Текст книги "Любовь и чума"

Автор книги: Мануэль Гонзалес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Богом клянусь тебе, Сиани, я только что хотел обратиться к тебе с таким же предупреждением.

– Прибереги его для самого себя! – отвечал Валериано задумчиво. – У меня больше шансов избежать западни, и это обусловливается моим образом жизни. Ты же – другое дело! Ты посещаешь оргии, а там в большом ходу отравы и кинжалы. Тебя, наконец, могут зарезать совершенно случайно, когда ты пробираешься, как вор, в глухую полночь к мусульманским гаремам, на свидание с какой-нибудь восточной красавицей.

– Я знаю, Валериано, что часто тревожу тебя моими сумасбродствами, – сказал растроганно Орио, – но с нынешней минуты я даю тебе слово ночевать всегда в Пере. Я постараюсь пить и любить только днем!

В то время как они безжалостно раздавливали на мелкие куски попадавшиеся им под ноги раковинки, сверкавшие при лунном свете, как драгоценные камни, из-за группы мастиковых деревьев вышел какой-то нубиец в короткой полотняной тунике.

Остановившись с видом нерешительности перед молодыми людьми, он окинул их испытующим взглядом. Затем, вынув из складок своего красного шелкового кушака небольшую записку, он подал ее Сиани.

– От кого? – спросил последний.

– От молодой, благородной девушки, синьор, имя которой вы увидите в конце этой записки.

– Да разве женщины удостаивали меня когда-нибудь своими посланиями? – отозвался Валериано с улыбкой. – Раб, ты ошибаешься. – И он добавил, указывая на Орио:

– Тебя послали, вероятно, к этому молодому господину.

Орио выхватил записку из рук своего друга и распечатал ее в полной уверенности, что она может предназначаться только ему. Вот что прочел он:

«Следуйте смело за посланным мною нубийцем.

Зоя».

Он страстно прижал бумажку к губам, между тем как слуга обратился снова к Сиани.

– Синьор, сказал он – припоминая данные мне инструкции, я вижу, что моя госпожа послала меня именно к вам, а не к этому патрицию.

Сиани покачал отрицательно головой.

– Верный раб, – заговорил Орио, опуская золотую монету в руку нубийца, – скажи мне по секрету: твоя молодая госпожа, которую ты называешь прекрасной и благородной и имя которой Зоя – не очаровательная ли дочь великого логофета?

– Вы угадали, синьор, – ответил нубиец, бросая вокруг беспокойный взгляд, как бы опасаясь, что слова его могут долететь до чьих-либо нескромных ушей.

– В таком случае я могу заверить тебя, мой прекрасный посол, что это приглашение адресовано именно мне, а не к моему другу. Я давно уже люблю втайне эту прелестную гречанку, а женский глаз проницателен. Зоя, вероятно, проникла в тайну моего сердца и удостаивает, наконец, свиданием, от которого, как она знает, зависит счастье всей моей жизни.

– Орио, – сказал тихо Сиани, – вспомни о своем обещании, данном мне, и заметь, что солнце уже давно скрылось за горизонтом.

– Боже меня сохрани забыть об этом! Я дал тебе слово не заводить новых интрижек. Но не требует ли даже простая вежливость, чтобы я довел до конца начатое уже ранее?

– Орио, – сказал Сиани, – если ты никак не можешь удержаться от глупых увлечений, то я должен принять другие меры.

Сказав это, молодой патриций отвернулся от Молипиери и взглянул на черное лицо нубийца.

– Кого же из нас ждет твоя госпожа? – спросил он после минутной паузы.

– Вас, синьор, – ответил посол.

– Так иди же вперед, я последую за тобою.

– Погоди, – сказал Орио, схватив руку друга, – мне сейчас пришло в голову, что это свидание может иметь дурные последствия. И поэтому я прошу позволения идти вместе с тобой. Кроме того, – прибавил он с улыбкой, – если окажется, что ждали меня, а не тебя, то я буду готов явиться при первом же сигнале.

– Будь по-твоему! – ответил Сиани. – Идем вместе!

После множества поворотов они достигли тенистой рощи, посредине которой находился прекрасный цветник. Нубиец ввел дипломатов в грот, сложенный из кремней и раковин, в глубине которого стояла мраморная наяда, оплетенная вьющимися растениями. На холме, напротив грота, возвышался красный павильон, стены которого закрывались густой сетью листьев жимолости.

Нубиец попросил молодых людей подождать немного, а сам вошел в павильон. Минут через пять он вернулся и, схватив Сиани за край плаща, подвел его к небольшой мраморной лестнице и указал на полуотворенную дверь наверху.

Сиани медленно поднялся по ступеням и вошел в павильон, освещенный большой серебряной лампой. Но венецианец был ослеплен не столько разливаемым ею светом, сколько красотой молодой гречанки, встретившей его на пороге двери.

Костюм ее состоял из длинной полотняной туники, перехваченной в талии шелковым с золотыми блестками кушаком, долмана с узкими, вышитыми серебром рукавами, полосатых газовых шаровар и красных сафьяновых туфель с густым золотым шитьем.

Волосы ее были убраны по примеру Аспазии и Вероники, в виде диадемы. Она носила красную бархатную шапочку, сиявшую драгоценными каменьями, и прозрачную кружевную вуаль, спускавшуюся широкими складками почти до земли.

Сиани встречался с Зоей не раз в обширных садах Бланкервальского дворца, но никогда еще ее красота не ослепляла его так сильно, как в этот вечер.

Молодая гречанка взяла его за руку и усадила на мягкую софу, а затем погасила лампу, так что павильон освещался только серебристым светом луны, проникавшим сквозь шторы.

– Благодарю вас, Сиани, что вы не отказались последовать за моим рабом, – произнесла Зоя, опускаясь на софу рядом с молодым человеком.

– Вы приказали мне явиться, и я повиновался! – ответил вежливо молодой патриций.

– Я пригласила вас, – сказала гречанка, – чтобы сообщить вам тайну, которая до того велика, что я даже не уверена, открыть ли вам ее...

– Говорите без всяких опасений, вас слушает друг!

– Итак, мой друг, если вы позволяете, мне называть вас так. Обещайте не судить меня слишком строго, что бы вы ни услышали... Я нарочно погасила лампу, чтобы вы не видели, как я буду краснеть от стыда.

– Я не понимаю вас, Зоя! – отозвался венецианец, сжимая ее руку.

– Сиани, – сказала она взволнованным голосом, – вы обладаете благородной душой, и я жалею, что Бог не сделал вас моим братом... я тогда имела бы право любить вас.

– Зоя, я еще не знаю, что вы хотите открыть мне... Но если вам нужно отомстить кому-нибудь за оскорбление, то обопритесь смело на мою руку, как на руку брата. Поверьте, что вам не придется раскаяться в этом.

Зоя сжала слегка руку молодого человека.

– Благодарю вас снова, мой друг, за ваше великодушие, – сказала она. – Но я не хочу просить вас о поддержке, а, напротив, сама хочу спасти вас!

– Спасти меня?! – воскликнул Валериано с изумлением.

– Да... венецианский флот окружен со всех сторон греческими кораблями и его намереваются поджечь. А сегодня решено арестовать по окончании пира вас и всех ваших соотечественников и заключить как государственных преступников в подземелье Бланкервальского дворца.

– Возможно ли, чтобы кто-то осмелился попирать таким образом человеческие права? – воскликнул с недоверием молодой человек.

– Я подслушала нечаянно в саду, как Комнин составлял с моим отцом этот заговор и как оба поклялись привести его в исполнение сегодня же, до наступления утра.

– В самом деле?! Ну, это им не удастся. Благодаря вам, мы примем меры и разрушим их замыслы.

– Не надейтесь на это! – возразила гречанка. – Ваше спасение зависит только лишь от меня. Но, спасая вас, я должна погибнуть сама, если вы не увезете меня с собой... Сиани, – продолжала девушка с волнением, – скажите одно слово и я оставлю все, оставлю отца и родину, чтобы последовать за вами... потому... потому... что я люблю вас...

Красавица замолкла и отвернулась в смущении от патриция, ошеломленного этим признанием.

– Увы, бедное дитя, я не могу принять вашей жертвы! – произнес Сиани, устремив на нее свои выразительные, прекрасные глаза.

– Не можете? Но почему же?

– Потому что в Венеции у меня есть невеста, которая любит меня и любима мною, – ответил Валериано чуть слышным голосом.

Лицо Зои покрылось почти мертвенной бледностью. После небольшой паузы она заговорила тем же молящим тоном:

– Хорошо! Оставайтесь верны своей невесте, но позвольте мне все-таки спасти вас и следовать за вами... я готова быть вашей служанкой, вашей рабой, если вы прикажете, – прибавила она горячо.

– Рабой! Неужели же вы думаете, что я соглашусь на подобную низость, хотя бы даже для того, чтобы спасти себя от гибели? Не имея возможности назвать вас невестой, я отказываюсь и от вашей преданности.

– Я отдала бы все свои сокровища тому, кто помог бы вам бежать. Но, к сожалению, я знаю, что никто не решится на это... Повторяю еще раз, что я одна могу предотвратить катастрофу – одумайтесь же, Сиани, пока еще не поздно!

– Вы мало меня знаете, – возразил Сиани, – если думаете, что я способен пользоваться вашей преданностью из боязни подвергнуться ударам врага... нет, Зоя, что бы ни угрожало мне, какова ни была бы опасность, я встречу ее так же смело, как встречал всегда! Что же касается вас, благородная девушка, – продолжал Валериано, – то верьте, что я ценю по достоинству ваш поступок и сожалею о невозможности заплатить за него ничем другим, кроме чувства благодарности и уважения.

Гречанка встала. Она была очень бледна, все тело ее дрожало, как в лихорадке, но она силой воли старалась побороть душившие ее слезы.

– Итак, вы отказываетесь от моей помощи? – спросила она после минутной нерешительности.

– Я должен отказаться!

– Прощайте же в таком случае навсегда. Но знайте, что я буду любить вас вечно, – сказала она, протягивая ему руку.

– А я никогда не забуду вас, что бы со мною ни случилось, Зоя, – ответил с чувством молодой человек.

Зоя медленно вышла из павильона и исчезла в тени густых деревьев.

Сиани заметил, что Орио все еще дожидается его в гроте, и подбежал к другу.

– Предчувствие не обмануло меня! – воскликнул он. – И мы погибли, Орио!

– Я слышал все. Что же ты намерен делать теперь, чересчур добродетельный друг?

– Я намерен приказать, чтобы все было втайне приготовлено к отплытию в час пополуночи.

– Это должен устроить Азан. Он незаменим в подобный критический момент.

– Не будет ли благоразумнее, если мы сами займемся приготовлениями к отъезду?

– Это значило бы возбудить подозрения. Ведь нас ожидают в Бланкервальском дворце. Возьми мою руку, Сиани, и отправимся на ужин к императору.

III. Тайна далмата

Сиани и Орио, оставившие виллу великого логофета с намерением идти прямо к императору, передумали дорогой и решились зайти сперва в Перу, чтобы распорядиться приготовлениями к отплытию.

Иоаннис пришел в крайнее негодование, узнав о гнусном замысле Комнина против его господина и Орио. Он не без труда уговорил дипломатов надеть кольчуги, которые, несмотря на свою легкость и гибкость, могли противостоять самому острому кинжалу. Когда же верный слуга убедился, что молодые господа его теперь защищены на случай внезапного нападения, он принялся с помощью своих товарищей укладывать все драгоценности, бумаги и прочее имущество посланников. Если бы кто увидел его исполняющим так ревностно свои обязанности, не усомнился бы, что все будет готово к отъезду ранее часа. В довершении всего он придумал даже сигнал, чтобы предупредить Сиани, уходившего в Бланкерваль, о минуте отъезда. Было условлено, что он зажжет несколько факелов и поместит их на самых высоких деревьях террасы.

– Как только вы увидите эти огоньки, – говорил Иоаннис, – то сразу же спускайтесь в сад и идите подземным ходом, начинающимся в коралловом гроте. Он доведет вас до «Водяных дверей», которые я отопру вам с помощью этого ключа, хотя они и скрыты от глаз кустами роз.

– А каким же образом очутился этот ключ в твоих руках? – спросил Сиани, устремив на Иоанниса пытливый и проницательный взгляд.

Далмат заметно смутился и опустил глаза, а бледные щеки его покрылись ярким румянцем.

– Я получил его от одной из молодых рабынь дворца, с которой я виделся несколько раз в этом уединенном месте, – ответил он с некоторым колебанием.

Орио рассмеялся самым чистосердечным смехом, услышав это признание далмата.

Сиани стало жаль слугу, который, казалось, готов был, как говорится, сгореть со стыда. Отдав еще кое-какие приказания, он пошел со своим другом по направлению к дворцу.

Переправившись в лодке через залив и миновав «Ворота грешников», они пошли вдоль массивных стен города, сложенных наполовину из песчаника и извести, наполовину из кирпичей и цемента. Древность их ясно указывала, что над ними трудился не один архитектор. И в самом деле, кладка их началась при Константине Великом и окончилась только в царствование Феодосия. Молодые люди насчитали начиная со старой Византии около двадцати четырех ворот для вылазок, из которых девятнадцать выходили к морю. Большая часть этих ворот была еще открыта, хотя час, в который они запирались, давно уже пробил, и горожан свободно пропускали часовые, беспечно игравшие в кости, сидя перед дверьми сторожек, высеченных в стене. Понятно, что они требовали за пропуск небольшое вознаграждение.

Молодые люди приняли эту благоприятную для них подробность к сведению и, пройдя мимо часовых, остановились на несколько секунд перед городским рвом, через который была перекинута длинная и узкая доска, носившая название «Опасный мост», так как на нем разыгралось уже не одно трагическое происшествие. Говорили, но только, разумеется, под видом величайшей тайны, что его часто обливали маслом или усыпали сушеным горохом. Поэтому люди, обвиненные в каком-нибудь преступлении и вызванные явиться перед судом его величества, непременно соскальзывали каким-то непонятным образом с этого моста и летели в протекавший под ним быстрый и глубокий поток, впадавший в «Золотой рог»[4], где и находили на другое утро их трупы.

Но эти предания казались посланникам совершенно безосновательными – тем более когда они увидели, что власти позаботились на этот раз украсить обе стороны моста двумя рядами больших серебряных ящиков превосходной работы, в которых красовались цветущие померанцевые и миртовые деревья. Больше же всего их ободрил вид беспечно пировавших и веселившихся воинов, служивших охраной дворца.

Тут были собраны варяги и Бессмертные, составлявшие столичную стражу, и неверные в чалмах. По обеим же сторонам дворца, вдоль рва, расположились дружины язычников – гуннов и скифов. Последние были очень не представительны с приплюснутыми носами, необыкновенно раздутыми ноздрями, широкими скулами, косыми, тусклыми глазами, которые были ближе к ушам, чем к носу. К этому нужно еще добавить, что они были очень малы ростом, но обладали геркулесовой силой. Держали они себя вовсе не неприязненно, да и инструкции были даны им не строгие, судя по тому, что они забавлялись метанием громадных камышей, проявляя при этом свою удивительную ловкость.

В обращении и позах варягов, этих выходцев из Англосаксонии, завербованных Комнином, которые были степеннее и лучше дисциплинированы, тоже не было заметно ничего, что могло бы дать повод думать, что они состоят в заговоре против венецианцев.

Вместо тяжелой амуниции на них была парадная форма: серебряная бляха с изображением какого-то мифологического существа, легкая кираса[5] из того же металла, длинный кафтан красного цвета и сандалии, скрепленные крест-накрест ремнями и серебряной застежкой с вычеканенным портретом императора.

Каждый из них опирался на обоюдоострую секиру с длинной рукояткой из ясеня или вяза с медной инкрустацией. За плечами у каждого висел маленький серебряный щиток восьмиугольной формы, служивший скорее украшением, чем орудием защиты, так как копье скифа могло бы пробить его насквозь с расстояния даже более ста шагов.

Сиани и Орио прошли через ряды стражи, отдававшей им честь секирами, и вошли во дворец.

Они были встречены ожидавшим их герольдом[6], который и доложил громко об их прибытии, когда они входили в зал пиршества.

Их приняли так радушно, изъявления дружества, которыми осыпали их патриарх Зосим, аколут[7], великий протаспафер[8] и остальные знатные сановники, казались такими искренними, что и малейшая тень подозрения должна была поневоле исчезнуть.

Оба посланника в одно и то же время спрашивали себя мысленно: не ошибочно ли истолковала Зоя подслушанный ею разговор или не преувеличила ли она опасность, которая будто бы грозила им? Дипломаты еще больше утвердились в своем мнении, когда заметили, что им были оставлены места возле императора, что служило доказательством особенного его расположения. И когда Комнин увидел их, то немедленно приказал своему оруженосцу, стоявшему за ним с золотым жезлом в руках, пригласить их к столу.

Черные невольники, евнухи и немые, стали разносить кушанья на серебряных блюдах, золотые вазы с цветами и чудные испанские и итальянские вина.

Сиани очень сожалел, что его разлучили с Орио, так как знал его бесхарактерность, знал, что когда тот бывает предоставлен самому себе за стаканом, то хватит непременно через край и не потерпит, чтобы его кубок стоял перед ним полным или пустым.

Сиани старался удержать друга в границах благоразумия различными знаками. А Комнин старался всеми силами не позволять этим знакам быть замеченными.

Время проходило с обычной быстротой. Сиани был уверен, что сигнальные огни давно уже зажжены в Пере, и придумывал, под каким бы предлогом выйти из дворца, чтобы не возбудить подозрений. Беззаботный Орио между тем уселся как можно удобнее на софе и весело беседовал с императором, прихлебывая то херес, то хиосское вино. Казалось, что он присутствовал на царском пире, единственно для того, чтобы разрешить трудный вопрос: которому из этих двух вин следует отдать предпочтение?

В эту минуту невольник подал себастократору письмо, которое последний почтительно вручил императору. Мануил встал с тревожным, недовольным видом. Переговорив о чем-то шепотом с начальником варягов, он сделал Орио приветливый знак рукой, улыбнулся ему и вслед за невольником вышел из залы.

– Орио, – сказал Сиани, как только тяжелая портьера опустилась за императором, – пора убраться отсюда, не медля ни минуты.

– Уже? – отозвался Орио, ловко опорожняя свой кубок. – Удивительно, как скоро летит время!

– Я раз двадцать показывал тебе знаками, чтобы ты встал, но ты преспокойно продолжаешь потягивать вино.

– Да, я и не замечал ничего... Когда я пью, то замечаю только дно кубка.

– А в эту минуту сигнальные огни в Пере, может быть, уже погашены.

– Ты так думаешь? – спросил Орио. – Пойдем же в соседнюю залу, откуда видна наша терраса. Если мы опоздали по моей вине, то ты успеешь еще проклясть меня.

– Идем, – сказал Сиани, вставая.

– Подожди немного, дай же допить кубок.

– Ты опять за то же?

– Вот что, Сиани! Ты угостил меня когда-то латинской цитатой, а теперь пришла моя очередь, о чем и предупреждаю тебя.

Проговорив это, Молипиери взял кубок и опустошил его.

– Отправимся, однако, с Божьей помощью, – сказал Сиани, увлекая Орио из зала.

Последуем за императором, чтобы узнать причину его внезапного удаления из залы пиршества.

Мануил торопливо спустился по мраморной лестнице, прошел оружейную палату, где были собраны варяги, отворил небольшую железную дверь, которая с визгом повернулась на своих ржавых петлях, и очутился в низкой комнате. Здесь его ждал какой-то человек, тщательно закутанный в широкий плащ и державшийся в тени.

Сопровождавший императора невольник нагнул факел, чтобы оживить пламя, и вставил его в бронзовое кольцо, вделанное в стену. Затем он вышел, стараясь не поворачиваться к Комнину спиной.

Незнакомец бросился ничком на пол, увидев императора, и пробыл в этой смиренной позе, пока Мануил не приказал ему встать.

– Иоаннис, – произнес император сурово, – я, кажется, запретил тебе показываться мне на глаза. Мы с тобой в расчете: чего ж тебе надо?

– Увы! – простонал далмат, опускаясь на колени. – Чем мог я заслужить гнев вашего величества?

– Объясняться я с тобой не намерен, – ответил Мануил, – скажу тебе только одно: помни, что я презираю шпионов и предателей и положительно не нуждаюсь в твоих услугах.

– Цезарь! Выслушайте меня и не оставьте вашей милостью! – пробормотал Иоаннис, сложив руки с видом мольбы.

– Черт возьми! – воскликнул Комнин с возрастающим гневом. – Мне хотелось бы отправить тебя скованного по рукам и ногам в ваш венецианский сенат, чтобы тебя повесили где-нибудь повыше в награду за измену твоему отечеству.

– Соблаговолите, ваше величество, отказаться от этой фантазии, – возразил Азан с возмутительной наглостью, – я не венецианец, а далмат.

– Так говори же, далмат или венецианец, чего тебе от меня надо? Неужели ты ненасытен? Неужели я давал тебе мало золота за твои подлые проделки?

Иоаннис распахнул свой плащ, отвязал от кушака кожаный мешок и положил его к ногам императора.

– Тут все золото, – сказал он, которое ваше величество приказали мне выдать. Умоляю вас принять его обратно.

– Уж не добиваешься ли ты славы и почестей?

– Нет, ни того, ни другого.

– Чего ж ты хочешь?

– Отомстить за себя, – отвечал хрипло далмат.

– Кому?

– Валериано Сиани.

– Ему? – изумился Комнин. – Что же может быть общего между таким негодяем, как ты, и благородным патрицием Сиани, посланником Венецианской республики?

Иоаннис стремительно вскочил, отряхнул с себя пыль и поднял голову. Зеленые глаза его сверкали в полумраке, а тонкие бледные губы нервно дергались. Это был уже не раб, смиренно распростертый перед своим повелителем, а наглый далмат, отважный авантюрист, пренебрегавший своей жизнью, который осмеливался диктовать условия императору в его собственном дворце.

Комнин стоял несколько минут, окаменевший перед ним, до такой степени удивило его это внезапное, неожиданное превращение кроткого ягненка в кровожадного тигра с железными когтями. Императору стало даже крайне неуютно оттого, что его обманули таким образом.

– Ты такой негодяй, – произнес он, наконец, – что я даже затрудняюсь придумать тебе достойное наказание. Приказать моим невольникам высечь тебя, как собаку? Велеть ли повесить, как изменника, на зубцах башни? Или не будет ли лучше, если тебя затопчут ногами как ядовитую змею?

– Я не могу давать советов своему властелину, – отозвался с дерзким видом Иоаннис, – но я считаю тем не менее долгом сказать вам, что очень неблагоразумно сечь человека, знающего все ваши тайны. Зачем вешать сообщника, который перед смертью может рассказать многое? Зачем давить ногами змею, укус которой влечет за собою смерть? Кроме того, позволю себе заметить следующее: я знаю, что вы еще нуждаетесь в моих услугах, и пришел с целью предложить вам их.

Комнин злобно расхохотался.

– Не тревожься, раб! – воскликнул он. – Если мне поможет Бог, то я через несколько часов уже не буду больше нуждаться ни в тебе, ни в твоих собратьях по ремеслу.

– Может быть, – отозвался насмешливо Азан.

– Что ты хочешь сказать этим?

– Да, например, то, что лотосы Бланкервальского сада так же нескромны, как и мрачные воды наших венецианских каналов.

– Я опять-таки не понимаю тебя.

– Вчера вечером вы прогуливались с великим логофетом в саду.

– А тебе известно даже это?

– Вы говорили своему спутнику: завтра, в этот самый час венецианские купцы, посланники и матросы будут все в нашей власти.

– Берегись! – проговорил Комнин, грозя далмату своим массивным кулаком. – Есть не только яды, которые сильны настолько, что разрывают содержащие их сосуды, но и тайны до того ужасные, что убивают владеющего ими!

– Примите к сведению, – продолжал Иоаннис совершенно спокойно, – что венецианцы предупреждены обо всем. Они ускользнут все от первого до последнего, один за другим, из ваших сетей.

– От первого до последнего? – повторил Мануил с каким-то демоническим смехом. – Значит, ты лгал мне раньше? Ну, тебе не придется же выйти отсюда живому!

– Это не помешает моему предсказанию сбыться... Я уже имел честь доложить вашему величеству, что я не венецианец, а далмат.

– Клянусь тебе, что никто не ускользнет от меня! – воскликнул император громким голосом. – Я готов дать сейчас же приказ об аресте венецианцев, которые пируют теперь в моем дворце... Готов задушить их собственными руками.

Комнин приложил к губам хрустальный свисток, на резкий звук которого прибежал невольник.

– Привести сюда Сиани и Молипиери, венецианских посланников, и запереть все выходы дворца! – приказал император.

Невольник поспешил удалиться.

Иоаннис посмотрел ему вслед с загадочной улыбкой, затем он пошел отворить узкое окно, откуда, несмотря на ночной мрак, можно было видеть все галатское предместье, контуры которого резко отделялись от голубого неба.

– Цезарь, – сказал он, указывая в окно, – видите ли вы это темное здание, возвышающееся по ту сторону залива?

– Да, это дворец венецианских посланников, – ответил Мануил нетерпеливо. – Что дальше, говори?

– На террасе этого дворца сейчас вспыхнут красноватые огоньки.

– А что Же означают эти огоньки?

– Что все готово к отъезду.

– Ну, пока еще ничего не вспыхнуло, я могу быть уверенным, что венецианцы попались! – воскликнул Мануил.

– Но они пока не в ваших руках, – отозвался далмат.

– Если ты сомневаешься, то можешь удостовериться собственными глазами, – сказал император, схватив его за одежду.

– Поздно, ваше величество, – заметил далмат, цепляясь за оконную решетку. – Соблаговолите взглянуть – огни зажигаются.

Оба, волнуемые совершенно противоположными чувствами, смотрели на то, как терраса освещалась мало-помалу пылающими факелами.

Мануил Комнин зарычал, словно попавшийся в плен лев, и потрясал своими сильными руками железную решетку.

Далмат же между тем любовался с дикой радостью освещенными верхушками деревьев, казавшимися издали охваченными со всех сторон пламенем.

В это время вернулся невольник и доложил дрожащим голосом Комнину, что Сиани и Молипиери скрылись из дворца в неизвестном направлении.

Император произнес страшное проклятие, вытолкал ногой простершегося перед ним невольника и запер дверь.

Скрестив руки на своей широкой груди, он приблизился медленными шагами к Иоаннису и посмотрел на него долгим, испытующим взглядом, как бы желая проникнуть в глубины его души.

Далмат выдержал это испытание с невозмутимым хладнокровием.

– Тебе, разумеется, известно, куда они скрылись? – спросил коротко император.

– Да, – ответил Азан. – Они ждут меня в настоящую минуту с величайшим нетерпением.

– Так что в случае, если я задержу тебя...

– То они отправятся без меня.

– Ну а если я прикажу содрать с тебя живого кожу – неужели ты не выскажешь мне и тогда своей тайны? – вспылил император.

– Признаюсь, – произнес спокойно далмат, – что эта процедура пользовалась бы несомненным успехом при других обстоятельствах. Но со мной она будет совершенно излишней, так как венецианцы отплывут через двадцать минут, а я сомневаюсь, чтобы вам удалось в такой короткий срок развязать мне язык.

– Шутки в сторону! Можешь ли ты и хочешь ли выдать их мне?

– Могу и хочу: именно это и привело меня к вам.

– Сколько же ты требуешь за эту измену?

– Ничего. Я буду совершенно доволен, если мне представится возможность отомстить Сиани, не задевая интересов вашего величества.

– Объяснись.

– Вы недавно задали мне вопрос: что может быть общего между таким негодяем, как я, и благородным Сиани? – произнес Азан решительным тоном. – Так знайте же, что этот патриций любит ту же женщину, которую люблю я... Да, патриций Сиани, имя которого красуется в золотой книге, вздумал соперничать с бедным незаконнорожденным далматом, который был поднят прохожими На каком-то перекрестке и который провел свои детские годы в нужде и лишениях, питаясь только милостыней. Чтобы завладеть этой женщиной, на которой ему нельзя жениться, потому что она плебейка, патриций Сиани поступил в посольство в надежде одержать такую блистательную победу над греками и выполнить свою миссию с такою честью, что сенат, увидя его, покрытого славой, разрешит ему брак, запрещенный законом. Опасаясь, что мечта Валериано может осуществиться, я решился поставить преграду его честолюбию и не допустить, чтобы он завоевал себе славу, которой так домогается. Я стал его рабом, и с тех пор он находится в моей власти. Я работал без устали над его гибелью, не покидая его ни на одно мгновение, и узнал даже все его тайные мысли. Я ежечасно устилал его путь сетями, в которых он путался уже не раз. Все то, что создавалось им, я разрушал с терпением непримиримой ненависти. До сих пор старания мои были успешны, но мне мало этого: я хочу окончательной его гибели. И так как он принадлежит мне, то я и продаю его вам, ваше величество!

– Говори же, на каком условии?

– Вблизи Константинополя находится превосходная больница для пораженных чумой.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Мануил, смотря пристально на зловещее лицо Азана.

– То, что надо не далее как сегодня же завлечь туда солдат и моряков венецианской флотилии.

– Вероятно, для того, чтобы ни один из них не вернулся в Венецию, не так ли?

Далмат не ответил, но смело взглянул в лицо Мануила, между тем как губы его искривились злой улыбкой. Комнин усмехнулся: он понял смысл улыбки.

– Ты прав, Азан, – сказал он, – я ошибся. Ты хочешь сказать, что их всех потом следует отправить, пропитанных этим ужасным ядом, обратно в Венецию.

– Я еще не вполне закончил свою мысль.

– Говори же скорее: я спешу завершить это дело.

– Через час, когда во всем городе поднимется тревога, я овладею с одобрения цезаря двумя купеческими кораблями, которые прибыли вместе с флотилией и принадлежат венецианцу Бартоломео ди Понте. Я уведу их дня на три в одну малоизвестную бухту, а затем, пользуясь темнотой ночи, прокрадусь в больницу чумных и произнесу магическое слово: «Освобождение...». На этот возглас мне, разумеется, ответят тысячи дружеских голосов. Солдаты, матросы и юнги соберут свои последние силы и кинутся на приготовленные мной корабли. С этим драгоценным грузом я поплыву на всех парусах в Адриатическое море... и вернусь торжественно в Венецию в качестве освободителя моих братьев.

– Славно придумано! – воскликнул Мануил.

– Но это еще не все, – продолжал невозмутимо далмат. – Представьте себе мысленно следующую сцену: гавань переполнена нетерпеливой толпой людей, сбивающих друг друга с ног... Вот молодая девушка встречает своего брата... Они обмениваются крепкими рукопожатиями, горячими поцелуями, матросы смешиваются с горожанами, на всех лицах написана радость свидания... Все оспаривают один у другого честь приютить под своим кровом прибывших. Но смерть не дремлет: в одно прекрасное утро по всем улицам Венеции пронесется страшный вопль: « Чума!»

– О, ты великий политик, далмат! – воскликнул Мануил, глаза которого засверкали, подобно глазам бенгальского тигра.