Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Аколут испустил глубокий вздох и грустно взглянул на молодую гречанку. Уловив ее презрительную улыбку, он побледнел.
– Зачем вы раздражаете Мануила, Зоя? – спросил он шепотом.
– Если бы вы любили меня, если бы вы не были невольником, прикованным золотой цепью к тирану, вы помогли бы мне защитить этого молодого безумца, – ответила она с негодованием.
Не зная, что ответить на такой упрек, варяг опустил голову и удалился из комнаты.
Как только дверь затворилась за ним, немой вынул маленький пузырек и вылил его содержимое в кубок, который и поднес патрицию, делая знак, чтобы тот выпил его.
Орио колебался, а Зоя воскликнула:
– Берегитесь, синьор! Этот слуга исполняет, возможно, приказание своего господина.
Видя, что его отчаянные жесты возбуждают одно только недоверие, несчастный немой сорвал с себя черное покрывало, и глазам пленников представилось страшно изуродованное лицо. Вместо одного глаза виднелась только кровавая впадина, другой же глаз был устремлен на молодую девушку с выражением тревоги и горестного упрека.
– Бедняга! – произнес невольно Молипиери, отворачиваясь в сторону, чтобы не видеть лица невольника.
Но Зоя не могла, несмотря на весь свой ужас, отвести взор от этого несчастного. Казалось, она находила какое-то сходство в этих обезображенных чертах с хорошо знакомым ей лицом.
Губы немого конвульсивно подергивались, а взгляд его как будто говорил: «Неужели же ты больше не узнаешь меня?»
Затем, словно повинуясь какому-то голосу свыше, невольник подошел к трепещущей девушке и указал ей на широкий рубец, пересекавший одну из его бровей.
Зоя побледнела еще сильнее.
– Неужели это возможно! Неужели Комнин сказал правду?! – простонала она с выражением беспредельного горя.
Вместо ответа немой снова указал на красный рубец.
– О, я не могу поверить! Что за утонченная жестокость! – проговорила девушка. – Пресвятая Дева! Неужели подвергли моего отца такой пытке за то, что во мне была искра жалости? Нет, я не могла быть даже невольной причиной подобного зверства!.. Несчастный страдалец, сжальтесь надо мной! Скажите ради Бога, что я ошибаюсь, что вы не мой отец! Но, что я говорю, вы не можете сделать этого, вы немы, – прибавила она голосом, походившим на стон.
Старик открыл рот, и Зоя зашаталась: язык его был вырван. Она упала перед невольником на колени, пораженная ужасом, и обняла его ноги.
– Отец мой, – шептала гречанка, сжимая руки старика, – неужели это не сон? Неужели это в самом деле вы?.. Вы, который так любил и баловал меня. О, зачем не обходились вы со мною, как с чужой? Зачем внушили мне только любовь, но не боязнь к себе? Разве я осмелилась бы выдать ваши тайны, если бы я боялась вас... Но вы носили меня маленькую на руках, исполняли все мои капризы... Для меня одной в вашем голосе звучала бесконечная любовь – и я больше не услышу его никогда! Этих добрых глаз коснулось раскаленное железо... Передо мною закрыт рай – я отцеубийца!..
Крупная слеза сверкнула в уцелевшем глазу логофета и скатилась на руку молодой девушки.
Луч радости озарил лицо Зои, понявшей значение этой слезы. Отец дал ей понять, что он простил свою дочь и любит ее по-прежнему.
– Значит, Мануил Комнин изувечил вас вследствие того, что я открыла тайну? – спросила гречанка, приподнимаясь с колен и вытирая слезы, катившиеся градом.
Старец кивнул головой.
– И это чудовище безжалостно заставляет вас следовать за ним повсюду, потому что боится вашей мести? – спросила опять девушка.
Лицо логофета приняло вдруг свирепое выражение, и он знаком приказал дочери принудить Молипиери выпить содержимое кубка.
– Пейте, синьор Орио, – сказала Зоя, подходя к молодому человеку, которым, как казалось, овладело какое-то новое чувство. – Отец мой влил вам противоядие. Нам нужно жить, чтобы отблагодарить Комнина пыткой за пытку.
Венецианец повиновался, и этим крайне обрадовал старика. Затем последний начал объяснять знаками, что происходило при византийском дворе после побега посланников. Мануил, как и все недоверчивые деспоты, требовал от окружающих безусловного повиновения. Существование заговора сильно разозлило его. Сиани не сообщил ему имен виновных, и Кризанхир превратился из главы заговорщиков доносчиком на них, чтобы самому избежать гнева императора.
Никетас сумел дать своими знаками понять о страшной пытке, перенесенной им. Зоя следила за всеми подробностями. Она видела, как схватили спящего старика и потащили его в подземелье дворца, видела, как палач подходил к нему, как он грубой рукой откинул назад его голову и вырывал ему язык раскаленными щипцами. Доносчик присутствовал при этой возмутительной сцене и дрожал от страха, сознавая, что не старик заслуживал этой казни, а он сам. Император же приписал волнение прекрасного, надменного начальника варягов жалости к отцу любимой им девушки. Именно по просьбе Кризанхира логофету была дарована жизнь. Зоя поняла, что старик живет теперь только одной надеждой отомстить за себя и что физическая неспособность действовать делала его ум более изощренным и усиливала его ненависть.
Между тем патриций стал мало-помалу выходить из своего наркотического состояния и начал осознавать опасное положение, в котором он находился.
– Господин Никетас, – сказал он, схватив старика за руку – я хочу искупить свое легкомыслие, выдав отважного Комнина, связанного по рукам и ногам, сенату.
– Разумеется, так и следует сделать, – заметила гречанка, – но прежде всего нам надо самим выбраться из этой трущобы.
– Мы и выйдем, отсюда, несмотря ни на какие угрозы палача! – воскликнул Орио. – Я готов подражать Самсону, обрушившему храм на филистимлян.
При этих словах он вскочил и начал неистово трясти решетку окна.
Молодая девушка печально опустила голову.
– Вы забываете, что Мануил приставил к нам сторожа, – заметила она.
– Сторожа? – удивился Молипиери.
– Да. Берегитесь, синьор Орио, берегитесь! – закричала Зоя.
Все трое похолодели от испуга: из-за портьеры молельни показалась громадная голова льва, который пристально смотрел на них с видом существа, понимающего свою власть и силу. В его блестящих глазах можно было ясно прочесть: «Я не обращаю на вас внимания, потому что не чувствую еще голода, но я съем вас в свое время».
Овладев собой, Орио шепнул молодой девушке взволнованным голосом:
– Я попытаюсь защитить вас, только бы найти какое-нибудь оружие.
– Но это страшное животное не усмиришь никаким оружием.
– Однако Андрокл заставляет его слушаться при помощи одного только жезла, – заметил Орио с ободряющей улыбкой.
– Да, когда лев сыт, он слушается – и то единственно своего господина.
Зоя задрожала, а венецианец почти бессознательно притянул ее к себе, как бы решившись защищать девушку до последней возможности. Льву это, очевидно, не понравилось: он защелкал зубами и замахал хвостом, что доказывало его нетерпение и гнев. Потом он начал рваться с цепи и глухо рычать.
– Он разорвет цепь, – сказала молодая девушка, замирая от страха.
Молипиери оглядывался с отчаянием, отыскивая оружие. В это время Никетас, робко прижавшийся к стене, подал ему кинжал, вынутый им из-за складок одежды. Этот кинжал мог спасти жизнь и свободу, и Молипиери схватил его с радостью, какой он давно не испытывал. Лев не спускал глаз с молодого человека и внимательно следил за всеми его движениями. Патриций выпустил Зою и направился прямо к своему противнику с кинжалом в руках. Одним усилием лев сорвался с цепи, бросился на Молипиери, опрокинул его на землю и положил на него свою тяжелую лапу. Вся его поза говорила: «Это моя добыча. Пусть никто не тронет ее».
Но у женщин проявляется иногда в минуту опасности замечательная смелость. Молодая гречанка, которая несколько секунд до этого не помнила себя от ужаса, смело подошла ко льву и, встав подле него на колени, положила руку на его косматую голову.
Странное дело, вместо того чтобы разорвать гречанку, грозный зверь, оставив Молипиери, лег покорно у ее ног, как бы прося у девушки прощения за свою выходку.
Орио, поспешивший подняться на ноги, не верил своим глазам. Он спрашивал себя: не принадлежит ли дочь Никетаса к числу фессалийских волшебниц, одаренных всевозможными сверхъестественными свойствами? Как же иначе объяснить тот факт, что лев стал смирным при одном звуке ее голоса!
Но Зоя не разделяла его изумление. Она узнала в товарище Андрокла того самого льва, который был ранен на ипподроме любимцем Мануила и перенесен потом в сады ее отца.
Она ухаживала за львом, она вылечила его рану, сделала ручным, как собаку, – и лев выражал ей теперь свою признательность.
Зоя погладила его косматую гриву и встала, благодаря Всевышнему, Который помог ей избежать страшной смерти.
– Нам нечего бояться, – сказала она отцу и Орио. – Бедное животное узнало исцелившую его руку и из благодарности не причинит вреда ни мне, ни вам.
– Синьор Орио вы можете разломать оконную решетку, звать на помощь или выбить дверь, но не подходите ко мне: лев ревнив, – добавила она с улыбкой.
XVI. Своеобразная соколиная охота
Рынок Фреззариа в Венеции представлял крайне интересное зрелище для постороннего наблюдателя. Довольно узкая площадь была вся занята торговыми помещениями. Рядом с лавкой золотых дел мастера, славившегося тончайшими золотыми цепочками, была фруктовая лавка, в которой возвышались аппетитные пирамиды сочных персиков и груды прозрачного винограда. Продавцы рыбы, украшенные, как древние боги, виноградными листьями, приглашали покупателей заглянуть в их чаны, наполненные различными сортами рыб, раками и устрицами. Особенно привлекали взоры ивовые корзины с желтыми дынями и зелеными арбузами, обложенными свежими листьями.
Дальше можно было заметить греческих купцов, сортировавших обернутые мхом бутылки с кипрским, хиосским и самосским вином.
Было прелестное утро. По небу плыли легкие оранжевые и розовые облачка, город казался окутанным золотистой дымкой, и все приняло по случаю прекрасной погоды совершенно праздничный вид. Повсюду слышались веселые разговоры, смех и песни.
Только на одну хорошенькую Беатриче не распространялось это веселое настроение. Она была очень бледна и едва удерживала своими дрожащими руками корзину с лимонами, а грустные глаза ее были устремлены на маленькую часовню, в которой виднелась из-за решетки статуя Богородицы с Предвечным младенцем на руках, украшенная коронкой из фольги, серебряными цветами и стеклянными бусами.
У ног девушки громоздились большие букеты, а вокруг нее летала стая ручных птиц, удивлявшихся, очевидно, ее необыкновенной грусти, так как юная певица совсем не интересовалась ими в упомянутое утро. Голуби, сидевшие в клетках, расставленных возле нее, тоже напрасно старались привлечь внимание Беатриче: она сидела, словно изваяние, между тем как из глаз ее текли, не переставая, горючие слезы.
– Здравствуй, моя милая птичница! – закричал ей Доминико, приближаясь с корзиной, полной рыбы. – Почему не слышно сегодня твоего соловьиного голоса?
Беатриче не отвечала: она была очень погружена в свою молитву, в которой просила Богородицу о заступничестве.
– Или ты оглохла ночью от бури? – продолжал гондольер. – Ты должна бы быть веселой, потому что твои покровительницы подарили тебе столько цветов, что ты можешь выручить за них порядочную сумму.
Девушка встрепенулась, словно очнулась от глубокого сна.
– Я не пою больше, Доминико, мне теперь уж не до песен, – ответила со вздохом певица.
– Может быть, кто-нибудь из твоих близких нуждается в помощи врача? – спросил гондольер с беспокойством.
– Какую же пользу может принести врач бедным людям, которым не на что купить лекарств? Впрочем, на этот раз мы страдаем не от болезни и голода.
Гондольер окинул быстрым взглядом сновавшую взад и вперед толпу и прошептал:
– Ты скрываешь от меня какую-то тайну, Беатриче. Это нехорошо. Разве тебе неизвестно, что я друг твоего брата?
Маленькая птичница залилась слезами.
– Неужели я вызвал своими словами эти рыдания? – спросил изумленный гондольер.
– О нет, Доминико! Я плачу не от твоих слов.
– В таком случае объясни, ради Бога, что случилось? И где Орселли? Почему он не пришел сегодня с тобой? Его и ночью не было видно с товарищами... Уж не в море ли он? Не задержала ли его буря? Мы все удивлялись его отсутствию. Обычно он не замедляет явиться одним из первых, когда предвидится добыча... Скажи же мне, Беатриче, ты беспокоишься о своем брате, не правда ли?
– У меня нет больше брата, Доминико, – ответила девушка сквозь сдерживаемые слезы.
Гондольер взглянул на нее с испугом.
– Я не понимаю тебя, – проговорил он. – Право, не понимаю... Быть может, Орселли сражен желтой лихорадкой? Нет, ты тогда не ушла бы от него. Если б он был в опасности в море, то ты стала бы расспрашивать всех: не видел ли кто-нибудь его вчера... Почему же ты не откроешься мне, Беатриче? Ты же знаешь, что все гондольеры и рыбаки готовы пожертвовать за него жизнью.
– Знаю, мой добрый Доминико, но не в их власти помочь бедному Орселли.
По лицу Доминико пробежала тень беспокойства.
– Я хочу знать правду, Беатриче, – проговорил он настойчиво. – Ты не имеешь права скрывать ее от нас.
– Я не могу открыть тебе правду, Доминико. Не сердись на меня, – проговорила певица, вытирая слезы.
– Как так не можешь? Кто ж запрещает тебе говорить истину? – вспыхнул гондольер. – Не могла же бедная же Нунциата сделать такую глупость... Впрочем, если ты хочешь молчать, то я пойду к Нунциате и узнаю от нее все.
– О нет, нет! Зачем тревожить мать, – перебила быстро певица, заметив, что Доминико собирается убежать. – Если ты хочешь знать все, то лучше я скажу это сама.
И наклонившись к нему, она проговорила шепотом:
– Орселли погиб! Его увели от нас ночью.
Доминико недоверчиво покачал головой.
– Ты смеешься надо мной, Беатриче? Это нехорошо... Нельзя ли обойтись без сказок?
– Какие сказки! Разве ты не видишь, что я плачу, – возразила она печально.
Раздосадованный гондольер чуть было не швырнул свою корзину.
– Да можно ли поверить, чтобы его увели от вас силой? – проговорил он задумчиво. – У Орселли нет врагов: он слишком добр и честен, чтобы иметь их. Разбойники не возьмут его в плен, потому, что он не может дать за себя выкупа, а от негодяя или бандита, подкупленного каким-нибудь патрицием, влюбленным в твои глаза, он сумел бы отделаться без труда и сам.
Девушка закрыла лицо руками и прошептала прерывающимся голосом:
– Он не защищался.
– Не защищался?! Неужели же он не понадеялся на свою бычью силу?
– Было невозможно оказывать сопротивление, – прошептала чуть слышно Беатриче.
– Что за вздор говоришь ты, милая крошка? Какой же человек, обладающий здоровьем и силой...
– Молчи, Доминико, молчи... Ты поступил бы так же, как он... и ты не стал бы оказывать сопротивления...
– Ах, Беатриче, ты рассуждаешь как ребенок! Но я мужчина и говорю, что мы обязаны покоряться беспрекословно только Богу да Его представителю на земле и правосудию... Но расскажи мне все, что произошло, а иначе я подумаю, что Орселли совершил страшное преступление.
– Да разве брат мой способен быть преступником? – воскликнула Беатриче, взглянув с негодованием на Доминико.
– Никто и не думал об этом, – перебил гондольер, довольный действием своей хитрости. – Но бедность может вынудить ко всему. Меня удивляет только одно, а именно: отчего он не обратился за помощью к своим друзьям, вместо того чтобы обесчестить нашу корпорацию?
Беатриче была поражена словами Доминико так сильно, что даже перестала плакать и не нашлась, что ответить ему.
– Да, товарищи и не поверят, – продолжал он, – когда я расскажу...
– Даже тогда, когда вы расскажете им, что Орселли ле Торо был арестован синьором Орио Молипиери, капитаном объездной команды, по приказу сената! – закричала она, покраснев от негодования.
Гондольер отскочил назад, пораженный, в свою очередь, неожиданной вестью, и повесил голову, не замечая, что вокруг него и Беатриче уже начали собираться торговцы.
– Ну, доволен ли ты теперь, Доминико? – произнесла девушка с горькой улыбкой. – Я рассказала всю правду и могу этим совершенно погубить и его, и себя с матерью. Я не должна была открывать эту тайну: ты вырвал ее у меня... Ты все еще собираешься помочь нам?.. Что же ты молчишь? Подними голову, раскрой рот!.. Докажи, что ты храбрый человек и возврати мне моего брата!.. Ты ведь, кажется, хотел сделать это?
Доминико, пристыженный вызовом Беатриче, стоял неподвижно, словно изображая своей коренастой фигурой статую.
– В каком же преступлении обвинили Орселли? – спросил он наконец нерешительно.
– Его обвиняют не в преступлении, – возразила певица, – но он силен и смел. Его взяли, чтобы служить на галерах республики.
Толпа любопытных, привлеченных интересным разговором, увеличивалась с каждой минутой все больше и больше.
Доминико не отвечал.
– Ну что же, – приставала певица, – разве ты окаменел, что не говоришь ни слова?
– Да что же я могу сказать, – возразил смущенный гондольер, – это, конечно печальное известие. Но что мы можем поделать? Надо покориться. Не первому ему выпала горькая доля покинуть семейство на произвол судьбы.
– И это все, что ты скажешь, Доминико? – спросила маленькая птичница насмешливо.
– Разумеется! Разве мы можем бороться с тем, что превыше нашей силы, то есть с высокородными патрициями? – ответил он с улыбкой, оглядывая толпу.
В это самое время невдалеке послышался громкий и резкий голос.
– Дорогу, добрые люди! Дайте дорогу сборщику податей!
Толпа расступилась, и вслед за этим показался какой-то человек, одетый в черное, сопровождаемый двумя сбирами[17]. Он держал в руке белый жезл, а спутники его несли по соколу в колпаке.
Беатриче взглянула на этих людей, при виде которых все умолкли мгновенно, и вздрогнула, узнав в сборщике податей Азана Иоанниса.
Увидев далмата, Доминико смутился и долго не мог выговорить ни слова, но мало-помалу к нему вернулась его обычная смелость.
– Вы явились, вероятно, с целью подливать масла в огонь, синьор Иоаннис? – спросил он с наружной почтительностью.
– Что означают твои слова? – спросил далмат, устремив на Доминико свой зловещий, змеиный взгляд.
– Ничего, – ответил насмешливо гондольер, – я хотел только узнать: не пришли ли вы, по обыкновению, мучить и обирать нас?
– Берегись, – ответил Азан, – как бы твоя дерзость не обошлась тебе дорого!
– Дорого? Черт побери! Я, кажется, свободный гражданин Венецианской республики, и вы не можете запретить мне говорить что угодно. Берегитесь лучше вы, синьор Иоаннис! Народ раздражен и может причинить вам неприятности. Примите мой дружеский совет и избавьте нас от вашего милостивого присутствия. Мы не очень-то добиваемся чести видеть вас, благосклонный сборщик податей. Уходите же скорее, а иначе вы раскаетесь, что не послушались меня.
– Язык-то у тебя легок, да ум тяжел, – отозвался далмат, пожимая плечами. – Смотри, как бы ты не пострадал за свою дерзость! Я принял необходимые предосторожности и намерен исполнить свою обязанность до конца. С какой стати ты, спрашивается, кричишь, когда никто не трогает тебя? – добавил он насмешливо.
Лица торговцев принимали все более злобное и угрожающее выражение, но далмат не испугался их и, подойдя к Беатриче, фамильярно дотронулся своим жезлом до ее плеча.
– Что, моя маленькая птичница, – проговорил он, – или ты так сильно испугалась подати, что замолкла, между тем как этот грубый рыбак раскричался от этой же причины на всю площадь?.. Птички твои тоже молчат... Прекрасные глаза твои покраснели от слез. Сообщи мне причину твоей печали, и, быть может, я утешу тебя.
– О нет, один только дож может помочь мне, – прошептала она, не глядя на сборщика.
– Да, если ему позволят это сенат и Совет десяти, – ответил он насмешливо. – Я даже сомневаюсь, чтобы он согласился предоставить тебе сегодня аудиенцию, так как он очень занят важными делами.
– В таком случае он примет меня завтра.
– Не думаю, моя красоточка, и жалею, что ты отказываешься от моих услуг. А я действительно хотел бы тебе помочь чем-нибудь.
Услышав эти слова, Беатриче подняла голову и взглянула на зловещее лицо Иоанниса.
– А вернете ли вы мне моего брата? – спросила она.
– Твоего брата? О нет, моя крошка! Орселли не калека и не трус, а потому может и должен сражаться за Венецию, радуясь, что имеет возможность служить ей. Если бы все рыбаки последовали его примеру и договорились бы противиться распоряжениям сената, тогда Венеция скоро лишилась бы своей славы, своих богатств и сделалась бы добычей греческого императора. Разве ты желала бы этого, Беатриче?
– Конечно, нет, – возразила девушка. – Но тем не менее я просила бы освободить Орселли, потому что у нас большая семья, которой придется умереть с голоду, отняв у нее единственную поддержку. Синьор Азан, вы имеете силу, и я умоляю вас возвратить мне брата, – закончила она.
– Я уже, кажется, сказал тебе, что это невозможно! – возразил нетерпеливо далмат. – Но я имею сострадательное сердце и потому сделаю, что могу. Ты бедна, и, чтобы не увеличить вашей бедности, я, пожалуй, не возьму с тебя подати за продажу цветов, птиц и лимонов. Я даже готов отдать тебе последнее, что имею, если ты пропоешь мне только одну из тех песен, которыми восхищаются все, слышавшие их.
Девушка кинула на него взгляд, полный негодования.
– Как?! Вы предлагаете мне петь? Когда мой брат страдает и взывает к нам из глубины какой-нибудь подземной тюрьмы. О господин Азан, как же вы злы и бессердечны!
– Хорошо сказано, дитя мое! – воскликнул с восторгом Доминико – Ты вполне достойна называться сестрой Орселли ле Торо... Ты славная и честная девочка!
Толпа присоединилась к похвалам рыбака, и на Беатриче посыпались комплименты за ее смелость и ум.
Далмат побагровел от гнева, убедившись, что все присутствующие расположены к нему крайне враждебно. Хотя Иоаннис и не боялся ничего, но ему было досадно, что приходится выглядеть посмешищем глазах народа, получив отказ от ничтожной птичницы.
Злоба брала в нем верх над хитростью и осторожностью, и он снова прикоснулся жезлом к плечу девушки.
– Да, бунтовщица, – проговорил Иоаннис голосом, дрожавшим от бешенства. – Ты действительно достойная сестра Орселли ле Торо, и Доминико прав в этом отношении. Ты оскорбляешь сенат. В лице его офицеров и агентов, я должен бы приказать моим сбирам арестовать тебя и отправить к твоему брату, но я великодушен и отношусь снисходительно к твоему безумству.
Затем, обернувшись к толпе, он добавил:
– Знайте все, что я увеличиваю подать с торговли рыбой и другими продуктами по приказу светлейшего дожа, Виталя Микели. Мне предписано не слушать никаких просьб, презирать угрозы и сломить всякое сопротивление. Вы теперь предупреждены, и я советую вам повиноваться беспрекословно.
Беатриче заметила, что рыбаки и торговцы оробели, и задавала себе вопрос: неужели они испугались грозного вида далмата? Впрочем, вероятнее всего, что появление двадцати стрелков, остановившихся по другую сторону рынка, подействовало сильнее его аргументов и юпитеровской осанки.
Маленькая птичница, однако, была не расположена сложить так скоро оружие.
– Синьор Иоаннис, – сказала она, – вы напрасно выставляете дожа Виталя таким деспотом. Он никогда не был глух к страданиям народа, и некоторые даже удивлялись его милосердию... Нет, не он говорит вашими устами!
– Так ты, красавица, обвиняешь меня во лжи?
– Я никого не обвиняю. Но я уверена, что дож отказался бы наложить на нас новую подать, если б знал, как велика наша бедность.
– Ну а в ожидании этой счастливой перемены его образа мысли тебе все-таки придется платить подать.
– О нет! Могу заверить вас, что даже самому ловкому сбиру не найти в моем кармане ни одной монеты.
– Это ничего не значит, – возразил далмат, – твои цветы – те же деньги, и потому я возьму их.
– Мои цветы! – воскликнула с негодованием Беатриче. – Вы хотите отнять у меня цветы? И вы думаете, что позволю вам сделать это? О нет, господин Иоаннис, я готовила эти прекрасные букеты вовсе не для вашей милости.
Далмат сделал повелительный знак сбирам: но, видя, что те колеблются, так как были окружены громадной толпой, бросавшей грозные взгляды, он сам вырвал у певицы корзину с лимонами и бросил ее на землю, а затем начал топтать душистые цветы, приговаривая насмешливо:
– Какое счастье! Мы разгуливаем сегодня по цветочному ковру, подобно дожу, когда он венчался с Адриатикой.
Беатриче, у которой захватывало дух от негодования и горя, нагнулась, чтобы подобрать несколько роз, избежавших уничтожения. Но Иоаннис вырвал их у девушки и украсил ими свой черный берет.
Доминико побледнел от бешенства, но, опасаясь, что товарищи, которые были все без оружия, не поддержат его, решил сдержать свой гаев, чтобы выручить Беатриче.
– Так как нам противиться нельзя, то постараемся поскорее удовлетворить сборщика, – сказал он, обращаясь к присутствующим. Кто из вас, – продолжал он, – поможет мне заплатить подать за эту бедную девочку? Смотрите, я подаю вам пример!
Говоря это, гондольер вынул из кармана две монеты и бросил их в корзину, валявшуюся у ног Азана посреди затоптанных им цветов.
Нашлись люди, решившие последовать его примеру, но сборщик остановил их словами:
– Стойте, добрые люди! Не будьте так расточительны... Чем платить за других, лучше платите, что следует, за себя.
– О! О нас-то вы не заботьтесь! – отозвался Доминико, показывая ему свои сжатые кулаки. – Мы еще в силах отстоять свои корзины с рыбой. Мы не дадим себя в обиду, но Беатриче нужно помочь, потому что она содержит больную мать и детей.
– Она должна сама заплатить за право торговли, – сказал твердо далмат. – А иначе я возьму ее птиц и запрещу ей торговать на рынке. Мне даны самые строгие приказания, и я не имею права не исполнить их.
Наступила грозная тишина. Раздражение присутствующих достигло высшей степени, и сбиры уже посматривали с беспокойством на видневшиеся вдали стрелы и копья наемных кандиотов.
Далмату же, очевидно, доставляло удовольствие поддразнивать народ. Он схватил одну из клеток с голубями и проговорил громко:
– Я справедлив, как закон, и продаю эти клетки с их пернатыми обитателями тем, кто захочет купить их. Клетки по шесть кватрино! Пользуйтесь случаем!
Никто не ответил, и Иоаннис продолжил:
– Шесть кватрино за клетку!.. Нет покупателей? Я сбавлю цену... Четыре кватрино!.. Три кватрино!.. Никому не угодно купить голубей? Тем лучше для них: я выпущу птиц на волю.
Беатриче вздохнула свободнее: она знала, что голуби вернутся к ней, если выпустить их.
Так и случилось. Сборщик приказал сбирам отворить клетки – и птицы полетели прямо к своей хорошенькой госпоже.
– Спустить соколов! – распорядился взбешенный Азан.
Сбиры поспешили повиноваться. Испуганные криками возмущенных зрителей, голуби поднялись в воздух, преследуемые соколами, и началась возмутительная сцена, при виде которой Беатриче пришла в неописуемый ужас. Соколы стали кружиться в воздухе, и бедные голуби падали один за другим, сраженные острыми клювами хищников.
Иоаннис следил за этой охотой с восторгом негодяя, ликующего при мысли, что его поступок вызывает немало слез, и его бесило только безмолвие зрителей.
«Тысяча проклятий! Эту бесчувственную и трусливую чернь не расшевелишь ничем», – думал с досадой Азан.
Между тем, пока происходило все это, Доминико куда-то скрылся. Девушка ломала руки в отчаянии и шептала машинально:
– О, если бы был здесь мой брат! Этот негодяй не осмелился бы обижать нас... Но Орселли еще вернется и...
Зловещее лицо далмата, наклонившееся над нею, не дало ей закончить.
– А! – воскликнул Иоаннис, схватив руку певицы. – Так тебе известно, куда бежал твой брат? Ты угрожаешь нам его местью?
Изумленная Беатриче взглянула на далмата, и грудь ее вздохнула свободнее.
– Неужели это правда, неужели Орселли нашел возможность бежать? – воскликнула она в сильном волнении.
Далмат не сводил глаз с лица девушки.
– Напрасно ты притворяешься изумленной! Ведь ты сейчас проговорилась сама, – заметил он холодно. – Лучше признавайся честно, что ты знала о его побеге и что тебе известно, где он находится, – добавил он с угрозой. – Мне приказано разыскать его, и я сумею заставить тебя указать мне его местопребывание.
Беатриче рассмеялась.
– Вы сделали, однако, большой промах, несмотря на всю вашу хитрость, синьор Азан, – сказала она весело. – Я действительно не знала, что Орселли нашел средство вырваться из рук своих тюремщиков, а вы избавили меня от большого горя, сообщив мне эту приятную новость... Разве бы я плакала, если б знала, что мой брат свободен?.. Благодарю Тебя, Пресвятая Дева, за Твое Милосердие! Нунциата увидит снова своего сына!.. Мы все расцелуем его. Маленькие-то как будут рады ему... А обо мне уж и говорить нечего!
Азан позеленел, и губы его произнесли проклятие.
Но Беатриче не обратила на это внимания.
– Радуйтесь, друзья мои! – проговорила она, возвышая голос и обращаясь к толпе. – Орселли свободен и скоро придет к нам. Мы будем иметь в его лице заступника перед дожем Виталем Микели, который обязан брату благодарностью, потому что тот спас ему два раза жизнь во время бури. В случае же нужды Орселли ле Торо поднимет знамя гондольеров и сумеет добиться уничтожения подати.
XVII. На сцене появляется венецианец, похожий на древних римлян
Азан Иоаннис оставался бесстрастным.
– Не надейся обмануть меня притворством, – произнес он холодно. – Я приказываю тебе указать мне убежище мятежника.
– Я могу и не послушаться этого приказания, – воскликнула Беатриче. – Не надейся, чтобы я выдала когда бы то ни было своего брата! Я сейчас не знаю, где он скрывается, но если бы и знала, то все-таки не доверила эту тайну тебе – бывшему лакею Бартоломео ди Понте.
– Клянусь, что я подвергну тебя пытке, если ты будешь сопротивляться, – проревел взбешенный Иоаннис.
– А вы уж успели стать и палачом, синьор Азан! – воскликнула со смехом Беатриче. – Право, вы делаете быстрые успехи во всем, конечно, за исключением чести. У вас ежедневно прибавляются новые достоинства и преимущества. Вы устраиваете соколиные охоты не хуже любого принца. Вы имеете сбиров, чтобы пытать людей – чуть ли не детей, не оказывающих вам слепого повиновения... Это все делается, конечно, из подражания тиранам, на которых вы насмотрелись в Константинополе. Но свободному венецианскому народу могут и не понравиться такие милые привычки.
Толпа одобрила эти слова громкими рукоплесканиями, и Иоаннис понял, что ему пора продолжать путь, но в это время он увидел возвращающегося Доминико, на лице которого выражалась живейшая радость. Сборщик притворился, что не заметил этой радости, и повернулся к стоявшему поблизости продавцу овощей. Доминико подошел к маленькой торговке и шепнул ей:
