Текст книги "Смерть призрака"

Автор книги: Марджери (Марджори) Аллингем (Аллингхэм)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Глава 24
Утром

– Миндальная паста, – сказал инспектор Оутс. – Вот что это такое – миндальная паста! Какой же он ловкий, хитрый дьявол!

Инспектор, стоя у стола в гостиной на Боттл Стрит, проткнул коктейльную «вишенку» пилкой для ногтей.

Было два часа пополудни следующего дня, и они беседовали уже около получаса в квартире Кэмпиона.

Мистер Кэмпион уже совсем оправился, но что-то в нем все же было не так. Его природная приветливость исчезла, и он говорил со своим другом нервозно и с горечью.

– Ну теперь вы знаете все, – коротко заключил он. – Я рассказал вам историю моих злоключений, а вам осталось получить отчет от ваших людей.

Легкая улыбка скользнула по лицу инспектора.

– Уже, – сообщил он. – Вы их тоже увидите, но попозже. Надеюсь, вы воздадите им должное. В славных анналах полицейского ведомства Англии история вашей ночи останется захватывающим материалом для чтения. Особенно ее начало. Вы в нем будете выглядеть как человек, сам себя упустивший. Вы были мертвецки пьяны.

– Мертвецки пьян, – с отвращением подтвердил Кэмпион.

Инспектор больше не улыбался.

– Зато если вы когда-нибудь еще подойдете к смерти ближе, чем были прошлой ночью, то вполне сумеете вырвать косу из ее рук, – серьезно заметил он. – Гаррис рассказал, что поезд прошелся по его рукаву, когда он обхватил вас спереди. А давление сзади было настолько сильным, что в какой-то момент он подумал, что вы оба свалитесь под колеса. Эта каналья Фастиен…

Он мотнул головой не договорив.

– Он меня одолел, – уныло сказал Кэмпион. – Он побил все мои карты. Я поддался на его фальшивку с отравлением, решив, что это старый его трюк на втором этапе игры. А он просто выжидал, когда я стану беспомощно пьян, чтобы сделать со мной все, что ему нужно.

– Он побил ваши карты? – удивился инспектор. – Но вы ведь живы, не так ли? Гаррис и Ричарде были там, разве вы забыли об этом? Вас оттащили из-под колес поезда, а Фастиен находился под стражей. Так чего же вы еще хотите?

– Так он под арестом? – немного оживился мистер Кэмпион. – А что же ему вменяется в вину?

– Покушение на убийство. Этого вполне достаточно.

Кэмпион сел на стул.

– Я все еще немного в тумане, – как бы извиняясь, констатировал он, – но, честно говоря, я не понимаю, как вы на это решились? Насколько мне представляется, обвинение может быть основано лишь– на моих показаниях против него. Но меня же сопровождали двое полицейских в штатском, а это значит, что я с самого начала имел в виду возможность покушения! Стало быть, его адвокату представится очень хороший шанс обвинить меня в провокации и попытке сфабриковать дело. Он снова нас обвел, Станислас! Разве вы не понимаете этого?

– И тем не менее обвинение предъявлено ему, а не вам, – упрямо возразил Оутс. – Сегодня утром начато следствие, а он пребывает под замком. Мне бы хотелось, чтобы вы поехали взглянуть на него.

– Но, черт возьми, – раздраженно проговорил Кэмпион, – если вы не изложите суду всю предысторию дела, а это вряд ли желательно, то не будет никаких разумных объяснений тому, почему я все же полагал, что он жаждет моей крови. А свидетельство полицейских о том, что он и вправду пытался меня столкнуть, здесь вряд ли подойдут. Что касается допроса независимых свидетелей с платформы, то я уверен, что каждый из них сошлется на другого, того, кто стоял поближе…

Инспектор не стал комментировать эти нервозные аргументы.

Он положил остатки вишенки обратно в конверт и свернул его.

– Я все же сдам ее на анализ, – сказал он спокойно. – Хотя полагаю, что вряд ли она содержит что-либо опасное. Впрочем, и полезного в ней не особенно много! Так вы поедете его повидать? Мы как раз привезли его утром в Скотланд-Ярд.

– В Скотланд-Ярд? А это еще зачем?

– Сегодня утром он сказал, что хочет сделать заявление, а для этого наиболее подходящим местом является все же Скотланд-Ярд.

Инспектор, по-видимому, нарочно чего-то не договаривал.

– Заявление? Господи Боже, он сделал заявление? Какое такое заявление?

– Весьма пространное.

– Скажите правду, Станислас, вы что, имеете в виду признание?

– Не совсем. Вернее, я не знаю, как это истолковать.

Болезненная раздражительность мистера Кэмпиона еще более возросла.

– Да что это такое с вами сегодня? – взорвался он. – Вы держитесь так таинственно, словно вы детектив-новичок в своем первом деле!

Оутс и бровью не повел.

– Уже поздновато, больше двух, – корректно сообщил он. – Так собирайтесь, поедем посмотрим на Фастиена.

Кэмпион позвонил слуге, чтобы ему подали шляпу и перчатки, но все же упрямо произнес:

– Да не желаю я его видеть! Это, может быть, и ребячество, но я боюсь, что не сумею удержаться от рукоприкладства!

– Ну что же, рискнем! – сказал инспектор. – Поехали!

Они отправились и через десять минут уже шли по длинному забетонированному коридору со многими небольшими, но сильно укрепленными дверьми. Им встретился сопровождаемый полисменом торопливый носатый человечек в золотом пенсне. Он был бледен и озабочен. Бросив беглый взгляд на Кэмпиона, он хотел пройти мимо, но Оутс остановил его.

Это был Дж. К. Пендл, адвокат. Кэмпион решил, что его дело проиграно. У Макса имелась вполне надежная лазейка, и было похоже, что он не преминет ею воспользоваться.

Оутс о чем-то тихо посовещался с адвокатом.

– Ну хорошо, мистер Пендл, – сказал он наконец, – в моем кабинете наверху, через десять минут.

Он повернулся к Кэмпиону, и они продолжили путь. Еще не дойдя до нужной им камеры почти в конце коридора, перед которой дюжий полицейских без каски сидел на хилом стуле, до смешного не соответствующем его комплекции, они столкнулись с двумя вышедшими из камеры мужчинами, негромко переговаривающимися друг с другом. Один из них был как будто бы знаком Кэмпиону, но он не мог вспомнить – откуда.

Оутс снова остановился и подключился к их беседе. До Кэмпиона донеслось его собственное имя и фраза «стимулировавший атаку».

– Понимаю, – сказал человек, имени и звания которого Кэмпион не мог припомнить.

Он поглядел на Кэмпиона с каким-то непонятным, то ли таинственным, то ли удивленным видом, чем-то напомнившим недавний взгляд мистера Пендла. Потом он снова понизил голос и еще что-то сказал инспектору.

– Хорошо, сэр, – громко произнес инспектор. – Я буду чуть позднее. Через десять минут, в моем кабинете. Мистер Пендл уже там.

– А знаете, Станислас, – сказал Кэмпион инспектору, когда тот вновь приблизился к нему, – я, пожалуй, все же не смогу с ним увидеться. Я не считаю это целесообразным. В конце концов, что это может нам дать?

Но инспектор, казалось, вовсе не услышал его.

Он сделал знак констеблю, который встал при их приближении и отодвинул засов на двери.

Мистер Кэмпион все еще не мог совладать с собой. Чувство глубокой ненависти, по сути дела незнакомое большинству рафинированных снобов, охватило его, заставив одновременно устыдиться. Он медленно вошел в камеру навстречу своему врагу.

Первым, что бросилось ему в глаза, был сам Макс. Это было первое и единственное из того, что он увидел. Кэмпион был наблюдателен по своей природе, а многолетняя тренировка усилила его внимание к деталям любой сцены, которые, словно фотографический снимок, отпечатывались в его мозгу. Но здесь и сейчас он увидел лишь одно, лишь нечто, затмевающее все, что было вокруг.

Уже потом Кэмпион подумал, что камера выглядела не так, как он мог бы ее себе представить. Окна, забранные массивной решеткой, два человека в белых халатах, сидящие в тени. И световой пучок прикрытой отражателем лампы, направленный только на него, не обратившего никакого внимания на вошедших.

На полу сидело то, что отдаленно напоминало Макса Фастиена. Оно идиотски улыбалось, широко раздвинув слюнявые губы.

Это существо заговорило медленно, невнятно, произнося бессмысленные звуки с ужасающе заговорщическим видом.

Инспектор взял Кэмпиона за локоть и вывел его в коридор.

– Простите, что пришлось обрушить это на вас, – сказал он виновато. – Но сейчас ему еще хуже, чем тогда, когда я его оставил. Это начало проявляться рано утром, когда ему принесли еду в камеру. Ночью он буйствовал и его оставили одного, чтобы он поостыл. Он вытворял какие-то несусветные вещи перед следователем, и тому показалось, что он притворяется. Он тогда был еще не в таком состоянии, но, по-видимому, уже невменяем. Заявил, что он Лоренцо Медичи. И что ему самому это стало известно некоторое время назад… – Мистер Кэмпион не мог выговорить ни слова. – Это происходит именно так, знаете ли, – неторопливо продолжал инспектор Оутс. – Пока все идет гладко, они кажутся нормальными, но как только встречается какое-либо препятствие, которое они не могут уничтожить, ну хотя бы такое, как камера в полицейском участке, они переваливают за свой защитный барьер. И вот вам результат.

Мистер Кэмпион вытер лицо ладонью. Он теперь вспомнил, кто были те двое в коридоре.

– Так что же дальше? – спросил он неуверенно.

– Изолятор в Пентонвилле для предотвращения припадков. Ждем теперь санитарную машину, – коротко пояснил инспектор. – А теперь о его «заявлении». Пять тысяч слов. Он их выпаливал все утро. Там было признание во всем, что он совершил, в том числе, в вашем убийстве, а также в убийстве Джироламо Риарио, герцога романского. Но последнее он совершил, оказывается, еще в пятнадцатом веке!..

– А когда он выздоровеет, – проговорил Кэмпион, – вы отдадите его под суд?

Оутс покачал головой.

– Он не выздоровеет. Вы видели в коридоре старину Брейбриджа? Он за ним наблюдает. Обычно он очень осторожен в диагнозах, как и все эти судебные медики, но он все же определил это как несомненную манию величия. А я видел лицо Фастиена утром. Ему будет все хуже и хуже, пока он в конце концов не выдохнется. Тогда он умрет. Я уже увидел признаки этого.

– Но это произошло так стремительно, – пробормотал Кэмпион, – еще вчера…

– Еще вчера он был гением, – ответил инспектор, – а сегодня он уже обыкновенный сумасшедший. Впрочем, особой разницы тут нет, не так ли? К тому же это произошло вовсе не так внезапно, как вам могло бы показаться. Я здесь сегодня утром расспрашивал его компаньона, Айзадора Леви. Бедняга, он совсем выбит из колеи. Он рассказал, что Фастиена уже довольно давно «заносило» все выше и выше. Иногда это с него слетало, но в последнее время он был в этом состоянии почти всегда. Были и какие-то другие проявления. Например, он мог отправиться на прием в алом шелковом жилете. А что может быть ненормальнее этого?!

Кэмпион глянул через плечо на запертую дверь, и что-то похожее на искреннюю жалость мелькнуло в его глазах.

– Он был моим заклятым врагом, – мрачно произнес он, – но такого я ему не пожелал бы!

Инспектор улыбнулся.

– Ну, старина, – сказал он выразительно, – я и не думал, что вы могли бы!

Глава 25
Всего хорошего, Бэлл!

Несколько дней спустя Макс Фастиен умер в тюремном изоляторе.

…Площадь Кресент, по которой шел Кэмпион, была покрыта пылью и опавшими осенними листьями. Он направлялся в Литтл Вэнис, чтобы повидаться с миссис Лафкадио.

Они стояли в мастерской Джона Лафкадио, рассматривая картину, которая вернулась из галереи Салмона и была подвешена над ближним камином.

На картине был изображен мрачноватый интерьер с поникшими фигурами. Холодноватый свет в интерьере был выписан изумительно.

Бэлл качнула головой в сторону холста, и ее белый чепец отразил лучи осеннего солнца, льющегося через огромные окна над балконом-галереей.

– Какая прекрасная картина! – произнесла она. – Он предполагал, что она должна быть показана последней. Я очень хорошо помню, как он писал ее. Это было в Испании. Мне она всегда очень нравилась.

– Что вы хотите с ней сделать? – спросил Кэмпион. – Оставите ее у себя?

– Да, я так думаю, – мягко ответила старая леди. – Ведь с этими Воскресеньями Показа, придуманными Джонни, выпало столько передряг! Бедный Джонни! Все его идеи были связаны с передрягами. В будущем году мы проведем этот прием одни: он, я, Лайза и бедняжка Беатрис.

Мистер Кэмпион был в затруднении. Они приблизились к весьма деликатной теме.

– А вы видели остальные… остальные три картины? – наконец решился спросить он.

– Нет, – ответила Бэлл. – Мистер Леви, и мистер Пендл, и инспектор Оутс мне все рассказали. Я все знаю.

Эти картины все еще в галерее Салмона, как я предполагаю…

Она помолчала, ее светло-карие глаза посуровели, а губы сжались.

– Я слышала, что он умер, – неожиданно произнесла она.

Кэмпион понял, что ей не хочется произносить имени Макса, и сам он тоже не стал его упоминать.

– Да, – проронил он, – скверное это дело. Я весьма сожалею, что вы о нем узнали, Бэлл!

Она сперва будто не услышала его слов, но потом произнесла так же спокойно, как прежде:

– Инспектор намекнул мне, что Томми Дакр пытался его шантажировать, а он потерял голову и при первом же удобном случае убил бедного мальчика. Но я не представляю, чтобы Томми был способен на шантаж! А вы как думаете? Он же был таким очаровательным ребенком!

Кэмпион пожал плечами.

– Я не думаю, что это было настоящим шантажом, – осторожно заметил он. – Но, насколько мы могли это выяснить у Розы-Розы, да еще из того «заявления», Дакру было уплачено за четыре картины и за его обучение в Риме. Он всегда нуждался в деньгах и поговаривал о том, что напишет еще четыре картины в том же духе и в том же коттедже… Вот почему это произошло. И все же если бы… если бы его убийца не получил такого шанса в тот момент, быть может, всего этого и вовсе не случилось бы!..

– А Клэр? – спросила Бэлл. – Бедная ловкая Клэр? Ее-то за что?

Кэмпион нахмурился.

– Ах, она-то и была для него наиболее серьезной опасностью! Она же знала все. Она была посвящена в фальсификацию картин, она обслуживала Дакра в коттедже. Она предполагала и давала ему понять, что это она сообщила вам и мне в тот день насчет авантюры с Ван Пипиером. Ее нервы были напряжены до предела, поэтому, когда он по телефону сказал ей, что полиция собирается учинить весьма опасное для них обоих дознание, она, естественно, кинулась к тому, что могло ее утешить, – и погибла.

Бэлл сложила руки поверх кретоновой рабочей сумочки, которая висела у нее через плечо, и некоторое время оставалась безмолвной.

– Бедный ее муж, – сказала она наконец. – Бедный муж бедной Клэр! Он сейчас едва-едва начал вновь проявлять интерес к своей работе. Ему стало, как будто, чуточку лучше. Совсем чуточку, но для него и это уже кое-что! Но, Алберт, все это зло, это ужасное зло и все эти потери!

Она повернулась спиной к картине, но прежде, чем они вышли из мастерской, подошла к другой картине. С портрета Лафкадио улыбался ей с высоты.

Кэмпиону вновь вспомнилось, как его называли «старшим братом хохочущего всадника». В нем была та же бравада, то же сознание собственного очарования и та же счастливая вера в себя.

Эта мысль пришла ему в голову, он посмотрел на Бэлл и увидел, что и она смотрит на него.

– Я знаю, о чем вы сейчас подумали, – произнесла она.

– Нет, – ответил он, – уверен, что не знаете!

– Нет, знаю! – рассмеялась она. – Вы думали сейчас о седьмой картине, той, которую купил музей Истона. Разве не так? Ведь никакие факты о ней не опубликованы, и вы ждете, что же я предприму?

Молодой человек был искренне удивлен. Эта мысль действительно приходила ему в голову.

Миссис Лафкадио открыла свою кретоновую сумочку.

– Это тайна, – сказала она, протягивая ему полоску бумаги.

Кэмпион с удивлением ее рассмотрел. Это была расписка о получении двух тысяч фунтов, семнадцати шиллингов и девяти пенсов очень известным благотворительным обществом, помогающим художникам. Особенно заинтересовала его дата расписки.

– Но она же написана почти полтора года назад! – удивленно сказал он. – О Бэлл, вы уже тогда это знали!

Миссис Лафкадио ответила после заметного колебания.

– Просто я знала, что Джонни никогда не писал толпы вокруг распятия. Я картины этой не видела до самого начала приема, так как мне нездоровилось, и в то утро я встала очень поздно, а потом была так занята, что не успела ее поближе рассмотреть. Но когда я это сделала, она уже была продана, и все вокруг наперебой восхваляли ее. Я так и не догадалась, что же произошло на самом деле? Я никогда бы не подумала, что в этом может быть замешана галерея Салмона.

Мистер Кэмпион был в замешательстве.

– Но кого же вы тогда заподозрили? – спросил он вполне логично.

Миссис Лафкадио скользнула взглядом по сарджентовскому портрету.

– Да самого Джонни, – ответила она. – Моего бедного старого Джонни. Я подумала, что это работа одного из его учеников. Джонни бы так смеялся, узнав, как одурачена вся эта напыщенная хитроумная публика!

– И поэтому вы ничего не сказали?

– Нет. Я подумала, что не в силах этого сделать. Но зато я послала вырученные за нее деньги до единого пенни в благотворительное общество и завела себе твердое правило, что впредь буду рассматривать каждую картину заранее и до того, как ее увидит любой другой человек. И, разумеется, та, что была в этом году, оказалась подлинной. Поэтому я подумала, что предыдущая была просто озорной выходкой Джонни, и постаралась о ней забыть.

– Но как вы распознали подделку? – не переставая изумляться, спросил Кэмпион.

– То, что седьмая картина не была подлинником? – сверкнула глазами миссис Лафкадио. – Да просто из-за ребенка на плече у мужчины на заднем плане! Я ведь не эксперт! Но Джонни никогда в жизни не мог бы написать ребенка, сидящего на плече у взрослого. Это была одна из его активных неприязней. Он даже не мог этого видеть в жизни. Об этом говорится и в одном из его писем к Тэнкерею, опубликованных в той жуткой книжонке, которую каждый вправе счесть верхом безвкусицы. Он там где-то пишет:

«Ваша отвратительная привычка писать чувствительные картинки, где взрослые мужланы держат на плечах своих жирных и, скорее всего, неподмытых отпрысков, претит мне. И когда бы я ни увидал толстого ребятенка, несомого таким образом, что его голова возвышается над головой его папаши, мне хочется стащить его вниз и приложить подошву к той части его телосложения, которая всегда тщательно, но неэстетично упрятана от глаз на ваших картинах!»

– Понимаю, – пробормотал Кэмпион.

Это был единственный возможный с его стороны отклик на столь неопровержимое доказательство.

– И все же он был очень добрым человеком, – добавила Бэлл.

– Кто? Тэнкерей?

– Да нет же! Шумливый старый Лафкадио! – воскликнула его жена. – Он ведь любил моего маленького Джона… Бедного маленького Джона… – Кэмпион никогда раньше не слышал от нее упоминания об отце Линды и поэтому не нашелся, как на это среагировать. – Ведь о седьмой картине никто ничего не говорил, не так ли? – продолжила Бэлл. – Так какое это имеет значение? О Боже, а какое имеют значение вообще все эти картины?

Мистер Кэмпион с трудом удержался от выражения своих чувств.

Когда они шли по мощеной садовой дорожке к дому, он поглядел сверху вниз на нее.

– Ну что же, можно считать, что теперь все в порядке? – спросил он.

Она кивнула, не скрывая вздоха.

– Да, мой дорогой. Да. И спасибо вам. Приходите ко мне почаще. Я буду так одинока без Линды!

– Без Линды?

– Они с Маттом поженились в Саутгемптоне в понедельник. Я вчера получила открытку, – спокойно сообщила миссис Лафкадио. – Они посчитали, что заказать отдельную каюту на пароходе до Майорки им обойдется намного дороже, чем получить специальную командировку, чтобы рисовать там. Они ее получили и поженились. Это очень трогательно.

Мистер Кэмпион собрался уходить. Бэлл проводила его до двери и постояла на верхней ступеньке парадной лестницы, пухленькая и улыбающаяся, с развевающимися на ветру крыльями накрахмаленного чепчика.

Когда он скрылся из глаз, она вошла в дом и заперла дверь.

Она поправила половичок каблуком своей туфельки, увенчанной бантиком, и прошла через холл. У дверей кухни она остановилась и заглянула внутрь.

– Лайза, сегодня вечером Беатрис и мистер Поттер отсутствуют, поэтому нам с вами можно будет обойтись чем-нибудь полегче, – сказала она.

– Си, си, – согласилась по-итальянски старая кухарка, не оборачиваясь, – си, си, сеньора!

Бэлл тихонько прикрыла дверь и поднялась в гостиную. Желтое вечернее солнце заливало ее всю, оживляя краски выцветших персидских ковров и лаская обивку вольтеровского кресла.

Старая леди подошла к бюро и, сняв с шеи цепочку с маленьким ключом, открыла узкий ящичек под письменным прибором.

Он выдвинулся легко, и из его зеленого нутра она вынула небольшой необрамленный холст.

Она села перед бюро, укрепив картину на конторке.

Это был автопортрет Джона Лафкадио, написанный в импрессионистской манере, оцененной много позднее того времени, когда он был сделан. Там было то же лицо, которое так гордо улыбалось с портрета Сарджента, но существовала и огромная разница.

Знаменитая борода Джона Лафкадио здесь едва еще намечалась, и линия его подбородка, слегка уходящего назад, была нарочито подчеркнута как нечто порочное. Губы улыбались, но их чувственная полнота была также преувеличена. Текучие мазки окарикатуривали высокие линии скул.

Глаза портрета смеялись, по крайней мере, смеялся один из них, поскольку другой глумливо подмигивал.

Это было жестоким саморазоблачением человека, который был наполовину гением, а на другую половину – шутом.

Бэлл повернула холст. На его оборотной стороне огромной ручищей художника была написана лишь одна фраза:

«Это твоя тайна, Прекрасная Возлюбленная!»

Старая леди снова повернула портрет. Она тронула указательным пальцем свои губы и приложила его к губам портрета.

– О Джонни, – сказала она печально. – Как много было тревог, мой дорогой! Как много тревог!