Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Смертельная бледность покрыла лицо догарессы, и она проговорила с беспредельной тоской:
– Господи, наказывай нас одних, но пощади наших детей!
– Бессилие считается здесь преступлением, – продолжал Виталь. – При каждой общей беде, при каждой новой невзгоде венецианский народ обвиняет в своей слепой ярости дожа за то, что тот не может бороться с обстоятельствами. Вспомните, какая участь постигла моих предшественников? Пятеро из них должны были отречься от трона, девять были свергнуты, пятеро задушены, а еще пятерых сослали с выколотыми глазами. Вся же вина их состояла только в том, что они не могли предотвратить голод, чуму или поражение армии... Злоба своевольных венецианских плебеев не знает границ, и они вымещают ее постоянно ни на ком другом, как только на своем, ни в чем не повинном доже.
– Папа, вы должны бежать, пока не разразилась новая буря над вашей головой! – воскликнула Августина, обнимая отца.
– Нет, не бежать надо, а бороться изо всех сил! – проговорила гордая Порчиа. – Сестра думает только о вашем спасении, а я думаю и о вашей славе.
Наступило глубокое молчание, прерываемое только рыданиями догарессы, обнявшей своего мужа, на лице которого изображалось сильное уныние. Но Лукреция не принадлежала к тем пассивным натурам, которые склоняются покорно под ударами рока, не делая никакой попытки уклониться от них. Эта женщина умела наслаждаться жизнью, но и не падала духом в трудную минуту.
Когда дож, высвободившись из ее объятий, спросил:
– Отошлете ли вы теперь купца, который предложил вам эти драгоценности?
Она ответила решительно:
– Нет! Я позову его сюда немедленно, чтобы вы могли покончить с ним торг!
Виталь поглядел на жену с удивлением, но она подошла торопливо к входу в галерею и крикнула:
– Эй, Панкрацио, иди сюда!
Вслед за этим раздались тяжелые, мерные шаги, и в комнату вошел уже известный читателю нищий, драпировавшийся с гордостью в изорванный плащ.
Дож посмотрел на него с непритворным изумлением.
– В своем ли вы уме, Лукреция?! – воскликнул он. – Неужели вы хотите покупать что-нибудь у этого человека?
– Могу уверить вас, что наш милый Панкрацио пришел совершенно кстати! – ответила женщина с улыбкой. – Не мешайте же мне делать то, что я нахожу нужным... Дорогие мои, – обратилась она к дочерям, – принесите сюда все наши ценные украшения.
Когда девушки вышли, она приблизилась к нищему, созерцавшему с видом бесконечного удивления ее дивную красоту, и проговорила просто:
– Унеси этот сундук со всем, что заключается в нем: нам нужны теперь не бриллианты и не парча, а оружие.
– Оружие?! – воскликнул со звонким смехом Панкрацио. – Да разве ваша светлость хочет сесть на лошадь и отправиться на войну?.. Оружие нужно вам? Но где ж прикажете взять его? Не у меня же ключи от арсенала!
Дож не сводил глаз с нищего, который скрывал под маской добродушия и веселости самые зверские инстинкты и бездну всевозможных пороков.
Панкрацио смутился под этим пристальным взглядом и приготовился, очевидно, к отступлению.
– Бездельник! – произнес презрительно Виталь. – Ты знаешь не хуже меня, что в арсенале не осталось ни одного меча.
– Я, монсиньор, не слышал об этом, – воскликнул нищий, делая вид, что очень удивлен такими словами, – но вы, вероятно, забыли, что я не занимаюсь общественными делами: тому, кто обременен многочисленным семейством, некогда собирать новости.
– Тем хуже для тебя, Панкрацио, ведь ты не сможешь скрыться в толпе, когда будешь участвовать в каком-нибудь дурном деле. Я видел тебя сам в окружении отъявленнейших негодяев, ограбивших арсенал, и хорошо запомнил твое лицо.
– О, ваша светлость была обманута сходством, из-за которого я страдал уж не раз! – возразил нищий смиренно. – Я имею несчастие походить точь-в-точь на своего брата, который занимается ловлей раков и заслуживает быть повешенным за все свои гнусные проделки. Если он еще пользуется жизнью и свободой, то, конечно, обязан этим моим за него молитвам.
– Да, это сходство поразительно в высшей степени и опасно для тебя, – проговорил холодно дож. – Берегись, как бы тебя однажды не повесили по ошибке! Нет, любезный Панкрацио, ты можешь обманывать легковерных. Но что касается меня, то ты не проведешь дожа своим смирением! Я сам слышал, как один из твоих товарищей, длинный и невероятно худой, сказал тебе, подавая связку копий: Панкрацио, тут достаточно оружия, чтобы убить хоть тридцать дожей!.. На что ты ответил ему смехом...
– Царь ты мой небесный! – воскликнул с негодованием нищий. – Как может ваша светлость ни с того ни с сего осуждать неповинного ни в чем бедняка, думающего день и ночь только лишь о том, как бы прокормить своих детей? Поверьте, что мой славный друг Корпозеко только шутил... Ему и в голову не приходила никогда мысль убивать дожа. Наши желания очень ограниченны: ему хотелось бы растолстеть, а мне похудеть – вот и все!
– Перестань дурачить нас! – перебил строго дож. – Отвечай мне без уверток, был ты в числе грабителей, опустошивших арсенал, или нет?
Вопрос был поставлен так прямо, что Панкрацио смутился, несмотря на все свое нахальство, и невольно покосился на дверь.
– Выслушайте меня, монсиньор, – проговорил он, наконец. – Я по природе своей враг всякого шума и насилия. Да кроме того, Бог наградил меня такой дородностью, которая положительно препятствует мне принимать участие в каких бы то ни было буйствах. Могу заверить вас, что если бы я присутствовал при грабеже, о котором вы говорите, то плакал бы горькими слезами над заблуждением народа и молился бы за него.
– Право, подумаешь, что ты невинный ягненок! – воскликнул гневно Виталь. – Но довольно об этом. Из твоих слов я заключаю, что ты молишься только за одних негодяев, но не за честных людей... Сказать ли тебе, зачем ты присутствовал при грабеже и поощрял своих товарищей, если не делом, то словом? – прибавил он.
Панкрацио побагровел, и по его гигантскому телу пробежала заметная дрожь от осознания, что отрицать свое присутствие в толпе грабителей было невозможно.
– Очень хотелось бы узнать мнение вашей светлости, – ответил он с покорностью, которой далеко не соответствовал его хитрый взгляд.
– Ты вовсе не старался укротить бешенство народа, но пользовался им. Мне известно, что оружие продано евреям в гетто.
– В моей ли власти было помешать этому богопротивному торгу? – заметил нищий, вздохнув сокрушенно.
– Конечно, не в твоей. Ведь ты сам был, по обыкновению, посредником между покупателями и продавцами!
– Это ужасная клевета! – воскликнул Панкрацио, простирая к небу свои громадные руки. – Позвольте мне доказать мою невиновность... Пусть судят меня, пусть подвергнут меня мучительной пытке, если я действительно помогал продать евреям оружие!.. Позовите свидетелей!.. Клянусь всеми святыми, что я честный нищий и обвинен несправедливо... Ваша светлость, умоляю вас о правосудии! Я не позволю бросить тень позора на моих детей... О, милые дети, если б вы знали, что дож подозревает меня в грабеже и измене, то вы отказались бы принять из моих рук хлеб, который я добываю вам ежедневно с таким трудом!
Но Виталь Микели ни чуть не был разубежден этой наглой комедией.
– Ты просишь, чтобы тебя подвергли пытке? – сказал он сухо. – С большим удовольствием! В этой милости я не откажу тебе!
Нищий побледнел.
– Воля ваша, монсиньор, – отозвался он, – но вы увидите, что я перенесу молча все мучения... Бедное семейство мое тоже не пропадет: все поспешат наперебой обеспечить его существование, когда узнают, что вы убили меня.
– Я прикажу обыскать все углы гетто! – воскликнул дож, удивленный цинизмом Панкрацио.
Последний усмехнулся и ответил:
– Евреи хитрее вашей светлости, они не оставят своих сокровищ на виду! Ничего вам не поделать с ними, если б даже я подтвердил вам, что оружие куплено ими!
– Бессовестный подлец! – закричал дож вне себя. – Ты смеешь издеваться над своим господином?
Он поднял руку, чтобы ударить негодяя, который смотрел ему бесстрашно в лицо.
– Угрозы неуместны тут! – сказала Лукреция, удерживая руку мужа.
Панкрацио между тем наполовину прикрыл глаза и принял позу человека, молящегося за своих судей.
Догаресса обратилась к нему и спросила спокойно:
– Хочешь ли ты продать нам оружие?
– А кто заплатит за него, ваша светлость? – спросил нищий, открыв глаза. – Сокровищница пуста...
– Откуда ты знаешь это?
– О Господи, я стоял возле дверей, когда его светлости угодно было сообщать вам эту новость!
В это время вернулись молодые девушки с большим ящиком из сандалового дерева, который и поставили на стол. Догаресса открыла его и показала нищему заключавшиеся в нем драгоценности.
– Как ты думаешь, – спросила она. – Могут ли эти вещи быть обращены в золото? И нельзя ли купить на них железо?
Глаза нищего загорелись огнем жадности.
– Да, синьора, – ответил он. – На сокровища нет определенной цены, и потому я предпочитаю их деньгам, так как легче...
Он остановился, поняв свою неосторожность, но потом продолжал:
– Одним словом, ваша светлость, я весь к вашим услугам, если вы дадите десять таких ящиков обитателям гетто, с которыми я живу по соседству...
– Называй их уж прямо своими сообщниками, гадкий ростовщик! – перебил раздраженный дож. – Ты думаешь, я не знаю, что ты вовсе не нищий, хотя и увешиваешь себя грязным тряпьем.
Панкрацио притворился, что не слышал замечания дожа, и продолжал:
– Да, синьора, взамен десятка ящиков, подобных этому, евреи найдут вам все оружие, украденное из арсенала.
– Ну тогда торг можно считать законченным, Панкрацио, – сказала Лукреция холодно. – Скажи своим соседям, чтобы они готовились обменять свою добычу на мои ящики с драгоценностями, которые будут доставлены им не позже трех часов нынешнего дня.
– Что вы хотите сказать, душа моя! – спросил Виталь, не веря своим ушам.
– Я хочу сказать, что поняла только теперь цену этих вещей: вместо того чтобы служить кокетству и тщеславию, они спасут Венецию.
Дож был сильно тронут благородным поступком своей жены.
– О Лукреция! – проговорил он. – Вы ответили мне великодушием за мои упреки!
– Я уверена, – продолжала она, – что все жены и дочери патрициев поспешат последовать нашему примеру... А когда Венеция вернет благодаря нашей жертве свое спокойствие и прежнее благосостояние; когда дож и сенаторы снова созовут на свои блестящие пиры гостей, тогда мы явимся с гордостью без малейшего украшения, в самых простых платьях, которые уж не возбудят ничьей зависти.
– Вы будете по праву гордиться, – сказал Виталь. – Народ и патриции скажут, указывая на возродившуюся Венецию: «Мы обязаны спасением республики Лукреции Микели! То, что не мог сделать никто из нас, то сделала женщина!»
– Вы знаете, что мы неравнодушны к лести и потому хотите вознаградить нас ею заранее за одно наше доброе намерение! – произнесла с улыбкой догаресса. – Нечего, однако ж, терять попусту время. Надо действовать... Панкрацио, торг заключен между нами?!
– Конечно, заключен, синьора, несмотря на вопиющую несправедливость дожа относительно меня. Побегу теперь в гетто, пока еще не заперты ворота.
– А я отправлюсь между тем к женам и дочерям патрициев, чтобы призвать их делать пожертвования. Ты же, Панкрацио, прикажи мимоходом моим слугам приготовить мне гондолу.
XXI. Мятеж
Сенаторы, созванные дожем, пришли во дворец с твердым намерением защищать его до последней возможности. Вместо того чтобы собраться торжественно в зале заседаний, они начали совещаться на «Лестнице великанов», получившей свое название от двух громадных статуй, Нептуна и Марса, стоявших по бокам ее.
На верхней ступени этой мраморной лестницы, которая вела во вторую галерею, сидел на троне Виталь Микели. Радостная улыбка пробегала по его лицу при появлении каждого нового сенатора: он боялся в течение нескольких часов, что патриции оставят его на произвол народной ярости.
На лицах всех вельмож, поседевших на службе республике, выражалось беспокойство и вместе с тем непоколебимая энергия. Видно было, что они приготовились мужественно встретить приближавшуюся грозу.
– Многоуважаемые синьоры, – начал дож торжественно. – Из трех бед, угрожающих нам теперь, самая ужасная – мятеж, который разъединяет нас и парализует наши силы, которые нужны, чтобы победить Комнина и его страшную союзницу, чуму, прибывающую к нам на его галерах из Кипра и Чио. Поддаваясь какому-то таинственному, демоническому влиянию, народ переносит свою ненависть с противника республики на ее защитников: он хочет уничтожить Совет сорока, который трудился столько лет над упрочением ее славы и могущества.
– Превратим этот дворец в крепость! – перебил Орио Молипиери. – Наполним его верными солдатами и заставам тогда всех крикунов изменить свое мнение!
– Синьор Орио прав, – сказал Леонардо Лоредано. – Мятежники разобьются о мраморные стены дворца. Интерес самого народа обязывает нас защищаться до последней капли крови. Разве мы не знаем, что Венеция погибнет в тот же день, в который капризная и легкомысленная чернь сделается полновластной госпожой?
– Пусть народ изберет себе нового дожа, если хочет, – добавил Агостино Барбариго. – Но нельзя допустить, чтобы он управлял собою сам.
– Если бедная Венеция стала одним из богатейших и могущественнейших государств Италии, – заметил дож, – то не должна ли она благодарить за это трибунов, у которых нет другой цели, кроме ее благосостояния?
– Да, ваша светлость, – ответил с воодушевлением Молипиери, – вы правы! Народу нечего доверять: он готов всегда жертвовать собственным интересом ради обуревающих его страстей, не раздумывая о последствиях!
Дож приподнялся и, протянув руку, произнес:
– Итак, заклинаю вас именем вашей родины дать торжественный обет, что вы окажете сопротивление мятежникам, не согласитесь ни на какие уступки безрассудному народу и сохраните неприкосновенной вашу власть, которой мы пользовались всегда для блага республики.
– Клянемся! – воскликнули все единодушно.
– Не забудьте же этой клятвы! – сказал Виталь мрачно. – Меня скоро не будет, чтобы напомнить вам ее.
По рядам присутствующих пронесся ропот удивления.
– Что вы говорите, монсиньор! – спросил Орио. – Неужели вы намерены отречься от трона в минуту опасности? Это значило бы поощрять мятеж.
– Дож не может оставить нас теперь без ущерба своей чести! – воскликнул Лоредано.
– Вы не поняли меня, – отозвался Виталь печально. – Восторжествует ли мятеж, или удастся подавить его, народ в любом случае будет искать человека, на котором захочет выместить свой гнев, обвинив его во всех общественных бедах. Этой очистительной жертвой станет, как это не раз бывало, дож, избранный и провозглашенный тем же народом.
Сенаторы переглянулись с невольным ужасом.
– И вы думаете, что мы выдадим вас бешеной черни? – проговорил Орио. – Разве вы считаете нас трусами иди предателями, дож?
– О нет! – возразил Виталь. – Но я приготовился уж к этой жертве... Я вычеркнул себя из списка живых заранее, синьор Орио, – вы слышите теперь умирающего, который требует, чтобы вы повиновались его последней воле. Обязываю вас жертвовать решительно всем состоянием, жизнью и привязанностью ко мне: без этого не спасти вам Венеции. Не беда, что Виталь Микели станет жертвой народной ярости, не беда, если он будет сброшен с трона. Лишь бы только остался неприкосновенным сенат, который один может поддержать силу и величие дорогой нам родины!
– Мы защитим вас, монсиньор, против вашей воли, – возразил Молипиери, тронутый героизмом дожа. – Мы станем за вас грудью, ляжем все до единого на ступенях этой лестницы...
– Берегите вашу преданность республике, – перебил его Виталь Микели. – Быть может, мятежники и не решатся ворваться в этот дворец, который вмещает и сенат, и трибунал, и тюрьму. Впрочем, я поручил нашему верному Азану Иоаннису охранять с двумя сотнями стрелков ворота, ведущие с площади во внутренний двор, так что с этой стороны бояться, во всяком случае, нечего.
При последних словах почтенного дожа вблизи дворца послышались неистовые крики. Сенаторы обменялись тревожными взглядами и по знаку Молипиери Лоредано и Конторини поспешили в наружную галерею, где им представилось зрелище, от которого застыла кровь в их жилах.
Вся площадь, от пристани и вплоть до самого дворца, кипела народом, а гладкая поверхность моря была покрыта бесчисленными гондолами, в которых плыли рыбаки. На всех лицах выражалось неукротимое бешенство и повсюду раздавались крики: «Мы требуем правосудия! Смерть тирану! Смерть дожу!» Крики эти повторялись все чаще и чаще и перешли наконец в яростное рычание, и вся толпа, воодушевленная ненавистью и желанием мести, походила на стаю голодных волков, чующих близкую добычу. Дворец был окружен со всех сторон и ускользнуть из него не было возможности.
Безобразные, растрепанные, грязные женщины с пеной на губах и сверкающими глазами радовались, что скоро им выдадут на растерзание дожа. Мужчины были вооружены чем попало: колами, веслами, копьями и мечами. Бешенство черни достигло высшей степени. План Мануила Комнина удался как нельзя лучше, и Бартоломео мог ликовать, уверенный, что результатом этого возмущения будет его формальное избрание на герцогский трон.
Сенаторы прислушивались с замиранием сердца к грозным восклицаниям бунтовщиков и к треску ворот, которые были осаждены несколькими десятками людей, старавшихся разбить их посредством огромного бревна.
Орио услышал, как один из осаждавших, в котором он узнал Доминико, кричал изо всех сил:
– Проклятый дож, ты прячешься за этими воротами! Но мы разобьем их, разобьем, и тогда я вырву твою бороду и раздавлю тебя, как червяка!
В ответ на эти слова, народ заревел снова:
– Мы требуем, правосудия! Смерть Виталю Микели! Смерть дожу!
Но вдруг удары в ворота прекратились, и Орио заметил, но без удивления, как к Доминико подошел какой-то человек и приказал ему замолчать. Доминико повиновался. Обратившись с тем же приказанием к толпе и восстановив таким образом тишину, незнакомец вскарабкался на бревно и заговорил:
– Граждане Венеции, верите ли вы мне? Хотите ли вы, чтобы я в качестве вашего защитника представил ваши жалобы Совету сорока и потребовал бы правосудия?
– Нет, синьор Бартоломео! – закричал Доминико. – Мы не жалуемся, а требуем... К чему умолять врагов, когда у нас есть сила?!
– Зачем же употреблять силу, если можно обойтись и без нее? – возразил Бартоломео. – Я попрошу, чтобы пустили меня одного во дворец, и заставлю надменных сенаторов выслушать меня.
– Не сомневаюсь, что вас впустят туда, – сказал Доминико, – но что же выйдет из этого? Вас только задержат как заложника в надежде усмирить нас?! А как вы думаете, подействует ли это средство?
Народный оратор задрожал и начал оглядываться, как бы отыскивая себе друзей, которые могли бы поддержать его в час опасности, но встретил только презрительный и злорадный взгляд Заккариаса.
– Перестань разыгрывать роль трибуна, – прошептал Комнин, подойдя к негоцианту. – Эта роль тебе не по силам. С народом может говорить и управлять им только смелейший из смелых, а не такой нерешительный и робкий человек, как ты. Возьми лучше секиру и попробуй разрубить в щепки ворота дворца... Видишь, как это делается?
С этими словами он размахнулся своей секирой с изумительной силой и всадил ее в ворота до самой рукоятки.
Окружающие испустили крики восторга, а Бартоломео почувствовал, что вся его популярность должна улетучиться перед этим доказательством силы и отваги грека. Но тем не менее купец обратился еще раз к народу и произнес самоуверенно:
– Я обязан удержать вас от излишней поспешности и необдуманных поступков. К чему ломать ворота, когда я могу заставить отпереть их другим способом?
Молипиери спрашивал себя: не лишился ли старик рассудка от тщеславия и гордости, когда Бартоломео добавил:
– Несите лучше дрова и хворост и сложите костер возле дворца, вровень с наружными галереями.
Затем, спрыгнув на землю, купец подошел к воротам и воскликнул громким голосом:
– Азан Иоаннис, если ты не хочешь, чтобы выкурили тебя, как лисицу из норы, то выходи к нам, пока не загорелись еще стены. Иначе не будет пощады ни тебе, ни твоим стрелкам.
Испуганный таким странным предложением, Орио сошел торопливо во внутренний двор и завернул в крытый ход, но не успел он пройти и полпути, как увидел, что стрелки спешат отпереть ворота но приказу далмата. Молодой патриций бросился на Азана.
– Изменник! – воскликнул он, сверкая мечом. – Ты хочешь выдать дожа и сенаторов?
Иоаннис разразился громким смехом и стал в оборонительную позу.
– Почему же ваш дож легковернее ребенка? – сказал он цинично.
– Негодяй, я убью тебя, как собаку! – загремел взбешенный Орио. – Тебе не придется воспользоваться плодами своей измены!
– О, вы уж чересчур заносчивы, – ответил дерзко Азан. – Это просто несносно... Эй, стрелки, избавьте меня от этого противного хвастуна! Расправьтесь с ним поделикатнее, и я предоставлю в ваше распоряжение все, что есть на нем и при нем.
На крик далмата из толпы выступили два человека и подбежали к патрицию. Последний приготовился защищаться, но незнакомцы схватили его и в одно мгновение обезоружили.
Тщетно пытаясь отбиться от этих людей, молодой человек узнал в них Заккариаса и Кризанхира, и сердце его облилось кровью при мысли, что Бартоломео ди Понте стал покорным орудием восточного цезаря.
– Бартоломео! – закричал он с негодованием. – Ты заключил торг с врагом своей родины... Ты подлый предатель! Добрые люди, – продолжал он, обращаясь к народу, – выслушайте меня! Я ведь тоже дитя лагун и не желаю зла ни вам, ни Венеции! Поверьте же мне, если я скажу, что ваши начальники и ораторы обманывают вас и дают вам в руки нож, который должен погубить Венецию... Берегитесь, друзья! Я узнал обезоруживших меня и не сомневаюсь, что они хотят довести вас до неминуемой катастрофы.
– Заткните рот этому болтуну! – приказал Бартоломео, которому было не по себе.
– Но выслушайте же меня! – кричал с отчаянием Молипиери. – На меня наложили руки не венецианцы, а греки... Сказать ли вам, кто осмелился обезоружить одного из членов Совета сорока? Вы называете меня лжецом... Называйте как хотите, но только знайте, что его зовут...
Но патрицию не дали произнести ужасное имя: Иоаннис накинул на шею Орио шелковый аркан и затянул его.
Лицо патриция посинело и, замахав руками в воздухе, он тяжело повалился на землю.
– Собаке – собачья смерть! – заметил спокойно далмат, глядя с видом победителя на свою жертву. – Ну, товарищи, – продолжал он, обращаясь к толпе, – теперь город в нашей власти! Идем к дожу и повесим его на одном из окон дворца!
Азан был совершенно доволен в эту минуту. Он достиг, наконец, цели, указанной ему ненавистью и честолюбием вырвавшегося на волю раба. Ему удалось подчинить своим желаниям бывшего господина. Он вынудил прекрасную Джиованну дать согласие на брак с ним, а теперь он мог распоряжаться даже жизнью дожа и сенаторов. Ничто не могло остановить далмата на избранном пути, и он был твердо уверен, что никто не помешает ему погубить ненавистного ему Виталя Микели. На его лице промелькнула самодовольная улыбка, когда он увидел, что Доминико растерялся, узнав в нем бывшего сборщика податей, которого считал самым преданным слугой сената.
Вдруг на площади произошло необычайное движение, и толпа расступилась перед кем-то с выражением живейшего горя и участия. Азан, удивленный, что никто не следует за ним во двор дворца, оглянулся и страшно побледнел, узнав в незнакомце брата несчастной Беатриче, появление которого произвело на народ такое сильное впечатление.
Рыбак, выделявшийся изо всей толпы своим огромным ростом, шел неровной походкой: то чрезвычайно медленно, то быстро, то шатался, как пьяный, бросая вокруг себя дикие, бессмысленные взгляды. Внезапно он остановился и расхохотался тихим и безумным смехом.
– Где же дож? Друзья мои, скажите мне, где находится дож? – спросил Орселли.
Но, не дождавшись ответа, он закричал, прижимая к груди окровавленный нож.
– Бог гнева, где ты?.. Что же ты не отвечаешь мне, бог мести?.. Где тот человек, который убил ребенка?.. Верите ли вы, что можно убить ребенка, у которого сияет в глазах небо, а в сердце обитает кротость?..
Он судорожно зарыдал. Через несколько минут рыбак гордо поднял голову и проговорил:
– Народ страдает. Беатриче принадлежала к народу: она страдала, и Бог взял ее к себе. Но мой ангел-хранитель пришел ко мне во сне и сказал: «Радуйся, Орселли: твоя сестра воскреснет!»... Я верю ему, верю, верю! – твердил несчастный, оживляясь понемногу. – Он не обманул меня... Кто скажет обратное? Кто захочет убедить меня, что ангел говорил неправду, что моя сестра умерла навеки, и я не увижу ее больше?
При этих словах он окинул окружающих таким страшным взглядом, что все отскочили от него с ужасом.
В это время неподалеку показались Панкрацио и Корпозеко, несшие носилки, на которых лежало тело хорошенькой птичницы, завернутое в красную шерстяную материю. Бледное личико Беатриче не сохранило следов предсмертной агонии. На нем застыла улыбка, и казалось, что девушка спала и видела прекрасный сон, от которого вот-вот очнется, чтобы рассказать его присутствующим. Нищие, на которых Орселли возложил обязанность стеречь тело сестры, были тоже, несмотря на свою грубую натуру, поражены этим величием смерти и сочувствовали от души отчаянию гондольера. Последним овладела всецело мысль, что он должен отомстить дожу за смерть Беатриче, и он повторял шепотом:
– Где же убийца? Где он?
Но когда Орселли приблизился к дворцу и увидел перед собой Азана, глаза его сверкнули зловещим огнем, и он остановился. Далмат побледнел. От ужаса он хотел бежать, но перед ним была только одна дорога – во внутренний двор дворца, где находились сенаторы, которым он изменил. Торжествующая улыбка его сменилась выражением крайнего отчаяния, когда он убедился в невозможности спастись от страшного врага.
Орселли между тем наклонился над носилками, всматриваясь в спокойное лицо своей любимицы. Затем он протянул руку к далмату и спросил его с недоверием в голосе:
– Ты ли это требовал на рынке Фреззариа подать с бедной птичницы?.. Где же твои сбиры?
Азан не отвечал.
– Ты ли это охотишься так хорошо с соколами? Где же твои соколы? – продолжал гондольер тихим и мягким голосом.
Но Азан не отвечал. Он стоял неподвижно на прежнем месте, опустив голову.
– Ты ли, – продолжал спрашивать безумец, – продаешь молодых девушек в рабство, когда у тебя не хватает денег, чтобы дополнить требуемую сенатом сумму?.. Где же твой серебряный жезл?
Азан дрожал всем телом, и язык не повиновался ему. Орселли подошел к нему ближе.
– Ты очень невежлив, Иоаннис, – сказал он. – Почему ты не отвечаешь мне? Почему не оправдываешься?
Далмат подумал, что можно вывернуться из этого, крайне затруднительного положения смелостью, и ответил:
– Я не понимаю, что вы хотите сказать, и не знаю вас даже.
Орселли отвечал горьким и презрительных хохотом.
– Трус! – воскликнул он и продолжал, обращаясь к толпе: – Этот негодяй не узнает меня, но я не забыл лица Иуды-предателя... Я не забуду его и в аду, в который отправлюсь по его милости, а вы, мои товарищи по бедности и скорби, не знаете ли вы все, что Азан Иоаннис – сборщик податей, вербовщик солдат и продавец девушек – не кто иной, как шпион сената и дожа Виталя Микели?
Бартоломео ди Понте, следуя совету Заккариаса, проклинавшего неожиданное вмешательство умалишенного, дотронулся до плеча Орселли и сказал:
– Несчастный, пойми же, что ты ошибаешься!.. Или ты хочешь помешать народу добиться своих прав?.. Неужели ты не можешь сообразить, что Азан не открыл бы нам ворота дворца, если бы был слугой сената?
– Я ошибаюсь?! – закричал гондольер. – Да, он отпер нам ворота, которые обязан был защищать... Сенат и дож доверяли ему, а он изменил им... Ну, тем лучше! Я имею по крайней мере неотъемлемое право презирать его...
Он простер руки к небу и продолжал глухим голосом:
– Ты всегда был низким трусом, Азан Иоаннис. Но теперь стал еще презреннее, ты стал предателем. Хвала Всевышнему! Измучив народ, ты продал дожа. Хвала Всевышнему!.. Раздавите, товарищи, эту гадину!.. Хотите ли показать вашим детям изменника? Если так, то покажите им этого негодяя, который дрожит и бледнеет перед вами, и скажите: «Вот человек, который, не задумавшись, предал своего господина!»
С этими словами Орселли дотронулся пальцем до лба.
– Нужно заставить этого человека замолчать или он испортит все! – прошептал Заккариас, подойдя к ди Понте. – Это сумасшедший! Скажите же народу, что он сумасшедший!
Бартоломео пожал плечами и, возвысив голос, произнес тоном глубокого сострадания:
– Добрые граждане венецианские, этот бедный гондольер помешался от горя! Не теряйте же времени, слушая его бред!
– Да, это сумасшедший! – повторил машинально далмат, едва помнивший себя от овладевшего им ужаса.
Орселли наклонился снова над носилками и схватил холодную, как лед, руку мертвой сестры.
– Слышишь ли, моя дорогая, – воскликнул он жалобно, – меня называют лжецом и сумасшедшим? Воскресни же скорее... Или ты не хочешь заступиться за своего брата, убившего тебя, чтобы спасти твою честь и свободу?.. А! Они не хотят, чтобы народ верил мне?.. Но, может быть, он поверит тебе?!.. Покажи же ему свою кровавую рану, раскрой свои охладевшие уста и скажи во всеуслышание: «Вот тот, кто осудил меня на смерть! Вот Азан Иоаннис, сборщик податей!»
– Орселли говорит правду, – сказали Доминико и носильщики. – Мы сами были свидетелями этой трагедии, и все готовы подтвердить справедливость этих слов.
Далмат сделал еще одну отчаянную попытку спастись от гнева народа: он подошел, шатаясь, к носилкам, взял другую руку убитой и проговорил:
– Помолись за меня, невинная страдалица!
– Ах, как хорошо ты делаешь, Азан, что умоляешь свою жертву! – проскрежетал Орселли, поняв инстинктивно хитрость далмата. – О, если б она была жива, то заступилась бы за тебя перед твоими судьями, но мертвые молчат... Зачем убил ты ее? Она была так прекрасна и добра, что никто не мог противостоять ее просьбам... Скажи: зачем ты убил ее?.. А! Ты молчишь, ты не знаешь, что сказать в оправдание?! Хорошо же, молись в таком случае: твои минуты сочтены!
Поняв, что для него все кончено, что ему не остается надежды на спасение, Азан взглянул на Бартоломео и произнес с мольбой:
– Отступаясь от меня, вы совершаете клятвопреступление!.. Бартоломео ди Понте, разве не было у нас с вами уговора, разве вы не поклялись мне, что я не потеряю ничего, если отворю вам ворота дворца?.. Я сдержал свое слово, сдержите же и вы свое: это будет вам нетрудно, потому что вы любимы народом и имеете над ним власть.
