Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Далмат сказал правду – Орселли действительно убежал. – Он скрывается невдалеке отсюда и не даст тебя больше в обиду...
Но едва гондольер успел произнести последнее слово, как был схвачен сбирами и связан по рукам веревкой. В тот же миг над его ухом раздался насмешливый голос Азана.
– Кто укрывает у себя беглецов или не выдает их, обвиняется в мятеже и наказывается немедленно по закону, – произнес он. – Если ты, зная убежище Орселли, не укажешь его нам, то будешь отправлен на галеры вместо него. Если Беатриче откажется помочь нашему розыску, она будет продана в рабство, а на вырученные за нее деньги мы наймем человека, который мог бы лучше Орселли владеть оружием.
– Перестаньте говорить вздор, – перебила гордо Беатриче. – Разве свободная венецианка может стать невольницей? Нет, почтеннейший Азан, вы опять злоупотребляете именем дожа и именем сената. Венецианских жен и дочерей нельзя продавать, как скот или товар.
– А! Ты не веришь мне! – воскликнул далмат. – Ты, очевидно, забыла, что мятежники считаются смертельными врагами республики, которых следует уничтожать для ее же блага... Антонио, – обратился он к одному из сбиров, – прочтите декрет сената относительно непокорных граждан, к которому приложена печать нашего светлейшего дожа Виталя Микели.
Рыбаки и торговцы приготовились слушать.
Увы! Декрет в полной мере соответствовал строгим внушениям сборщика. Все повесили головы, а Азан проговорил торжествующим голосом:
– Ну, кто еще из вас осмелится противиться распоряжениям венецианского сената? Если найдется хоть один смельчак, то пусть он подойдет ко мне. Я поговорю с ним и заявлю о его неудовольствии прокуратору Энрико Дондоло, приславшему меня сюда.
Доминико взглянул вопросительно на своих товарищей, но никто из них не был готов поддержать его новый протест, так как каждый боялся наказания.
Между тем стрелки, о которых мы упомянули выше, стали приближаться к тому месту, где находилась толпа. Видно было по смущенным лицам торговцев и рыбаков, что они отказываются от неравной борьбы. Таинственная власть Совета десяти была очень велика. И люди посматривали подозрительно друг на друга, как бы опасаясь, что тот или другой из них окажется шпионом.
Иоаннис, считая победу одержанной, подошел снова к маленькой птичнице и дотронулся жезлом до ее лба: это означало, что с этого мгновения она поступает в полное распоряжение сената.
Яркий румянец гнева выступил на щеках Доминико.
– Беатриче, зови на помощь! – закричал он ей. – Я один не могу защитить тебя, а товарищи отступились от нас. Но сейчас придет другой защитник.
С этими словами он вырвался и в одно мгновение исчез из глаз далмата и молодой девушки. Доминико хотел во что бы ни стало спасти Беатриче и решил для этого сделать все от него зависящее.
Вскоре после этого на месте возмутительной сцены появилось новое лицо.
Около старого домика, выкрашенного красной краской, лежала негодная к употреблению гондола с изорванным навесом. Последний вдруг был откинут, и сборщик увидел исхудалое, избитое, окровавленное лицо со страшно сверкавшими глазами. Человек, прятавшийся в гондоле, одним прыжком оказался в мясной лавке, помещавшейся в красном домике, схватил большой нож и подбежал к сбирам с таким проворством, которого никак нельзя было ожидать от него, таким утомленным выглядел этот мужчина. Изумленный далмат стоял несколько минут, не говоря ни слова, но, впрочем, он вскоре оправился и крикнул сбирам:
– Арестовать этого убийцу!
Но сбиры не трогались с места, испуганные неожиданным появлением страшного незнакомца.
– Это Орселли ле Торо! – послышалось в толпе. – Это брат Беатриче, он не убийца!
– Он имеет право защищать свою сестру! – говорили другие.
– Пусть поговорит со сборщиком!
– Не бойтесь его! Это не разбойник, он честный гондольер!
– Выслушаем его! Выслушаем!
– Орселли силен, как дуб, и смел, как корсар!
– Сборщику нелегко будет справиться с ним!
– Он переломает копья стрелков!
– Заступимся за него!
Шум возрастал с каждым мгновением. Чем больше чернь кричала, темь сильнее она раздражалась и ожесточалась. Имя Орселли, доказывавшего своими поступками, что он не боится ни дожа, ни сената, ни сбиров, воодушевило всех, возбудило отвагу даже в самых робких и нерешительных. Людям казалось, что само Проведение ниспослало им предводителя и защитника.
Очутившись, наконец, лицом к лицу со своим врагом, Орселли сделал своим товарищам знак молчать и проговорил грустным голосом:
– Товарищи! Венеция не должна терзать сама себя и пить свою собственную кровь. Не начинайте бесплодной борьбы, единственным результатом которой будет только радость чужеземцев, поклявшихся способствовать всеми силами гибели республики. Не втаптывайте же в грязь знамя Венеции, не допускайте, чтобы вас убивали эти наемники, на содержание которых отдаются последние сокровища святого Марка! Берегите свои силы и энергию лучше на защиту нашего свободного города. Я вышел из своего убежища не для того, чтобы убивать и калечить слуг Совета десяти, а с целью предать им себя.
Но, заметив, что эти неожиданные увещевания произвели довольно дурное впечатление на торговцев и рыбаков, Орселли изменил тон и продолжил, обращаясь к сборщику:
– Вы видите, синьор Азан, что я мог бы одним словом заставить эту толпу броситься на вас. Вчера я, пожалуй, не оказался бы таким покорным, так как вы нарушили приказ благородного дожа Виталя. Но я одумался в тюрьме, и мне совестно теперь быть причиной бесполезной резни. Я не желаю отвечать за проливаемую кровь... Я говорю с вами, синьор Азан, так смиренно, потому что вижу в ваших руках белый жезл, который представляет для меня закон. Не хочу оскорблять вас, но мне кажется, что я имею право говорить о своей сестре. Если я выдаю добровольно себя, то вы должны освободить ее.
Иоаннис презрительно покачал головой.
– Я не могу изменить свой приговор, чтобы не подавать дурной пример, – отвечал Азан. – Твоя сестра ослушалась приказаний сената, и я осудил ее за это. О ней, следовательно, говорить нечего. Что же касается тебя, то ты можешь обратиться к дожу и сенату.
– Хорошо! – ответил со вздохом Орселли. – Не стану спорить с вами. Но позвольте мне сказать только несколько слов Беатриче, пока еще есть возможность. Вам нечего бояться меня: я вовсе не думаю и не желаю противиться! Стрелки утащат меня снова в тюрьму. Но я надеюсь, что сестре позволят обнять в последний раз старую Нунциату и детей, прежде чем ее продадут в рабство... Я хотел бы дать ей хороший совет, как утешить бедную мать и маленьких братьев.
Эта мольба не тронула далмата, но он боялся разозлить отказом вспыльчивого Орселли и позволил ему поговорить с Беатриче, отступив на несколько шагов, чтобы его не заподозрили в желании подслушать их разговор.
Беатриче была очень бледна и взволнованна. Она рассчитывала на помощь брата, и сердце ее преисполнилось невыразимой радости, когда Орселли явился так неожиданно. Но после того как юная певица увидела, что тот не только не защищает ее, но, наоборот, как будто робеет, ей показалось, что все происходящее ни более ни менее как странное сновидение или галлюцинация. Молча и неподвижно сидела девушка, потеряв всякую способность мыслить и соображать, а когда брат схватил ее за руку, она задрожала, точно к ней прикоснулась змея.
Гондольер устремил на нее взгляд невыразимой нежности.
– Дорогая моя! – произнес наконец Орсели. – Думали ли мы, что над нами разразится такое несчастье? Над тобой, такой молодой, доброй и веселой, сжалились бы даже морские разбойники. Тебя любили все за веселость и приветливость, и вот ты превратилась в игрушку человека, потерявшего давно стыд и честь! Пресвятая Дева, какое горе для бедной матери! До сих пор я исполнял все твои желания и капризы, повиновался одному твоему взгляду, одной твоей улыбке, а теперь тебе самой придется повиноваться грубым приказаниям человека, который купит тебя, как какой-нибудь товар... Скажи же мне теперь, Беатриче: понимаешь ли ты весь ужас рабства?
Хорошенькая певица повисла на шее брата и, казалось, никакая сила не была в состоянии оторвать ее от Орселли. Смелость и энергия, с которыми девушка говорила с Азаном, исчезли, и она оказалась вдруг слабым и робким ребенком, который плакал навзрыд, не стыдясь своих слез.
– О милый брат! – лепетала певица, задыхаясь от слез. – Я не хочу оставлять Венецию, не хочу покидать мать... Не хочу, чтобы дети ожидали меня напрасно... Наша старая, убогая хижина – это мой рай, а самый великолепный дом, в котором я буду жить, не имея собственной воли, покажется мне адом... Но ты силен и храбр! Ты не дашь меня в обиду... Ты спасешь меня? Не правда ли, Орселли!
– Да, я спасу тебя от позора, – отозвался гондольер каким-то странным голосом. – Ты не будешь невольницей... Да, ты права: мы были счастливы в нашей бедности, и нам грешно было жаловаться... Мы пользовались свободой, имели добрых товарищей... Солнце светило нам так ярко, а теперь... О, я думал, что стены венецианского дворца обрушатся на несправедливых судей, которые приказали связать меня и бросить в мрачное подземелье!.. Сборщик воображает, что я не могу вырвать тебя из ловушки, что я равнодушно допущу продажу моей сестры в неволю, но он сильно ошибается, если мерит меня своей меркой.
Пока гондольер говорил эти слова, Беатриче слушала их с каким-то странным благоговением, и исчезнувшая было надежда начала воскресать в ее сердце. Ласковый голос Орселли звучал в ушах молодой девушки как чудная музыка, проникал ей в душу и как будто возвещал ей избавление от страданий и слез.
Голос Азана напомнил о действительности.
– Ну что же, скоро ли вы кончите нежничать? – спросил грубо сборщик, подходя к ним.
Гондольер вздрогнул, взглянул на небо, на безмолвную толпу, на бесстрастных сбиров, на приближавшихся медленным шагом наемников, и шепнул сестре:
– Помолись Богу!
– За наших врагов, Орселли? – спросила она, удивляясь резкой перемене в голосе брата.
– Нет, сестра, не за врагов, а за меня, – ответил гондольер торжественным тоном.
– За тебя, доброго и великодушного... за тебя, который никогда не причинял никому зла?
– Все равно, – повторил нетерпеливо молодой человек. – Молись, чтобы Создатель простил мне зло, которое я сделаю... Чтобы не пала на мою голову кровь, которую я пролью.
– Как, ты хочешь убить этого человека? – воскликнула девушка, указывая на Азана Иоанниса.
– Может быть, но помолись же за меня Богу! – повторил с усилием Орселли, между тем как по его исхудалым, загорелым щекам текли крупные слезы.
– А как ты думаешь, Беатриче, – спросил он, напрасно стараясь подавить овладевшее им волнение, – примет ли Джиованна ди Понте под свое покровительство наших маленьких братьев, если с тобой вдруг случится несчастье?
– Я думаю, что она не оставила бы их... Она так добра, так любит нас!.. Да к тому же наша мать – кормилица Валериано Сиани! – добавила она с горькой усмешкой.
– Ну а что ты предпочла бы: неволю или смерть? – продолжал гондольер, внимательно вглядываясь в прекрасное лицо Беатриче. – Не предпочла ли бы ты лучше умереть, чем быть разлученной навек с близкими тебе людьми и принадлежать господину, капризы которого будут для тебя законом?
– О да, милый брат! – ответила девушка, с живостью целуя его. – Я не поколебалась бы выбрать смерть вместо неволи.
– О, если так, то умри! – крикнул он вдруг, как помешанный, поднимая свой нож. – Это единственное средство, которое осталось мне, чтобы защитить твою честь и свободу! – прибавил он, вонзив нож в сердце сестры.
Смертельно раненная, обливаясь кровью, Беатриче зашаталась и упала на землю, как колос, срезанный серпом, на глазах пораженных ужасом зрителей.
Все произошло так неожиданно, так быстро, что никто из присутствующих не успел предотвратить катастрофу.
Совершив преступление, молодой убийца направился неровными шагами к далмату, оцепеневшему от страха при виде глаз гондольера, сверкавших огнем безумия и ярости.
– Азан Иоаннис, – произнес глухим голосом Орсели. – Пролитая кровь требует возмездия, а она пролилась по твоей вине. Теперь, когда моя сестра, моя бедная Беатриче, уже избавлена от твоих козней, я уже не боюсь тебя и сделаю, что надо. Я не отступлю ни на шаг перед твоими стрелками, и даже имя дожа не защитит тебя. Ты вырвал мое сердце, но зато принадлежишь теперь мне.
Пока гондольер произносил эти слова, Беатриче испустила дух при громких криках толпы, не сводя с брата взгляда, в котором выражались любовь и прощение.
Орселли не успел исполнить свою угрозу, потому что был тотчас же окружен сбирами и сборщиком, позвавшим на помощь стрелков. Но гондольер одним порывистым движением повалил сбиров и кинулся на далмата: он изломал его жезл, заставил его встать на колени и вынудил коснуться лицом крови Беатриче.
Но сильное волнение потрясло Орселли до такой степени, что ярость его сменилась моментально полнейшим изнеможением.
Колени его подогнулись, и он, выпустив из рук Азана, грохнулся на землю, около убитой сестры.
Лицо девушки напомнило Орселли о его преступлении.
В течение нескольких минут он смотрел пристально на труп и, наконец, разразился диким смехом, похожим на хохот помешанного.
Объятая ужасом толпа расступилась перед прибежавшими стрелками, но те не осмелились, однако, целиться в убийцу. Казалось, что Бог, сжалившись над ним, лишил Орселли рассудка, чтобы избавить от мук совести и человеческого суда.
– Он сошел с ума, – сказал Азан, делая наемникам знак отойти в сторону. – Мы не имеем права трогать этого несчастного, так как он уж наказан свыше.
Невозможно было смотреть без содрогания на гондольера, обагренного кровью и все еще державшего в руках нож.
– Голубушка моя, дорогая моя сестра, встань! – кричал он с отчаянием, сжимая в объятиях уже холодный труп. – Почему ты молчишь, Почему не отвечаешь мне... мне, твоему другу и брату? Разве ты забыла прошлое, забыла, как ты сидела у меня на коленях?.. Да, ты была единственной моей радостью, единственной надеждой... Для тебя лишь одной работал я, как вол... только ради тебя был я добр к другим... Скажи, что ты прощаешь меня!.. Но Боже, Боже, ты не будешь, ты не можешь говорить со мной, не взглянешь больше на меня своими кроткими голубыми глазами!.. Дорогая сестра, милая моя Беатриче, встань же хоть еще раз и взгляни на брата!
Но, видя, что девушка остается молчаливой и неподвижной, гондольер продолжал:
– Или ты забыла, что Нунциата с детьми ожидает тебя?.. Кто будет любить малышей и заботиться о них?.. Им одним будет страшно ночью, они захотят есть... Будут звать тебя, а ты не придешь!.. О, я знаю: ты страдаешь, ты не можешь прийти к ним!
Орселли схватил ее на руки, дико озираясь по сторонам.
– Беатриче, – проговорил он тихо. – Разве тебе нравится мучить меня? Я уверен, что ты не умерла... Тебе хочется испугать меня, чтобы удивить, когда я возвращусь домой... Ты спрячешься за дверью и будешь ожидать меня... Потом ты подбежишь ко мне, закроешь своею ручкой мои глаза и поцелуешь меня ... О, я вижу тебя, вижу... вижу! – твердил он хриплым голосом. – Но что это за красные пятна?.. Откуда взялась эта кровь... Ведь это кровь!.. Кто же ранил тебя... Кто?..
Никто не отвечал ему, все стояли, опустив головы. Некоторое время он ждал ответа от Беатриче и, наконец, рассудок его как будто прояснился.
– О, это... Я сделал это, – воскликнул он, катаясь по земле, – Я убил свою сестру... Убил мою хорошенькую, мою кроткую Беатриче!
Доминико и несколько других рыбаков старались поднять его, чтобы увести с рынка, но он отбивался от них с неестественной силой, не желая расставаться с трупом сестры. Наконец Доминико, возмущенный донельзя этой ужасной сценой, обратился к товарищам:
– Не пора ли пойти просить правосудия у нашего милостивого дожа Виталя Микели? – спросил он.
Все присутствующие подняли молча руки в знак согласия на его предложение.
Сбиры и стрелки не решились остановить безоружную чернь и поспешили пропустить ее.
– Подумаешь! – произнес Азан, окидывая равнодушным взглядом труп девочки. – Сенат не может сделать мне ничего за это происшествие. Кто ж мог предвидеть, что этот сумасшедший плебей накинется на сестру, а не на меня? Я не виноват во всем этом! – закончил далмат, оставляя рынок.
XVIII. Несчастный нищий и странный торговец
Во дворе дома ди Понте шумел фонтан в обрамлении розового гранита, высеченного в арабском стиле, к которому был подвешен на цепочке железный кубок. Водоем этот был устроен для нищих. Следуя раз заведенному обычаю, они приходили сюда каждое утро и каждый вечер за порцией, которую выдавал им богатый купец.
На другое утро после описанного в предыдущей главе происшествия, Джиованна ди Понте, возвращаясь с Франческой из церкви, услышала необыкновенный шум и крики, раздававшиеся во дворе. Заинтересованная этим, девушка остановилась, для того чтобы узнать, в чем дело.
Толпа нищих окружила с бранью и угрозами какого-то молодого человека, опустившегося в сильнейшем изнеможении на ступени фонтана и старавшегося закрыть свое лицо изорванным плащом. Он поднес ко рту железный кубок, но последний был вырван из его рук толстяком с красным лицом и маленькими, заплывшими жиром глазами.
– Клянусь именем Панкрацио, что ты явился сюда совершенно напрасно! – кричал гневно толстяк. – Разве ты принадлежишь к числу клиентов синьора ди Понте?.. Убирайся, негодяй, и не приходи сюда никогда претендовать на нашу порцию!.. Молился ли ты, подобно мне, десять лет изо дня в день за благородных хозяев этого дома? Считал ли ты своей священной обязанностью присутствовать ежедневно при раздаче милостыни великодушного Бартоломео?
– Клянусь именем Корпозеко, – пищал другой нищий, длинный и худой, как жердь, – что бессовестно вырывать кусок хлеба у нас, бедных, голодных и страждущих!.. Ты не знаком нам, и мы не можем отвечать за тебя.
Молодой человек, готовый лишиться чувств от истощения, не отвечал.
– Я, – басил Панкрацио, – делаю честь кухне нашего благодетеля. Видите мои руки, грудь и ноги? Ведь я так толст, что едва хожу. А кому обязан я своей дородностью, если не добрейшему негоцианту, который осыпает нас милостями? Мы должны быть признательными, и я не позволю каждому встречному и поперечному бродяге злоупотреблять добротой нашего покровителя.
– Да, ты прав, – заметил Корпозеко, показывая незнакомцу костлявый кулак. – Мы не позволим никому лишать нас наших привилегий! Мы хотим одни пользоваться милостью Бартоломео ди Понте и не допустим чужаков втираться к нему в доверие... Будь у меня сила, я вышвырнул бы его отсюда, как больную собаку. Я прошу милостыню только потому, что не могу ни работать, ни стать предводителем разбойников. Ноги мои так худы, что едва поддерживают меня, а руки мои слабы, как у ребенка и...
Слова его были прерваны взрывом громкого смеха. То смеялась Франческа, которая протиснулась к фонтану и приказала двум африканским невольникам принести немедленно кружку вина, рыбы и арбузов.
– Ай да Франческа! – воскликнул Панкрацио. – Пресвятая Дева дала ей и доброе сердце, и прекрасную внешность. Мне хотелось бы быть золотых дел мастером, вдовым, бездетным, чтобы жениться на ней и покрыть ее бриллиантами. Очень досадно, что я женат уже в третий раз и Бог наградил меня тремя мальчиками и четырьмя девочками!
– Да это славная, богобоязненная девушка, – проговорил Корпозеко. – Она весела и резва, как жаворонок. Я желал бы быть молодым и прекрасным гондольером, чтобы петь ей про любовь и катать ее по морю, как принцессу, но, к несчастью, я слаб и хвор.
Невольники между тем исполнили приказание Франчески. Видя, что она намерена поднести незнакомцу вина, Панкрацио завладел кружкой с изумительной быстротой и ловкостью, которых невозможно было ожидать от такого грузного человека. Выпив громадный глоток, он передал Корпозеко кружку со словами:
– Каждому по глоточку!
В то же время остальные нищие набросились на принесенную рыбу и плоды и начали уничтожать все это, не оставляя ничего молчаливому молодому человеку, умиравшему с голода.
При виде такой наглости Франческа вспыхнула и обратилась к нищим.
– Как вам не стыдно воровать часть, предназначенную этому несчастному? – сказала она с негодованием. – Разве вы не знаете, что этот бедняк – гость моего господина, потому что пришел сюда усталым и истощенным от голода? Ведь здесь пристанище не для вас одних, а для всех страждущих?! Не будьте наглы, а иначе синьор Бартоломео прикажет прогнать вас палками, как только я доведу до его сведения о ваших поступках.
– Полно говорить вздор, несравненная Франческа! – возразил Панкрацио. – Никогда Бартоломео ди Понте не прикажет прогнать нас, потому что тогда некому будет расточать ему похвалы по всему городу. Но я прощаю тебе твои угрозы, потому что знаю, как женщины любят незнакомцев.
– Берегись! – добавил Корпозеко. – Берегись, как бы не посыпался по твоей милости град проклятий на твоего господина, когда он выйдет прогуляться на площадь Святого Марка! Мы знаем лучше тебя, кто достоин или недостоин милостыни... Прикажи же африканцам вытолкать этого бродягу, а иначе мы сделаем это сами.
Горничная онемела от гнева.
Между тем Джиованна, появившаяся незаметно для нищих, вошла вдруг в толпу. Они почтительно расступились перед нею, не переставая, однако, ворчать.
– Так вы не боитесь действовать против заповедей Господа Бога, именем Которого вы просите еду? – проговорила молодая девушка с негодованием. – Так у вас нет жалости к другим, между тем как вы требуете ее для себя? Так вы считаете только себя вправе просить милостыню... Хотите одни пользоваться нашим состраданием?
– Нет, синьорина, нет! – отозвался толстый Панкрацио. – Но если человек вынужден жить милостью благодетелей, то ему очень грустно видеть, что его кусок хлеба отдается чужаку, пришедшему неизвестно откуда.
– Значит, вы относитесь к нему так недоброжелательно только лишь из жадности?
– Он молод и может работать, – заметил Корпозеко угрюмо. – Это просто лентяй. Зачем же поощрять лень?
– А на каком основании говорите вы это? – спросила Джиованна с презрением. – Как же можно обвинять человека в чем бы то ни было, не зная его? Разве расспрашивают о причинах бедности, прежде чем оказать поддержку? Разве можно оскорблять погибающего, вместо того чтобы протянуть ему руку помощи? Надо поставить человека на ноги, а потом уж и спрашивать, отчего он упал. Иисус Христос спас нас всех ценой Своей крови, не делая различия между виновными и невиновными. Кто из вас может утверждать, что не заслужил испытаний, ниспосланных ему Господом Богом? Неужели же вы все образцы кротости, храбрости и трудолюбия? Вы говорили недавно, что молитесь постоянно за нас. Но неужели вы думаете, что мы облегчаем по мере возможности ваши страдания только при том условии, что вы будете молиться за нас и хвалить по всему городу? Если вы думали таким образом, то разуверьтесь в этом и дайте моим невольникам хороший пример, стараясь помочь этому несчастному, который изнемог от голода.
Говоря это, девушка отдала Франческа знаком приказание раздать роптавшим нищим предназначенные им деньги. Служанка не могла удержаться, чтобы не заметить Панкрацио и Корпозеко:
– Вы еще счастливы, что отделались так дешево. Синьорина уж слишком добра! Если б вы имели дело со мной, то ушли бы отсюда с пустыми руками, карманами и желудками!
– Вы все шутите, драгоценная Франческа, – ответил Панкрацио с ухмылкой. – Но я не могу обижаться на вас, потому что вы заботитесь о нас, как мать о своих детях...
– Да, – заметил Корпозеко с горькой улыбкой. – Служанке приказано заботиться о нас, а сама синьорина заботится о молодом человеке, пришедшем Бог знает откуда.
– Молчите, змеиные языки! – вскричала Франческа. – Да ниспошлет на вас Господь все те болезни, на которые вы жалуетесь сейчас совершенно напрасно! Это было бы справедливым наказанием за вашу неблагодарность. Собаки и те лучше вас: они не накидываются на тех, кто дает им подачку.
Корпозеко, взбешенный последним замечанием служанки, выпрямил свой длинный худой стан и произнес визгливым голосом:
– Вы говорите, что я не стою и собаки – пусть будет так!.. Но я презираю женщин, которые болтают как попугаи, сами не зная что, и не связываюсь с ними. Несмотря на вашу брань, я все же буду ходить по городу с гордо поднятой головой, так как все знают меня как честного и совестливого нищего, – добавил он, взглянув мельком на незнакомца.
Франческа пожала плечами и молча отвернулась, между тем как Джиованна приказала невольникам подойти к молодому человеку.
– Отнесите этого несчастного в сад, на ступени фонтана! – продолжала она. – Франческа, сделай все возможное, чтобы возвратить его к жизни и восстановить его силы... Идите же. Я скоро догоню вас.
Служанка и невольники поспешили исполнить приказание Джиованны, а нищие разошлись в разные стороны.
Девушку волновали какие-то странные предчувствия. Ночная сцена на берегу во время бури сильно подействовала на ее сердце и ум: она любила теперь уж не слепой любовью, а отдавала себе строгий отчет в своих чувствах. Джиованне казалось, что несчастье, постигшее гордого Сиани, приблизило его к ней.
Он стал теперь ей равным: пропасть, разделявшая их до сих пор, исчезла; дочь негоцианта была почти готова радоваться приговору сената относительно Валериано. Наконец-то она могла считать любимого принадлежащим ей. Сиани не будет больше мечтать о славе и почестях, он отдастся всецело любви, и будет думать только о ней, о ней, дочери простого купца, которая задалась мыслью вознаградить его за обманутое честолюбие. Но что же случилось с ним после ужасной ночи, в которую она встретилась с Валериано на берегу бушевавшего моря? Увидит ли она его, и когда произойдет это свидание?
Задавая себе такие вопросы, молодая девушка прошла в сад. Увидев возле фонтана невольников и служанку, хлопотавших вокруг незнакомца, она отогнала преследовавшую ее мысль и прибавила шагу, направляясь к ним. Но каково же было ее удивление, когда она узнала в бледном молодом человеке, слабо улыбавшемся Франческа, дорогого ей Валериано?
Смертельная бледность разлилась по лицу Джиованны, и сердце ее страшно заныло.
Тревожно осмотревшись вокруг, она приложила палец к губам и прошептала:
– Валериано! Вы здесь! О, как же вы неосторожны!
При виде любимой девушки луч счастья сверкнул в глазах Сиани, и он посмотрел на нее с такой любовью, что она забыла мгновенно и свои опасения, и свое горе. Франческа удалила невольников, а сама пошла к садовой калитке выполнять обязанности часового.
Джиованна долго стояла как прикованная к месту, и прекрасные глаза ее смотрели с тревогой на гордое, хотя и бледное лицо патриция.
Девушке казалось, что перед ней находится дух, принявший образ Сиани, который вот-вот улетучится, если только она пошевельнется или произнесет хоть слово.
Но Сиани скоро вывел ее из заблуждения. На щеках патриция вспыхнул яркий румянец, и прежняя его слабость уступила место лихорадочной живости. Он схватил руку девушки и покрыл ее горячими и страстными поцелуями.
– Я хотел увидеть вас еще раз, Джиованна, – сказал молодой человек, – так как согласился жить единственно из любви к вам.
– А вам разве приходила мысль о смерти, Валериано? – спросила она с нежным упреком.
– О, если б не вы, то что еще могло бы привязать меня к этой бесцельной и печальной жизни?! – произнес Сиани. – Меня не лишили свободы, но я покинут всеми. Меня никто не хочет знать, и даже лучшие из друзей отвернулись от патриция, заподозренного в измене сенатом... Да, Джиованна, я отверженный... Я изгнан из дома своих предков, лишен всех прав гражданства и не смею просить ни у кого поддержки. Даже дож Виталь Микели, мой дядя, который любил меня, как сына, отказался от моих услуг. Я не могу теперь даже стать в ряды бойцов за благо родины!
– Господи Иисусе Христе! Что же вы сделали такое, Валериано? Чем восстановили вы всех против себя до такой степени?
– Ничем, клянусь Богом! Прежде я выигрывал сражения, возбудил во многих зависть, когда согласился ехать послом в Византию. А потом я сделал громадную ошибку, не убив Мануила Комнина, чем мог избавить республику от многих опасностей. Теперь враги ставят мне в вину этот поступок. Они хотят довести меня до отчаяния в надежде, что я сделаю какой-нибудь необдуманный шаг, который поможет им сжить меня со света. Но они сильно ошибаются: я не доставлю им этого удовольствия. Я не считаю, что соотечественники вправе наказать меня за то только, что я отказался убить безоружного. Никогда потомок знаменитых Сиани не согласится быть убийцей... А тем более тот, который любит вас, Джиованна!
– О Валериано! – проговорила молодая девушка. – Мне кажется, что люди забывают обо всем, когда дело касается их интересов. Но что нам за дело до всего этого?! Чем больше стараются унизить вас, чем больше заставляют вас страдать, тем сильнее я привязываюсь к вам. Пусть все ваши друзья оставят вас, я буду вас любить и останусь верна!
Молодой человек сжал руку благородной девушки.
– Ах, Джиованна, я чувствую, что не в силах бороться с судьбой. Поблагодарю Бога за то, что Он послал мне в утешение вашу безграничную преданность! – проговорил Сиани с чувством. – Я мучился невыносимо, встретив одну неблагодарность со стороны тех, от кого менее всего мог ожидать ее. Надменные патриции не могут простить мне безуспешность моего посольства. Купцы, кораблями которых овладел Мануил, обвиняют меня в своем разорении. Народ проклинает меня, потому что на него наложили новую подать и насильно уводят из семей самых молодых и здоровых мужчин, чтобы воевать с Комнином... Словом, я – низвергнутый с пьедестала кумир, над которым потешаются даже дети, швыряя в него камнями... Вся жизнь человека основывается на словах Бренна, предводителя галлов, разбитых римским императором Камиллом: «Горе побежденным». Склоняющиеся перед силой презирают слабость... Вы сейчас видели этому пример: нищие, которые нуждаются во всем, оказались безжалостными ко мне, потому что я падал на их глазах от истощения сил.
– Простите этих необразованных людей, Валериано! – произнесла тихо Джиованна. – Разве у вас нет других судей, более беспристрастных и справедливых?
– Да, Джиованна, есть, но и они заблуждаются. Одна только женщина способна облегчить душевные страдания. Она великодушно протягивает руку погибающему и спасает его. Если она и поддается иногда обаянию победителя, то не оскорбляет побежденного... Поверьте, что я не приблизился бы в таком ужасном положении к дому господина ди Понте, если б не надеялся встретить здесь вас.
