Текст книги "Смерть призрака"

Автор книги: Марджери (Марджори) Аллингем (Аллингхэм)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Марджори Эллингем
СМЕРТЬ ПРИЗРАКА

Справка

Это повествование, а также особенности местности вокруг Литтл Вэнис («Малой Венеции») являются плодом воображения автора, и не имеют ничего общего с конкретными людьми, событиями и топографическими реалиями.

Лафкадио, Джон Себастьян,член Королевской академии (КА), 1845–1912. Художник (живописец и график). Учился в студии чл. КА сэра Уильяма Пакенхэма с 1861 г. Жил в Италии (1865–1878). Первая выставка в КА – 1871. Чл. – корр. КА с 1881, действ, чл. КА с 1900. Жена – Арабэлла Теодора, дочь сэра и леди Дж. Рэйд, Вендом Парва, Сассекс. Сын – Джон Себастьян, р. 1890, погиб на войне (1916 г).

Наиболее известные работы: «Девушка у пруда» (Нац. галерея, Лондон), «Группа, освещенная солнцем» (Гал. Тэйт), «Прекрасная Возлюбленная или Бэлл Дарлинг» (Лувр), «Групповой портрет трех юношей» (Бостон), «Поклонение волхвов» и «Сатирические портреты» (Йокогама) и др. Существовала также коллекция из сорока работ, временно экспонировавшаяся в Москве и утерянная в 1918 году.

Литература:Жизнь и работа Лафкадио, тт 1–3; Макс Фастиен. Викторианский иконоборец; Бэтси Фрагонар. Московская трагедия; Макс Фастиен. Лафкадио-человек; Макс Фастиен. Биография метра живописи; Улисс Лафуршардиер. Послесловие к каталогу избр. работ Дж. Лафкадио; Г. Вагнер. Статья в словаре Вебера «Кто есть кто в искусстве». См. также «Лафкадио Дж. – Чарльз Тэнкерей. Письма», Фелпс, с. 15. Перечень авторов – словарь Дэнта.

Примечание автора о мистере Алберте Кэмпионе

Этого молодого человека можно назвать искателем приключений в наиболее привлекательном смысле слова. Его деятельность, хронику которой я веду уже несколько лет, может быть разделена на две разные части. Одна из них относится к событиям, носящим откровенно плутовской характер, таким, как дело о «Таинственной миле», афера в Понтисбрайте, описанная под названием «Сладостная опасность», и некоторые другие.

Но существовали и иные истории, в которых он сталкивался с гораздо менее ярко выраженными уликами и поэтому со значительно большими трудностями. К ним относятся кембриджская трагедия «Полиция на похоронах» и то происшествие, которое ныне предстанет перед вами.

Эти два вида расследований весьма отличны друг от друга, и приходится только удивляться, что они выполнялись одним и тем же лицом. Однако в каждом из нас сочетаются серьезность и легкомыслие, и мистер Кэмпион не является исключением из общего правила.

М. Э.

СМЕРТЬ ПРИЗРАКА

«Джон Лафкадио… человек, считавший себя первым художником Европы и позволивший нам относиться к нему, как к последнему».

К. Дж. Р. в «Тайме» от 16 апреля 1912 г.

Глава 1
Интерьер с фигурами

К счастью, очень немногие могут заявить, что они способны заранее предвидеть убийство.

Уничтожение одного лица другим, осуществляемое с достаточными предосторожностями, в цивилизованном мире всегда носит характер сугубо частного дела.

И, возможно, именно эта особенность убийства вызывает такой ощутимый интерес публики к его подробностям, даже если совершенное преступление имеет убогую, грязную и безнравственную подоплеку. В любом случае таинственность события оказывается гораздо привлекательнее его истинного смысла.

Если подходить к происшествию с точки зрения редчайшего житейского опыта бригадного генерала сэра Уолтера Файви, то можно лишь сожалеть, что сей блистательный рассказчик и человек, наделенный способностью искренне ценить всю необычность случившегося, покинул прием Литтл Вэнис в двадцать минут седьмого, встретив у выхода своего старинного знакомца, моулдского епископа Бернара. Этот уход лишил генерала возможности стать свидетелем исключительно неординарного убийства, которое там произошло менее чем через семь минут.

И, как впоследствии отмечал генерал, особую досаду вызвало то обстоятельство, что епископ, слывший изрядным знатоком наиболее утонченных разновидностей греха, так и не оценил, как ему повезло…

Накануне, в двадцать минут седьмого, то есть ровно за двадцать четыре часа перед тем, как генерал прошел к выходу мимо епископа, лампы в гостиной первого этажа Литтл Вэнис были зажжены и Бэлл собственной персоной (то есть, оригиналом портрета «Прекрасной Возлюбленной», хранящегося в Лувре) восседала у камелька, беседуя со своим давним приятелем мистером Кэмпионом, заглянувшим на чашку чая.

Дом знаменитого человека, умершего достаточно давно, если только в нем поддерживаются те же условия, которые были в момент ухода хозяина, становится либо похожим на музей, либо на гробницу, особенно если там хранятся выцветшие венки и выкрошившиеся гирлянды.

Но в том и заключалась, пожалуй, неповторимость характера Бэлл, что Литтл Вэнис в 1930 году оставался в полнейшем смысле домом самого Джона Лафкадио, наводя на мысль, что хозяин все еще пребывает внизу, в мастерской, посреди сада, чертыхаясь, обливаясь потом и сражаясь со своими красками до тех пор, пока он не вкрапит их в одну из тех неистовых картин, которые так завораживали и так возмущали его любезных современников-джентльменов.

Дело в том, что если Бэлл Лафкадио, строго говоря, и не была больше оригиналом картины, она все еще оставалась Бэлл Дарлинг, Прекрасной Возлюбленной. Как она сама говорила, у нее никогда не было никаких проблем с поддержанием собственной красоты, и теперь, через два месяца после ее семидесятилетия, даже при обилии морщин и немного пугающем сходстве с рембрандтовским «Портретом матери», она все еще сохраняла блеск лукавой улыбки и ту живость, которые были едва ли не лучшими свойствами ее обаяния.

В тот день она была в белоснежном, до хруста накрахмаленном муслиновом чепце, какими щеголяли нормандские крестьянки пятьдесят лет назад. Она носила его, прекрасно зная, что это немодно, не принято и выглядит уродливо. Ее черное одеяние было окаймлено белой узкой ленточкой, а домашние туфельки украшены кричащими маркизетовыми бантиками.

Комната, в которой они находились, также носила отпечаток независимости от любых общепринятых устоев или схем. Это было жилище ярко выраженной индивидуальности, по-видимому, вполне отражавшее особенности дома, частью которого оно являлось. И стулья в нем были старинные, причудливые, но достаточно комфортабельные.

Эта комната, имевшая очертания латинской заглавной буквы «эль», почти целиком охватывала весь бельэтаж старого дома на канале. И, хотя в ней ничего не обновлялось со времен войны, она избежала элегантных банальностей Морриса и чудовищных картин, ценившихся в эпоху Эдуарда.

Гордостью Бэлл было то, что они с Джонни никогда не покупали ничего такого, что бы не соответствовало их личным пристрастиям, результатом которых явились алые камчатные венецианские гардины, слегка выцветшие, но все еще роскошные, шелковистый персидский ковер и великолепнейшие изразцы над камином в узкой части комнаты, когда-то красовавшиеся над алтарем старой фламандской церкви. Все это вместе взятое на фоне стен, обитых буйволовой кожей, создавало ощущение законченной гармонии, как это бывает с предметами, давно приученными быть вместе.

Что казалось немного странным здесь, так это набросок Режан работы Фантен-Латура, случайный слепок ступни, сделанный Роденом, и чучело белого медведя, презентованное Лафкадио Йенсеном после того, как художник выполнил в 1894 году его портрет. Но и эти вещи не нарушали 5щей гармонии, так же, как сотня других курьезов, заполнявших помещение. Они скорее лишь оттеняли основной стиль комнаты, придавая ей некоторую забавную пикантность.

Посетитель миссис Лафкадио, сидевший напротив нее, выглядел несколько необычно в этой комнате и в сочетании хозяйкой дома. Это был высокий бледный молодой мужчина с прекрасными светлыми волосами. Он носил очки в роговой оправе, почти щегольской костюм, а главное впечатление от него заключалось в том, что он хорошо воспитан, слегка рассеян и как бы невнимателен к мелочам. Он глядел на хозяйку, немного щурясь, локти его покоились на подлокотниках кресла, а длинные кисти рук охватили колени.

Они были давними друзьями, и беседа иногда естественно прерывалась паузами, во время которых Бэлл всматривалась в собеседника.

– Ну ладно, – произнесла она с усмешкой, которой так славилась в девяностые годы. – Итак, мы здесь одни с вами, две избранные персоны. Разве это не забавно?

Он бросил на нее быстрый взгляд и запротестовал:

– Я не избранник, Боже избави! Оставляю эту неприличную участь пожилым леди, если она им по душе.

Слегка выцветшие карие глаза миссис Лафкадио улыбнулись этой глубокомысленной шутке.

– Джонни это любил, – сказала она. – В пору падения авторитета Гладстона из-за дела Гордона моему Джонни предложили написать его портрет. Он отказал заказчикам и написал Салмону, своему агенту: «Я не вижу смысла в том, чтобы сохранить лицо мистера Гладстона для будущего».

Кемпион выслушал ее с задумчивостью.

– Это одна из новейших историй о Лафкадио, предназначенная для нынешнего сезона? Вы это все выдумали?

Старая дама скромно потупилась на платочек, который держала в руке.

– Нет, – ответила она. – Я просто иногда слегка подправляю эти истории. Только слегка.

Бэлл вдруг почему-то встревожилась.

– Алберт, – взволнованно произнесла она, – ведь вы пришли ко мне просто так? Ведь вы не думаете, что кто-нибудь может украсть картину?

– Искренне надеюсь, что нет, – ответил он с некоторым беспокойством. – Если только, конечно, супермаклер Макс не задумал какую-нибудь сенсацию!

– Макс! – воскликнула, смеясь, миссис Лафкадио. – О мой дорогой, он заслуживает лучшего мнения. Его первая книга о Джонни, вышедшая вскоре после того, как была утеряна коллекция в Москве, называлась «Искусство Джона Лафкадио глазами того, кто его знал». Его восьмая книга о Джонни вышла в свет вчера. Она называется «Взгляды Макса Фастиена на искусство – критический обзор работ передовых искусствоведов Европы, посвященных Джону Лафкадио».

– И вы не выразили протеста? – спросил Кемпион.

– Протеста? Разумеется, нет. Джонни это бы понравилось. Он бы его слегка отшлепал, забавляясь. Кроме того, это имеет приятные стороны. Макс снискал славу только благодаря своим писаниям о Джонни. Я вполне знаменита только как жена Джонни. Милая бедняжка Беатрис считает себя знаменитостью как «вдохновительница» Джонни, а моя полоумная Лайза, которую это занимает меньше всех нас, поистине знаменита как «Клитемнестра» или «Девушка у пруда». – Бэлл вздохнула. – Я полагаю, это доставляет Джонни больше удовольствия, чем что-либо другое. – Она виновато посмотрела на собеседника. – Я всегда, видите ли, чувствую, что он откуда-то наблюдает за нами… Мистер Кэмпион кивнул с серьезным видом.

– Об этом ходили кое-какие слухи, – сказал он. – Диву даешься, насколько они проникают в сознание. И если я могу так выразиться, то, с точки зрения расхожей рекламы, его выдающаяся воля была признаком его гениальности. Я полагаю, что вряд ли найдется другой художник, который смог бы сотворить двенадцать новых картин спустя десять лет после своей кончины, да еще убедить половину жителей Лондона приходить и разглядывать их – одну за другой – в течение двенадцати лет.

Бэлл восприняла эту тираду без тени иронии.

– Я думаю, так оно и есть, – согласилась она. – Но, вы знаете, Джонни не имел в виду именно это. Я совершенно уверена, что единственной его идеей была парфянская стрела, то есть удар к моменту ухода. Он метил в беднягу Чарльза Тэнкерея. В этом было что-то, напоминающее пари. Джонни был уверен в своей работе, он предугадал, что смерть его вызовет определенный шум, но вскоре интерес к нему совершенно померкнет, что, собственно говоря, и произошло. Но он ясно понимал, что поскольку его картины поистине хороши, то после какой-то полосы забвения в конечном итоге его снова «откроют». Он правильно угадал, что для публики такой полосой будет срок в десять лет.

– Это была потрясающая идея, – подтвердил молодой человек.

– Но было не просто устное желание, вы знаете, – сообщила старая дама. – Он оставил письмо. Вы ведь его никогда не видели? Я принесла его сюда и держу в столе.

Она удивительно проворно поднялась с места, торопливо пересекла комнату и, подойдя к большому бюро, инкрустированному серпентином, стала выдвигать один заваленный бумагами ящик за другим, пока наконец не вытащила откуда-то конверт, который с торжествующим видом принесла туда, где до этого они вдвоем сидели.

Кэмпион почтительно принял из ее рук реликвию и развернул лист тонкой бумаги, испещренной каракулями великой десницы Лафкадио.

Старая дама стояла за ним, вглядываясь в написанное из-за его плеча.

– Он его составил незадолго до смерти, – пояснила она, – он ведь всегда баловал меня письмами. Читайте вслух. Оно очень меня смешит.

«Дорогая Бэлл, – прочел Кэмпион, – когда ты вернешься скорбящей вдовой из аббатства, где десять тысяч идиотов будут (я надеюсь!) рыдать над вырезанными на мраморе виршами, посвященными их герою (не позволяй старине Фолиоту этим заняться, ибо я не хочу, чтобы обо мне напоминали чернопузые путти или плоскогрудые ангелы!), – итак, когда ты вернешься домой, пожалуйста, прочти это и еще раз приди мне на помощь, как ты всегда это делала.

Этот невежа Тэнкерей, с которым я только что болтал, оказывается, смотрит вперед, прямо в мою грядущую кончину. Он получит преимущество передо мной в течение десяти лет: будет гулять в чистом поле, кичиться своим омерзительным вкусом и мозгами, напоминающими молочный пудинг. И все это время ему не будет помехой сравнение со мной. И дело не в том, что этот человек не может рисовать. Мы, академики, так же хороши для публики, как любой пляжный фотограф-поденщик. Просто у него мышление обычного человека с его заботами о пригородных поездках, детишках, прирученных собаках, о моряках, пропавших в море. Я оплакиваю это мышление. Я говорил ему, что переживу его, даже если для этого мне придется умереть, – а мне придется это сделать, чтобы открыть ему однажды глаза.

Я оставлю в подвале двенадцать холстов, упакованных и запечатанных. Там лежит также письмо к старику Салмону со всеми необходимыми распоряжениями. Ты не должна выпускать все это из рук в течение пяти лет после моей смерти. Затем их следует отослать Салмону в таком же виде. Он будет их распаковывать, извлекать и обрамлять. По одной. Все они пронумерованы.

И я хочу, чтобы на одиннадцатом году после моей смерти в Воскресение Показа ты открыла мою мастерскую, разослала приглашения, как это принято, и показала первую картину. И это должно повторяться в течение двенадцати следующих лет. Салмон выполнит всю черновую работу, в том числе и маклерскую. К тому времени мой хлам, возможно, поднимется в цене, поэтому ты сможешь, если захочешь, просто для забавы выставить вон всю собравшуюся толпу. (Если же я буду окончательно забыт, моя родная, устрой эти показы ради меня и возьми на себя заботу о них.)

В любом случае старине Тэнкерею предстоит в течение двадцати двух лет терпеть меня, нависшего над его головой, и, если он это переживет, да будет с ним удача.

Многие станут пытаться склонить тебя к преждевременному вскрытию упаковок, аргументируя тем, что я вряд ли был в здравом уме, когда писал это письмо. Но ты же знаешь, что я в обычном смысле слова никогда и не был в здравом уме, и ты сумеешь отбиться от этих советчиков.

Вся моя любовь с тобой, родная. Если ты приметишь среди посетителей первых показов странную старую леди, не лишенную некоторого сходства с последней королевой (спаси ее Бог), знай, что это мой призрак в маскарадном наряде, и отнесись к нему с подобающим уважением.

Ваш супруг, мадам, – Джон Лафкадио (Возможно, величайший художник после Рембрандта)».

Кэмпион вложил письмо обратно в конверт.

– Вы действительно впервые увидели это письмо, вернувшись с погребальной церемонии? – спросил он.

– О, конечно же, нет! – откликнулась миссис Лафкадио, запихивая конверт в ящик бюро. – Я помогала ему, когда он его писал. Мы просидели над этим письмом однажды ночью, после того как от нас ушли обедавшие у нас Чарльз Тэнкерей и Мэйнелс. Но все остальное Джонни проделал сам. Я думаю, что картин, которые он упаковал, я никогда не видела, а само письмо было послано мне банком вместе с другими бумагами, оставленными там Джонни.

– И теперь уже идет восьмой год, как демонстрируются его картины… – отметил мистер Кэмпион.

Она кивнула, и в ее блекло-карих глазах промелькнуло легкое облачко печали.

– Да, – произнесла она, – но есть много такого, что не дано нам предугадать. Бедный старый Салмон умер через три года после Джонни, а Макс спустя немного времени перекупил его контору на Бонд Стрит. Что же касается Тэнкерея, то он пережил Джонни всего на восемнадцать месяцев.

– А что за личность был этот Тэнкерей? – серьезно осведомился мистер Кэмпион.

Миссис Лафкадио сморщила свой носик.

– Он был одаренным человеком, – ответила она. – И его работы гораздо охотнее, чем чьи-либо, раскупались в конце прошлого века. Но он отличался полным отсутствием чувства юмора. У него были почерпнутые из книг понятия и сильно развитое сентиментально-горестное отношение к детям. Я часто думаю о том, что работы Джонни приходились в тот период не по вкусу публике, потому что он питал необъяснимое отвращение к детям… А впрочем, не угодно ли вам сойти вниз и посмотреть картину? Все уже готово к великому завтрашнему вернисажу.

Мистер Кэмпион поднялся с места. Она взяла его под руку и, заговорщицки улыбаясь, повела вниз по лестнице.

– Это похоже на андерсеновский камин, не так ли? – прошептала она. – А мы с вами китайские фигурки, которые оживают раз в год, вечером. Завтра пополудни мы вкусим свою последнюю славу. Я буду хозяйкой, донна Беатрис внесет декоративную нотку, а Лайза постарается выглядеть как можно более убогой, что ей, бедному созданию, прекрасно удается. А когда гости разойдутся, картина будет продана – на этот раз, по-видимому, Ливерпульской галерее искусств. А мы, мой милый, вновь впадем в спячку до следующего года.

Она со вздохом и немного устало ступила на выложенный плиткой пол холла.

Отсюда наполовину застекленная дверь вела в сад, где в восемьдесят восьмом году Джон Лафкадио построил свою великую мастерскую.

Дверь была открыта, и из нее открывался знаменитый вид на «убежище мастера», который всегда мог наблюдать любой гость, вошедший в дом через парадный подъезд.

– Там горит свет? – Бэлл удивленно подняла брови, но тут же пояснила: – Ах, конечно же, это У. Теннисон Поттер. Вы ведь знаете, кто это, не так ли?

Мистер Кэмпион неуверенно кивнул.

– Я о нем слышал и видел его фотографию в каком-то номере «Прайвит Вью», но не думаю, что встречался с ним лично.

– Ну да, разумеется, – она отвела его в сторону и сказала, понизив голос, хотя вряд ли кто-либо мог ее отсюда услышать, – мой милый, он очень трудный. Он живет в саду со своей женой, с таким маленьким прелестным духом. По-моему, Джонни сказал им, когда мы много лет назад впервые вошли в этот дом, что они могут построить себе мастерскую в саду (Джонни жалел этого человека). Они так и сделали – построили мастерскую, и с тех пор всегда жили здесь. Поттер – художник, резчик по красному песчанику. Он изобрел процесс обработки, но не смог его реализовать – эти грубые облицовочные блоки поддаются с таким трудом; это и погубило беднягу. – Она умолкла на минутку, чтобы сопроводить сказанное вздохом, и вновь заговорила тихим голосом, в котором никогда не исчезал оттенок молодого задора. – Он устраивает маленькую выставку своих гравюр, как он их называет (хотя на самом деле это литографии), обычно в уголке мастерской. Макса это очень злит, но Джонни всегда позволял ему при случае устраивать эти выставки, и я твердо настояла на этом.

– Я не могу это представить, – произнес ее собеседник.

Глаза миссис Лафкадио сверкнули.

– Но я это сделала! – воскликнула она. – Я сказала Максу, чтобы он не был жадиной и вел себя подобающе, как бы ему это ни претило. Его надо время от времени порядком одергивать.

Кэмпион рассмеялся.

– И что же он после этого сделал? Бросился к вашим ногам в припадке самоуничижения?

Миссис Лафкадио улыбнулась с оттенком невиннейшего в мире злорадства.

– Неужели это прошло мимо него? – промурлыкала она. – Боюсь, что Джонни сделал бы его жизнь невыносимой. Он напоминает мне мою добрую бабушку. Она была настолько покрыта фестончиками и складочками, что нельзя было сказать, что под ними находится. И когда я ребенком обнаружила, что она завернута всего лишь в малиновую бумазею, я была страшно удивлена. [1]1
  Игра слов. Fustion означает фланель, бумазею, а так же напыщенную речь.


[Закрыть]Ну вот мы и пришли. Не правда ли, прелестная мастерская?

Они уже прошли по продуваемой ветром узкой вымощенной дорожке, ведущей от садовой двери участка до студии, и входили в огромный флигель, в котором Джон Лафкадио не только работал, но и устраивал приемы. Этот флигель снаружи выглядел не особенно притязательно, ибо его каркас был сооружен из рифленых стальных ферм, – зато внутри он полностью соответствовал чарующей личности своего бывшего владельца.

Это было полное воздуха застекленное помещение с отполированным до блеска деревянным полом и двумя огромными каминами, встроенными в каждую из торцовых стен. Северную его стену окаймляла невысокая галерея с буфетными шкафчиками, панели которых были покрыты холщовыми занавесками. Эти шкафы были спасены и перевезены сюда из перестраивавшегося деревенского дома в девяностые годы. Над галереей протянулись пять широких окон, каждое высотой около двенадцати футов, через которые открывался волшебный вид на Регентский канал. Около ближнего камина находился вход в комнату натурщиков и душевую, от которой отходил небольшой арочный коридор к западному углу мастерской под галереей.

Несущие конструкции, всегда ясно видные в помещениях такого типа, были значительно мощнее, чем это обычно принято, и скорее наводили на мысль об интерьере церкви или армейского ангара.

Когда Бэлл и Кэмпион входили в помещение, в нем горела лишь одна из больших подвесных электрических ламп, поэтому углы мастерской находились в тени. В дальнем камине огня не было, но ближний очаг, сложенный по старинному образцу, был зажжен, и поэтому в мастерской оказалось тепло и приятно после прохладного сада. В полумраке дальнего угла вырисовывался торжественно установленный над резным камином знаменитый портрет Лафкадио, написанный Сарджентом.

Он был выполнен в размерах «героического портрета» и являлся образцом сильного, правдивого и исполненного достоинства искусства своего автора. И все же у зрителя оставалось смутное ощущение, что на полотне изображена личность, в которой есть что-то разбойное, как если бы автор использовал в качестве модели не художника, а натурщика. Джон Лафкадио выглядел на своем портрете как персонаж эпохи, как крупная личность, знак своего времени, а не конкретный человек, чьи черты хотел бы запечатлеть автор.

Неоспоримо верным было мнение многих критиков, что он похож на старшего брата «Хохочущего Всадника», даже несмотря на несколько надменный вид. Джону Лафкадио было пятьдесят лет, когда писался этот портрет, но в его темно-рыжей шевелюре, сбегающей назад от высокого лба, почти не виднелось седых нитей, а лицо поражало моложавым овалом. Он улыбался, сверкая белоснежными зубами, и усы его топорщились, как у «Всадника». Белый рабочий холщовый халат был не застегнут и с небрежным шиком драпировал его фигуру, а быстрые темные глаза, хотя и смеялись, но глядели на зрителя с ощутимым выражением превосходства. Этот портрет, конечно же, так широко известен, так много раз репродуцирован, что продолжать его описывать не имело бы никакого смысла.

Бэлл послала ему воздушный поцелуй. Она это делала всегда, и ее друзья и знакомые относили этот жест к разряду внешних проявлений сентиментальности или повышенной чувствительности любящей супруги, наделенной особым темпераментом.

Картина, во имя которой намечалось завтрашнее торжество, находилась на мольберте слева от камина и была покрыта шалью.

Мистер Кэмпион рассмотрел все это раньше, чем обнаружил, что кроме него и Бэлл в помещении есть еще кто-то. На балконе маячила долговязая фигура в безрукавке, слегка покачиваясь перед дюжиной белых деревянных рам.

Как бы почувствовав на себе взгляд, человек обернулся, и Кэмпион смутно различил его меланхолическую физиономию со слезящимися бледными глазами, посаженными очень близко от узкой переносицы непомерно большого носа.

– Мистер Поттер, – произнесла Бэлл, – это мистер Кэмпион. Вы, должно быть, оба слышали друг о друге. Я привела его, чтобы он взглянул на картину.

Человек, приблизившись, протянул для рукопожатия узкую холодную ладонь.

– В этом году она особенно прекрасна, особенно прекрасна, – глухо сообщил он, как бы упиваясь невыразимой печалью, – впрочем, я полагаю, слово «прекрасная» вряд ли здесь подходит. Может быть, лучше обозначить ее как «сильную», «превосходную», «значительную». Я не могу выразить точно… Может быть, и как «прекрасную»… Искусство есть суровый властелин… Я всю последнюю неделю прилаживал свои меленькие вещицы… Это очень трудно… Одна вещь убивает другую, знаете ли.

Он с отчаянием посмотрел в тот угол, откуда только что отошел.

Бэлл легонько вздохнула.

– Это мистер Кэмпион, вы ведь знаете, мистер Поттер? – повторила она.

Человек поднял глаза и на мгновение как бы очнулся.

– Так это не…? О, право же! В самом деле? – пролепетал он, снова пожимая руку гостю.

Но этот вяло вспыхнувший интерес немедленно вновь угас, и он снова горестно уставился в угол, где он только что находился.

Кэмпион уловил еще один легкий вздох Бэлл.

– Вы должны показать свои гравюры мистеру Кэмпиону, – сказала она. – Он особый гость, и мы должны принимать его «за кулисами».

– О, в них ничего нет, ничего нет, – в отчаянии произнес мистер Поттер, что не помешало ему тотчас же подвести гостя к своим работам.

С первого же взгляда на вереницу работ мистера Поттера Кэмпион вполне разделил уныние их автора.

Красный песчаник явно был не слишком подходящим материалом для литографий, и, по-видимому, к великому своему несчастью, мистер Поттер наряду со многими трудностями, которые ему приходилось преодолевать, стал еще и жертвою этого несимпатичного материала-посредника. Кроме того, весьма удручало и однообразие самих гравюр, которые выглядели скорее как неряшливые и незаконченные ботанические наброски.

Мистер Поттер отделил маленькую картинку, изображавшую чашу с нарциссами и опрокинутый винный бокал.

– Герцог Кэйт купил одну из копий этой вещи, – сказал он. – Это было на второй год после того, как мы стали выполнять посмертную идею Лафкадио. Это было в тысяча девятьсот двадцать третьем году, а сейчас тридцатый. Стало быть, семь лет назад. Но он больше сюда не заходил. Я с тех пор каждый год делаю копии. Да, дела с торговлей картинами идут очень плохо… очень плохо…

– У вас любопытный материал-посредник, – пробормотал Кэмпион, чувствовавший, что от него ждут каких-то слов.

– Мне он нравится, – простодушно откликнулся мистер Поттер. – Он благороден, хотя… – Он как бы ударил своими тонкими ладонями по цимбалам, – эти камни так тяжелы! С них так трудно печатать, знаете ли, так тяжело окунать их в кислоту и вынимать из нее… И если какой-нибудь из них весит тридцать семь фунтов, это еще благо по сравнению с другими! Я так устал… Ну ладно, пойдемте и взглянем на картину Лафкадио. Она так прекрасна… быть может, в ней слегка многовато жару, возможно, она слишком огненна по цвету, но так прекрасна!

Они повернулись и спустились с балкона, направившись к мольберту, с которого Бэлл уже сняла шаль, скрывавшую картину. Она поворачивала специальное устройство, освещавшее картину отраженным светом.

– Это идея Макса, – пояснила она, стараясь отклонить в сторону световой пучок. – Люди часто задерживаются допоздна, и становится темно… Ах вот, наконец, все как надо!

Картина внезапно обрела выпуклость и глубину. Это был большой холст, на котором художник изобразил суд над Жанной д'Арк. Передний ее план был заполнен темными спинами судей, но в просвете между багровыми рукавами их мантий можно было уловить изображение девы.

– Это моя жена, – неожиданно произнес мистер Поттер, – он частенько писал ее, знаете ли. Это все же прекрасная картина, вы не находите? Все эти цветовые оттенки… Это характерно… Высокое качество красок, к тому же… Я говорил ему – в шутку, знаете ли, – «какая удача, что вы, Джон, сами их делаете, иначе вам никогда бы не достичь такого эффекта!».. Видите этот голубой тон ее шарфа? Это особый голубой цвет Лафкадио. Еще никто не открыл его тайны. А вот секрет багровой краски был продан для уплаты налога на наследство. Его купили Балморал и Хаксли. Теперь любой Том, Дик или Гарри могут за несколько шиллингов приобрести тюбик этой краски…

Бэлл засмеялась.

– Вы с Линдой оба так ревнивы к каждому, кто владеет секретом его красок! В конце концов, мир владеет его картинами, так почему бы ему не обладать и его красками? И почему бы тем, кто имеет репродукции и краски, не попытаться сделать такие же вещи? Это же было бы к еще большей славе Джонни!

– Ах, – ответил мистер Поттер, – вспомните Колумба и яйцо! Все, с кем он поспорил, смогли поставить яйцо на-попа после того, как он кокнул его с одного конца. Секрет был прост, как видите, но Колумб его открыл первым. Бэлл усмехнулась.

– Алберт, – сказала она, – вы один из наиболее пытливых людей нашего времени. Так скажите мне, до вас когда-либо доходил истинный смысл этой колумбовской истории? – Мистер Кэмпион молча выразил отрицание. – Так вот, яйцо было вареное! – отпарировала Бэлл, залившись смехом так, что белые крылья ее чепца затрепетали.

Мистер Поттер наблюдал за ней.

– Она не меняется! – заметил он. – Она совершенно не меняется!.. – Поттер обернулся к картине. – Я накрою ее, – сказал он. – Вы даже представить себе не можете, каким весельчаком был Лафкадио. Он был великим человеком, великим художником. Я с ним так развивался! Не каждый это бы мог сделать. Он, помнится, говорил мне: «Поттер, в вашей заднице содержится больше смысла, чем во всей личности Чарльза Тэнкерея и в его проклятом комитете искусств, вместе взятых». Тэнкерей был популярнее Лафкадио, знаете ли, но Лафкадио был личностью. Все они теперь это увидели. Его работа прекрасна – поистине прекрасна!

Он еще бормотал эти свои заклинания, когда Кэмпион отошел от него и присоединился к выходящей из мастерской Бэлл. Она снова, как и на пути сюда, взяла его под руку.

– Бедняга Теннисон Поттер, – мягко произнесла она. – Он в таком унынии! Есть лишь одно существо, худшее, чем художник, который не тянет, но думает, что может, – это тот, кто не может и знает, что не может! Никто не в силах ему ничем помочь. Но Джонни любил его. Он, по-моему, сам использовал все эти камни. Джонни довольно-таки гордился своей силой, и ему доставляло удовольствие их таскать.