Текст книги "Любовь и чума"
Автор книги: Мануэль Гонзалес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Вы говорите, что их освободят? – спросила быстро Зоя.
– Да, мы исполним это, так как того требует справедливость и честь!
– Он будет освобожден! – проговорила девушка. – Он будет цел и невредим. Пусть он будет обязан этим блаженством мне! – добавила она после минутной, но невыразимо тяжелой душевной борьбы.
– Зоя! – проговорил боязливо старик, не зная, каким будет ответ дочери. – Меня ждет аколут. Что мне сказать ему?
Зоя полузакрыла свои чудные глаза и приложила руку к сердцу, как бы желая уменьшить его биение.
– Скажите ему, что я готова повиноваться вам, – ответила она.
Тронутый и обрадованный этой неожиданностью, министр кинулся к дочери и сжал ее в объятиях.
– Зоя, Бог наградит тебя за твою благородную и тяжелую жертву! – воскликнул он с признательностью.
– Да услышит Он ваше желание, отец! – ответила девушка, с трудом сдерживая слезы.
Но великий логофет не слышал этих слов: он бросился бежать с утешительной новостью так же быстро, как вор с драгоценной добычей.
VI. Кинжал императора попал в дурные руки
После двухчасовой беседы с аколутом старый Никетас, закутанный в широкую мантию, проскользнул в Бланкервальский дворец. Его проводили в подземную темницу к венецианским посланникам.
Сиани, сидевший на койке, покрытой соломой и бараньими шкурами, был погружен в глубокое раздумье, меж тем как Орио спал на другой глубоким сном. В это время дверь заскрипела, и в нее вошел кто-то, прикрепив к стене факел. Незнакомец подошел к Сиани и протянул ему холодную и дрожащую руку.
– Вы узнаете меня, конечно, монсиньор? – произнес он тихо, открыв свое лицо.
Валериано узнал в ночном посетителе великого логофета.
– Вы стали жертвой предательства Комнина, – продолжал последний, – и я пришел ободрить вас.
Сиани недоверчиво посмотрел на старика, который поспешил добавить так же тихо:
– Через час вам и всем вашим соотечественникам, арестованным по приказу императора, будет возвращена свобода. Все ваши испорченные корабли будут снова отремонтированы, конечно, за наш счет. Товары вам возвратят без всяких оговорок. Только от вас будет зависеть, останетесь ли вы в Константинополе на прежних правах или вернетесь в Венецию.
– Знаете что? – отозвался Сиани. – Вы напоминаете мне Мефистофеля, предлагая так великодушно и свободу, и честь, и славу... Уж не потребуете ли вы мою душу взамен предлагаемых благ?
– Я говорил с вами без всякой задней мысли.
– Серьезно? Да вы просто поражаете меня неожиданностями!
– Через час Комнин не будет императором.
Сиани побледнел.
– Вот список заговорщиков, – продолжал министр. – Вы видите, что их довольно много, и все они вдобавок принадлежат к числу влиятельных людей.
Молодой венецианец просмотрел быстро список, в котором фигурировали имена знаменитейших сановников двора.
– И вы уверены в успехе заговора? – спросил патриций.
– Дворцовая стража на нашей стороне, – ответил Никетас. – Все евнухи подкуплены... А вот вам и доказательство, – заключил старик, вынув из-под плаща драгоценный кинжал, который Мануил клал на ночь под подушку.
– Вы хотите убить его? – прошептал венецианец, глядя ему в лицо.
Логофет ответил утвердительным знаком, на который Сиани отозвался улыбкой.
– Будьте же осторожны! – заметил он с иронией. – Комнин силен и храбр и, пожалуй, не даст убить себя, как кроткого ягненка... Было бы даже смешно, если б вам удалось убить всем известного и ловкого убийцу! Это бы рассмешило самого сатану!
– Один из невольников всыпал в питье императора порошок, который погрузит его в самый глубокий сон.
– Но ведь убийце императора грозит опасность: найдутся ли у вас такие смелые и надежные исполнители дела?
– Двадцать человек добиваются чести отправить на тот свет изменника Комнина. Но наш мудрый совет решил предоставить это достойное дело вам или Орио, приняв во внимание, что вы лично смертельно оскорблены Комнином.
– Но да это ведь низость! – воскликнул Сиани, оттолкнув старика.
– Что тут происходит? – спросил проснувшийся Орио, протирая глаза.
– Великий логофет пришел предложить нам честь убить императора, – ответил Валериано.
– Да разве ты считаешь нас палачами, презренный? – крикнул Орио, соскакивая с койки. – Тебя, вот кого следует убить без разговоров.
Взбешенный Молипиери схватил его за горло.
– О, сжальтесь, – прохрипел, задыхаясь, старик, стараясь вырваться из рук венецианца.
Сиани заступился за него и оттащил товарища.
– Благородные синьоры, – бормотал Никетас, оправляя одежду. – Мы предвидели ваш протест... И я не осмеливаюсь настаивать. Надеюсь, что по истечении часа вы и все ваши соотечественники будете уже свободны, а все мои обещания будут свято исполнены. Теперь же позвольте мне удалиться отсюда, так как заговорщики ждут только вашего ответа, чтобы приступить к делу.
Он низко поклонился и хотел уже уйти, когда Сиани вдруг остановил его.
– Я обдумал вопрос, – сказал он логофету, – и пришел к заключению, что ваше предложение не так оскорбительно, каким я счел его под влиянием нахлынувших чувств.
– Благородный венецианец, ваши слова радуют меня до глубины души! – отозвался старик, сжимая крепко руку молодого патриция.
– Император действительно покушался отнять у меня мою честь и мое состояние. И чем больше я вдумываюсь, тем сильнее сожалею, что отверг предложение отомстить ему за оскорбление.
– Но время еще не ушло, – перебил Никетас, играя бессознательно кинжалом императора. – Вам стоит сказать слово...
– Жребий брошен, и я изъявляю согласие! – воскликнул Валериано, беря оружие.
Изумление Орио было невыразимо.
– Ну нет, ты не способен на такую низость! – проговорил он тихо.
– Тебе-то что за дело?
– Почему же рука твоя не поднялась на Комнина в то время, когда он стоял между нами один и безоружный?
– Это легко понять. Если б мы убили его тогда, то потеряли бы все. Сегодня же смерть императора предоставляет нам всевозможные выгоды.
Сиани поспешил уйти в сопровождении великого логофета, оставив Орио в одиночестве.
Миновав длинную подземную галерею, они вошли в узкий длинный коридорчик, который вел в оружейную залу. Вся стража, находившаяся в этой зале, спала крепким тяжелым сном, так что Сиани со своим проводником прошли незамеченными до передней Комнина, где люди тоже спали.
Никетас отворил потайную дверь, но не был в состоянии перешагнуть порог, потому что колени его подгибались.
– Здесь! – произнес он голосом, дрожащим от волнения. – Идите, не бойтесь ничего, благородный Сиани!
По губам посланника скользнула улыбка глубокого презрения, и он твердым шагом вошел в спальню Комнина, притворив за собою дверь.
Ослепительный свет лампы, стоявшей на мраморном с бронзовыми украшениями столе, озарял ярко ложе спавшего императора.
Валериано взял ее и пошел к алькову[9] все такими же ровными и твердыми шагами, звук которых не мог заглушить даже толстый и пушистый ковер. Он, видимо, не нуждался для исполнения замысла ни в ночной темноте, ни в ночной тишине.
Остановившись перед постелью спящего, он поднес к нему лампу и коснулся слегка рукой его лба. Комнин вздрогнул при этом тихом прикосновении и стал сильно метаться, как будто бы желая сбросить с себя свинцовую, непосильную тяжесть, сковавшую его члены. Но усилия императора были долго бесплодны, и только после энергичной борьбы он начал мало-помалу приходить опять в чувство. Открыв глаза, Комнин увидел перед собою посланника, стоявшего неподвижно, как статуя.
– Измена! – вскрикнул он, протянув быстро руку к подушке, под которой всегда лежал кинжал.
– Не ищите кинжала, – проговорил Сиани, – он у меня в руках!.. Вот он! – добавил тихо молодой человек, показав его изумленному императору.
– Ну, храбрый Сиани, ты поступил очень благоразумно, воспользовавшись моим сном, чтобы отнять у меня опасное оружие, – проскрежетал Комнин, сжимая кулаки. – Клянусь, что иначе я пригвоздил бы тебя к этой двери, в которую решился ты войти.
– Не я отнял его у вашего величества, – ответил спокойно Валериано. – В мою подземную темницу пришел человек и, подавая мне этот кинжал, сказал: «Убейте Цезаря и вы будете свободны!» Я взял тогда кинжал и явился сюда.
– Но ты не предвидел, конечно, – отозвался насмешливо Комнин, – что я могу задушить тебя своими руками так же легко, как медведь душит лапой собаку?
Венецианец недоверчиво покачал головой:
– Если бы медведь был усыплен таким наркотическим веществом, которое подсыпали вам сегодня в питье, то, несомненно, и он не сладил бы с собакой.
– Ложь! – воскликнул Комнин и, соскочив с постели, бросился на посланника. Но силы неожиданно изменили ему, колени подломились, и он в изнеможении свалился на подушки с глухим рычанием зверя, попавшего в засаду.
– Выслушайте меня, – сказал тихо Сиани, взяв руку императора.
Мануил поднял голову и кинул на патриция взгляд немого отчаяния.
– Я хочу возвратить вам добровольно кинжал, – продолжал Сиани.
– Уж не сон ли все это?!.. – воскликнул император, принимая оружие. – Так ты пришел не с тем, чтобы убить меня?
– Я взял ваш кинжал из рук заговорщиков исключительно с целью возвратить его вам и сказать: вот как мстит Валериано Сиани!
– Благодарю тебя!.. Ты честный человек... Будь же великодушен и скажи мне имена заговорщиков.
– Это не моя тайна: я исполнил свой долг и ухожу в темницу.
– Неужели ты считаешь меня неблагодарным? Неужели ты думаешь, что во мне нет ни капли совести?.. О нет, спасителю цезаря должна быть оказана великая благодарность: я дарую свободу как тебе, так и Орио!
– Теперь я в свою очередь благодарю Комнина!
– Но смотри, чтобы к восходу солнца никто из заговорщиков не видел вас больше в наших стенах... Иначе вам никогда не вернуться в Венецию.
VII. Необыкновенно сильный грек
Последние лучи заходящего солнца отражались на зеркальной поверхности Риальто. Гондольеры расположились группами на белых плитах, окаймлявших канал, играя в кости и ожидая желающих воспользоваться их услугами, а некоторые спали спокойно под мостом.
Когда пробили часы на башне Святого Марка, один из игравших встал и скорыми шагами подошел к товарищу, который, растянувшись лениво на земле, пил с жадностью из фляги вино.
– Доминико! – сказал он, толкнув его ногой. – Скоро ли ты перестанешь подкреплять свои силы? Мне кажется, что если б вода лагун вследствие чуда превратилась в вино, то ты взялся бы осушить ее в одиночку... Вставай, пора идти!
– Неужели пора, мой дорогой Орселли? – проворчал Доминико.
– Да мы ведь обещали старому синдику Бартоломео ди Понте вычерпать воду из его гондолы, которая течет. Возьми же свой черпак и пойдем поскорее.
– Какой ты бессердечный! – произнес Доминико, решаясь прекратить на минуту свое любимое занятие. – Не забывай, пожалуйста, что рыбная ловля была нынче трудна, а жар невыносимый!
– Ну так пей да спи, ленивое животное! – воскликнул Орселли с презрением. – Ты, право, не достоин греться под этим солнцем.
– Вот поэтому-то я и улегся в тени, – проговорил Доминико, заливаясь неудержимым смехом.
Орселли взял свой черпак и удалился, пожимая плечами.
Доминико преспокойно продолжал пить, когда товарищи его вдруг бросили игру, завидев приближающуюся гондолу, на которой виднелись сундук и несколько тюков.
– Причаливай здесь, Заккариас! – раздалось из гондолы.
Пока Заккариас, соскочив на землю, привязывал канат, гондольеры торопливо выгрузили багаж, спрашивая, куда они должны нести его.
– Положите его туда, откуда взяли, – ответил Заккариас.
– Да разве ты не знаешь, проклятый язычник, – начал Доминико, – кому принадлежит право таскать багаж, прибывающий по воде? Мы составляем часть уважаемой всеми корпорации гондольеров и не потерпим, чтобы дерзкий иностранец...
Доминико замолк, заметив выходившего из гондолы синьора.
– Этот человек – мой слуга, – произнес последний, окидывая всех высокомерным взглядом. – Он настолько силен, что не нуждается в помощи чужих рук: уходите же, иначе...
Заккариас действительно был настоящим геркулесом.
– Силен ваш слуга или нет, – перебил Доминико, – но он не помешает нам воспользоваться данными нам правами, мы стоим за них твердо.
Незнакомец подошел к своему слуге и шепнул ему:
– Не благоразумнее ли будет удовлетворить эту наглую чернь?
Но Заккариас, очевидно, не обратил внимания на это замечание своего господина и сказал Доминико:
– Мое право – сила. Пользуйтесь же вашим, и я воспользуюсь своим.
Гондольеры испустили крики негодования и бешеного гнева. Иностранец побледнел и дотронулся до плеча слуги серебряным жезлом, бывшим в его руках.
– Не бойтесь за меня, благородный Кризанхир, – проговорил насмешливо Заккариас и воскликнул, обращаясь к толпе. – Нельзя ли обойтись без угроз и без дерзостей? Если кто-нибудь из вас, тунеядцев, будет в силах поднять этот сундук, то пусть несет его за мной до гостиницы «Золотое дерево»!
Двое из рыбаков вошли снова в гондолу, из которой незадолго перед тем выгнал их Заккариас. Но напрасно пытались они поднять указанный сундук: тот был так тяжел, что казался привинченным ко дну гондолы.
Кризанхир обменялся со своим слугой веселой улыбкой.
– Сюда, Доминико! – крикнул один из гондольеров, выбившись совершенно из сил.
Доминико поставил на землю свой громадный кувшин с вином и поспешил на подмогу к товарищам.
– Куда следует отнести этот сундук? – спросил он заплетающимся от вина языком.
– Подними его прежде, а потом я отвечу тебе на твой вопрос, – ответил иностранец.
Гондольер улыбнулся презрительной улыбкой и взялся за сундук, но поднял его только наполовину и снова опустил.
– Ну тут, должно быть, собраны все сокровища святого Марка! – воскликнул он.
– Я отвечу тебе, хвастуну, только то, что сундук не тяжелее каждого из моих кулаков, – сказал ему Заккариас, обнажая свои мускулистые руки.
– Интересно знать, сколько правды в словах твоих, презренный болтун! – произнес Доминико, выскочив из гондолы.
Засучив рукава своей толстой туники, он стал в оборонительную позу, а слуга Кризанхира последовал за ним, ворча с негодованием:
– Любопытство вообще очень большой порок, а в особенности для гондольера, и я сейчас докажу тебе это на деле!
Толпа окружила немедленно бойцов, молясь всем святым за успех Доминико.
– Я жду! – проговорил насмешливо последний.
– Я не злоупотреблю твоим долготерпением, – ответил Заккариас, нанося ему в бок сильный удар.
Доминико упал, но тотчас же вскочил и стал в прежнюю позу.
– Так я, значит, могу возобновить урок и довести его сейчас же до конца, – заметил Заккариас, осыпая противника тяжелыми ударами.
– Я начинаю думать, – лепетал Доминико, – что ты не относишься к разряду хвастунов, какими оказываются почти все иностранцы, ненавидящие Венецию.
– Ты проявляешь себя с хорошей стороны, отдавая мне в этом должную справедливость, – отозвался Заккариас. – Да будет тебе известно, что я могу убить моментально быка, а ослов убиваю без всяких усилий.
Он схватил венецианца, поднял его высоко над своей головой и бросил так, словно это был мяч.
Гондольеры с восторгом захлопали в ладоши, не заботясь, по-видимому, об увечьях, полученных побежденным товарищем.
– Я сейчас дал тебе доказательство своей дружбы, – сказал Заккариас, помогая противнику приподняться с земли. – Я не всем демонстрирую свое искусство в битве.
– Благодарю за честь! – ответил Доминико, потирая плечо и пытаясь улыбнуться.
– Между нами не будет больше вражды, товарищ!
– Не будет, мой учитель. Можете быть уверены, что я не попрошу у вас повторения урока... Я вдобавок пожертвую пять свечей Пресвятой Деве, поскольку понимаю, что без Ее заступничества у меня были бы переломаны кости.
Он пошел по направлению к церкви Санто-Мариа-дель-Орто и исчез из виду, а Заккариас, не желавший, чтобы гондольеры знали, где он намерен остановиться, принялся уже снова отвязывать гондолу, чтобы пристать в другом месте.
В это время какой-то молодой человек протиснулся к нему сквозь толпу гондольеров и шепнул ему на ухо:
– Добро пожаловать в Венецию, властелин жизни!
Геркулес обернулся и вздрогнул, увидев пред собой Иоанниса.
– Опять ты!.. Везде ты! – крикнул он запальчиво.
– Конечно, опять я! – пробормотал далмат со странной улыбкой. – Но не бойтесь, я буду нем, как невольники в Бланкервальском дворце или как рыба в воде!
Кризанхир вытащил торопливо из-за пояса один из тех маленьких миланских стилетов, острие которых убивает мгновенно. Он хотел отнять у ловкого шпиона возможность сообщить глазевшим гондольерам настоящее имя мнимого Заккариаса или сделать какой-нибудь тайный донос. Но победитель Доминико вернул уже изменившее ему на время хладнокровие, удержал аколута и подошел к далмату, который отступил. Взглянув на его бледное красивое лицо и на кошачьи сверкавшие глаза, он спросил лаконично:
– Какой новой низостью хочешь ты удружить мне?
– Я могу вам помочь осуществить план, который привел вас в Венецию с риском поплатиться жизнью и свободой, – ответил ему хладнокровно далмат.
– Так ты знаешь, что побудило меня прибыть сюда инкогнито?
– Знаю, но ваш план, по-моему, лишь мечта. Осуществить его может только один человек.
– Если ты не хитришь со мной, Иоаннис, если этот единственный человек действительно желает оказать мне услугу, то я дам ему серебряный жезл и возведу его в протобасты, а тебя назову великим дрюнгером моего флота, – сказал мнимый Заккариас, который был не в силах скрыть свое волнение. – Но когда же могу я увидеть эту сильную влиятельную личность?
– Завтра, так как я сообщу ему сегодня же эту новость, – шепнул тихо далмат.
Через два часа Иоаннис, одетый в изящный костюм из черного бархата, остановился перед ярко освещенными окнами дома, широкий мраморный фасад которого был украшен изящными изваяниями. Четыре кариатиды поддерживали балкон с красивыми колоннами, но в целом фасад представлял собой смесь трех архитектурных стилей, вовсе не согласовавшихся между собой. Этот дом принадлежал богатому негоцианту[10] Бартоломео ди Понте, пользовавшемуся особенным почетом корпорации гондольеров и бывшему прежде синдиком[11]. Залы были украшены флорентийским мрамором, а окна драпированы великолепной шелковой материей, привезенной из Персии.
Все богатства Востока были собраны здесь, но всей этой роскоши недоставало вкуса, точно так же, как и саду, окружавшему этот богатый дом и состоявшему из редких иноземных деревьев.
На улице собралась громадная толпа, чтобы поглазеть на съезжавшихся к негоцианту гостей, так как он давал вечер по случаю дня рождения своей дочери Джиованны, первой красавицы во всей Венеции. Подходящий к дому далмат чуть не был сшиблен с ног одним из ротозеев, спешившим приютиться у садовой решетки.
– Э, разиня! – воскликнул невольно Иоаннис.
Но незнакомец не ответил ему. Азану показалось, что он уже видел блестящие глаза этого молодого человека, старавшегося скрыть нижнюю часть лица. Он хотел подойти к нему, но ловкий незнакомец проскользнул уже в калитку и исчез в тени сада. Сердце далмата сильно забилось, и он проговорил с очевидным волнением:
– Я это предвидел! Это он, без сомнения! Но его безрассудство не имеет названия, если он осмеливается прокрасться, хотя бы даже под прикрытием ночи, к мстительному купцу, разоренному им: горе, горе ему! Я сам позабочусь предупредить господина ди Понте, что волк залез в овчарню.
Азан присоединился к входившим в дом гостям, представлявшим собой странную смесь негоциантов, иностранцев, простых граждан и евреев. Последние постарались войти в город раньше, чем запрутся ворота, чтобы не платить пеню за пропуск. В передней эти достопочтенные торговцы сложили очень бережно свои шапки из красного сукна с черными нашивками, без которых они не ходили по городу.
Пользуясь привилегией не подчиняться законам, запрещающим роскошь, эти богатые плебеи надели в честь радушного амфитриона дорогие костюмы из разноцветного шелка и золотой или серебряной парчи и щеголяли поясами, покрытыми эмалью и драгоценными каменьями. Даже самый незначительный торговец прятал свои красные руки в тонкие лайковые перчатки, и все были надушены розовыми или лимонными эссенциями, введенными в употребление знаменитым Аспрано.
В момент появления Иоанниса в зале Бартоломео ди Понте ходил посреди гостей с лучезарным лицом. Он протягивал руку одним, улыбался другим и наблюдал, чтобы не обнаружилось где-нибудь недостатка в освежительных напитках и дорогих яствах.
Это был человек лет пятидесяти, приземистый, дородный и напоминавший отчасти африканца смуглым цветом лица и черными, как смоль, густыми волосами. Под такими же черными, пушистыми бровями искрились маленькие желтоватые, замечательно бойкие глазки, свидетельствовавшие о его глубоком честолюбии.
Когда он сталкивался с человеком благородного происхождения, толстые губы его складывались в надменную усмешку. Нужно заметить, что он был готов пожертвовать за титул половиной богатства, приобретенного умом, неусыпным трудом и некоторым умением пользоваться обстоятельствами. В глубине души он страшно негодовал на судьбу за то, что родился плебеем, и старался уверить патрициев в своем пренебрежении к ним, чтобы вознаградить себя хоть чем-нибудь за тайные страдания. Червь зависти точил его сердце, и он постоянно мечтал об одной из тех народных смут, которые вспыхивали так часто в раздробленной и опустошенной Италии.
Этот званый вечер он устроил тоже с какой-то тайной целью, а день рождения дочери служил только предлогом. Когда пронеслась весть, что Мануил Комнин задержал корабли, нагруженные венецианским товаром, в городе распространилась весть о банкротстве Бартоломео ди Понте. Состоянию его был действительно нанесен ощутимый удар, но негоциант не обнаружил своей внутренней тревоги ни словом, ни движением. Он боялся больше всего насмешек надменных патрициев и имел в этот вечер похвальное намерение уколоть синьоров своею роскошью и их бедностью. Он считал себя вправе сделать это, тем более что пострадал по милости необдуманных действий посланников республики, Валериано Сиани и Орио Молипиери. К тому же Сиани осмелился полюбить его дочь, его очаровательную и милую Джиованну. Им овладевало негодование при мысли, что он когда-то сам поощрял это чувство и ликовал, мечтая о союзе с таким знатным семейством.
Бартоломео невольно побледнел, увидев Иоанниса. Человек этот первый сообщил ему весть о громадном уроне, причиненном приказанием Комнина, но он тем не менее все-таки улыбался, сжимая его руку.
Азан увлек Бартоломео за собой в амбразуру окна и сказал ему тихо:
– Вы превосходно скрываете отчаяние под маской беззаботности.
– Молчи, Иоаннис, молчи! – проговорил тревожно гордый негоциант.
– Ба! – произнес насмешливо далмат. – Для вас еще не все потеряно. Вы один из счастливейших отцов во всей Венеции, так как дочь ваша – жемчужина среди венецианских женщин. А разве гости ваши скупятся доставлять вам все упоения лести? Пусть они сегодня еще раз полюбуются этими прекрасными картинами, вазами, статуями, серебряными лампами и шкатулками с золотой инкрустацией! Как знать, завтра, может быть, все эти драгоценности будут уже продаваться с аукционного торга для удовлетворения всех ваших кредиторов... Вас выгонят отсюда эти льстивые гости, и вашей Джиованне придется торговать цветами под балконом своего дома.
– Замолчи, негодяй! – вскрикнул Бартоломео. – Или ты пришел с целью нанести мне оскорбление, смеяться над моим несчастным положением? Ты сильно ошибаешься: я спасу свою дочь от такого исхода, даже если мне для этого пришлось бы поджечь дворец нашего дожа... Не смей, зловещий ворон, задевать Джиованну! Я готов стерпеть любые насмешки в свой адрес на виду у этой толпы, подстерегающей каждое мое слово... Но я не позволю тебе оскорблять мою дочь!
Он сжал руку далмата, как в железных тисках, сохраняя по-прежнему спокойную улыбку. Но Азана было трудно унять: он продолжал все с тем же хладнокровием:
– Вы ужасно неосторожны, Бартоломео: кричите на всю залу, что способны, пожалуй, поджечь и дворец дожа[12]... Я вижу, вам хотелось бы убить меня немедленно из-за боязни, что я разоблачу позорную тайну вашего разорения перед вашими лживыми и коварными друзьями. Да, я могу погубить вас... Однако здесь так жарко. Дайте мне что-нибудь, чтобы утолить мою жажду!
Гордый негоциант побледнел как смерть, но пошел налить бокал вина для бывшего слуги.
– Азан, – прошептал он, – погляди: на нас смотрят с открытым удивлением... Я покорился твоему требованию, а теперь уж ты покорись моему: иди, всему есть мера, даже и самой подлости.
Иоаннис приветливо улыбнулся ему.
– Вы серьезно считаете меня своим врагом, Бартоломео? – проговорил он мягко. – Вы страшно заблуждаетесь! Я люблю вас настолько же, насколько ненавижу всех ваших бездельников. Вы были для меня хорошим господином, и я знаю, что вы трудились не менее любого из поденщиков. Из-за чего же мне враждовать с вами и радоваться вашему случайному несчастью? И не бесчестно ли было бы вынуждать Джиованну, жемчужину Венеции, снизойти до слуги своего отца, когда рука ее была уже давно обещана патрицию?
Бартоломео ди Понте взглянул на говорившего с безмолвным изумлением, спрашивая себя, не сошел ли далмат совершенно с ума?
– Вы удивляетесь, что не видите в моих руках шутовской погремушки, – продолжал Азан с той же невозмутимостью. – Сознаю, что отвага моя граничит с сумасбродством. Ну а что, если бы это ничтожное создание, на которое вы смотрите так грозно и презрительно, сказало бы вам вдруг: господин Бартоломео, я, ничтожная тварь, могу вернуть тебе все твои корабли со всем находившимся на них ценным товаром, корабли, конфискованные Мануилом Комнином!
– Но это невозможно!.. Перестанешь ли ты, наконец, издеваться?
– Замолчи! Я верну тебе все твои корабли вместе со всем их грузом только с тем условием, чтобы ты дал мне слово исполнить без протеста мою первую же просьбу.
– Нужно бы сперва узнать, какого рода будет эта первая просьба, – заметил ди Понте, кусая губы.
В это самое время синьорина Джиованна прошла мимо отца, ведя под руку какую-то пожилую даму, которой годы и здоровье не позволяли более присутствовать на празднике. Бартоломео и Азан обменялись вызывающими взглядами, когда красавица исчезла из их вида; они поняли друг друга. Бартоломео осмыслил внезапно тяжесть жертвы, к которой его обязывал Азан, а далмат подумал, что смерть покажется ему благодеянием, если Джиованна будет принадлежать не ему, но другому.
VIII. Не всегда можно верить послам
Джиованна выглядела настоящей королевой в своем платье и бриллиантовом ожерелье. Чудная красота ее могла бы привести в восхищение даже самого тонкого ценителя прекрасного: у нее был широкий чистый лоб, густые светло-русые волосы, составлявшие резкую противоположность тонким и темным бровям, маленький ротик с чудными пунцовыми губками, как будто нарисованными кистью художника, и большие черные глаза, смотревшие на всех с детским простодушием и беспечностью. Добавим ко всему ослепительно белый цвет прелестного личика, и портрет Джиованны будет окончен.
– Бартоломео, – заговорил Азан глухим голосом. – Она слишком хороша, для того чтобы забыть ее или отказаться от обладания ею, когда держишь в руках участь ее отца.
– Да! – вздохнул хозяин. – Я согласен на все, чтобы вернуть свои корабли и остаться богатейшим негоциантом Венеции, соперником патрициев и врагом сената. Джиованна не должна терять ничего из принадлежащего ей в настоящее время.
– Знай же, господин, что я могу возвратить тебе твои корабли. Для этого достаточно изменить сенату в пользу Комнина и возвести в дожи плебея Бартоломео ди Понте, или обогатить тебя, выдав с твоей помощью республике Комнина!
Сердце Бартоломео шевельнулось и замерло, и он с большим трудом устоял на ногах.
– Неужели император Мануил будет в Венеции? – спросил он, задыхаясь от сильного волнения.
– Не увлекайся, мой бывший господин! Здесь не место для разговора о серьезных предметах. Займись пока гостями да проследи за тем, чтобы твоя Джиованна не была унижена любовью патриция, которому нельзя вести ее к венцу!
– Что ты хочешь сказать? – спросил все более и более изумлявшийся негоциант.
– Валериано Сиани поджидает в саду твою непорочную Джиованну, – отвечал Азан. – Этот никчемный посланник забыл свои обязанности из-за любовных мечтаний. Он сгорает от желания видеть твою дочь и надеется, что ему удастся это сделать.
– Как?! Неужели у него хватило наглой смелости прокрасться в мой дом? – пробормотал глухо Бартоломео. – Не считает ли он меня простаком? О, да я обойдусь с ним, как обошелся бы с вором. Я с огромным наслаждением унижу перед всеми этого беззастенчивого патриция-изменника, который был причиной моего разорения!
– Перед всеми – сказали вы? – проговорил далмат. – Вы, конечно, не в своем уме! Неужели вы хотите подобным скандалом запятнать навсегда репутацию Джиованны? Терпение, господин Бартоломео! Улыбайтесь, заставьте музыкантов играть, а молодежь плясать!.. Пусть все думают, что у вас хорошо на душе... Ну а теперь расстанемся.
Ди Понте последовал совету Иоанниса, объявив, что пора начать увеселения. Почти следом за этим в зал вошла труппа танцоров. Последних сопровождали три девочки замечательной красоты, одетые в прозрачные газовые туники, с шарфами из индийской кисеи, вышитыми золотом. Волосы их были убраны живыми цветами, а цитры[13], надетые через плечо на шелковом шнурке, были увиты лентами самых ярких цветов. Когда водворилась тишина, все три девочки подошли к прекрасной Джиованне и запели под аккомпанемент цитр народную песню, каждый куплет которой заключал в себе пожелание счастья дочери негоцианта. Припев ее был следующий: «Да будет святая Екатерина вашей заступницей. Да хранит вас Пресвятая Дева под своим покровом! Да будет святой Антоний вашим ангелом-хранителем».
Песня соответствовала душевному настрою молодой красавицы и, видимо, растрогала ее.
– Благодарю вас за истинно прекрасную песню, – проговорила она, обращаясь к певицам. – Идите за мной, я хочу подарить вам всем что-нибудь на память обо мне.
Певицы последовали за Джиованною, и последней показалось, будто одна из них сделала ей какой-то таинственный знак. Но, обратив на девочку взгляд, полный удивления, она встретила на лице ее спокойную улыбку.
Проводив певиц в свою комнату, девушка выбрала из ящичка с драгоценностями три перстня, которые и подарила им. Эта неожиданная щедрость красавицы привела их в восторг. Почтительно поцеловав руку Джиованны, они вышли из комнаты, повторяя ей искренние пожелания счастья.
Переступив порог, младшая из певиц уронила свой перстень и бросилась искать его.
– Да вот он, Беатриче, – сказала Джиованна, показывая на подкатившийся к ее ногам перстень.
