Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Умоляю вас, Валериано, никогда не сомневаться во мне... Я хотела бы забыть вас, но не могу: я постоянно вижу вас перед собой, слышу ваш милый голос. Когда клевещут на вас при мне, я страдаю невыразимо... Если я узнаю, что вы заключены в темницу, то я не перенесу этого... Если же вы решитесь бежать, мысль моя полетит вслед за вами...
– Но скажите же мне, – перебил Сиани, сжимая руки благородной девушки с беспредельной радостью, – хватит ли у вас смелости оставить своего отца, этого алчного купца, который разделяет ненависть венецианцев ко мне, чтобы следовать за мной, искателем приключений?
Джиованна вздрогнула и взглянула с недоумением на молодого человека, отважившегося сделать ей подобное предложение. Но Сиани не заметил этого и продолжал с увлечением:
– Если бы вы решились разделить со мной скитальческую жизнь, я отомстил бы всем неблагодарным, потому что стал бы служить Венеции, не подчиняясь никому, и сражался бы с ее врагами. В настоящее время, когда Византийская империя представляет собой ни более ни менее, как пурпурный лоскут, из которого каждый смельчак может выкроить себе герцогскую мантию, я мог бы сделать многое и, пожалуй, даже возвел бы вас на трон. Ваш отец простил бы нас, потому что его честолюбие было бы удовлетворено вполне.
– Зачем вы стараетесь обольщать меня мечтами, которым не суждено никогда сбыться, Валериано! И зачем мне все это? Я не честолюбива и не желала бы ничего, кроме возможности жить с вами вдали от всего света, не привлекая ничьих взглядов и не возбуждая ни в ком зависти.
– Такая спокойная жизнь невозможна для нас, Джиованна, потому что нашей любви угрожают со всех сторон. Ваша красота, ваш характер воспламенили не одно мое сердце, и мои соперники радуются теперь моему падению. Но в Венеции мне нельзя бороться с ними, а как же я уеду отсюда без вас... Как я могу оставить вас одну, когда знаю, что мои враги будут добиваться вашей руки, и Бартоломео ди Понте заставит вас избрать одного из них?
– Отец мой не прибегнет к насилию, чтобы заставить меня выйти замуж за кого бы то ни было! – возразила с убеждением Джиованна. – Он любит меня искренне и не захочет сделать меня несчастной на всю жизнь.
– Он горд, Джиованна, а гордость может заставить его сделать такой поступок, который погубит все. Если он смотрит на свою дочь, как на орудие для достижения своих честолюбивых целей, он воспользуется этим орудием, хотя бы оно и могло сломаться в его руках.
– Вы не справедливы к нему, – сказала Джиованна с печальной улыбкой. – Но не унывайте, Валериано. Я клянусь вам именем Господа нашего Иисуса Христа, что останусь вам верной до гроба и сумею противостоять всем угрозам и просьбам...
При этих словах дверь быстро отворилась, и в комнату вбежала взволнованная Франческа.
– Расставайтесь скорее! – сказала она молодым людям. – Только что пришел Азан Иоаннис в сопровождении трех разносчиков. Он желает видеть немедленно нашего господина... Я не ожидаю ничего хорошего от посещения такой зловещей птицы.
– Я ухожу, Джиованна, и уношу с собой вашу клятву, – сказал Сиани, вставая и протягивая ей руку.
– Да, да, идите, Валериано! – проговорила торопливо девушка. – Если мой отец увидит вас здесь, то обвинит меня в непослушании...
В это самое время Бартоломео ди Понте ходил большими шагами в заметном волнении по одной из обширных зал своего роскошного дома, наполненной всевозможными произведениями искусства и образцами предметов торговли, расставленными с самой тщательной заботой. Тут было собрано все, что придумала любовь к роскоши и что служило выражением нравов и различных ступеней развития народов.
Бартоломео останавливался время от времени, чтобы бросить тоскливый взгляд на большой канал, который вел к морю и по которому в былое время носились его богатые корабли, нагруженные сокровищами.
– Итак, я потерял все! – шептал с тоской негоциант, сжимая руками пылающую голову. – Итак, я напрасно трудился в течение стольких лет, как последний из поденщиков! Ценой бессонных ночей, ценой бесчисленных забот я сумел, несмотря на свое плебейское происхождение, создать себе блестящее положение, приобрести богатство и стать популярным не менее любого из патрициев, победивших сарацин и стоящих во главе Венецианской республики. Целая армия приказчиков и матросов повиновалась моей воле. Я приобрел себе земли, корабли, дома и замок... И вот теперь все исчезло как сон, по милости Мануила Комнина, вздумавшего ограбить публично венецианских купцов...
Стук отворившейся двери прервал, наконец, нить печальных мыслей, терзавших купца.
Бартоломео поднял глаза и увидел своего негра Абу-Кассима.
– Господин, – сказал почтительно негр. – Трое иностранцев желают вас видеть и просят позволения войти к вам.
– Трое иностранцев! Боже мой, и теперь-то нет мне ни минуты покоя! – воскликнул нетерпеливо ди Понте. – А кто они такие, Кассим?
– Должно быть, купцы с архипелага или из Сирии, господин! – отвечал невольник. – Один из них принес тюк! – добавил он.
– О, скажи им, Абу-Кассим... скажи, что я болен, что не покупаю ничего в настоящее время по случаю войны... Говори, что придет тебе в голову. И да унесет их черт вместе с их тюком!
– Однако их привел сюда Азан Иоаннис, господин! – заметил осторожно негр...
Но прежде чем купец успел ответить, в комнату вошел сам далмат, сопровождаемый тремя разносчиками, из которых один сгибался под тяжестью большого тюка.
Бартоломео нахмурился и подошел к непрошенным посетителям.
– Как вы осмелились войти сюда без моего позволения? – спросил он резко. – Зачем вы явились ко мне? Я не делаю покупок в настоящее время, и не буду ничего покупать!
– Напрасно, Бартоломео! – произнес мягко Азан. – Откуда вам знать, может быть, господин Заккариас предложит вам такую выгодную сделку, что счастье улыбнется вашему дому опять?
Говоря это, он сделал знак торговцу развязать тюк и выложить все находившееся в нем.
Заккариас исполнил приказание и стал вынимать один за другим куски красной шелковой материи, прошитые золотыми нитями отрезы парчи, украшенные рубинами и изумрудами, драгоценные ящички, кольца и кинжалы изящнейшей работы.
Но ди Понте смотрел на все эти предметы с убийственным равнодушием.
– Вы пренебрегаете моими сокровищами?! – заметил Заккариас с тонкой улыбкой. – Вы правы: все это ничто в сравнении с той бесценной жемчужиной, которую я хочу предложить вам... Не угодно ли полюбоваться редкостью, синьор Бартоломео! – добавил он, кивнув головой на Абу-Кассима, стоявшего неподвижно в дверях залы, как статуя из черного дерева.
Купец, изумленный такими загадочными словами, приказал негру выйти из комнаты.
– Сперва я покажу вам раковину, заключающую в себе эту драгоценность! – сказал странный торговец, взяв купца за руку и подводя его к окну, из которого были видны город, большой канал, лагуны и море, сверкавшее на солнце, как расплавленное серебро.
– Вот раковина! – произнес Заккариас, указывая на море. – А вот и жемчужина, – добавил он, протянув руку по направлению к городу.
При этих словах глаза его, блестевшие отвагой и неукротимой энергией, устремились на изумленного Бартоломео, как бы желая прочесть самые сокровенные его мысли.
– Как вы думаете, господин ди Понте, – спросил Заккариас, – стоят ли эта раковина и эта жемчужина потерянных вами кораблей?
– Разумеется, стоят. Но корабли принадлежали мне, – отвечал ди Понте, изумление которого все возрастало, – между тем как Венеция...
– Будет вашей через двадцать четыре часа, если только вы пожелаете этого.
Честолюбивый негоциант задрожал, но тут же пожал плечами и обратился к далмату:
– Почему ты не предупредил меня, что привел в мой дом сумасшедшего? – спросил он сурово.
– Потому, – отвечал далмат, – что этот торговец имеет все возможности, чтобы сдержать свои обещания, какими бы невероятными они ни казались. Но выслушайте его лучше до конца, господин Бартоломео!
Любопытство купца было возбуждено в высшей степени.
Заккариас продолжал:
– Управляет делами мира сего один только случай. Кто надеется единственно на свой ум и свою ловкость, ошибается постоянно. Все усилия самых опытных моряков победить бурю оказываются бесплодны. Доктора, пытающиеся излечить больных чумой, не могут помочь себе в самой пустой болезни. Астролог, предсказывающий королям смерть, не предвидит своей собственной. Да не служите ли и вы сами подтверждением этих истин?
– Что вы хотите этим сказать? – спросил Бартоломео, скрывая свое беспокойство под маской презрения.
– Месяца два тому назад, – продолжал странный торговец, – вы были одним из богатейших купцов Венеции. Народ видел в вас своего покровителя, вы обладали настоящим флотом, который бороздил все моря и разносил ваше имя по всем частям света. Если б в то время какой-нибудь человек сказал вам, что ваши сокровища исчезнут, как по мановению волшебного жезла, что ваше могущество и величие улетучатся, как прекрасное сновидение, что бы вы подумали? Если бы он добавил, что через несколько дней знаменитый и великодушный ди Понте не только будет разорен, не только дойдет до крайней бедности, но и будет опозорен, брошен в тюрьму, а потом выставлен на площади Святого Марка и заклеймен рукой палача, как это принято делать с несостоятельными должниками, то что бы вы ответили на это, Бартоломео? Вы бы засмеялись и сказали бы, что предсказатель сошел с ума, а между тем слова его были бы истиной.
Купец не отвечал, испуганный ужасной перспективой, открывшейся перед ним. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, а глаза смотрели дико и неопределенно вдаль.
– Между тем, – заговорил снова Заккариас, – осмелитесь ли вы утверждать теперь, что пророк был бы достоин наказания?
– Нет, нет! – пробормотал глухо Бартоломео, опуская голову на грудь.
За этим восклицанием последовало гробовое молчание. Казалось, Заккариас хотел дать купцу время обдумать хорошенько весь ужас его положения. Он посмотрел торжествующим взглядом на своих спутников – Кризанхира и укротителя львов – и затем дотронулся рукой до плеча разорившегося негоцианта.
– Ну что же, господин ди Понте, – сказал Заккариас с усмешкой, – будете ли вы считать меня сумасшедшим, если я спрошу вас, что согласны ли вы променять ожидающий вас позор на предлагаемое мною вам сокровище? Согласитесь ли вы стать венецианским дожем, низвергнув для этого дожа Виталя Микели?
Блуждающий взгляд Бартоломео упал на говорившего. Несчастный плебей не знал, как понять такое странное предложение. Он не знал, смеются ли над ним или загоняют его в ловушку. Купец даже решил, что стал жертвой каких-нибудь злых духов, вызванных его постоянной думой об ожидающей его грустной участи. Не открывалась ли под его ногами пропасть, чтобы поглотить его вместе с этими демонами-искусителями? Наконец, он повернулся к далмату и спросил его взволнованным голосом:
– Иоаннис, должен ли я выслушивать еще этих волшебников, которые, вероятно, потешаются над моим легковерием? Скажи мне хоть что-нибудь! Мне нужно услышать твой голос, чтобы убедиться в действительности всего слышанного мной!
Далмат подошел.
– Разве вы забыли, многоуважаемый господин Бартоломео, – сказал он с улыбкой, – что я дал обещание найти вам спасителя? Так вот, я сдержал мое слово: этот разносчик может спасти вас, конечно, при известных условиях.
– Я считал тебя честолюбивым, Бартоломео, – заговорил снова Заккариас. – Но теперь мне кажется, что я ошибся. Честолюбивый человек гибок и ядовит, как змея. Он не знает слез, не ослепляется богатством и не унывает при первой же неудаче. В минуту своего падения он не теряет мужества и надеется, что взойдет опять на вершину. Он пользуется даже своими врагами, забывает друзей, губит их, если те не нужны ему больше. Нет, почтеннейший ди Понте, ты не честолюбив, если впадаешь в отчаяние из-за потери нескольких кораблей и не веришь в возможность заменить патриция Виталя Микели другим лицом!
– Да кто вы такой?! – воскликнул ди Понте, начиная терять голову в лабиринте всевозможных предположений.
– Кто я? – переспросил странный торговец с насмешливой улыбкой. – Я – человек, предлагающий тебе могущество и готовый возвратить тебе твои корабли, если только ты будешь повиноваться мне слепо и продашь свою душу!
При этих словах Заккариас взглянул на купца и громко рассмеялся, заметив на лице его выражение суеверного ужаса. Бартоломео вообразил, что перед ним стоит в человеческом образе сам сатана и предлагает ему свою адскую сделку.
– Уж не потерял ли я рассудок? – произнес он печально.
– Оставьте вашу робость, забудьте прошлое и думайте только о будущем! – продолжал искуситель. – Вы любовались недавно Венецией, сияющей красотой и богатством. Но если б вы могли заглянуть в сердце народа, то ужаснулись бы, увидев, сколько накопилось в нем желчи и вражды против надменных патрициев. Неудовольствие растет все сильнее и сильнее, и, хотя в данный момент все выглядит внешне спокойно, это спокойствие только кажущееся. Пройдет несколько дней или, вернее, несколько часов, и буря разразится: быть может, венецианский дож и члены сената, которые сегодня верят в непоколебимость своего могущества, проснутся не далее как завтра от яростных криков взбунтовавшейся черни.
– Может быть. Но патриции перебьют половину мятежников – и все будет по-старому! – заметил Бартоломео.
– Не думаю! – возразил Заккариас. – Подавить мятеж всего венецианского народа будет довольно трудно: усмирять чернь, когда она взбунтуется, не легче, чем противиться пожару, охватившему весь город и уничтожающему все, что попадается ему на пути.
– Это так, – согласился купец. – Но где же доказательство, что этот страшный пожар вспыхнет сейчас, а не в другое время?
Заккариас вытащил из кармана своей туники большой синий пергамент и подал его ди Понте.
– Прочтите этот рапорт Азана Иоанниса, который служит одновременно шпионом и сенату, и мне, – сказал он, – и вы увидите, что все начальники корпораций поклялись не слушаться больше приказаний дожа Виталя. Одни только купцы медлят и не знают, на что им решиться. А потому, чтобы заставить и их перейти на сторону народа, нам нужно имя человека, к которому они относились бы с полным доверием и который пользовался бы таким уважением, что все голоса были бы на его стороне, когда дойдет, наконец, дело до выбора дожа из среды граждан... Одним словом, нам нужно ваше имя!
– Но вы предлагаете мне смерть! – проговорил негоциант, взволнованный донельзя словами незнакомца.
– Смерть лучше нищеты и позора! – возразил сухо Заккариас. – Но довольно болтать: я вижу, что тебе недостает решимости, Бартоломео, и потому не буду больше настаивать... Удивляюсь только, зачем ты лелеял так долго мечту подняться выше патрициев, став для этого любимцем народа, когда ты ни более ни менее, как тщеславный павлин, гордящийся своими перьями? У тебя даже нет той смелости и предприимчивости, какая есть у людей, стремящихся к власти!
Бартоломео взглянул сурово на незнакомца и ответил:
– Если у меня нет решимости, зато есть достаточно гордости, чтобы не позволить никому оскорблять себя, господин Заккариас! Я колеблюсь не из трусости. Но дело идет теперь ведь не о защите отечества, а об измене ему. Ваши обещания не могут ослепить меня, и я не гонюсь за блестящими призраками. Я прежде всего венецианец, хотя и враг сената. И я не согласен продать Венецию, в которой я родился, страдал, боролся, разбогател... Слышите, вы? Я не согласен продать ее за все сокровища мира!
– А кто же просит вас продавать ее? – спросил Заккариас холодно, внутренне обеспокоенный плохим оборотом, который принимал разговор. – Вам в течение всей жизни приходилось унижаться перед патрициями, и я даю вам теперь средство отомстить им за себя – вот и все! Но если вы не желаете пользоваться им, то я не буду навязываться и отыщу другого богатого купца, у которого было бы поменьше щепетильности, чем у вас.
Он повернул было к двери, но Бартоломео остановил его за руку и произнес умоляющим тоном:
– Подождите еще мгновение, Заккариас! О, если б вы убедили меня, что за вашим предложением не скрывается ловушка, что мне не предстоит играть роль Искариота, продавшего Христа, что я не буду проклят народом, который доверяет мне слепо... Дайте же верные гарантии, и я подпишу наш договор своей кровью!
Разносчик притворился, что подозрения Бартоломео удивляют его в высшей степени.
– Теперь вы хотите в свою очередь оскорбить меня недоверчивостью? – заметил он. – Я не понимаю ваших загадочных вопросов. Потрудитесь объясниться.
– Скажите мне: останется ли Венеция свободной? – спросил купец тихим и нерешительным тоном.
Мнимый торговец пожал плечами.
– Кто ж осмелится наложить на Венецию цепи, когда дожем ее будет могучий и богатый Бартоломео ди Понте? – отозвался он с чуть заметной усмешкой. – Ну, теперь-то вы успокоились, купец? Согласны ли вы подписать договор?
Но купец по-прежнему продолжал смотреть на Заккариаса с недоверием.
– А на чью помощь будет надеяться моя прекрасная родина, если на нее нападут сарацины, норманны или крестоносцы? – спросил негоциант.
– На помощь восточного императора, – ответил разносчик. – А чтобы новый дож не сомневался в искренности императора, последний пришлет ему целый гарнизон для защиты Венеции в случае нужды. Он даже объявит себя официально покровителем республики!
– Понимаю! – проговорил со вздохом ди Понте. – Я должен вытаскивать для него из огня каштаны. Нет, господин Заккариас, не старайтесь больше убедить меня, что я смогу стать дожем Венеции. Я понимаю, что не могу быть для нее не кем иным, как тюремщиком.
Заккариас прикусил губу, поняв, что он сделал промах своей поспешностью и что итальянская проницательность превосходит византийскую хитрость. Но он не смутился и постарался исправить ошибку.
– Вы впадаете в крайности и видите все в черном цвете! – возразил он, стараясь казаться беспечным. – Вы не приняли во внимание, что каждому дожу необходимо иметь сильного союзника, потому что чернь непостоянна, как море, и готова завтра же разбить то, чему она поклонялась сегодня... Кроме того, Венеция не сможет отбиться одна от варваров, когда не станет патрициев, которые будут сосланы куда-нибудь или приглашены в Константинополь.
– До этого дня она оборонялась всегда от врагов покровительством святого Марка – саблей своих сыновей, – заметил печально ди Понте.
– Так что же, синьор, да или нет? – спросил нетерпеливо Заккариас. – Мне некогда!
– Дайте мне подумать, прежде чем я скажу последнее слово! – ответил купец, посмотрев искоса на странного разносчика.
– Подумать?! А ты все еще продолжаешь бояться?!.. Ну, так и быть, сделаю еще одно усилие, чтобы победить твое упорство... Я знаю, что ты любишь свою дочь Джиованну больше себя. Судьба ее интересует тебя больше богатства и собственной жизни, – не так ли?.. Ну, так я уже подумал о ее будущем и даже подыскал для нее жениха, достойного дочери дожа.
Услышав имя своей дочери, купец взглянул пытливо на говорившего.
– А можете ли вы сообщить мне имя жениха? – спросил он с тревогой.
– Имя его – Азан Иоаннис! – ответил спокойно разносчик, указывая на стоявшего молча далмата.
Ди Понте вспыхнул.
– Как, вы хотите, чтобы я отдал свою дочь за моего же слугу? – воскликнул он с гневом.
– Нет, не за слугу, а за великого дрюнжера императорского флота, за отважного далмата, который указал, собственно, на тебя как на самого достойного быть дожем и который будет назван протобастом тотчас же после своей свадьбы.
– А чем гарантируется это обещание? – осведомился купец, начиная увлекаться планами мнимого Заккариаса.
– Моей клятвой.
– Клятвой разносчика?! – проговорил презрительно Бартоломео.
– Нет! – прошептал Иоаннис, приблизившись к ди Понте. – Не разносчика, а императора: перед тобой Мануил Комнин.
Купец отступил на несколько шагов, широко раскрыв глаза и едва веря ушам. Но скоро завертелись в голове его различные сумасбродные мысли: для него казалось странным, что он, простой гражданин республики, удостоился доверия этого грозного и могущественного императора, от которого зависели жизнь и счастье стольких миллионов людей.
В его памяти промелькнул вдруг весь ряд цезарей, и славных, и преступных, перед которыми склонялись народы, как перед божеством, – и им овладело чувство невольного благоговения. Мануил Комнин соблаговолил говорить с ним с такой фамильярностью, предложил ему стать своим сообщником, обещал возвратить потерянное богатство и поставить во главе республики. Да сверх всего этого император прочит своего любимца в супруги его дочери. О, какая честь! Какое искушение! И вот негоциант уже перестал думать о Венеции и готов был примириться с мыслью об ее подчинении восточному императору!
– Время уходит, – заметил, наконец, Мануил холодно. – Один час промедления может повлечь за собой дурные последствия... Говори же, Бартоломео: хочешь ли ты примкнуть к нам или нет?
– Я принимаю все условия цезаря, – ответил ди —Понте, опускаясь на колени, – и умоляю простить мне мою нерешительность: я буду одним из ваших самых преданных и признательных рабов.
– А считаешь ли ты меня теперь достойным быть покровителем Венеции?
– Кто же может равняться силой и мужеством с победителем турок, болгар и скифов? – отозвался купец, оставаясь коленопреклоненным.
– Между нами еще не все кончено, – вмешался Иоаннис, положив руку на плечо Бартоломео. – Как ни рад я, что заручился согласием отца прекрасной Джиованны, но я желал бы увериться и в ее согласии быть моей женой.
– Дочь моя привыкла повиноваться мне, – ответил ди Понте.
– Сегодня она должна советоваться только со своим сердцем и повиноваться исключительно своим чувствам: я желаю этого!
– Будь по-вашему! Я прикажу Абу-Кассиму призвать ее сюда.
– Нет, – возразил торопливо Азан, – не делайте этого. Ваше присутствие стеснит ее, и мы не узнаем тогда истины. Позвольте нам лучше пройти в сад, где она должна находиться сейчас, судя потому, что двое невольников охраняют вход?
– Идите, мой друг. Но будьте осторожны с ней...
– Я люблю ее уже давно, Бартоломео, и, для того чтобы достигнуть цели, к которой я теперь так близок, я переносил унижения, подвергался опасностям и нажил себе множество врагов. Джиованна была слишком богата для меня. Но теперь обстоятельства изменились: моя возлюбленная стала бедна, а мое богатство начало расти, и я хочу, чтобы она была обязана всем мне и любила бы меня за это.
По губам купца скользнула недоверчивая улыбка.
– Она будет вашей женой, Иоаннис, – сказал он, – будет верна своим обязанностям, не увидится никогда больше с Сиани, который был вашим соперником. Но за любовь ее к вам я не могу ручаться: один только Бог властен над сердцем человека. Идите!
– Мы увидимся скоро, господин ди Понте, – сказал Заккариас. – Не забудьте, что ваше имя написано на этом пергаменте и что с этого часа мне принадлежат ваша жизнь и ваше благополучие. Вы обязаны повиноваться мне, и я рассчитываю на вашу верность.
Он вышел из залы в сопровождении Кризанхира и Аксиха вслед за далматом. Когда дверь затворилась за ними, Бартоломео спросил себя снова: не видел ли он только что сон? Ему было трудно поверить, чтобы этот разносчик без всяких знаков отличия был действительно император Комнин. Но он припомнил его взгляд, голос, слова, которым не мог противостоять, и повторил несколько раз.
– Я буду дожем венецианским!.. Займу герцогский трон!.. Замещу благородного Виталя Микели!
Но потом лицо его омрачилось, и он добавил шепотом:
– Да, но Виталь не был подданным восточного цезаря!
И две крупные слезы скатились медленно по бледным щекам ди Понте.
XIX. Джиованна
У Джиованны было в саду любимое место, где она царствовала полновластно. Это был настоящий рай, усаженный различными деревьями, поражавшими странными формами своих цветов, окруженный пушистой изгородью из миртов и роз и населенный множеством птиц, распевавших беззаботно вокруг своей госпожи.
Посредине этого прелестного места возвышалась белая мраморная ротонда, наполовину скрытая зарослями кустарника. Это прелестное здание поддерживали грациозные колонны. Ротонда служила убежищем от нестерпимого зноя, а вместе с тем и купальней, так как в нем помещался большой бассейн, в который спускались по ступенькам. По стенам вились лианы, стлались по потолку и спускались снова вниз, образуя между колоннами подобие кружева, расцвеченного всеми цветами радуги, за которое цеплялись желтые, красные и зеленые птицы.
Солнечные лучи врывались в ротонду, отражались в чистой прозрачной воде бассейна и освещали прекрасное лицо Джиованны, сидевшей задумчиво на верхней ступеньке в кисейном покрывале.
Мысли девушки были заняты Валериано, который оставил ее несколько минут назад. Джиованна думала, что молодой патриций уже ушел, но он и не думал уходить и, скрытый тенью кустов, любовался ею, которая была для него дороже всех сокровищ вселенной.
Джиованна казалась в эту минуту еще обольстительнее, тем более что она, не подозревая, что за ней наблюдают, предалась всецело своим чувствам: лицо ее выражало попеременно то сомнение, то надежду, то боязнь. Она улыбалась при воспоминании о счастливых минутах и хмурилась, когда думала, что ей не скоро придется увидать Сиани. Между тем Джиованна была предметом наблюдений не одного Валериано: мнимые разносчики и далмат, подкравшиеся незаметно к ротонде, тоже остановились как вкопанные и смотрели на бедную девушку глазами, в которых выражались восторг и удивление.
После продолжительного молчания, во время которого Заккариас казался погруженным в какое-то восторженное состояние, Азан дотронулся тихо до его плеча и кинул на него взгляд, выражавший ясно:
– Ну, обманул ли я вас?
Заккариас ответил не сразу: он не мог оторвать взгляда от молодой красавицы.
– Иоаннис, – ответил он наконец шепотом. – В Бланкервальском дворце было и есть множество женщин, превосходивших красотой эту девушку, но я никогда не чувствовал при виде их такого волнения, какое овладело мной в эту минуту.
– А знаете ли, почему вы испытываете это чувство, синьор Заккариас? – заметил далмат с улыбкой. – Потому что вы не видели раньше настоящих женщин, а только – рабынь, готовых исполнить малейший ваш каприз. Все те прелестные создания, которых приводили к вам ваши услужливые придворные, были не что иное, как мраморные статуи. Они двигались, говорили, глаза их блистали, но разум и воля были мертвы в них. По одному вашему знаку они преклонялись перед вами, но сердца их оставались безучастным к вам. Отсутствие всякого чувства, всякого желания и свободы лишали ваших Венер того таинственного обаяния, в котором состоит все могущество женщины. Вглядитесь хорошенько в Джиованну ди Понте: она вольна распоряжаться своим сердцем, и она свободна в своих чувствах. Сколько ума и доброты выражается в ее глазах! Под этими чудными формами скрывается возвышенная душа, не скованная в своих движениях... Если красота ее производит на вас такое глубокое впечатление – это потому еще, что вы встретили в первый раз женщину, которая горда и неприступна и не покорится никому без любви, даже если бы ее благосклонности добивался сам император Византии!
– Да, ты прав, Иоаннис! Велика прелесть свободной женщины, но не для меня, потому что я не привык обуздывать свои желания. Следуя обыкновенно примеру Александра Македонского, я рассекаю гордиев узел, вместо того чтобы мучиться, распутывая его... Пора, однако, подойти к Джиованне и заговорить с ней.
Иоаннис тихо раздвинул кусты и вошел в сопровождении мнимых разносчиков в ротонду.
Заметив этих людей, из которых она знала только одного Иоанниса, Джиованна живо приподнялась, ожидая, что далмат объяснит причину такого неожиданного посещения.
– Синьорина, – начал Азан, – простите, что мы осмелились явиться к вам непрошеными гостями, но меня послал к вам ваш отец.
Девушка взглянула на него с явным недоумением, и он, поклонившись с ловкостью византийского придворного, поспешил объяснить:
– Синьорина, мои товарищи – друзья Бартоломео ди Понте...
– Друзья, которых я никогда не видела?
– Может быть, вы и не видели их раньше, но они все же доказали ему свою преданность... Я просил их присутствовать при разговоре с вами.
– О чем же мне говорить с вами?! – произнесла Джиованна презрительно. – И к чему такая торжественность? Разве вы не были прежде нашим слугой? Вы, должно быть, хотите просить о какой-нибудь милости, как бывало прежде, когда вы делали какую-нибудь ошибку, за которую следовало вас наказать. Я заступалась за вас не раз, и отец всегда прощал вам по моей просьбе, если вы разбивали даже драгоценную вазу или портили прекрасную материю.
Заккариас улыбнулся, в то время как лицо Азана вспыхнуло при таком наивном воспоминании девушки. Но он постарался подавить свой гнев и проговорил взволнованным голосом:
– Я действительно хочу просить у вас милости... От вас зависит сделать меня навек счастливым или несчастным.
– Бедный Азан! Что же случилось, говорите! Я слушаю вас!
Джиованна была так прекрасна и спокойна, что далмат лишился на мгновение своей самоуверенности и не нашелся, что ответить. Глаза его устремились на нее с выражением не то смущения, не то дерзости, так что девушка невольно покраснела и поправила покрывало, которое съехало с плеч. Иоаннис понял, что необходимо высказаться скорее, как бы трудно это ни было, и проговорил, схватив руку смущенной дочери негоцианта:
– Синьорина, забудьте прошлое. Смотрите на меня, как на человека, который может поднять вас высоко над всеми патрициями, и скажите мне: согласны вы выйти замуж за этого человека или нет?
– Выйти за вас замуж, Азан?! – произнесла Джиованна со смехом, думая, что далмату вздумалось шутить так грубо. – И мой отец позволил вам сделать мне это странное предложение?!
Но вместе с тем в голове ее мелькнула мысль, что дело идет о каком-нибудь пари: какая же могла быть другая причина такой дерзости?
– Вы ошибаетесь, синьорина, – возразил Азан. – Я говорю истину, и товарищи мои могут подтвердить это.
– Да, – прибавил Заккариас. – Ваш почтенный батюшка сам позволил господину Иоаннису явиться сюда и поговорить с вами.
Но император раскаялся тут же в этих неосторожных словах, когда увидел, сколь ужасное действие произвели они на молодую девушку.
Джиованна побледнела, как смерть, бросила вокруг себя взгляд отчаяния, как будто уж было все потеряно для нее и, прислонившись к колонне, испустила жалобный стон.
Ее горе и видимое отвращение к Азану увеличили еще больше его страсть. Он принадлежал к тем развращенным натурам, которые хохочут над слезами других, которые ищут препятствий и презирают верность и покорность. Женщина, которую он любил, должна была стать его добычей, несмотря ни на что. Ему нравились лишь поцелуи, сорванные насильно, а не добровольные. Азан улыбнулся при мысли, что покорит сердце этой девушки, вырвет из него образ ненавистного ему соперника и заставит эти прекрасные глаза смотреть на него с нежностью. Он не верил в постоянство женщины, и гнусная игра ее чувствами доставляла далмату непередаваемое удовольствие.
