Текст книги "Сальто ангела"

Автор книги: Марен Мод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Ну что, мой котик, не сдавайся. Малыш Рири, тебе лучше?

Меня зовут Жан Паскаль Анри, и родители дали мне нежное прозвище Рири.

Сегодня папа очень ласков наперекор маме. Это потому что я заболел из-за церкви, а он без устали следит за своим хилым ребенком, дабы тот перешел без проблем в шестой класс. В области социальной жизни для отца существует только успех в учебе. Я начал читать раньше других, ему хочется, чтобы я был самым лучшим учеником в школе. Он говорит, что Франции нужны инженеры. Таким образом, мне не дадут классического образования. Он настаивает, чтобы я учил немецкий, ибо новая война неизбежна. Я выучу только этот язык – пусть это будет подготовкой к реваншу. Чтобы выдержать вступительный экзамен в колледж, в сей новый мир почти взрослых, я должен подчиняться приказам отца и отречься от всего, что я люблю. Например, от пения. У меня нежный девчачий голос, удивляющий мою учительницу музыки. Она доставила мне огромное удовольствие, позволив петь солистом раз в неделю. Я стою отдельно от остальных, и наконец я стал существом не таким, как все, у меня кристально чистый голос, а другие могут только бормотать в хоре. Я на возвышении, а они внизу.

Однако вскоре я потеряю этот звонкий детский голос и заговорю баритоном, как все мужчины. Пока я болею, мой голос меняется и звуки грубеют. Я теряю свою музыку, а мама утверждает:

– Это тебе поможет возмужать. Ты уже вытянулся, ты скоро будешь «линять». Когда ты выздоровеешь, мы пойдем к парикмахеру, надо тебя постричь.

– Мама! Мне хотелось бы играть на рояле. Смогу я в колледже играть?

– В колледже ты будешь заниматься спортом, как все остальные. Рояль требует времени и денег. Это хорошо для девочек…

Просто наказание какое-то; это хорошо для девочек, то – для мальчиков, но все плохо для меня.

Я сдал экзамен. Мы пошли все вместе, нас подгонял отец. Постучали в двери колледжа Фонтенель. В огромном зале мы сидим на приличном расстоянии друг от друга, надо заполнить экзаменационный листок: вверху слева написать фамилию, имя, дату рождения – 28 июня 1945 года. Основные события моей жизни часто происходят в июне. Я чуть не провалил математику. Дьявольский экзамен, нужно рассчитать количество кресел, занятых в театральном зале, и количество рядов и кресел, не занятых и т. д.

Итак, я сдал экзамен. Меня приняли вторым, это даже записано в журнале. Второй. Номер два. Почему же я всегда иду под номером два? Мне кажется, что я никогда не догоню того, кто внутри меня, а он мог бы занять первое место.

Каникулы, свобода, одиночество на берегу Атлантического океана. Я смотрю на волны, но не иду купаться, я боюсь воды. Однажды меня бросили в воду, это было давно… Меня бросили, как щенка, думая, что я выплыву сам. С тех пор я боюсь воды. Я боюсь колдуньи Белоснежки, боюсь занятий в колледже, боюсь любых столкновений, я чувствую войну, настоящую, которая уже начинается…

У меня не будет больше родительской защиты, она кончилась вместе со школой. Я научился писать стоя. У меня теперь хорошо получается. Для мамы это был вопрос первостепенной важности, хотя она об этом никогда не говорила. Похоже, будущее принадлежит тем, кто писает стоя. И будущее, и определенная уверенность. Над теми, кто писает, высоко подняв голову, виднеющуюся поверх створок дверей уборных, никто не смеется. Но невозможно полностью укрыться от косых взглядов, «от громко высказанных удивлений или насмешливых сравнений. Каким окажется это будущее в сентябре?

Сегодня начинаются занятия в колледже. Я вхожу в шестой класс и сразу понимаю, кто здесь «хозяева». Выстроившись в линейку, ханжески послушные, стоят они, зажав портфели между ногами, выставив вперед ширинку, у одних грязную и вызывающую, у других элегантную и безупречную. Они источают одинаковый запах, они не замедлят проявить свою силу, свою хитрость, свою мужскую низость. Ведь именно для этого они здесь. Для того, чтобы изучать географию и победителей, математику и пол ангелов. Чтобы бессвязно бормотать поэмы, вопить на гимнастике, дрожать над непристойными картинками, драться, плеваться после первой сигареты и оценивать взглядом груди девочек. Они меня стесняют. Однако я должен разыгрывать ту же карту. Но моя карта – фальшива. Они об этом сразу догадываются, у них на это нюх. Я любуюсь своим отражением в зеркалах, в витринах магазинов, в лужах, оставленных осенним дождем. Зеркало… мое любимое зеркало… но о чем тебя спросить? Я нахожу себя красивым, но это женская красота. Наслаждаясь своим отражением, я осмеливаюсь посмотреть на себя как на женщину.

Все ушли… Беатрис, наша служанка, крупная нормандка с голубыми глазами и рыжими волосами, обладательница пышной груди и мощных бедер, пошла на рынок. Мама уехала за покупками… Тонкая, элегантная, с прозрачно-голубыми глазами, в платье цвета незабудок она ушла под руку с отцом. Папа в строгом сером костюме с галстуком. Братья уехали с ними. Я остался в доме один.

В маминой комнате мебель очень простая: большая деревенская кровать и традиционный зеркальный шкаф. В ободряющей тишине временного одиночества я замираю перед этим шкафом. Зеркало отражает образ нескладного мальчишки, какой я и есть на самом деле, на правом колене ранка, покрытая корочкой, которую я иногда расчесываю, не давая ране затянуться… Медленное заживление ранки меня зачаровывает. Я срываю корку. Ранка начинает кровоточить. Я морщусь и любуюсь чистотой царапины. Она заживет тогда, когда я захочу: ничтожная власть над непослушным мне телом. За зеркалом хранятся сокровища, которые меня притягивают. Страшно и прекрасно… Платья мамы. Ее белье, ее бюстгальтеры, чулки, весь этот аромат женщины, чудесный и недоступный.

Я дрожу от страха, что меня застанут. Прислушиваюсь, открываю дверь шкафа, которая издает легкий скрип – знак предупреждения… То, что я делаю, – страшный грех и очень опасно. От этого мое желание еще сильнее, еще непреодолимее. Дрожа, я выбираю лифчик, комбинацию, трусики, чулки, платье… В последний момент я добавляю пояс с подвязками, раньше я о нем не знал. Кучка моей одежды на коврике у кровати кажется чем-то неприличным, вульгарным, грубым рядом с нежным, полным неги шелком. Бархатистые чулки ласкают мои ноги…

Все на мне сидит не так, как надо, Я не обращаю внимания на нелепость пустого лифчика на моем худеньком теле. Я сажусь, чтобы пристегнуть к поясу чулки… платье струится, точно пена. Мама любит все оттенки синего цвета. Я весь в голубом, в аквамариновом. Туфли мне велики, и я, позируя, слегка покачиваюсь перед зеркалом.

Теперь я настоящий, первый раз в жизни. Мне делается страшно.

Неведомая сила, которая привела меня в эту комнату и управляла мною, подсказывает, что именно сейчас я превращаюсь в самого себя, что я похож на маму и что я – это немножечко она. Проходят долгие мгновения, столь существенные в моей жизни. Моя хрупкость становится понятной, тонкость черт моего лица – очевидной. Наконец-то я рассматриваю себя изнутри, и внутренний образ соответствует внешнему. Я это ощущаю очень сильно, я бледнею и хватаюсь за собственное отражение, чтобы от смятения чувств не упасть в обморок.

А если кто-нибудь войдет?

Волнуясь, я снимаю мамины вещи, складываю их, разглаживаю и возвращаю на место до следующего раза. Теперь, когда я открыл это редкое удовольствие, я буду часто в нем нуждаться. Отныне со страхом и нетерпением я начну ждать выходных, когда вся семья покидает дом, чтобы предаться своему тайному счастью. Наконец-то мне ясно, что я переступил фантастическую черту. Я нарушил закон, еще не зная какой, но очень важный. Меня охватывает дрожь. Женский образ четко обозначился и занял подобающее ему место. Я полюбил себя.

ГЛАВА II

«Кто хочет, тот может» – таков девиз на фронтоне колледжа. Надпись на немецком языке придает этому призыву еще более императивный тон: «Тот, кто хочет, – может». Я не боролся за получение первого места, я сел в последнем ряду около окна с чувством легкого унижения, оттого что попал в шестой «М»… Это современное отделение, наименее престижное. Те, кто учит латынь, французский, – они в «А», они интеллектуалы. У них другие книги, один только латинский словарь Гаффьо таких размеров, что не влезает в портфель, и уже это придает им особую значительность. Они изучают духовные материи и мертвые языки. Отец считает это бесполезным занятием. Он прагматик, неверующий, с легким коммунистическим уклоном. Он решил, что его «мокрая курица» будет осваивать математику и технические науки. Так он укрепляет свой преподавательский авторитет. Однако даже не поговорив со мной, без всякой просьбы с моей стороны, он освободил меня от гимнастики.

Преподаватель гимнастики не любит «освобожденных». Это всегда подозрительно, когда освобождают от физических упражнений. Он осматривает меня с головы до пят и спрашивает:

– Тебе не нравится спорт?

Я отвечаю, как учил отец, что у меня слабое здоровье. Я перечисляю по пальцам все свои болезни. Я их пересчитываю, чтобы подавить страх и не покраснеть. Этот маленький коренастый футболист со свистком на шее, в полосатых носках, меня презирает. Но только бы он меня не заставлял… Я боюсь раздевалок, где мальчишки скидывают с себя одежду, крича и толкаясь. Я боюсь карабкаться по веревке, потому что у меня слишком слабые руки, боюсь прыгать через «коня», боюсь баскетбольного мяча, чересчур жесткого. Я играю только каучуковыми мячиками, они мягкие и легко прыгают, когда их ударяешь о стену во дворе, будто курица клюет хлебные крошки.

– Иди сядь там.

Он отсылает меня пренебрежительным жестом, и я с облегчением вздыхаю. Книги – вот мое убежище. В моем распоряжении вся Зеленая Библиотека – и я получаю первые премии по истории, по математике, по всем предметам. Я занимаюсь без устали, чтобы продраться сквозь джунгли начального класса и быть везде первым. Я хочу быть усидчивым, одиноким, молчаливым, скрытным, недоступным. У меня нет выбора, шутки окружающих не вызывают у меня смеха. Я чувствую себя более взрослым, не таким, как остальные. Я размышляю о мире и о себе и живу в этой странной атмосфере, словно в ссылке. Мне кажется, что другие ребята не похожи на меня. То немногое, что я о себе знаю, и упорное молчание семьи по поводу моего детского члена, который так и не растет, вынуждают меня думать только о себе, разговаривать только с самим собою и порождают во мне страх перед себе подобными.

То, что я не могу жить среди девочек, представляется мне страшной несправедливостью. Но, видимо, все предопределено Богом и Он решил предать меня отчаянию. Я стараюсь найти хоть какой-то выход из этого положения. По субботам, скрываясь от всех в комнате матери, я получаю удовольствие от своих игр. Отец гордится мной, а он именно этого и хочет, но мама… я ее люблю и боюсь. Возможно, с ней я чувствую себя еще более одиноким. По всей вероятности, она еще ждет от меня чего-то другого. И зачем только меня вынули из окровавленного чрева этой прекрасной женщины? Она ведь еще не закончила свою работу, и я не был готов. Мы должны были или умереть вместе, или родить и родиться вместе, но позже.

Тогда бы я вышел той же дорогой, что и другие, нормальным путем, через нежное и влажное влагалище. Я бы издал первый крик при столкновении с миром и представил бы миру девичий орган, перламутрово-розовый. У меня была бы эта глубокая и таинственная раковина, которую скрывают, как сокровище. Я бы мог оказаться девочкой, Бриджит, – в нее я сейчас влюблен. Она полна желания, у нее крепкое тело, густые волосы, ее груди, словно острые иголки, приподнимают легкую кофточку, и у нее есть уверенность, что однажды она раздвинет ноги без всякого стыда.

Я бы хотел быть и собой, и ею. Я ее люблю и отчаянно люблю себя, наслаждаясь этим скрытым счастьем. Я существо двуполое, я ангел, я всегда протягиваю руки, чтобы обнять невидимого близнеца, которого мне недостает. Но пока я еще столького не знаю! Я страдаю, будто какой-нибудь автомат, без сознания и без мысли. Но сейчас я нахожусь в привилегированном положении детства, вдали от настоящих потрясений, и окружен любовью, хотя и требовательной, но все же близких мне людей, а главное, моей мамы.

Бриджит… Моя первая свободная и импульсивная любовь. Бриджит – первое существо, которое меня притягивает к себе за пределами учебы и семьи. Я выбрал ее абсолютно свободно, я ею любуюсь, потому что она гладкая, сильная, плотная, у нее есть все то, чего не хватает мне. Она несостоявшийся мальчик, но вполне нормальная девочка. Она – воплощение того, чем не могу быть я, и я никогда не осмелюсь до нее дотронуться. Это был месяц любви, пережитый внутри меня. Я хожу за ней, стараюсь привлечь ее внимание, но на большее я не способен.

Мне двенадцать лет, я маленький мальчик-девочка, влюбленный в девочку с мальчишескими повадками. У нее есть право играть в мальчишку. Я слежу за ней, когда она лазит по деревьям, катается на роликовых коньках. Один день в шортах, другой день в желтом платье, излучая нарождающуюся женственность. Ее ли это вина? Я начинаю ненавидеть свою маму. Странный яд тайно разъедает все мое существо. Я восстаю против ее мужского авторитета, против знаменитой «железной руки в бархатной перчатке», как говорит папа.

Бриджит смеется надо мной. Она не видит во мне мальчика, у нее уже есть опыт общения с мужским полом. Я же… я же не знаю, что я для нее. Ее смех разрывает мое сердце. Она забрасывает ноги на стену, запрокидывает голову, розовея от усилий, и продолжает смеяться, заметив мое восхищение. На ее месте я бы задохнулся. Она делает колесо прямо на тротуаре, опираясь руками о землю, не боясь ни камней, ни царапин. Она призывает меня сделать то же самое. Я отрицательно качаю головой. Мне кажется, всю жизнь я буду вот так же качать головой. Как на уроке гимнастики, я – всегда «освобожденный». Общее молчание. Всегда молчание, мир тишины – это мой мир.

Отец похлопывает меня по затылку:

– Хорошо, сынок.

Я перехожу в пятый класс в ореоле отличных отметок. Теперь я сижу во втором ряду, но больше ничего не меняется. Моя первая любовь остается воспоминанием. Последние каникулы в Лот у дедушки с отцовской стороны – забытый рай. Виноградники, где хорошо прятаться, растянувшись на теплой земле, кукурузные поля, заросший лес, где можно плутать в лабиринтах ветвей, река, бегущая по камням и наполняющая воздух звенящей прохладой. А собака с добрыми глазами, соучастница моих таинственных прогулок! Я люблю эти места, дикие, но спасительные. И только громоподобный, с неповторимым акцентом, голос дедушки терроризировал меня. Этот кузнец, хлопающий всех по спине, для которого я по-прежнему несчастная мокрая курица, вынуждал меня покинуть мои укрытия и приниматься заеду.

Но все это ничто в сравнении с испытаниями, которые меня ожидали. Ежедневными испытаниями. За лето мои сверстники подросли, возмужали, им по тринадцать или четырнадцать лет. Передо мною два крепких затылка, за мной – двое юных усачей. Они перебирают под столом ногами, как нетерпеливые жеребята. Я чувствую себя в окружении злобных диких зверей.

На сей раз мне не удастся избежать зачета по гимнастике. Меня освободят от тяжелых видов спорта, от стадиона, от соревнований, но не от этого: вытянуть руки, прогнуться, встать, вдохнуть, выдохнуть, три-четыре…

Мы в большой часовне колледжа, превращенной в зал культа физических упражнений. Я слишком хрупок. Пожилой преподаватель ограничивается тем, что считает, задавая ритм нашим движениям, и просит три секунды прыгать на месте.

– Что вы делаете, Марен? Вас не просили превращаться в каучук. Из вас получилась бы прекрасная балерина, но гимнастика требует не только гибкости, а еще и силы, Марен… Не гните свою стрекозиную талию, больше силы! Втяните живот, распрямите плечи… три-четыре!

Он ворчит, но он и восхищен в то же время. Он говорит во всеуслышание, что никогда не видел подобной гибкости у мальчика.

У меня, наверное, другие хрящи… Я могу гнуться, сворачивать свое тело, делать шпагат, словно настоящая танцовщица, тогда как другие мальчики на это неспособны, им мешают их развитые мускулы и слишком крепкие суставы. Они мне немного завидуют, и эта зависть мне кажется странной. Завидовать девичьему телу, которое может существовать лишь изредка, в тишине маминой комнаты и в тепле материнского гардероба, как в коконе.

Ужас! Темно, почти ничего не видно. Нас выстроили в коридоре, в одних трусах, класс за классом. Нам нужно пройти обязательный медицинский осмотр. Я дрожу, рубашка прилипает к телу, я стараюсь прикрыть свои слишком выпуклые груди. Они у меня иногда чешутся, будто скрытая женственность хочет вырваться наружу.

Ужас! Теснота, запах пота и общее стеснение всех мальчишек… Некоторые ухмыляются и делают вид, что кашляют. Другие смотрят по сторонам, скрестив руки на не очень свежих трусах. Хвастуны с выпяченной грудью, хлюпики, шутники, толстые мерзляки. Вызывают одного за другим…

Те, кто уже освободился, с облегчением вздыхают и, проходя мимо, шепчут: «Она хорошая баба, врач»; «Раздевайтесь догола перед мадам»; «Осторожней с яйцами, парни…». Я его знаю, того, кто сказал эту фразу, подкрепляя ее соответствующим жестом. Марк и еще один мальчик из нашего класса – моя первая попытка подружиться. Его отец – инспектор полиции. Этот сын полицейского очень силен в математике, и я даже начинаю уступать ему первенство. Я хожу к нему иногда с трудными заданиями. Он способный. Марк брюнет, как большинство итальянцев, в нем ощущается природная сила, его родители иммигранты. Марк нравится мне больше, чем другие, но задания по математике служат мне предлогом, чтобы выйти из дома, ибо там я чувствую себя несчастным. Я так говорю, и я так думаю. Я даже разыграл целый спектакль, перед классом, нарисовав картину очень строгой семьи, где никто не интересуется мною: ни добрая толстая Беатрис, занятая всегда моим дебильным братом, ни моя мать, которая меня ненавидит, ни отец, который только просматривает мои отметки, ни дедушка с материнской стороны, непримиримый школьный директор, произносящий высокопарные речи – дети ни за что не станут к нему обращаться. Мой дедушка… Это он решил, что Луизе, моей тете, на которую я так похож, следует умереть. Мелкий чиновник, радикал до мозга костей, такой педант, что каждое воскресенье приносит один и тот же яблочный торт и считает, что весна начинается 21 марта, независимо от того, идет ли дождь, дует ли ветер или падает снег. Именно он решил, что я мальчик.

Итак, я несчастлив дома. В классе меня немного жалеют, но сегодня никто мне не поможет. Ужас охватывает меня все больше и больше, по мере того как я приближаюсь к кабинету врача. «Следующий» вот-вот будет относиться ко мне… Я вхожу.

– Раздевайся.

В комнате холодно и темно. В одном углу за черной занавеской рентгеновский аппарат, в другом – весы и ростомер.

– Ну, что же ты, раздевайся!

Мои руки вцепились в резинку трусиков и слегка дрожат. Холодный пот выступил на лбу, горло перехватило. Этой женщины я боюсь больше, чем своего отца в тот день, когда он хотел силком осмотреть мой член. Она до меня не дотронется! От страха я почти не вижу ее лица, оно расплывается, как на плохой фотографии.

С трусиками в руке я бросаюсь по первому приказу за спасительное стекло рентгеновского аппарата, послушно прижимаю подбородок к груди и слышу вердикт:

– Следы туберкулеза.

Меня взвешивают, измеряют рост, находят, что для своего роста я слишком худ. Без предупреждения врач протягивает руку к моему животу, я отскакиваю со стоном, она смотрит на меня удивленно и строго. Это полная женщина с пухлыми руками.

Ее руки с аккуратными ногтями еще протянуты ко мне:

– Что с тобой? Подойди, глупый. Как тогда я не разрешил отцу, я и теперь не допущу, чтобы кто-то прикоснулся к моему атрофированному члену. Мне двенадцать лет, и – это все более и более очевидно – моя маленькая трубочка совсем не похожа на член, который положено иметь мальчикам моего возраста. Размером он с половину мизинца и кажется здесь лишним, вроде опухоли на девичьем безволосом лобке.

Я ору так громко, что в цепочке учеников за дверью поднимается шум. Моя истерика вызывает всеобщее веселье. Я слышу комментарии и взрывы смеха, однако страх и отвращение сильней стыда. Эта женщина не прикоснется ко мне.

Я победил, она больше никогда не осмелится.

Как я оделся, как вышел и добрался до угла около окна, плакал ли я и какая сила помогла мне выдержать взгляды окружающих, я не знаю. Сила слабых, конечно. Покорность раба после истерики. Отныне я хуже занимаюсь. Страх и тоска охватывают меня и побеждают стремление к школьным успехам.

Все меняется, а я остаюсь таким же, такой же. Я по-прежнему предаюсь одиноким удовольствиям по субботам, но быстро слетаю с вершины пирамиды лучших учеников в классе. В это время мы переехали в новый дом. Нет больше сада, нет соседей за забором, нет и забора.

Теперь у нас квартира из пяти комнат на последнем этаже большого здания на берегу Сены. Дивный вид на Руан, на набережную и корабли открывается из наших окон. Моряки, девушки, прогуливающиеся по набережной, запах порта и крики чаек… Мечты, другая вселенная, чарующая и опасная. У меня такое впечатление, что я нахожусь на пороге мира.

В доме есть лифт, на каждом этаже полно детей, с улицы доносится шум. Новый дом построен на руинах возле сгоревшего порта. Это серьезная перемена в жизни. Я стараюсь найти друзей. Люсьен, сын директора школы, и Марк – сын полицейского, этот итальянец, способный к математике. Он пришел к нам под предлогом помочь мне. Родителям это не понравилось, но они согласились в надежде, что я вновь займу первые места во время весеннего семестра.

Сегодня я иду к нему. Это уже не в первый раз. Мы сражаемся в шахматы, он стратег, я же играю скорее инстинктивно… Мы повторяем теоремы и решаем алгебраические задачи.

Он живет в обычном современном доме, их квартира на первом этаже налево. Благодаря его отцу там есть телефон. Служебный телефон. У них есть и телевизор, в те годы – редкость, особенно для провинции. На стенах – картины на библейские сюжеты, в каждой комнате над каждой кроватью – распятие.

Я вхожу в комнату, он закрывает дверь и дважды поворачивает ключ, у него какой-то странный вид, я ничего не понимаю. Его мать ушла за покупками. Итальянская мама, всегда занятая готовкой. Моя мама, проводив меня, ушла после классических рекомендаций быть серьезными и хорошо заниматься.

Он еще держится за ключ, поглядывая на меня с хитроватым видом, и вдруг я понимаю. Я пока не знаю точно, что я понял, но я почувствовал опасность. И все же я не сделал ни одного протестующего жеста, ни одного шага в направлении двери, я не искал никакого выхода. Это был час, когда солнце садилось за городом, когда булочники продавали свою последнюю выпечку, мелкие чиновники сходились у стойки за стаканчиком «Перно», а служащие шли в пивные. Час, когда нотариусы запирают свои несгораемые шкафы, а хозяйки чистят овощи для супа, время последних дневных обязанностей, кормежки младенцев, час, когда продавцы закрывают свои лавки, парикмахеры заканчивают последние укладки, а вечерние газеты распространяют запах свежей краски. Происшествия: Жан Паскаль Анри, этот маленький самец сейчас тебя изнасилует. Кто меня спросил однажды о моем первом мужчине? Все. Все меня спрашивали.

Так вот, моим первым мужчиной был подросток четырнадцати лет, выше и сильнее меня. Именно он заставил меня встать на колени. Помнит ли он об этом? Я хочу напомнить ему его собственный стыд и мой. Пусть он наконец узнает, что я никому ничего не сказал, ни единого слова. Отвращение, насилие и боль я проглотил как отравленное семя. Это воспоминание всегда со мной, и всегда мне от него становится тошно.

Изнасилование в тишине пустой квартиры, за закрытой дверью. Все было подготовлено – и предлог, и западня. Он понял, что может это сделать и что он будет, первый, кто раздавит меня, унизит на всю жизнь, демонстрируя мне смешное могущество отвратительной юношеской возмужалости, вынудит стать рабом и молча погибать от страха и полного падения. Все мое тело помнит об этом, мое двойственное тело мальчика и девочки. Одно воспоминание о его лице – для меня настоящая пытка. Даже спустя столько лет все мое существо проклинает его и ненавидит.

И только позже, много позже приходит забвение.

Наступает ночь. Я иду по набережной, мимо кораблей. Широко открытым ртом ловлю морской воздух, который ночной ветер доносит до города. Мне хочется вымыться изнутри и снаружи, хочется, чтобы ветер подхватил меня и погрузил в темную воду. Если бы я так не боялся, я бы поплыл, уцепился бы за один из этих сверкающих огнями кораблей и исчез бы навсегда. Какой-то матрос толкает меня, даже не замечая этого. Ведь я на их территории, там, где бары для матросов и проституток.

Я поднимаю глаза и вижу свой балкон на девятом этаже. Нужно подняться по лестнице, пересечь лужайку, окружающую дом, пройти мимо соседских ребят, играющих там, и добраться до лифта…

Убежать я не могу. И тогда я бросаюсь к дому, нарочно тяжело дыша и ни на кого не глядя, проношусь по холлу, отделанному искусственным мрамором, и оказываюсь в лифте. Стены там выкрашены в бледно-зеленый цвет – блеклый и гнетущий.

Если отец в гараже чинит свою машину, то он меня заметит. Беглый взгляд в сторону гаража меня успокаивает. Там пусто и темно. Только поблескивает буфер семейной «аренды». Значит, отец дома. Лифт ждет меня. Я боюсь, чтобы отец не увидел во мне что-то странное, я даже точно не знаю что, какой-то знак моей вины, поскольку это все-таки моя вина, и вина страшная. Я мог бы бить себя в грудь, упасть на колени, но где найти такого исповедника?

Зеркало в лифте отражает мое измученное лицо. Я приглаживаю волосы, привожу в порядок одежду, но я не в силах изменить свой взгляд, и он меня предаст. Вот я и на девятом. Коридор, дверь, ключ в замке, и мой крестный путь начинается. Беатрис в кухне. Ее широкая спина покачивается в такт миксеру. Она готовит суп. Бесконечный суп или вечное картофельное пюре. Пахнет жареной телячьей печенкой и приправами. Мне все это отвратительно. Беатрис напевает арию то ли из «Кармен», то ли из «Мадам Баттерфляй», то ли еще из какой-то оперы. У нее всегда в голове вертятся оперные рулады. Это ее страсть.

В столовой Франсуа играет на ковре с разноцветными кубиками. Он один. Обычно я играю с ним или немножко пристаю к нему. Ему только пять лет, и он похож на куклу. Я его люблю, и вместе с тем он меня раздражает. Но сегодня вечером он мне безразличен. Я нахожусь в другом мире, в мире загнанных и виноватых. На цыпочках прохожу по коридору, стараясь, чтобы меня не услышал отец из своего кабинета, где он занят чтением.

– А, вот и ты! Мама еще не вернулась. Вы хорошо позанимались у твоего товарища?

Он не прислушивается к ответу, да и не получает его. Мои глаза полны слез, они вот-вот потекут по моим бледным щекам, но отец уже вернулся к своей книге. По заголовку я вижу, что это опять военная история… Война – страсть отца.

В этом доме у всех свои пристрастия. У служанки – опера, у мамы – Банк Франции, а у папы – война.

Он ждет, что война вновь начнется. Он предсказал это, он изучает предыдущие войны в ожидании новой. Он упоен историей, рассказывает мне о разных народах, судит государственных политиков, точно сам наделен властью.

Он не замечает ни моих слез, ни моей помятой физиономии. Я могу исчезнуть в своей комнате, закрыться и погрузиться в чтение комиксов, чтобы хоть как-то успокоиться. Ничего другого я делать не в состоянии. Мне хочется пойти в ванную и освободиться от запаха, который прилип к моей коже, но «ванну не принимают в семь часов вечера». Меня заподозрят в чем-то неладном, зададут тысячу вопросов. Значит, я останусь грязным и вонючим до завтрашнего утра. С этим ощущением я должен буду ужинать, спать целую ночь. Семь часов. Мама только что пришла, она меня не ищет, она не целует своих детей ни вечером, возвращаясь с работы, ни утром, уходя в банк. Мы с Франсуа имеем право только на рассеянный традиционный поцелуй перед сном. Это обычай, это даже не привычка.

Четверть восьмого. Беатрис накрыла стол в большой кухне, где вся мебель желтого цвета: шкафы, столы, стулья. В лучах заходящего солнца желтый цвет на фоне белых стен становится особенно ярким, люди и вещи приобретают неестественные очертания.

Я сажусь на свое место, спиной к окну и к балкону, выходящему на город и на сверкающий огнями порт. За моей спиной как бы открытка Руана: храм, дома, корабли, Сена и на первом плане – набережная. Отец сидит слева от меня, напротив меня Беатрис наливает суп, рядом с ней – Франсуа, а напротив него – мама.

Тарелка дымится передо мною, синяя каемка отмечает уровень налитого супа, но я не в состоянии есть.

– Ешь!

Мама всегда говорит: «Ешь!» Она это делает машинально, потому что у меня плохой аппетит и еда для меня – настоящее испытание, а сегодня вечером – просто пытка. От этого противного ежедневного супа – смешанная традиция семей из Керси, Кореза и Нормандии – меня сегодня тошнит. Я проглатываю первую ложку себе в наказание, чтобы она сожгла мое оскверненное горло. Однако я не смогу проглотить кусок печенки, красновато-коричневый, политый соусом.

Но самое главное, что никто не обращает на меня внимания. У них завязался спор, обычный спор, начинающийся с переезда каких-нибудь знакомых в новую квартиру и кончающийся либо семейной ссорой, либо политическими дебатами. Эти двое не любят, они только терпят друг друга. Я никогда не видел, чтобы они целовались. Они говорят сейчас о Морисе, которого нам хотят возвратить из дома для слабоумных детей. Отец с горечью замечает:

– Твой папаша опять придет в воскресенье со своим яблочным тортом надоедать нам. Ему плевать на своего внука, а ведь это все-таки его внук. Старик не имеет права не интересоваться им.

– Он не забывает про него, он получил социальную помощь…

– Получил! Он орал, что не даст ни одного су на этого ребенка. У твоей семьи полно денег, но они, конечно, презирают таких людей, как я. Ничтожный учитель! Я живу на государственное жалованье, что может быть позорнее? Я сын кузнеца, ну и что? Не все могут стать нотариусами, как твой брат. Еще один такой же… Негодяй!

– Ну, довольно, не заходи далеко.

Ее тон сух и угрожающ. Отец умолкает.

Пока отец не переходит на ругательства, она позволяет ему говорить, не слушая его, но, как только он произносит оскорбительные слова, она ту же его прерывает, будто внезапно включается какая-то машина.

Итак, мой дебильный сводный брат Морис снова вернется к нам, со всеми своими проблемами и бессвязной болтовней. За десять лет он побывал в четырех или