно уже перестал измерять, я хотел бы иметь волшебную палочку. Если бы он мог исчезнуть, отпасть сам собой, как незрелый фрукт, как падают первые летние вишни, слишком маленькие, чтобы удержаться, как весной со сломанной ветки опадают первые сморщенные, без кожицы, персики!

Почему я плохо учусь? Я нахожу себе тысячу оправданий. Мой отец, его приходы домой и возвращения в клинику, его депрессии; Морис, мой сводный дебильный братец. Он вырос, и ни одно специализированное заведение не хочет больше его держать. Он теперь все время дома и требует от матери любви и заботы, как животное, которое слишком часто покидали.

Они отправляют нас назад: маму, Мориса, Франсуа и меня, и мы вновь живем в нашей стандартной квартире среднего француза, со стандартной обстановкой, в кухне с пластиковой мебелью. Но сначала они нас как следует отчитали. Я не похож на них? Я не похож ни на кого? Тем лучше. Придет время, и я вырвусь из их окружения. Я не знаю как, но вырвусь. Я буду сочинять музыку, которая им не нравится, снимать фильмы, которые они презирают. Я буду жить. Мне надо сделать все, чтобы я жил по-настоящему, мне надо стать кем-то… мужчиной… или женщиной.