Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Крик отчаяния сорвался с побледневших губ Джиованны, на которую признание гречанки произвело потрясающее впечатление. А патриций, подавленный горем, отвернулся от Зои, между тем как толпа снова обступила ее, считая, в своем диком суеверии, что смерть девушки является единственным средством отвести от Венеции чуму. Казалось, ничто уже не могло спасти от ярости этих людей дочь великого логофета. Со всех сторон неслись крики, проклятия и угрозы, направленные против нее.
– Папа, – сказала Джиованна, дрожа как в лихорадке и схватив руку ди Понте. – Неужели ваше мягкое сердце вдруг ожесточилось?.. Неужели вы стали палачом?
Купец покраснел.
– Не слишком ли великодушно относишься ты к своей сопернице? – проговорил он резко, стараясь скрыть свое смущение. – Мне кажется, что другая бы была рада тому, что происходит теперь. Но довольно об этом: надо признаться, что синьор Сиани имеет вкус, и выбор его неплох: Азан сообщил мне, что эта гречанка, эта прекрасная Зоя – дочь Никетаса, великого логофета Византийской империи.
– Но время не терпит, батюшка! – перебила Джиованна. – Неужели же вы не заступитесь за бедную Зою?
– О нет! Я не могу сделать этого, – ответил купец. – Я силен только тогда, когда служу интересам народа. Но идти наперекор ему не в моей власти.
Между тем несколько человек деятельно хлопотали о сооружении костра. Они быстро собрали остатки разбитой галеры с помощью багров, так как теперь боялись прикоснуться к ним руками, натащили дров, добавили хвороста и веток. Когда все было готово, Зоя, походившая более на привидение, чем на живое существо, бледная, слабая, озаренная луной, с трудом взошла на костер.
Беатриче взяла руку своего молочного брата и прошептала ему:
– Валериано, уходите... Оставьте это ужасное зрелище... Вам не спасти осужденную. Скройтесь в нашей бедной лачуге, пока эти изверги не удовлетворят своей жажды крови и не забудут о вас... Уходите же: синьорина Джиованна умоляет вас об этом!
Сиани тревожно взглянул на любимую им девушку и увидел знак, которым она убеждала его последовать совету маленькой певицы. Он глубоко вздохнул и удалился, не смея даже оглянуться назад.
«О! – подумал он. – Любовь сделала меня трусом... Я бегу от смерти».
В это время Бартоломео, заметивший, что грабителям жаль расстаться с прекрасной добычей, проговорил:
– Я не хочу, чтобы вы остались с пустыми руками, а потому заплачу вам за все, что будет сейчас сожжено. Приходите завтра за деньгами на рынок Де ла Фераззиа.
Слова его были встречены самыми бурными проявлениями радости. Рыбаки с громкими криками подбрасывали в воздух свои шапки, а женщины и дети спешили поцеловать край плаща ди Понте.
– Да благословит Господь нашего благодетеля! – слышалось отовсюду.
Доминико предложил даже донести купца до дому на руках, но Бартоломео скромно отказался от этой чести. Он задрожал, когда гондольер подал ему факел, чтобы поджечь костер, на котором тихо и спокойно лежала прекрасная гречанка. Видя, что купец побледнел, Азан взял у него факел и бросил его на костер. Доски мигом вспыхнули, но в это время буря поднялась с удвоенной силой, засверкала молния, раздался оглушительный удар грома, за которым последовал проливной дождь, и испуганная толпа разбежалась во все стороны.
Первым убежал Бартоломео, увлекая за собою трепещущую Джиованну, державшуюся на ногах только усилием воли.
Один лишь Азан остался у костра с целью поддержать огонь, который ежеминутно гас под сильным дождем. Но усилия далмата были бесплодны. И он, разжигаемый ненавистью к Сиани, решился, наконец, убить кинжалом женщину, которая выказывала патрицию такую героическую преданность. Он начал было взбираться на костер, как вдруг появились перед ним двое мужчин, подкравшихся незаметно благодаря буре и темноте. Они были в армянских костюмах и черных масках.
– Мир Азану Иоаннису, верному рабу Цезаря! – сказал один из армян.
– Мир Азану Иоаннису, неподкупному слуге сената! – добавил другой.
Далмат вздрогнул, как только может вздрогнуть убийца, пойманный на месте преступления, но сохранил свое самообладание и встал в оборонительную позу. Но армяне не испугались этого: они схватили Азана за руки, вырвали у него кинжал, и тот, который приветствовал злодея первым, заметил спокойно:
– Не забудь, Азан, что один только Цезарь имеет власть над жизнью дочери своего министра.
– Сенат не простит тебе убийства подданной Мануила Комнина, – шепнул другой.
– Кто вы такие? – спросил оторопевший далмат. – Шпионы сената или палачи Комнина?
– Мы твои ангелы-хранители, – ответил высокий армянин, – и пришли помешать твоему преступлению.
– Нам дано тайное поручение, – подхватил другой. – Ты должен помочь нам в его выполнении.
– Чем же могу я быть вам полезен? – осведомился Азан с беспокойством: внезапное появление незнакомцев лишило его обычной смелости, так как и он был далеко не свободен от суеверия.
– Прежде всего, сними с костра дочь логофета! – приказал армянин.
– Эта добыча принадлежит нам, – добавил его товарищ голосом, который показался Азану могильным.
– Вы сумасшедшие! – воскликнул последний. – Ведь эта проклятая гречанка прибыла с Кипра, который зачумлен от края до края. Я не выдам ее даже дожу или цезарю.
Азан намеревался озадачить таинственных незнакомцев, но это не удалось: оба остались неподвижными, как статуи, и твердили только одно:
– Сними ее с костра, Азан!
– Нет, нет! – возражал он. – Это значило бы погубить и вас, и себя... Лучше убейте меня моим же кинжалом.
Высокий армянин испустил глубокий вздох и, кинув вопросительный взгляд на товарища, проговорил печально:
– Если этот упрямец не принимает наших советов, житель Луны, то нам остается только развернуть перед ним саван, который мы приготовили для прекрасной Зои!
Волосы далмата поднялись дыбом от этих слов. Ужас его усилился еще больше, когда товарищ армянина разостлал по земле большой темный ковер, усеянный серебряными блестками. Название «житель Луны», которое присваивается в славянских странах вампирам, высасывающим кровь из мертвецов, чтобы обновить свои силы, воскресило в памяти Азана все суеверные предания, слышанные в детстве. На его лбу выступил холодный пот. Он пришел мысленно к заключению, что только сверхъестественные существа и могут не бояться чумы, которая наводит ужас на людей, и что ему придется поплатиться своей собственной кровью за непослушание им.
Эта мысль возвратила ему бодрость. Он вскарабкался на костер, схватил Зою, лежавшую без чувств, и спустился с ней к своим странным «ангелам-хранителям».
– Заверни ее в этот саван, Азан, – сказал первый армянин, указывая на ковер, – и в награду за твою покорность, жители Луны будут предохранять тебя от чумы и долго еще не повторят своего посещения.
Иоаннис стал заворачивать Зою в ковер, меж тем как незнакомцы тревожно оглядывались, как будто бы опасаясь быть застигнутыми врасплох.
– Иди, – сказал первый далмату, – но предупреждаю, что не снести тебе своей головы, если ты крикнешь или даже оглянешься.
Последнее замечание подтвердило подозрения Иоанниса, и он был донельзя доволен, что отделался так дешево от жителей Луны. Азан утешался мыслью, что вампиры, наверное, покончат с Зоей, потому что скорее можно было ждать пощады от морских разбойников и от чумы, чем от них.
Как только далмат скрылся из глаз, армяне сорвали маски и разразились громким неудержимым хохотом.
– О, какой же он трусишка, дорогой мой Аксих! – воскликнул тот, который был повыше ростом. – Однако и мы сыграли с ним великолепную шутку!
– Да, надо признаться, что этот ужасный Азан отчаянный трус, – ответил Аксих. – Он не боится ни Бога, ни дьявола, он готов продать Совет десяти цезарю и цезаря – Совету десяти, не чувствуя при этом ни малейшего угрызения совести... Но он боится вампиров!
– Он далмат, дружище, и кормилица, вероятно, рассказывала ему не раз о тех злых духах, которые принимают на себя образ молодых людей, ухаживают за ними и в конце концов увозят их, чтобы высасывать из них кровь.
– Счастливы мы, что нам некого бояться, кроме Бога и нашего повелителя, – проговорил весело Аксих. – По крайней мере мы не побежим, как этот презренный. Но довольно слов: нам нельзя терять ни минуты. Вперед же, храбрый Кризанхир. Пора отправляться в путь.
Аколут (а это был он) вздрогнул и окинул беспокойным взглядом всю местность. Но его опасения оказались напрасны: вблизи не было ни одного человека.
– Вы ужасно неосторожны, Аксих, – заметил с досадой Кризанхир. – В Венеции нельзя произносить моего имени даже вне стен города, потому что здесь шпионы на каждом шагу.
– Вы чересчур осторожны, благородный варяг, – возразил с улыбкой Аксих. – Вам всюду мерещатся шпионы, даже там, где их нет. Я, право, не знаю, чего вы опасаетесь. По крайней мере я, рожденный невольником турок, так же мало боюсь шпионов, как и вампиров. Но пойдемте же, а то мы придем не вовремя в дом у Львиного Рва.
Говоря это, Аксих взвалил на свои плечи бесчувственную гречанку и пошел молча вперед, сопровождаемый Кризанхиром, который следовал за ним, опустив голову, поднимая ее, только для того, чтобы иногда бросить взгляд на рослую фигуру своего спутника.
XIII. Львиный Ров
Квартал прокаженных в Венеции имел самый отвратительный вид. Старые дома с их красными стенами, испещренными черными и зелеными пятнами, с решетчатыми окнами, загороженными террасами и широкими печными трубами производили то же неприятное впечатление, как и их несчастные обитатели. Тяжелые, некрасивые гондолы с грязными суконными шатрами слегка покачивались на мутной, стоячей воде канала под старым, висящим на цепях мостом.
В одном из темных, узких переулков этого квартала стоял высокий дом с дверью, усеянной ржавыми гвоздями и украшенной железным молоточком. Окна его походили на бойницу, из стен вываливались местами кирпичи, этажи были выстроены как попало: один чересчур выдавался вперед, другой же словно проваливался внутрь. И на всем этом лежал отпечаток неряшества и грязи. Каждый, кто увидел бы этот неуклюжий и мрачный дом, подумал бы невольно, что тот населен разбойниками, шулерами, развратными женщинами и другими подобными им субъектами. Вот в этом-то доме у одного шпиона, служившего Мануилу Комнину и известного всей Венеции под именем укротителя львов Андрокла, и поселились Заккариас и Кризанхир. Все жители смотрели на него с ужасом, но и с любопытством, когда тот спокойно проходил по городу, ведя на цепи огромного льва, повиновавшегося ему, как собака. Прекрасное животное прыгало через голову этого человека при одном знаке с его стороны, и покорно садилось на задние лапы, как только Андрокл бросал на него взгляд. Когда Андроклу приходилось уходить без льва, последний, проводив хозяина печальным взором, становился скучным и как будто тосковал из-за его отсутствия. Многие называли таинственного укротителя чернокнижником, но он, очевидно, оказывал какие-нибудь важные услуги сенату, потому что все обвинения и доносы, направленные против его личности, оставались без всяких последствий.
Дом, в котором жил Андрокл, наводил ужас не только на честных граждан Венеции, но даже и на бродяг, которые прозвали это безобразное здание домом у Львиного Рва и обегали его по возможности, поэтому Андрокл мог прятать в нем какие угодно сокровища, не опасаясь ограбления.
Мнимые армяне стукнули несколько раз молоточком в дверь этого дома и услышали громкое, сердитое рычание, которое могло бы испугать даже самого храброго кондотьера[16]. Но Аксих только улыбнулся и заметил спутнику:
– Господин Заккариас спустил с цепи льва и сделал хорошо. Иначе бедное животное наделало бы ему хлопот, радуясь встрече со мною.
– Признаюсь, – отозвался Кризанхир, не решаясь войти в отворенную дверь, – что не очень-то добиваюсь свидания с глазу на глаз с твоим четвероногим! Мне кажется, что довольно опасно доверяться его ласкам.
– Конечно, это опасно для тех, кто не привык жить со львами, – сказал Аксих, – но для меня лев – истинный друг.
Кризанхир хотел было что-то сказать, но вышедший к ним невольник остановил его на полуслове, пригласив знаком следовать за ним.
Через секунду или две аколут и его спутник очутились в небольшой и низенькой зале, где их ожидал Заккариас, небрежно развалившийся на подушках.
Лев бросился к своему господину, но, заметив, что тот нахмурился, лег на пол, испуская какие-то странные звуки, которыми он выражал свое горе.
Лев был особенной, редкой породы, с необычайно большой головой, глазами, блестевшими, как золото, густой, рыжеватой гривой и красивым хвостом.
Войдя в комнату, Аксих поклонился Заккариасу. Он положил почтительно к его ногам свою нелегкую ношу и стал ожидать, что тот ему скажет, посматривая в то же время на своего льва с такой нежной улыбкой, что она совершенно преобразила грубое лицо с плоским носом, выдающимися скулами и широкими ушами, выдававшими его азиатское происхождение.
– Что это ты принес мне, мой верный Аксих? – спросил мнимый Заккариас. – Уж не добыча ли это для льва? Может быть, ты кормишь его христианским мясом?
– Нет, цезарь, – ответил смиренно Аксих. – Тот, которого наивные венецианцы называют Андроклом, никогда не делал лишних жестокостей. Не знаю, жива или нет особа, завернутая в этот ковер, но она виновна в измене против тебя, и мы исполнили только свою обязанность, выдав ее тебе.
С этими словами укротитель львов развернул ковер, и глазам изумленного Заккариаса предстала во всей своей ослепительной красоте дочь великого логофета. Страх смерти не исказил ее лица: оно было бледно, но сохранило по-прежнему свое идеально прекрасное выражение.
– Зоя! – воскликнул Заккариас. – А! Она, вероятно, прибыла в Венецию, чтобы убедиться в успехе своей измены.
– Любовь лишает женщин рассудка, – заметил Аксих глубокомысленно.
– По моему мнению, – подхватил Кризанхир, – она думала, что не будет здесь подвластна императору и что возлюбленный ее примет ее под свою защиту. Но разве Венеция не представляет для цезаря громадную клетку, в которой он не может действовать согласно своему усмотрению?
– Ты заблуждаешься, любезный Кризанхир, – возразил Заккариас со злобной улыбкой. – Если я окружен преданными слугами, готовыми исполнить малейшее мое приказание, то я могу судить и наказывать у Львиного Рва так же хорошо, как и в Бланкервальском дворце. Расправляться с изменниками можно и не надевая царской мантии и пурпуровых сандалий... Горе этой женщине, если она имела намерение стать шпионкой сената и предать своего господина.
Он провел несколько раз рукой по гриве льва и стал терпеливо ждать, когда Зоя придет в себя.
Прошло некоторое время. Наконец, гречанка начала мало-помалу приходить в сознание и пошевелилась: легкий вздох вырвался из ее побелевших сомкнутых губ, и она открыла глаза. В течение нескольких минут взгляд девушки был мутен и бродил по комнате, как бы инстинктивно отыскивая того, кем мысль ее была занята постоянно.
Видно было, что она старается что-то припомнить, но страдания, вынесенные ею в ту ужасную ночь, были так велики, что отчасти повлияли на рассудок. Девушка долго не могла понять, что происходит с ней и где она находится. Увидев, наконец, окружавших ее людей, смотревших на нее с видом строгих судей, она вздрогнула, но не произнесла ни одного слова.
– Ободритесь, прекрасная Зоя, – сказал мягко Заккариас. – Вы нашли в Венеции соотечественников и друзей.
Молодая девушка тотчас же узнала голос говорившего, несмотря на то что он был переодет. Эта неожиданная встреча совершенно ошеломила ее, но в то же время и подействовала на нее как электрический разряд. Она живо вскочила на ноги, поклонилась, соблюдая все формальности этикета византийского двора и, скрестив руки на груди, произнесла:
– Мир августейшему императору Мануилу Комнину!
– Тише! – сказал Заккариас. – Ты забываешь, Зоя, что мы находимся не в Бланкервальском дворце, а в квартале прокаженных в Венеции, где не следует ни льстить мне, ни падать передо мной, – все это может выдать меня. Я оставляю за собою только право спросить дочь моего министра: приказ ли отца привел ее в Венецию или что-либо другое?
Зоя покраснела и опустила глаза, встретив сверкающий взгляд мнимого Заккариаса.
– Ваш жених, храбрый Кризанхир, чрезвычайно удивлен вашим путешествием, – продолжал Комнин, – даже и меня удивило оно. И я уже не раз задавал себе вопрос, с каких пор дочери византийских вельмож, привыкшие к уединению в своих покоях, начали рыскать по горам и морям, как странствующие принцессы, следующие за своими прекрасными рыцарями?
Зоя подняла голову.
– Я отказалась от брака, который мне предлагали, – произнесла она спокойно. – И, опасаясь, что у меня не хватит сил противиться настойчивым просьбам отца, оставила его дом... и бежала из Константинополя. Я хочу сохранить свою свободу, – добавила она со странной энергией.
– Ну, вас нельзя, однако, назвать образцом дочерней покорности, – заметил с улыбкой Заккариас. – Но все же мы поручим нашему верному начальнику варягов возвратить вас в Константинополь.
– Никогда! – возразила с жаром гречанка. – Я лучше соглашусь умереть, чем оставить Венецию.
Заккариас казался пораженным таким смелым ответом.
– Вы правы, – сказал он. – Какое право имеет бедный греческий странник распоряжаться в стране венецианских дожей?
– Вы очень смелы, монсиньор. Но все-таки вам лучше бы было не подвергаться опасности попасть в плен, – продолжала Зоя, ожесточаясь все более и более. – Вы доставили столько тревог венецианскому сенату, что он, конечно, не задумается заковать вас в цепи и потребовать в качестве выкупа ваши лучшие провинции.
– Вы, должно быть, брали уроки политики у вашего отца... Сказать ли вам ,что я оградил себя от подобной опасности некоторыми предосторожностями? К тому же я рассчитываю на верность моих спутников Аксиха и Кризанхира столько же, сколько и на вашу, Зоя. Но почему вы выбрали убежищем этот город, который поклялся мне в непримиримой ненависти? Мне было бы очень приятно, если б вы объяснили, с какой целью вы приехали именно сюда, а не в другое место?
Этот вопрос встревожил девушку донельзя, хотя голос Заккариаса был мягче, чем обыкновенно.
– Я сделала это, потому что Венеция не может быть подвергнута ни осаде, ни нападениям разбойников, опустошающих острова архипелага и берега Сицилии и Италии, – ответила гречанка. – Сарацины и пираты не осмелятся совершить насилие над женщинами, находящимися под защитой галер республики.
Заккариас рассмеялся.
– О, не эти соображения руководили вами, моя прекрасная Зоя, – произнес он ласково. – Откройте-ка мне свое сердце... Свое чистое, голубиное сердце!.. Ну сделайте же над собой маленькое усилие и будьте откровенны! Неужели вам как женщине слишком тяжело исполнить это требование?
– Я, право, не понимаю, монсиньор, что вам угодно знать... – начала было Зоя.
– Испуганное выражение ваших больших глаз не может обмануть такого опытного человека, как я, дитя мое, – перебил ее Заккариас. – Разве я не знаю, что только стрела насмешника-купидона подталкивает женщин выходить на широкую дорогу безрассудств. Признайтесь же, что и вас поразила эта стрела, Зоя. Примите к сведению, что это единственная причина, которая может послужить вам оправданием в том, что вы пошли наперекор воле отца, отказавшись выйти за нашего храброго Кризанхира.
Начальник варягов выпрямился и начал поглаживать свою бороду с видом самодовольства.
– Вы ошибаетесь, монсиньор, – ответила молодая девушка, вспыхнув до ушей. – Я жила в совершенном уединении у отца, почти не видела мужчин и думаю только о том, как бы удалиться в монастырь...
– Чтобы мечтать о любви, молясь Богу, – перебил Заккариас. – Нет, Зоя, вы не обманете меня этим самоотречением... Но почему вы не доверяете мне? Разве ваш отец не один из вернейших моих слуг?.. Раскройте же свою тайну старому другу!
Зоя чувствовала инстинктивно, что стоит на весьма скользкой почве. Она недоумевала, чем могло быть вызвано участие, выказываемое ей императором. А между тем комедия была сыграна так искусно, Заккариас выполнял свою роль так великолепно, что девушка начала невольно проникаться доверием к нему. К тому же она рассудила, что ей нечего бояться императора в Венеции, где тайная полиция сената бодрствовала днем и ночью.
– Вы так же добры, как и неустрашимы, монсиньор, когда дело не касается политики, – сказала она. – Да, вы не ошиблись, меня действительно привело сюда желание увидеть человека, которого я люблю!
– И, вероятно, венецианца? – проговорил Заккариас, кусая губы. – А принадлежит ли он к числу тех, на которых мы можем оказать влияние ради твоей пользы, дитя мое? При первой моей просьбе Кризанхир, конечно, откажется от брака, который так страшит тебя, и если в моих силах помочь тебе, то ты будешь счастлива.
Молодая девушка, смущенная и взволнованная, безмолвно опустилась на колени и почтительно поцеловала его руку.
– Да увенчаются успехом все ваши начинания, цезарь! Да хранит вас Бог от всех опасностей! – воскликнула она. – Но могу ли я быть с вами до конца откровенной? Я знаю, что ваш гнев ужасен и боюсь вызвать его.
– Чего тебе бояться, бедное дитя? Твоя лучезарная красота обезоружит даже самого дикого гунна или скифа моей стражи... Говори смелее.
– Так вы простите мне, если я признаюсь вам, что люблю одного из ваших врагов, синьора Валериано Сиани? – произнесла она нерешительным голосом.
Заккариас засмеялся.
– Не может быть, чтобы ты любила Сиани, – сказал он. – Ты просто потешаешься над нами. Нет сомнения, что он очень храбр и прекрасен. Но ты любишь не его, иначе ты бы не допустила, чтобы твой возлюбленный попал в мою западню. Разве ты не похожа на тех женщин, которые жертвуют своими родными и даже отечеством, чтобы спасти друга сердца?
– Вы ошибаетесь, – возразила Зоя, – я предупредила Сиани об опасности, которая угрожала ему, и он вышел бы целым и невредимым из Бланкервальского дворца, если б не измена далмата Азана.
Девушка остановилась в страшном испуге. Глаза Заккариаса, пристально устремленные на нее, засверкали недобрым огнем.
– Таким образом, ты изменила цезарю по своей простоте сердечной? – заметил он кротко, сдерживаясь до поры до времени.
– Вы сами изменили себе, – ответила она, – так как освободили в порыве милосердия Валериано Сиани, – ответила Зоя необдуманно.
Заккариас встал и сразу преобразился, подобно тем богам, которые сбрасывали с себя смертную оболочку. Лицо его приняло необыкновенно грозное выражение, и жилы на лбу напряглись невероятно под влиянием неприятного воспоминания, растревоженного этой девушкой.
– Ты напрасно напомнила мне ту ночь, в которую я имел глупость поддаться малодушию, – проговорил он резко. – Мой пленник, мой враг осмелился проникнуть в мою спальню – в спальню всемогущего императора, между тем как стража и телохранители были погружены в наркотический сон. Ты не знаешь, возможно, что этот смельчак действовал по указанию твоего отца?
– Моего отца?! – повторила с ужасом Зоя.
– Именно! Никетас усыпил и обезоружил меня и моих телохранителей и дал венецианцу мой собственный кинжал, для того чтобы умертвить меня. О, эта ночь не изгладится из моей памяти до конца моей жизни, – проскрежетал Комнин. – Я как сейчас помню тот момент, когда, очнувшись от наркотического сна, я увидел себя во власти врага. Я, конечно, не унизил себя мольбой и просьбами, я даже хотел было бороться с ним, но силы мои были парализованы одурманивающим веществом, и преступление совершилось бы, если бы посланник был менее великодушен! Он не захотел убивать безоружного и возвратил мне мой кинжал, опасаясь, конечно, что ему придется поплатиться своей душой за убийство. Но это опасение не удержало, однако, Никетаса, которого я осыпал милостями... – добавил Заккариас. – Твой отец честолюбив не в меру: ему захотелось оказаться на моем месте и покорять болгар, скифов и сарацин... Но, честно говоря, я нахожу его слишком слабым, чтобы он мог помериться силами с доблестным Саладином.
Проговорив эти слова, Мануил скрестил руки и начал ходить большими шагами по зале.
– Кто бы мог подумать, что Никетас завидует бремени империи, под тяжестью которого гнутся и мои сильные плечи? – продолжал Комнин. – Неужели этот старик вообразил, что его дряхлая рука в состоянии владеть тяжелым мечом? Что касается меня, то я считаю его годным только на то, чтобы поднести мне кубок с ядом...
– Верьте мне, цезарь, что я ничего не знала о посягательстве на вашу священную особу, – пролепетала взволнованная Зоя. – Но если отец действительно позволил себе в минуту слабости увлечься дурными советами ваших врагов, то умоляю вас пощадить его ради его преклонных лет! Никетас не может быть противником, достойным вашего гнева.
Заккариас остановился перед гречанкой и окинул ее суровым и презрительным взглядом.
– Ведь ты пожаловала в Венецию не за тем, чтобы умолять меня о помиловании отца? – заметил он. – Нет, ты мало заботилась о нем, когда покинула его ради любовной интриги... Интересно знать, что ты думала обо мне час тому назад. Ты считала меня, конечно, человеком, не имеющим ни капли здравого смысла, готового верить тебе на слово... Выслушай меня внимательно, Зоя, и пойми наконец, что Мануил способен провести даже хитрых венецианцев, но его не проведет никто... Я играл с тобой до этой минуты, как кошка с мышью. Неужели ты не поняла этого? Ты обольщаешь себя надеждой, что я не знаю, зачем ты последовала за мной, но ты ошибаешься! Свидание с Сиани лишь предлог... Ты принадлежишь к роду предателей. В Константинополе ты выдала мои тайны, а в Венеции хочешь выдать меня самого... Дочь стоит отца, и наказание будет для обоих одинаковое.
Волнение и бледность гречанки достигли высшей степени.
– Ради Бога, монсиньор! Не мучьте меня и скажите, что вы сделали с моим бедным отцом? – произнесла девушка, чувствуя, что силы начинают покидать ее.
– Что я сделал с ним? – повторил он с насмешливой улыбкой. – Я приказал вырвать ему язык и выколоть правый глаз.
Несчастная девушка испустила отчаянный вопль, а невольник, введший Кризанхира, лицо которого было скрыто густым черным покрывалом, задрожал всем телом.
– О монсиньор, монсиньор! Неужели вы поступили так жестоко с вашим дряхлым и слабым слугой? – проговорила гречанка.
– Ты думаешь, что это жестоко? – спросил Комнин. – Я считаю это наказание, напротив, чрезвычайно милостивым. Я не лишил преступника жизни, чтобы он имел время раскаяться в своем преступлении.
Зое стало невыразимо страшно, видя, что Заккариас смотрит на нее взглядом палача, готового схватить свою добычу. Она подползла к нему на коленах.
– Сжальтесь, монсиньор! – проговорила она. – Не судите, не выслушав моего оправдания... Вы видите очень хорошо, что я не лгу, понимаете, что я не шпионка. За это отвратительное ремесло берутся только из жадности, а я не ценю деньги... Я бросила отца, чтобы повидать Валериано Сиани, которому вы обязаны жизнью. Но он любит другую... Мне нужно теперь заслужить прощение Бога, и я умоляю вас сжалиться надо мной... Пощадите меня, как вы пощадили бы насекомое, скрытое в траве! Позвольте мне окружить заботами моего отца, мне все равно, где бы он ни был: изгнан ли на необитаемый остров Архипелага или заперт в подземных темницах Бланкервальского дворца.
– Заставьте замолчать эту несносную болтунью! Мне наскучило слушать вздор, – проговорил спокойно Заккариас.
Слуга вздрогнул и судорожно зарыдал.
XIV. Как Мануил Комнин был провозглашен императором
Заккариас снова расположился на подушках и занялся львом, который начал зевать во всю свою громадную пасть.
Кризанхир воспользовался наступившей паузой, чтобы приблизиться к Зое и шепнуть ей:
– Не противоречьте цезарю.
Гречанка вздрогнула и, заметив луч жалости и сострадания в глазах Кризанхира, крепко ухватилась за его грубую руку.
– Спасите меня, неужели же вы допустите пытки женщины, которую вы любили и на которой хотели жениться? – прошептали чуть слышно ее побелевшие губы.
Смущенный аколут постарался сохранить свой невозмутимый вид.
– Зоя, вы были неблагодарны и прогневали нашего общего повелителя, – сказал он строгим голосом.
– Но в Венеции нет же цезаря, – проговорила она с тоской, видя себя совершенно оставленной. – Вы ведь не робели бы перед турками или норманнами, отчего ж вы испытываете страх перед Мануилом? Если вы любите меня искренне, то это должно придать вам еще больше смелости и решимости... Вы можете повлиять на вашего товарища и просьбами, и угрозами, потому что держите в руках его жизнь.
Кризанхир, тронутый отчаянием молодой девушки, опустил голову.
– Вы опасная сирена, Зоя, – ответил он скрепя сердце. – Но не ждите, чтобы я поддался в данных обстоятельствах вашему обаянию... Если вы боитесь смерти, то пусть защитит вас монсиньор Сиани.
Зоя поняла, какой горький упрек скрывался под его насмешливыми словами.
– Я боюсь пытки, но не смерти, – возразила она. – Зачем говорите вы мне о Валериано, которого я хочу забыть?.. Вы еще желаете видеть меня своей женой?.. Я, может быть, кажусь вам теперь безобразной?.. Но знайте, что я готова повиноваться отцу, чтобы заглушить скорее безнадежную любовь, которая вызвала ваше презрение ко мне!
Начальник варягов начал колебаться под влиянием этих слов, произнесенных прерывающимся голосом. Он взглянул на Заккариаса, но тот притворился, что не замечает отчаянной попытки Зои.
– То есть вы соглашаетесь быть моей женой, между тем как сердце ваше всегда будет принадлежать венецианцу? – спросил Кризанхир с волнением.
– Нет, синьор, нет, – ответила она, во весь голос. – Я буду любить того, кто спасет меня от позорной казни.
– Непокорные дочери редко бывают хорошими женами, – вмешался Заккариас. – Не забудь, мой верный аколут, что она погубила отца своей безумною любовью. Никетас поступил бы с ней так же строго, как и я.
Слуга зашатался и прислонился к стене, чтобы не упасть.
Кризанхир не мог больше противиться умоляющим взглядам Зои. Ему казалось, что какая-то невидимая сила тянет его к ней, что эта девушка озаряет всю залу неземным сиянием и что вокруг него настанет вечный мрак, если она исчезнет. Кризанхир, вероятно, переценил свои силы, когда сказал, что не поддастся ее обаянию. При мысли, что одно слово Заккариаса может сделать его обладателем этой чудной красоты, им овладело невыразимо сладостное чувство.
– Повелитель, – начал он, обратившись с самым покорным видом к Заккариасу. – Не простите ли вы эту молодую девушку, если страх действительно изменил ее к лучшему... Если она говорит теперь искренне?
– Ну чего ты позволяешь делать из себя простофилю! – ответил Заккариас. – Не можешь же ты верить ее словам. Ты хорошо сознаешь, что она старается обмануть тебя... Видно, ее прекрасные глаза не на шутку заполонили твое сердце. Ты восхищаешься этой прелестницей и страстно желаешь назвать ее своей. Но если я поддамся на твои уговоры, то мы оба будем жертвами моей слабости. Ужас может вынудить у нее тысячу клятв, но сердце ее никогда не изменится! Она забудет этот спасительный урок и захочет отомстить за себя. Женщины непостоянны, как ветер, и изменчивы, как море.
