Текст книги "Повестка в космос"

Автор книги: Максим Лучинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

6

– Гри-и-ша!.. – отразился эхом голос Ари. И все замерло на несколько лет.

– Гри-и-ша!

И исчезло навсегда.

Что– то было в смерти. После смерти. За смертью. Но не получалось вспомнить. Как сон. Смотришь его, участвуешь, но проснулся – и позади будто стена. Она не пускает назад. Сон рядом, за этой стеной, тело еще живет им. Но попытки вспомнить наталкиваются на преграду. И ощущаешь страшную досаду. Там происходило что-то интересное, важное. Почему? Почему нельзя вспомнить? Ведь это было всего лишь секунду назад

Смерть стояла подобным рубежом – отсекающей границей. Обидно до слез: как же так? Мне надо жить? Зачем? Ведь только что было так прекрасно! Еще мгновение назад ощущалось нечто невероятное. Назад, верните меня назад! Я не хочу оттуда уходить! Но что там было? Что именно? Будто лишили только что врученного подарка – красивой удивительной коробочки, в которой самое-самое нужное, самое невероятное и фантастическое, но что именно – не узнаешь никогда.

Не хотелось жить. В жизни царили холод и мрак. А там, за смертью, только что происходило что-то волшебное. Но меня лишили даже воспоминаний об этом, оставив лишь тоску и обиду.

«Живи!» – приказали мне. И забросили в ледяную кривую комнатку, где мне пришлось выгнуться, согнуться, вывернуть руки и ноги, с силой вдавить голову в плечи, чтобы уместиться. Пронзающий холод растворил в себе без остатка. Я был холодом.

Я – холод. Это была первая моя мысль. Первая мысль только что родившегося существа. Даже не мысль – знание. Думать я еще не научился. Но знать – мог. Я – холод. Этим знанием, кроме которого ничего не было и которое поэтому являлось заменой плоти и крови, я жил так долго, что, казалось, умер еще раз, не вынеся адского, кромешного, уничтожающего и всепоглощающего холода.

И от холода я заплакал. Вопль явившегося на свет Ребенка. Только вместо света – тьма, вместо вопля – мычание, а вместо ребенка – одинокий кусок материи, который почему-то был не мертвым.

Тесная камера пыток, в которую меня запихали, вызывала непримиримое отвращение. Я не хотел и не мог находиться в ней. Отторжение стало второй моей мыслью. Уйти, вылезти, избавиться, разрушить. Разрушить сдавливающие меня стены, распрямиться. И я корчился, напрягался, доводил мысль об отторжении до невиданной силы, потому что ничего другого не ощущал. Весь мир был отторжением, и я – его сутью.

И я прорвался. Темница лопнула, как нарыв, изошла ошметками сковывающих ремней. Существовани сведенное до этого в точку одной-единственной мысли вспыхнуло, мгновенно растеклось бесконечностью. Новое ощущение выражало весь смысл мира: я – есть– Оно было единственным. Не существовало ничего, кроме него. Все мое существо было этим ощущением, вес мир: я – это мир, я – есть.

И вдруг возник вопрос, который все разрушил, где я?… И это была последняя мысль перед тем, как ожил.

Кашель раздирал грудь надсадным спазмом. Словно внутрь меня зашили горсть игл и булавок. Воя сквозь сжатые челюсти, я катался по земле. Руки не слушались, мне хотелось быстрей разодрать ногтями кожу на груди и вырвать из себя тяжелый колющий куль. И хорошо, что не слушались. Я бы непременно так и сделал. Выхаркнуть его не получалось: я вспахал горло, насилуемый кошмарным кашлем, и не мог остановиться. Когда я измучался до изнеможения, когда тело от каждого нового спазма начало взрываться мучительной ударяющей болью, я заорал, не в силах больше этого выносить. Я орал так, как никогда в жизни и как никогда больше не буду. Мне хотелось криком порвать у себя в груди все, что там находилось, и прекратить страдания.

И это сработало. Оглушенный и ослепленный, я вдруг осознал, что помехи в груди больше нет. Я был жив, лежал на чем-то, делал вдох, выдох, еще вдох.

Отупевшая от кашля голова гудела, как набатный колокол. Тело отсутствовало в ощущениях, изможденное кашлем вконец, и я радовался свободе от него хоть на какое-то время.

И минули сотни тысяч лет, прежде чем я снова осознал, что я – это я. Беспамятство могло длиться и секунду, но поскольку следить за временем было некому, то секунда приобретала равнозначность вечности. и лишь когда сознание включилось, начался заложенный в генах «тик-так», не позволяющий забыться, отсчитывающий мгновения жизни, сличая их одно с другим, делая выводы и заполняя голову белым шумом «существования».

«Лежу», – подумал я. Как пенсионер на отдыхе, следующую мысль я родил далеко не сразу. «Лежу», – крутилось в голове, поворачиваясь то одной стороной, то другой. Не хотелось уходить от этой мысли. Торопиться некуда, ничего особо не хочется. Что есть, то есть. Зачем нужно что-то еще, когда и так терпимо. Жив – и ладно. Ничего не болит – замечательно, оставьте в покое, чтоб и дальше не болело. «Лежу».

Вот только руки не двигаются. Я попытался пошевелить руками – не получилось. Но зато не болит ничего. И хорошо.

Что– то прикоснулось к лицу. Непонятное, мягкое. Покряхтев, я сдвинул шестеренки в голове, подумал: «Что-то там есть, к лицу прикоснулось». Эта богатая мысль надолго заняла меня. Залогом безопасности и жизни являлась неспешность и осторожность, и я обдумывал мысль «Что-то там есть…» очень долго и основательно. В итоге решил пощупать, что же там. Несколько неудачных попыток – и вдруг по нервам пришел сигнал, что две мои руки встретились перед лицом. «Ага! – понял я. – Это одна рука к лицу прикоснулась, а вторая рука ее нащупала». Руки казались заполненными ватой, и Двигал ими будто не я, а кто-то другой, дергая за веревочки, неловко перемещая суставы, лишь с двадцатой попытки попадая в нужное место. Я почувствовал, что все тело мое такое – ватное, отстраненное, реагирующее на приказы головы неточно и замедленно.

«А глаза? – вдруг вспыхнула мысль. – Что с моими глазами?!» Я ничего не видел. Заторможенные моргания ощущались, но ничего не меняли. «Почему?» Что-то прикоснулось прямо к выпуклости глаз. «Это я пальцами прикоснулся», – понял я. Глаза находились на месте, но ничего не видели.

Спустя несколько десятков мыслей и сотен хаотичных движений (только в них я мог отслеживать течении времени) я познакомился со своим телом достаточно хорошо, чтобы заставить его передвигаться. И я пополхз. Наверное, я больше походил на гусеницу: извивался подтягивал конечности, выбрасывал их по направлении движения. Ползти было жутко неудобно. Земля проваливалась ямами, торчала вверх мягкими кусками, ни одного сантиметра ровной поверхности. Словно обезумевший экскаватор заходился здесь в жестоком приступе эпилепсии.

Полз я долго. Услышь я вопросы: «зачем?», «куда?» – очень бы удивился. Ответов, естественно, не было. Зачем растет дерево? Оно же не знает. Так и я: ползу потому, что ползлось, о смысле я не задумывался. Зато стал лучше управлять телом. Руки и ноги больше не торчали резиновыми шлангами и могли довольно точно двигаться так, как хотелось.

«Да ведь тебя же убили», – вдруг подумал я и остановился.

Странно. Убили. Думать о себе этим словом непривычно и жутко. Хотя кое-какой опыт у меня был. Ари тоже меня убивала. И взрыв меня убивал. Хотя нет, взрыв мог убить, – не получилось. Вот у Ари получилось. Временная остановка сердца для вручения подарка. Но я тогда не умер до конца, не успел… Зато сейчас успел.

Был мертвый, стал живой. Я абсолютно точно знал, что умирал. Потусторонний мир в воспоминаниях не остался, может, его и не было, но сам факт смерти мой организм знал и помнил абсолютно точно. «Сна я, может, и не запомнил, но то, что спал, – непререкаемо». Как-то так.

М– м, да я ж как Иисус! Гришка воскресе! Безумие…

А не видел я ничего потому, что вокруг тьма кромешная. Даже не знаю, сколько времени потребовалось мне для понимания этого простого факта. Но в какое-то мгновение тело достаточно пришло в себя, стало ясно: глаза есть, и они видят. Только видеть нечего – свет здесь умер по-настоящему, навсегда.

Резиновые пальцы нащупали в кармане сотик. Но сотик тоже умер по-настоящему после путешествия в пивном бочонке. Гадство! Почему, скажите на милость, я получил способность оживать, а в темноте видеть не научился? Второе же намного легче! В чем смысл?

И тут я вспомнил ен-чунов. Свет! У меня был свет!

Комок светящегося пластилина размазался в кармане мягким блином. Непослушными пальцами я отскреб его от ткани. Ну-ка! Сожмем!..

Словно два арматурных стержня вонзились мне в глаза! Я заорал и чуть не выронил из ладони сдавленный кусок, испустивший вокруг себя тусклый ореол свечения. Неяркий свет причинил такую боль, что я почти потерял сознание.

Долго– долго лежал не шевелясь, боясь двинуть даже пальцем перед страхом новой боли. Впрочем, насколько долго, я сказать не мог: время текло скудным прозрачным потоком, то исчезающим, то появляющимся вновь. Боль в глазах длилась мгновение, перед тем как я зажмурился, действительно мгновение. Сколько же длилась последующая неподвижность, определить не представлялось возможным. Отсчет секунд и минут нащупывался в чередовании вздохов и выдохов, но следить за ними не получалось, сознание отвлекалось, – и бездна безвременья накатывала и поглощала ручеек секунд и минут бесследно.

Постепенно боль ушла. Я снова жаждал видеть, где я нахожусь. Сжав в кулаке податливый кусок, я не стал сразу открывать его. Осторожно, по миллиметру сдвигая пальцы, я выпустил наружу ниточку света, протянувшуюся из моей руки в стену тьмы, исчезающую в ней почти сразу. Глаза смотрели, видели, боли больше не было. Как будто зрение прошло инициацию, и теперь, обращенный, я вновь мог воспринимать свет.

Пальцы разошлись, как лепестки цветка, слабый огонек открылся толще мрака. Он выхватил у темноты небольшую полусферу, расчертил широкими мазками теней открывшееся пространство, дрожащее в неверном свете.

Э, да я на кладбище! Матерь божья, еще один могильник…

Земля, на которой я сидел и по которой полз, – трупы. Холм, поднимающийся впереди, – трупы. Ямы, рытвины, борозды – тела, торчащие конечности, головы. Трупы, трупы, трупы…

Никаких эмоций у меня не возникло. Я сам был труп, непонятно только: бывший или еще настоящий. Зрелище царства мертвых вызвало лишь оцепенение. Примостив огонек на «землю», я тупо уставился на свалку из тел. Обступающий со всех сторон мрак не сулил ничего хорошего, и я туда не торопился.

Похоже, бессмертие живых богов сослужило плохую службу обитателям здешнего мира. Для них смерть не несла в себе ничего сакрального. Ей отвели место нужника, куда попадают все простые обитатели, не преисполненные вечного существования. Как часто изобилие ведет к деградации! Изобилие уничтожает понятие ценности. А с дешевой вещью и поступают соответствующе.

Тот, кто устроил кладбище из животных в стерильном мире, тот, кто сваливал тела умерших год за годом, век за веком сюда, – тот человек, или, вернее, существо, презирал свою или чужую смертность. Как только ты умер – ты ничто, отброс. Возможно, именно поэтому ен-чуны так почтительно относились к Ари: она помогала им жить, поправляя их здоровье, удерживала от падения в эту яму.

Наверное, здесь находилось местное кладбище. Язык не поворачивался называть его так. Могильник – вот его название. Кладбище предполагает заботу об умерших. Даже заброшенная и неухоженная могила свидетельствует о том, что был хотя бы факт похорон, когда оставившего мир опускают в землю согласно традициям, а не бросают в общую кучу.

Черт, трупы! Мысль заставила оглянуться. Это же

гниение, мухи, смрад! Тем более в такой планетарной братской могиле. Но здесь ничего такого нет. Неужели здесь тоже стерильно?

Посмотрев вниз, я вгляделся в то, на чем сидел. Переплетение тел, тусклый свет… Под ногой обнаружился ен-чун, рядом еще один. Дьявол! Попытка вглядеться в них опять вызвала резь в глазах. Даже мертвые, они не желали выглядеть нормально! Но сквозь раздвоение в глазах я видел, как темны их мертвые лица, чересполосица внешнего вида не могла скрыть черных провалившихся пятен. Значит, с гниением тут все в порядке. И я бы тоже слился в конце концов с обитателями этого ада в одно разложившееся целое…

Мое бесчувственное тело не воспринимало всей отвратительности происходящего. Я знал, что вокруг ужасно и гадко, но не ощущал ничего. Может, оно и к лучшему. Иначе бы я умер от омерзения.

Хорошо, что я не ощущал времени. Ползешь, ползешь, в кулаке зажат огонек, взбираешься на холмы, спускаешься вниз, бредешь по смертным полям. Сантиметр за сантиметром, никуда не торопясь.

Сколько я тогда полз – мне никогда не узнать. Если мерить в земных сутках: день, два? Неделю? Или даже дольше?

Как жук в пустыне. Бесконечная пустыня, микроскопические размеры жука по сравнению с ней, и вместо песчинок – трупы.

Когда впереди показалось свечение, жук (то есть я) Даже не ускорился. Что для жука оазис впереди, если позади целая вечность пустыни? Песчинки все так же проваливаются под ногами, и их слишком много, чтобы вот так сразу забыть. Даже если в оазисе кроется твое спасение, невозможно вскочить, закричать: «Ура-а-а! Я спасен!» Невозможно и немыслимо, потому что лапки переставляются одна за другой, одна за другой, песок с° скрипом проседает под одной, под другой, и вечная пустыня только и ждет, как бы посмеяться на тобой и Над твоей надеждой.

Трупы закончились, неровное каменное плато стало резать коленки, а я все полз и полз на четвереньках Лишь когда свет стал ярче моего огонька, когда стало видно далеко вперед, я тупо остановился и плюхнул на задницу.

Впереди виднелось большое озеро, или что-то похожее на него, затянутое светящейся голубой дымкой Сверху по-прежнему нависала тьма, – я представлял себя в огромной пещере, – но что это было на само деле, не знал. Озеро уходило вдаль, конец его терялся сумраке. Каменный берег резал вправо и влево рублеными выступами, постепенно поднимался, стремило вверх. Оставленный позади могильник чернел беспросветной тьмой, куда не было ни малейшего желания возвращаться.

Я поднялся. Впервые я встал на ноги. Ноги держал крепко, голова не кружилась, но тело почти не ощущалось, оно напоминало деревяшку, хотя и поддавалось командам. Я шагнул – ноги достаточно уверенно сделали шаг. Но поскольку напряжения мышц я практически не чувствовал, то видел себя будто со стороны, управлял собой, как радиомоделью.

Оглядел себя. Все те же джинсы, куртка, футболка и кроссовки. Теперь их можно выставлять на Сотбис – они прошли все круги ада. Уйдут подороже, чем скафандр Армстронга. Только, вот черт! Футболка порвана. На груди. Там, куда ударил И-са…

Мятый неровный разрыв. А крови нет. Футболка, конечно, грязнущая, но она должна быть покрыта засохшей кровью! А тут – ничего. Я задрал ее вверх, прижав подбородком.

Как новенький! Волосатая моя грудь послушно поднималась-опускалась, и не было в ней дыр, не было крови, разрезов, шрамов. А ведь И-са пробил меня насквозь, этого мне не забыть никогда. Переломы помнятся очень долго, иногда всю жизнь. Ощущение пробитой насквозь груди вместе с позвоночником я буду помнить и сто реинкарнаций спустя. Когда то целое, прочное, родное, что было самим тобой, твоей плотью, пристанищем жизни, вдруг за мгновение разрушается в страшной боли, и дикий ужас отключает все мысли, и невыносимая смесь детского страха, беспомощности и обиды заполоняет сознание кошмаром: все, больше ничего не будет никогда, – это невозможно забыть даже после смерти, потому что это сама смерть.

А сейчас я снова целый. И не осталось ничего, никаких следов, кроме порванной футболки. И в этот миг я вдруг вздрогнул. Осознание того, что произошедшему не может быть никакого объяснения, вместе с памятью о перенесенной гибели вдруг впервые заставило меня ощутить себя частицей чего-то большего, чем есть только я сам и все, что мной воспринимаемо. Столь явственная демонстрация моей ограниченности вдруг сдвинула какой-то огромный пласт в моем сознании. Мир, видимый до этого изнутри самого себя, вдруг стал в сто раз больше, я словно взглянул на себя со стороны, впервые признав собственную ограниченность.

В такие моменты люди начинают верить в бога. Но понятие «бог» на Земле обросло таким огромным количеством смыслов, настолько потеряло границы, четко отделяющие его от других понятий, что обратиться к тому неведомому, что я ощутил, как к богу, было бы для меня профанацией глубины и важности перенесенного изменения мировоззрения.

Вдобавок еще одна мысль тревожила меня. Перенеся не поддающуюся объяснениям трансформацию, ответственным за которую можно было признать только нечто высшее по сравнению со мной самим, я явился сутью и выражением этих высших сил. И дьявол шептал мне на ухо, что, возможно, я сам и есть «высшие силы». Я ощущал почти физически, как сдвинувшийся континент в океане моего сознания еще не нашел нового пристанища, не остановился, и окончательные ответы мне еще не доступны.

Это оказалось не озеро. Это была дыра в бездну. Из бездны поднимался голубоватый туман, не давая разглядеть, что же там внизу. Там точно что-то было. Еще

когда я подползал, осторожно передвигаясь на пузе к самому краю, я ощутил присутствие кого-то. В глубин-разверзающейся пропасти неведомое нечто испускал почти неслышимые низкие звуки. Они прокатывались по каменному плато зудящей вибрацией, я чувствовал их животом. Тяжелым свинцом они заливались в уши, придавливая к земле. Бесконечная растянутая волна накатывала, накатывала, накатывала, – а потом так же медленно отступала, подавляя своей мощью.

Высунув голову за край резко падающего вниз обрыва, я попытался вглядеться в сумрачную бездну. Голубые испарения снизу не давали ничего разглядеть. Волны тумана плавали размытыми тучами. Глубина низлежащей пропасти казалась бесконечной. Что-то двигалось там точно так же, как звук, – неразличимо, нефиксируемо, но безусловно реально. Казалось, что огромная тень, прикрытая другими тенями, двигалась как одно целое.

Давление раскатывающегося звука привело тело в пограничное состояние между тошнотой и оцепенением. Было гадко, но в то же время приятно. Гудение камней под животом убаюкивало и давило. И я был не в силах пошевелиться. Возможно, здесь бы я и нашел свой конец, сойдя с ума или соскользнув в пропасть, если бы вдруг не возник звук, который вывернул меня наизнанку почти так же, как взрыв Кситы вывернул наизнанку истанта.

Крик стотонного кита, пронизывающий воды океана, лишь отдаленно напоминал зарождающийся стон. Казалось, будто тысяча таких китов сжала пространство бесконечным протяжным ревом. Невозможный звук казался реликтовым ревом умирающего динозавра размером с Тихий океан. В нем заключалось все: и боль, и страдание, усталость, смешанная с отчаянием. Вынести этот звук было невозможно. Меня медленно впечатало в камень, звук нарастал, я заорал, низкочастотная волна вспахала тело и, казалось, расщепила меня на лоскуты… Но она уже спадала, отходила, растворялась…

– Сохаба-ра… – прошептал я, пораженный. Вот кХо маячил громадной тенью внизу. Я находился в основании мира. Могильник располагался на самом дне. Но кто сказал, что дно – это конец? Легенды не возникают из пустоты, они взрастают на подготовленной почве. Уж не знаю, что послужило основой предания о трех слонах, держащих Землю, но основу здешних верований я только что осязал. Реликтовый зверь находился внизу, дышал, шевелился, нес на своей спине целый мир. И у меня не возникало ни малейшего желания изображать из себя участника этнографической экспедиции и разбираться, что это было на самом деле.

Как паук, я зашевелил конечностями; судорожно вздрагивая, стал отползать назад, прочь от бездны, прочь от глубины, которой нет конца…

Лишь когда синяя пропасть превратилась в отдаленное сияние, я остановился. Нет уж, избавьте меня от знакомства с реликтовыми животными. Я только что воскрес из мертвых и встречи с мифическими исполинами глубин, призрачными или настоящими, не желал. Что бы ни находилось там в глубине, хорошего для себя ожидать не стоило.

Стоя в темноте, я понял, что оказался заперт: впереди – пропасть, позади – страшный могильник. Я беспомощно огляделся. Зажег огонек в руке. Камни справа и слева громоздились друг у друга на плечах, как семейство крепышей – цирковых акробатов. Оставался один путь – верх по скалам. Возможно, это лишь основание стен гигантской пещеры, но тогда я хотя бы узнаю это наверняка. Альпинист из меня никакой, но другого выхода не просматривалось.

Пластилин горел в зубах шахтерским фонариком. Пальцы нащупывали уступы, кроссовки скользили вниз. Тело оживало. Горная гимнастика разгоняла кровь и вбрасывала в нее сгустки адреналина. Подтягивание себя вверх, с упиранием колен в неровную скалу, заставляло напрячься все замороженные части тела. Передыхая на очередной площадке, я вдруг явственно и четко ощутил: я – жив! Смерть вместе с ощущением разрушенного тела осталась в шаге назад. Мы разделились ней, как прооперированные сиамские близнецы. С дранные о скалы пальцы и коленки саднили болью – реальность разделения не вызывала сомнений. Спина отчаянно прижимался к каменной стене, на веки давила темнота, отгоняемая слабым светом. Далеко внизу вздыхал Сохаба-ра, сотрясая мир, а мой рот растягивал ся в улыбке. Пластилин горячим куском жвачки шмякнулся в подставленную ладонь, и я засмеялся во весь голос. До боли вдавив затылок в камень, чтобы не потерять случайно равновесие, я хохотал как самый счастливый человек во Вселенной. Жив! Я жив! Бессмертный И-са может идти на хрен! Я сам бессмертный, и мы еще посмотрим, кто из нас бессмертнее! Боже мой, как хорошо жить! Как страшна смерть, отнимающая возможность дышать, двигаться, чувствовать. Как страшна она, отбирающая самое ценное, – возможность ощущать себя самим собой, целым, единственным, уникальным.

– Я жив! – заорал я в темноту.

– Поздравляю, – раздался голос сверху. Мгновенная слабость в коленках заставила меня

сползти по стенке, я чудом не упал вниз. Никогда я так не пугался! Холодный пот впитался в футболку. Втянув голову в плечи, я поглядел вверх. Ничего не видно.

– Ты где там? – продолжал голос. Все тот же местный язык – скрип деревьев. Правда, по оттенкам более глубокий. – Умер, что ли? – допытывались сверху. – Хрен ли было кричать, что жив? Разорался…

Сверху что-то шевелилось. Негромкий шум – и на меня упала змея. Я заорал и судорожно забрыкался.

– Эй, ты какого черта там возишься? – Голос сверху недоумевал. – Цепляйся скорей, долго мне ждать?

Змея оказалась простой веревкой. Сердце бухало в ужасе, но пальцы уже вцепились в толстый шнур, мышцы напряглись. Веревка натянулась струной.

– Забирайся! – Я послушно уперся ногами в скалу и зашагал вверх, подтягиваемый незнакомцем. Страшно больше не было. Голос принадлежал живому существу а от мертвечины меня тошнило. Вдобавок речь звучала вразумительно – о большем и не мечталось.

Обессиленный, я вывалился на каменную площадку вверху. Вывернул голову посмотреть на спасителя. Темная тощая фигура. Ни черта не видно. Сжал пластилин – брызнул свет. Белый отблеск озарил существо высокого роста. «Негр!» – первая мысль. Черное заостренное личико блестело любопытными глазами. «Снуп Дог!» – вторая мысль. Снуп Дог не спеша сматывал веревку; руки присутствовали две, но двигались они чересчур свободно, изгибаясь в суставах как попало. На теле – куртка с карманами, или, вернее, карманы с курткой – они покрывали всю ее поверхность. На поясе болталось множество штуковин, как у матерого строителя. Ноги бугрились грубыми извилинами и тоже изгибались не совсем правильно. И да – я его видел. Отчетливо и ясно. Слабый свет пластилина рвал пространство на тени, но форма моего спасителя определенно была постоянной.

– А я тебя вижу! – заявил я обрадованно.

– Я сразу понял, что ты молодец, – снисходительно кивнул Снуп Дог. Моток веревки оказался прикрепленным к ремню, среди прочих штуковин. Снуп шагнул ко мне.

– Что это у тебя? – спросил он и быстро выхватил пластилин длинной рукой.

– Эй! – Я даже сообразить не успел.

– Черт! – Он ругнулся и швырнул мой драгоценный источник света в пропасть. Огонек тут же пропал во мраке, я проводил его жалостным взглядом. – Ты где его откопал? – спросил Снуп Дог. – Поздравляю, можешь отрезать себе руку!

– С какой это радости? – буркнул я. Поднялся, глянул вниз, сожалея о потерянном подарке ен-чунов.

– Это ж кусок топлива сан-бентов, – проговорил негр. – ты в руке его все время нес? Она у тебя сгниет через пару дней. Лучше отрежь.

– С хрена ли ей сгнивать? Я этот пластилин, можно сказать, с рождения с собой таскал, пока ты его не выбросил. А когда сюда поднимался, то во рту держал.

В темноте я не видел, что он делает; несколько секунд стояла тишина.

– С рождения? – Существо помолчало. – Любопытно. Надеюсь, ты знаешь, что говоришь. А вообще– то, рекомендую и голову отрезать, скорее всего, и она сгниет.

– У меня запасных голов нет, так что обойдешься. – Я начинал нервничать из-за темноты, протянул вперед руки, пытаясь нащупать стены. – Какого черта ты выбросил его? – ругнулся я. – Я ничего теперь вижу. Сволочь ты…

Что– то стукнуло раз, другой. Мелодичное перекатывание деревянных палочек чуть слышно застрекотало, и темнота исподволь зажглась ровным оранжеватым сиянием, постепенно усилившимся с нуля до светлых сумерек. На поясе у негра и впрямь болтались две светящиеся палочки, потрескивали.

Он походил на человека, особенно учитывая куртку. Искаженная черная голова, в которой я нашел черты незабвенного певца, озарялась круглыми любопытными глазами, заостренные скулы срастались с телом. Несмотря на деформированный, как мне казалось, облик, вид его не пугал и не отталкивал.

– Ты почти как человек, – заметил я.

– Да и ты тоже, – проговорил он, разглядывая меня с не меньшим любопытством.

– В каком смысле? – не понял я.

– Ты… – Он произнес что-то неясное, длинный невнятный шум.

– Что? – переспросил я.

– Забудь! – Снуп махнул рукой. – Моя форма случайна, так что наша похожесть лишь игра случая.

– Как это случайна? – не понял я.

– Ты как здесь оказался? – вдруг спросил он.

– Посчитали, что умер, сбросили в могилу, – честно ответил я.

Снуп почесал башку. Он будто не знал, что со мной

Делать. Не желая отягощать его своей особой, я спросил:

– Где тут выход/

– А куда тебе надо?

– В порт.

– Какой именно?

– Я не знаю названия. Там есть наклонное море, дыра в космос. И там живут пара древоликих, которых мне надо найти.

– Ч-ра? На черта они сдались тебе?

– Мне надо, – тупо ответил я, еще не осознав, зачем «мне надо». Мгновение – и мысль об Ари ударила в голову, заставила закрыть глаза от боли. До сих пор я не вспоминал о ней. Было странное ощущение: будто я не мог приблизиться к ней в своих воспоминаниях, не мог прикоснуться к чувствам, связанным с ней. Я помнил ее, но как-то издали, отстраненно. Наверное, это объяснялось моим состоянием. Тело подверглось слишком большому испытанию, и для каких-то вещей просто не пришло время. Но сейчас стало невыносимо. Мысль, что она в руках у И-са, убивала. Я не мог представить, зачем она ему и что он хочет с ней сделать. Меня затрясло. Челюсти сжались, чуть не сломав зубы.

– Мне надо, – повторил я. Снуп внимательно смотрел на меня.

– Лучше не связывайся, – проговорил он. – Они хоть и трусливы, но все же бессмертны.

Я чуть заметно покачал головой.

– Дело твое, – тихо сказало это странное существо.

– А ты что здесь делаешь? – спросил в свою очередь я. – Здесь… – я огляделся, – довольно безлюдно. – «Не просто безлюдно, – подумал я, – тут абсолютно нечего делать живому существу, да еще в куртке с карманами и с инструментами на поясе». Я по-новому Взглянул на спасителя. Действительно, что он здесь делает? Пришел исследовать Сохаба-ра? Собирать минералы? Спелеолог-любитель?

Снуп Дог настойчиво смотрел на меня, будто он, а Не я задал вопрос. Наконец дыра рта приоткрылась.

– По делам.

– А-а! – протянул я понимающе и даже добавил: Понятно! – Может, он золото здесь промышляет? Ч ж, мне его секреты не нужны. – Ладно. Ты покажешь выход? Ты знаешь, где порт?

Мне показалось, он вздохнул.

– Идем! – проговорил он, разворачиваясь. – И жди от меня чудес…

Вверх и вниз уходила большая дыра. Сверху бьет свет, снизу – тьма. Не знаю, кто ее прорубил в скале Может, метеорит упал. Неровная поверхность торчал обломанными скалами, кое-где изгибались тонкие деревца, чудом цепляющиеся за выступы. На одном и выступов побольше стоял бесформенный кусок металла – корабль Снупа Дога, похожий на плод мутировавшего картофеля. К нему-то мы и вышли, пройдя длинный путь по пещере.

Снуп принялся собирать вещи в пару ящиков, брошенных около корабля. Я оглядывался по сторонам; Диаметр дыры метров сто, не меньше. Падающий сверху свет высвечивал мокрые стены. Стояла тишина органного зала, наполненная напряжением от масштаба сооружения.

– Есть хочешь? – спросил Снуп. После паузы я честно признался:

– Не знаю.

Снуп вроде как хмыкнул, но кинул мне небольшой кусок. Я поймал его. Боже, опять сало! Даже здесь, на дне мира! Действительно не понимая, голоден я или нет, я откусил податливую гаденькую субстанцию, так успевшую мне надоесть в мою бытность грузчиком в порту. Вкус все тот же, ничего нового. Я откусил еще. Похоже, я действительно хотел есть. Слюна чуть не брызгала. Съел весь кусок – и меня вырвало. Вот и пообедал…

Снуп искоса поглядывал на меня, продолжая возиться с вещами. Я прислушивался к телу, пытаясь понять, чего оно хочет.

– Помоги! – бросил Снуп, берясь за конец одного ящика. Мы бросили его в заднюю часть корабля, потом второй. Снуп закрыл створку.

– Ну что, летим? – спросил он.

Я еще раз оглядел скалы, бросил взгляд на черную дыру хода в могильник.

– Что это за место? – спросил я.

– Один из путей в глубину, – ответил Снуп.

– А их много?

– Думаю, да, – промолвил он. Тоже огляделся, пробежав любопытными глазками по окружающему нас пространству. – Чертовых путей всегда слишком много, – вдруг сказал он. – Будь их два или, лучше, один – тогда есть шанс, хоть и небольшой, что никто и никогда не отыщет их и не сунется проверить: а что там? Но чертовых путей всегда слишком много! И как же, спрашивается, их не отыскать и не посмотреть, куда они ведут, а? Скажи мне!

– Ну… – пробормотал я, опешив от его напора. – Что я тебе скажу… Не суйся, куда не надо, вот и проблем не будет.

Он глянул на меня иронично-презрительно. Спросил:

– Ты местный?

– Нет, я из другого района. – Я задрал подбородок и ответил ему взглядом из-под полуприкрытых век.

– Я так и подумал, – кивнул он. – На местных фаталистов ты не похож. Я сразу понял, что ты чужак. Первый раз такое существо вижу. Ну, ты ведь тоже сунулся в башню, да? Так какого черта?