Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
– Вижу, но мне нужен был предлог, чтобы остаться с вами, – ответила девочка, поглядывая на дверь с тревогой.
– Что ж тебе надо, милая? – спросила Джиованна.
– Не сердитесь, синьорина! – сказала Беатриче, сложив с любовью руки. – Я, право, не хочу ничем оскорбить вас... Но он так несчастен.
– Несчастен! – повторила красавица с замиранием сердца. – О, как ты говоришь? Я и не ожидала, чтобы ты, в твои годы, с таким невинным личиком, могла бы взять на себя поручение, которого я не могу одобрить, – добавила она, повысив голос.
– О, что я взялась исполнить! Вы рассердились на меня? Не будете больше любить меня?! Возьмите же обратно прекрасный подарок... Я не стою его... Возьмите и позвольте мне уйти сейчас от вас! Мне совестно того, что я сказала вам.
Джиованна пожала ласково руки девочки.
– Не плачь, Беатриче! Я ведь только расспрашиваю тебя, неразумная девочка, но вовсе не браню, – сказала она.
– А я так испугалась! – отозвалась малютка. – Но вы должны простить меня: я сирота, воспитанная родными моего молочного брата.
– А как зовут твоего молочного брата?
– Валериано Сиани, прекрасная синьорина!
– Валериано! – воскликнула радостно Джиованна. – О, ты видела его, между тем как я... Я позабыта им!.. А верила любви его!.. Да разве он, патриций, может на самом деле любить дочь негоцианта? Ах, как же я была глупа и легковерна!
Но Беатриче успела успокоиться и проговорила спокойно и серьезно.
– Вы не имеете права обвинять моего молочного брата, синьорина: Валериано дожидается вас в саду, не смея войти в дом, так как он не приглашен. Не забудьте, что он рискует своею жизнью из-за свидания с вами!
– Не смею тебе верить, – сказала Джиованна, сияя от восторга, – но не могу и думать, чтобы ты меня обманывала. Ты так молода и взгляд у тебя такой прямой и ясный... Но все же мне хотелось бы получить от тебя доказательство того, что ты говоришь правду.
– Вот вам и доказательство, – сказала Беатриче, подавая Джиованне сломанную золотую серьгу, украшенную крупной жемчужиной. – Вы сами отдали эту вещь Сиани накануне его отъезда в Византию. Ну а теперь я уйду!
Видя, что Джиованна желает расспросить ее еще подробнее, девочка убежала, не закончив фразы.
Оставшись одна, прекрасная венецианка не стала колебаться: отворив потайную дверь, скрытую занавесью, она сошла с сильно бьющимся сердцем в сад, в котором царила полная тишина. Не видя никого, Джиованна потеряла как-то сразу надежду встретить Сиани. Она впала в какое-то лихорадочное состояние, и ей стало казаться, что ей просто приснилась вся эта сцена с Беатриче. Пройдя неровными шагами финиковую аллею, она дошла до мраморной чаши, омочила свой пылающий лоб холодной водой и села на небольшую дерновую скамью, скрытую под высокими тенистыми деревьями. Желая привести в ясность расстроенные мысли, она от утомления закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти заветный и дорогой ей образ, который постоянно являлся ей во сне. Но как ни погружалась девушка в свои сладкие думы, а в ушах ее звучало помимо воли пропетое ей незадолго веселое аллегро, и по устам ее проскользнула улыбка.
Но она тем не менее жестоко ошиблась, если воображала, что находится одна среди цветов и зелени неподвижного сада. Валериано Сиани ждал ее с нетерпением, он уже не заботился о том, что кто-нибудь мог заметить, как он пробирался в сад, но ломал только голову над вопросами: придет ли Джиованна на зов? Не забыла ли она свои прежние чувства? Хватит ли у нее мужества вынести гнев отца?.. Все эти вопросы вызывали в уме его страшные мучения.
Окружавший его мрак казался еще более непроглядным оттого, что дом сиял огнями, а Сиани приютился за густым боскетом во избежание какой-нибудь неожиданной встречи.
В это время мимо него пролетел один из тех ярких светлячков, которых так много в жарких странах. За ним мелькнул другой, а потом они начали слетаться уже тысячами, сверкая точно звездочки в глубокой темноте.
Сиани невольно залюбовался этими красивыми созданиями, считая появление их в таком большом количестве добрым предзнаменованием. Эта мысль ободрила его больную душу.
«Если небо мне покровительствует, то с какой стати мне бояться людей?» – подумал он и пошел смело вслед за летящими светлячками, направлявшимися к той дерновой скамье, на которой сидела в раздумье Джиованна. Часть из них образовала вокруг ее головки яркую диадему и осветила грустное прелестное лицо молодой девушки.
Увидев это милое дорогое создание, Валериано прижал внезапно руку к сердцу, подавил крик восторга и сказал с упоением:
– Джиованна, дорогая моя, наконец-то я тебя вижу!
Девушка встрепенулась.
– Кто ты, пришедший с целью узнать мою тайну? – спросила она слабым и взволнованным голосом.
Сиани поспешил выступить из кустарника, впиваясь в нее взглядом.
– Это я, Валериано, – отвечал он ей шепотом. – Я тот, кому Бартоломео ди Понте запретил вход к себе! Меня привело желание узнать, помнишь ли ты меня, моя очаровательная, дорогая невеста?
– Как, я вижу тебя? – сказала она с чувством глубокого блаженства. – Я вижу человека, с которым моя мысль не расстается даже в то время, когда сон скрывает от меня действительность? И ты не позабыл меня? Не изменил обету твоей любви ко мне?
Сиани отвечал ей красноречивым взором.
– Но как же ты осмелился пробраться в этот сад? – продолжала она. – Ведь отец давно стал твоим злейшим врагом. Он тебя ненавидит и притом обвиняет тебя в своих несчастьях. Он сказал недавно, что предпочел бы видеть меня в могиле, чем женою посланника, обманутого льстивой речью Комнина... Наконец, и закон запрещает наш брак! Сама судьба, как видишь, против нашей любви! Нам следует расстаться и проститься навеки.
Рыдания заглушили слова молодой девушки.
– Один только Господь может мне запретить любить тебя, Джиованна, – ответил Валериано с пылким воодушевлением. – Я проклинаю мое происхождение, как преграду, стоящую между мною и тобой, я желал бы быть плебеем, чтобы повести тебя свободно к алтарю. Для тебя я хочу быть только Валериано, но никак не Сиани, потому что отец твой ненавидит Сиани. Я не откажусь от тебя и любви твоей, хотя бы мне пришлось покинуть с тобой родину и стать наемником греков или римлян.
Джиованна упивалась этими словами, словно райскими звуками.
– Скажи же, милый мой, как ты пришел сюда? – прошептала она, стараясь успокоить взволнованные чувства.
– Какая разница? Главное, что я здесь, и мы видим друг друга! Для любящего нет ничего невозможного.
– Но ты рискуешь жизнью, – заметила она.
– Я не боюсь ни шпаг, ни кинжалов, возлюбленная! Но я дрожу при мысли о разлуке с тобой, о твоем охлаждении! Я готов вынести все, покориться всему, чтобы только сохранить твою любовь ко мне.
– Молчи! – перебила с улыбкой Джиованна. – Я не вправе терпеть, чтобы ты подвергался за меня унижениям. Оставь меня, Сиани! Я никогда не изменю тебе и буду вполне счастлива глубоким убеждением, что ты любишь меня! Тебя удивляет мое сопротивление желаниям отца, но не думай, однако, чтобы другой мог когда-нибудь...
Голос ее прервался.
– Сиани! Ненаглядный! – продолжала она, поборов свою слабость. – Мне нужна только вера в тебя и в твое чувство... Я в силах перенести испытания разлуки, но не снесу сомнения!
– А если отец вздумает в порыве слепой ненависти отдать тебя другому?..
– Я отвечу ему, что я не могу вырвать любви к тебе из сердца и выйти за другого! Но успокойся, милый, отец любит меня!
– Говори все, что хочешь, но я не разделяю твоего безотчетного доверия к нему!.. Где б я ни находился, как бы я ни был далек отсюда, я везде тебя вижу, везде слышу. Но я упрям и не способен отступить перед препятствиями, я борюсь с ними мужественно. Поклянись мне, Джиованна, что мы еще увидимся! Поклянись, что ты будешь моей женой перед Богом и людьми, несмотря на препятствия и на вражду отца твоего!
– Поверь мне, Валериано, я искренно желала бы, чтобы наша жизнь прошла так же, как прошел настоящий благословенный час... А между тем тебе нужно уйти немедленно. Поселись где-нибудь в окрестностях Венеции и проходи иногда мимо балкона дома, где я буду сидеть, поджидая тебя. Следуй за мной тогда, когда я пойду в церковь и встречайся со мной на прогулках по каналу... Я буду тогда думать, что между нами нет разлук и преград и помирюсь с судьбой и ее испытаниями!
Молодой человек обнял девушку и прикоснулся губами к ее чудным кудрям.
– Уходи же теперь поскорее, Валериано! – сказала она.
В это время в саду послышался звук цитры, и Джиованна встала торопливо со скамьи.
– Что это? – произнес удивленный Сиани. – Это как будто звук порвавшейся струны...
– Это дурное предзнаменование! – прошептала побледневшая девушка.
Песок захрустел под грузными шагами.
– Уходи, Валериано... скройся куда-нибудь! Этот звук – знак, поданный Беатриче!
Сиани нагнулся, прополз за чашу и скрылся под мастиковым деревом.
– Джиованна! – произнес нетерпеливый голос.
Девушка гордо выпрямилась.
– Это отец! – шепнули ее бледные губы.
К ней действительно приближались два человека.
– Что тебя побудило удалиться из залы? Тебя ищут повсюду... Ты одна или нет? – спросил Бартоломео.
– Одна, папа, – ответила девушка с очевидным смущением.
– Ты не слышала здесь чьих-нибудь шагов? Азан Иоаннис боится, как бы кто-нибудь из этих благородных и нахальных патрициев не позволил себе...
– Эта боязнь доказывает, что он верный слуга, папа!
– Азан нам больше не слуга, – возразил Бартоломео с заметным смущением. – Но он оказал мне громадную услугу в качестве человека вполне свободного, и я не могу отказать ему ни в чем.
– Это странно! – заметила изумленная Джиованна. – Но я не имею права расспрашивать отца... Благодарю, Азан, за вашу заботу, но могу вас заверить, что я не подвергаюсь в этом саду Никакой опасности.
– Вы сильно ошибаетесь, – возразил сухо далмат. – Мне сообщили, что сюда пробрался какой-то человек, вероятно, вор с целью поживиться тем, что не принадлежит ему. Я даже хотел было окружить весь сад караульными, чтобы негодяй не мог ускользнуть из наших рук. Но меня остановило опасение встревожить ваш покой, прекрасная Джиованна!
Молодая девушка побледнела и опустила глаза, чтобы избегнуть пристальных взглядов Азана.
– Откуда нам знать, – продолжал последний, – а вдруг нам попался бы даже и не вор, а развратный патриций, который, не задумываясь, готов оскорбить дочь плебея ди Понте. Многие негодяи из числа богачей уже не раз хотели унизить в лице почтенного Бартоломео купцов и народ.
– Ты бредишь, Азан, – возразил ди Понте, – кто же решится?..
– Кто? Если хотите, я назову вам человек сто! Возьмем, например, Орио Молипиери, этого повесу и волокиту, который прогремел по всей Венеции своими похождениями. Он хвастается, что жена дожа так же доступна для него, как и простая невольница. О, этот господин очень ловок, надо отдать ему в этом должное!
Между тем пока далмат произносил эти слова, бледный и трепетавший от гнева Сиани стоял на том же месте и сжимал судорожно ствол дерева. Несколько раз молодой патриций порывался было броситься к Азану, чтобы заставить того ответить за свои слова, но голос благоразумия вынуждал Сиани не обнаруживать своего присутствия. Однако молодая девушка была менее терпелива.
– Мне нечего заступаться за синьора Молипиери, – возразила она, – но прошу помнить, что он друг Валериано Сиани, который пользуется уважением всех лучших граждан Венеции.
– Сиани! – повторил с гневом Бартоломео. – Молчи, Джиованна, не произноси лучше этого имени!
Джиованна вздрогнула.
– Почему? – спросила она быстро.
– Потому что я презираю предателей, – заявил Бартоломео. – Ты, конечно, не знакома с политикой и потому можешь смотреть на вещи не так, как следовало бы. Но я – другое дело, я знаком с ней, и поэтому могу смело сказать: Сиани виновен перед отечеством, Сиани изменник. Он более опасен для человечества, чем Молипиери. Орио человек ветреный, но он по крайней мере поступает открыто во всем и не утаивает сделанных им сумасбродств, тогда как синьор Валериано имеет совсем иной характер. Он, правда, человек очень умный, но в то же время и чрезвычайно хитрый, который не прочь из корыстных целей втереться в доверие к пылким, но неопытным девушкам.
Терпение Сиани истощалось с каждой минутой все более и более. Молодому человеку стоило громадных усилий, чтобы не потребовать у Бартоломео ответить за его клевету. Кровь стучала в висках, в глазах его темнело, но честь Джиованны заставляла Валериано перенести молча все оскорбления.
– Но вспомните, батюшка, что вы сами же позволяли мне любить Валериано, – проговорила с упреком молодая девушка. – А теперь говорите так дурно о нем.
Она отступила на несколько шагов и сжала своими холодными пальцами горячую руку Сиани. Бартоломео расхохотался.
– А ты верила, что он любит тебя, бедняжка? – сказал старик. – Знай же, что его прельщала не твоя чудная красота, а твое богатство!.. Этот дом нравился ему, потому что благородные Сиани давным-давно уже промотали свои поместья, ведя жизнь не по средствам. Да и, кроме того, высокий пост посланника требует в свою очередь немаленьких расходов. Поверь, что ему хотелось только завладеть моими кораблями и сокровищами, но не твоей любовью.
Ветви мастикового дерева слегка хрустнули: Сиани рванулся было вперед в порыве нетерпения. Но испуганная Джиованна остановила его.
– Вы клевещете на него! – воскликнула она, быстро подходя к отцу. – Вы подозреваете и обвиняете Сиани без всякого основания и решаетесь судить, даже не выслушав его предварительно!
– Мне нечего выслушивать, – возразил сухо ди Понте. – Факты остаются фактами. Разве тебе неизвестно, что делал этот благородный патриций в Константинополе? Он обманул доверие сената... Сенат смотрит на его промахи сквозь пальцы, из уважения к его имени... Но пусть он поостережется: подобные проступки не пройдут ему даром. Сиани не исполнил своей обязанности: он вел себя не как искусный и благородный посланник, а как человек, выскочивший из дома умалишенных. Или не он же просто продал Мануилу Комнину нашу честь и наши корабли. Что касается меня, то я верю больше последнему, – добавил Бартоломео.
Положение Джиованны было невыносимо.
– Это ложь... Это клевета... Он невинен! – пролепетала она в порыве негодования и отчаяния.
– Клевета! А, ты виделась с ним! – воскликнул гневно Бартоломео. – Он приходил в мой дом?.. Так он дерзнул надеяться, что я прощу его?.. Где он теперь?.. О, если б он мог явиться передо мной!..
– То вы повторили бы ему в глаза ваше обвинение в бесчестности, папа? Но я сказала бы: не оправдывайтесь, Валериано. Я верю вам безгранично.
– Так ты любишь этого негодяя до такой степени, что не побоишься встать открыто на его сторону? – кипятился Бартоломео. – Но я не думаю, однако, чтобы этот гордый патриций сохранил уверенность в себе при виде Азана Иоанниса.
– Не знаю, сохранит ли он ее или нет, но нахожу излишним для Сиани оправдываться перед людьми, суд которых так пристрастен и неумолим, – возразила с пылкостью Джиованна. – Если Валериано любит меня, то должен молчать, до тех пор пока ваш гнев не утихнет, и вы не убедитесь в том, что обвинили его несправедливо.
– О, он, разумеется, последует твоему совету и никогда не решится прийти ко мне, чтобы не быть уличенным в обмане...
Треск сучьев не позволил Бартоломео окончить свои оскорбительные слова. Он поднял голову и увидел перед собой Сиани, взбешенного донельзя и бледного как мрамор.
– Вы заблуждаетесь, господин ди Понте, я всегда готов явиться, когда сознаю, что не сделал ничего предосудительного, – проговорил молодой человек резким тоном.
Изумленный появлением Валериано, старик, казалось, остолбенел и секунды две или три стоял молча.
– Вы! Это вы в моем саду? – воскликнул наконец негоциант. – Какая дерзость!
– Вы так думаете?
– Разумеется! Как же назвать присутствие в этом саду человека, изменившего интересам родины и желающего посягнуть на честь девушки, которая по неопытности готова верить всяким лживым словам?
– Вы выражаетесь резко, господин ди Понте, но я не сержусь на это. Только, ради бога, не оскорбляйте своей дочери!
– Моей дочери! – повторил насмешливо негоциант. – Вы, значит, хотите, благородный рыцарь, выступить в роли ее покровителя против ее же отца? Что ж, это делает честь вашему героизму, синьор Сиани. Но позвольте спросить: неужели вы такого жалкого мнения о моем уме, что воображаете, будто я могу поверить этой гнусной комедии?
– Комедия? – сказал с грустью патриций. – Я не понимаю этого слова, тем более что вы же сами позволили мне признаться Джиованне в моей любви.
– Все так и было! Но вы уверяли меня, что сенат нарушит для вас закон, воспрещающий союз между патрициями и плебеями. Кроме того, я тогда был одним из богатейших купцов, между тем как в настоящее время я разорен и разорен по милости вашей слабости или же бесчестности.
– Опять ложь! – воскликнул Сиани в отчаянии. – О, зачем я не убил этого гнусного Азана, когда он находился в моей власти?.. Тогда бы некому было клеветать на меня.
– Наконец-то патриций решился сбросить свою маску, – произнес Азан.
– Довольно этих объяснений! – перебил ди Понте. – Я вовсе не желаю служить посмешищем для кого бы то ни было... Неужели вы, синьор Сиани, еще надеетесь, что сенат согласится после вашего пребывания в Константинополе...
– Что нам за дело до сената! Мы оставим Венецию! – сказал Валериано.
– Великолепно! – проговорил насмешливо купец. – Вы, значит, предполагаете рыскать по свету с дамою своего сердца, по примеру паладинов Карла Великого и без гроша в кармане?
– Вы ошибаетесь, господин Бартоломео. Хотя я и не имею такого богатства, какое было у моих предков, но и у меня осталось, однако, столько средств, что смогу окружить Джиованну если не роскошью, то всем необходимым.
– Не тешьте себя надеждами, монсиньор, у вас нет больше ничего! – вмешался Азан, стоявший до этого в стороне. – Сенат наложил арест на все ваше имущество, и в данный момент дверь вашего палаццо заперта по распоряжению Совета десяти. Так что теперь вам остается жить под открытым небом, любуясь мерцанием звезд.
Сиани опустил голову: слова далмата поразили его как удар грома. Еще минуту назад он мог рассчитывать на счастье, но теперь мечты о будущем разбились, и все его надежды рассеялись как дым.
Несколько минут Валериано стоял, не двигаясь и не говоря ни слова. Глубокая грусть светилась в его выразительных, прекрасных глазах, он, видимо, переносил невыносимую нравственную борьбу. Но мало-помалу он пересилил овладевшее им волнение и посмотрел на окружающих.
– Да будет на все воля Божья, – произнес тихо Сиани. – Я покоряюсь ей и буду ждать приговора республики, хотя и считаю себя невиновным.
– А я, – воскликнул Бартоломео, – поступлю еще лучше. С этой минуты я прошу вас не переступать моего порога и запрещаю вам рассчитывать как на руку моей дочери, так и на ее приданое. Уходите отсюда.
Крупные слезы засверкали в прекрасных глазах Джиованны, и она почти без чувств склонилась к ногам отца.
– Батюшка, батюшка, вы разбиваете мое сердце! – проговорила чуть слышно молодая девушка голосом, в котором звучало беспредельное отчаяние.
Бартоломео пожал плечами.
– Уж не околдовал ли тебя этот щеголь? – спросил ди Понте. – Он, должно быть, недаром жил в стране составителей ядов и чернокнижников и узнал, надо полагать, такое магическое слово, которое выводит дочерей из повиновения отцам... Черт возьми, если б я не был плебеем, то уж давно бы выгнал шпагой этого изменника!
– Выгнали бы меня?! – повторил вспыльчиво Сиани. – А за что, позвольте узнать?
– За то, что вы негодяй!
По лицу патриция пробежал румянец справедливого и благородного гнева, но он подавил это чувство из опасения потерять навсегда страстно любимую им Джиованну.
– Я уважал и любил вас, как отца, господин ди Понте, – проговорил молодой патриций с усилием, – но вы поступаете со мной хуже, чем с самой презренной тварью... Клянусь Богом, что я не заслужил таких оскорблений!
– Скажите лучше, что вы не заслужили такого снисхождения, синьор, – перебил Бартоломео. – Вы прокрались в мой дом вопреки моей воли, а я настолько добр, что позволяю вам выйти из него беспрепятственно. Кто другой поступил бы так на моем месте?.. Но довольно толковать! Азан, потрудитесь проводить светлейшего Сиани... А вы, Джиованна, – обратился он к девушке, – идите к гостям, которые, вероятно, удивлены нашим долгим отсутствием, но только без слез. Никто не должен знать о том, что происходило здесь. Дело идет о нашей чести, дорогая дочь, и если этот патриций любит вас серьезно, то он, разумеется, не пожелает набросить тень на вашу репутацию.
– Пусть будет по-вашему, господин Бартоломео, – сказал грустно Сиани. – Но вы, Джиованна, знайте, что я еще пристыжу своих врагов и что никакие пытки не заставят меня отказаться от вас!
Молодая девушка, огорченная до глубины души, сжала руку патриция, не имея сил произнести ни одного слова. В течение целой минуты она стояла с неподвижностью статуи, следя глазами, полными слез, за удаляющимся от нее Сиани, казалось, уносившим с собой все ее светлые упования и надежды на безмятежное счастье.
IX. Гнездо бедных
Время шло. Всегда веселая, всегда шумная царица Адриатики, очаровательная Венеция, казалось, преобразилась и приуныла. На улицах время от времени встречались небольшие группы людей, говоривших о чем-то между собой с большим воодушевлением, в котором всякий заметил бы скрытую тревогу. Причиной этого необычного волнения были зловещие слухи, ходившие по всем закоулкам города и особенно усердно распространяемые нищими и другими бродягами. Общее беспокойство еще более увеличилось, когда сенат прибег к некоторым весьма крутым мерам. Из среды черни пропало без вести несколько молодых людей, отличавшихся молодостью, красотой и силой. Сходки были строго воспрещены, и ночной дозор усилен. После десяти часов никто не смел выходить на улицу, не имея пропускного билета, подписанного прокуратором, и факела.
Все были обязаны сдать свое оружие в арсенал. Кроме того, собиралось войско, так как республика намеревалась объявить войну Мануилу Комнину.
На одной из отмелей лагуны, неподалеку от Чиоджиа, покачивался под порывами ветра старый домик, выстроенный на сваях, из корабельных ребер и поломанных мачт. Наружные стены его были украшены ползучими растениями, веслами, сетями и другими рыболовными снарядами.
Через несколько дней после пира, данного королем венецианских купцов – Бартоломео, в этой хижине можно было видеть страдавшую параличом старуху, распростертую на постели изо мха и листьев.
– О Пресвятая Богородица, как я страдаю! – стонала больная, окидывая хижину блуждающим взглядом. – А он все не идет... Страшно мне за него, милая!.. Что мне делать, если он не вернется нынешней ночью?.. Соседка Франческа говорила мне, что повсюду творится что-то недоброе и странное: пропали несколько гондольеров. Куда делись они? Кто этот безбожник, отнимающий наших кормильцев?
Слова эти были обращены к сидевшей тут же Беатриче, молочной сестре Сиани.
– Матушка, – отозвалась девочка. – Орселли ле Торо слишком смел и силен, чтобы какой-нибудь бродяга решился напасть на него.
– Ах, Беатриче, разве ты не знаешь, что десять трусов сильнее одного Роланда и десять карликов справятся с одним великаном? – сокрушалась старая Нунциата. – Бедный Орселли! Он не только прекрасен и добр, но и трудолюбив. Но ему одному все же не прокормить семью: я же больна, ты проводишь все свое время возле моей постели, а остальные дети еще малы и не могут заработать себе кусок хлеба.
– Матушка, мы можем продать перстень синьорины Джиованны! Она такая добрая, а отец ее считается чуть не Крезом.
– Нет, нет, – возразила Нунциата. – Не приучай себя жить милостыней. Орселли не оставит нас... Нам только остается молиться Пресвятой Деве: только к ее милосердию можем мы прибегнуть в час нужды, не краснея и не стыдясь.
При этих словах больная устремила умоляющий взгляд на украшенную цветами статую Мадонны, которая стояла в небольшой нише и освещалась теплившеюся пред нею бронзовой лампадкой.
– Пресвятая Богородица! – шептала Нунциата. – Ты покровительствуешь всем неимущим и угнетенным болезнями. Не оставь и нас... Не допусти, Мадонна, чтобы погиб мой сын!..
Старуха остановилась.
– Смотри, Беатриче, – проговорила она с испугом. – Не обманывает ли меня мое слабое зрение? Мне показалось, что Богородица взглянула на нас!
– Нет, матушка, это тебе так показалось, – возразила девочка. – Разве такое возможно?
– Конечно, глупенькая! – перебила Нунциата. – Для нее возможно все. И повторяю тебе, что я хорошо видела, как Пресвятая Дева кивнула головой... Твой брат придет сегодня... О, мы тогда уж будем беречь его!
– Не беспокойтесь! Он убережет себя и сам, – воскликнул тот, о ком с заботой говорила больная. Гондольер Орселли стремительно вошел в хижину.
Нунциата улыбнулась и бросила взгляд признательности на лик Пресвятой Девы.
Трое детей, спавшие до сих пор, чтобы забыть мучивший их голод, выскочили из угла и окружили старшего брата с признаками величайшей радости. Один кинулся к нему на шею, другой ухватил его за руку, а самый маленький вцепился в его плащ.
Орселли тихо отстранил от себя нетерпеливых детей.
– О, бедность, бедность, как страшна ты! – проговорил глухо гондольер. – И люди, и море безжалостны к нуждающимся. Что будет с вами? Невод мой почти пуст, а между тем нужда растет все больше и больше, и в народе носится слух о новых податях... Бедная Беатриче, – прибавил Орселли с грустной улыбкой. – И тебе также придется платить за право петь на улицах!
– Да, это тяжело! – согласилась со вздохом Нунциата. – Но делать нечего! Мы можем еще обратиться в тяжелую минуту к Сиани.
– Сиани?! – проговорил гондольер с грустью. – И ты рассчитываешь на его помощь?!
– Разумеется! – возразила с одушевлением мать. – Кто же может отнестись так сочувственно к чужому положению, как не благородный и честный Валериано?
– Ты говоришь правду, но знаешь ли ты о новом несчастье?
– Нет! Разве что-нибудь случилось?
– Да, – отвечал мрачно Орселли. – Сиани разорены: имущество их конфисковано, и, может быть, не сегодня, так завтра сам благородный Валериано придет сюда с просьбой дать ему кусок хлеба и приютить его на ночь.
Гондольер смолк, и в комнате на минуту воцарилась полнейшая тишина.
– Но что же могло вызвать такое несчастье? – спросила едва слышно больная.
– Неудача, которую потерпел Валериано в Константинополе, – отвечал нехотя Орселли. – Он подвергся преследованию Совета десяти. Кроме всех других несправедливых подозрений, его обвиняют в измене Венецианской республике.
– В измене?! – произнесла с ужасом Нунциата. – Но это ведь немыслимо. Разве возможно допустить, чтобы такой честный человек и такой горячий патриот, как Валериано Сиани, мог пойти на подобную низость?
– Он вел себя благородно, – сказал гондольер, – но обстоятельства сложились таким образом, что все говорит против него и...
Плач детей не дал ему закончить. Малютки были голодны; из глаз их падали крупные слезы, но они сидели на прежнем месте, не смея подойти к брату, который избегал их взглядов.
– Неужели же нужно воровать, чтобы накормить эту голодную ватагу? – проговорил Орселли голосом, похожим на шепот. – Молчите и не надоедайте мне! – прикрикнул он на детей, но тотчас же смолк и облокотился на стол, подавленный наплывом самых безотрадных мыслей.
Нунциата протянула сыну свою исхудалую руку.
– Не горюй, мой дорогой, – сказала она с нежностью. – Нищета еще не так ужасна, только бы Господь дал здоровья и сил для борьбы с нею. Но оставим это. Я сильно боялась за тебя. Весь квартал в тревоге. Не случилось ли еще новых несчастий?
– Как же! Еще десять рыбаков исчезли в Зуечче. Женщины кричат и плачут, вероятно, о том, что никому не пришло в голову похитить и их...
– Будь осторожен, Орселли! – заметила старуха, указывая на Беатриче. – Разве можно шутить так при девушках?
– О, матушка, мне вовсе не до шуток! – возразил Орселли. Но мне очень хотелось бы отвлечься... Нелегко же мне видеть, что у вас нет даже хорошей постели, не говоря уже о том, что не на что послать за доктором и купить вам лекарств... А между тем вы были всегда примерной матерью, трудившейся без отдыха, чтобы только прокормить своих бедных детей... Да будь вы богаты, тогда и болезнь-то не коснулась бы вас...
– Не ропщи, дорогой мой! Разве Бог не наградил тебя смелостью и сильными руками?
– Руки-то у меня есть! – возразил гондольер. – Но разве они принесут пользу, если для них не будет дела или придется платить новый налог? Я весь в долгах, и если наши кредиторы не побоятся Бога, то вытолкают вас отсюда всех, а меня посадят в тюрьму. Вы умрете со спокойной совестью, но все же умрете. Дети будут томиться от голода, и их, может быть, отправят в какой-нибудь приют. Беатриче же, наша нежная голубка, слишком хороша, чтобы избежать сетей богатых и знатных жителей Венеции и иссохнуть в четырех стенах, – заключил он, взглянув на сидевшую вблизи сестру.
– Молчи, Орселли, молчи! – воскликнула девушка, покраснев до ушей.
– Зачем мне молчать?.. Можно ли поверить, что ты не была бы счастлива, если б сделалась фавориткой какого-нибудь патриция, который надел бы на тебя ошейник со своим именем, как это делают с любимой собакой?
– Орселли, ты сходишь с ума!.. Неужели же ты считаешь меня способной...
– Ты женщина, – перебил гондольер сурово, – и, разумеется, не сможешь бороться, как мужчина, со всеми невзгодами, порождаемыми бедностью.
– Не сердись на меня, – вмешалась старуха, – но я уверена, что ты несправедлив к Беатриче: она добрая и честная девушка.
– Не спорю, матушка, но все-таки скажу: нищета ужасна, и немногие из людей могут устоять против искушения окружить себя благами, даруемыми фортуной.
– Я хочу есть, мама, – пролепетал маленький белокурый мальчик, которого Беатриче старалась убаюкать.
– Слышали, матушка? – спросил молодой человек, ударив кулаком об стену, так что ребенок испугался и замолчал. – Я не тунеядец и не пьяница, а должен выслушивать подобные жалобы... Как же тут не проклянешь день, в который родился на свет?!
– А заодно – и мать, родившую тебя, – проговорила Нунциата печально.
– О, я этого не говорил и не думал, матушка, – прошептал смущенный донельзя Орселли. – Но этот детский плач раздирает мне душу. Если я вдруг исчезну, как мои товарищи, что будет тогда с вами?.. Ведь вы станете пищей для рыб Адриатики?!
Он горько рассмеялся.
Старуха бессильно опустила голову, но Беатриче подошла к гондольеру и проговорила серьезно:
– Дорогой брат, тебя называют Орселли ле Торо[14], и ты вполне оправдываешь это имя как по своей силе, так и по упрямству. Притом я уж, кажется, говорила тебе, что сильно надеюсь на помощь великодушной Джиованны ди Понте. Да и кроме нее немало добрых людей в Венеции... Тебе наверняка известно, что отец Джиованны считается надежным покровителем всех бедных гондольеров Венеции.
