Текст книги "Звезды царской эстрады"

Автор книги: Максим Кравчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

«Лет через 30–40, я уверен в этом, когда меня и мое “творчество” вытащат из “подвалов забвения”» и начнут во мне копаться <…> – это письмо, если оно сохранится, будет иметь свое “значение” и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот… затертого года!

<…> Где-то там… наверху всё еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят: “нет сигнала”. Вероятно, его и не будет.

А между тем я есть! И очень “есть”! Меня любит народ! (простите мне эту смелость). 13 лет на меня нельзя достать билета!

Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде – и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают черные, пропитанные углем люди, – ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят: “Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте”.

<…> Все это дает право думать, что мое творчество, пусть даже и не очень “советское”, – нужно кому-то и, может быть, необходимо.

<…> Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного – стать советским актером. Для этого я и вернулся на родину. Ясно, не правда ли?

<…> В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне – мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и глубоко равнодушен.

Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей родине!»

В конце жизни Вертинский написал книгу об эмигрантских странствиях «Четверть века без родины», сценарий «Дым без Отечества», книгу мемуаров «Дорогой длинною…». Воспоминания остались незаконченными. 21 мая 1957 года артист, написав тринадцать страниц книги, умер в гостинице «Астория» в Ленинграде.

Антракт

Баян и Пьеро

Я мила друга знаю по походке,

Он носит, носит серые штаны…

Из репертуара Ю. С. Морфесси (авторы неизвестны)

Сколько вычурных поз,

Сколько сломанных роз,

Сколько мук, и проклятий, и слез!

«Дни бегут», А. Н. Вертинский

Мемуары Вертинского появились лет на тридцать позже книги Морфесси. Нет сомнений, что воспоминания коллеги, изданные в 1931 году, Александр Николаевич внимательно читал. В это время он и сам обретался на Елисейских Полях. Уж слишком много прослеживается параллелей в этих книгах…

В повести Александра Куприна престарелые актеры ссорятся в богадельне.

«– Прошу вас, пьяный актер Райский, прекратить вашу дурацкую декламацию!

…Мы не в кабаке, где вы привыкли кривляться за рюмку водки и бутерброд с килькой.

– А-а! Ты забыл разницу между нами? Негодный! Это целая бездна. Во мне каждый вершок – великий артист, вы же все – гниль и паразиты сцены.

– Молчите, старый дурак. Я вам размозжу голову первым попавшимся предметом!

– Актер! Вы на ярмарках карликов представляли.

– А вы – вор! Вы в Иркутске свистнули из уборной у Вилламова серебряный венок и потом поднесли его сами себе в бенефис».

Отношения Вертинского и Морфесси сродни этой сцене. Вертинский не поленился, написал очерк «О Ю. Морфесси» – столь же неприязненный, как и то, что пишет Морфесси о Вертинском в своей книге. Это общая черта – актерская самовлюбленность, упоение успехами, действительными и воображаемыми, перечисление титулованных знакомцев и поклонников и т. д.

Начинается сведение старых счетов с мелочей. Рассказывая о своей работе в Доме актера в 1919–1920 гг. в Одессе, Александр Николаевич ни словом ни упоминает того факта, что ресторан, где он пел, принадлежал Морфесси. Зато Александру Николаевичу очень приглянулась душещипательная сцена на берегу Днестра, вычитанная им в книге Юрия Спиридоновича.

«…Переезды в некоторых местах Бессарабии из одного города в другой по широким русским просторам в архаическом дилижансе и поездка пароходом по Дунаю – это такое удовольствие, какого в другом месте ни за какие деньги не получишь. И даже та тяжелая грусть, с какой я, стоя около городка Сороки рядом с румынским пограничником на берегу Днестра, смотрел на расстилавшуюся по ту сторону реки русскую землю, теперь кажется мне радостью. Словно повидал самое близкое, самое дорогое существо.

Было это 1 мая. И ясно доносились с того берега звуки разудалой гармоники, горластое пение, и отчетливо видны были пляски комсомольцев, собравшихся на берегу реки, чтобы отпраздновать – шумно, пьяно и грубо – свой казенный социалистический праздник. Жаль, слов – о чем они там кричали и пели – разобрать нельзя было. Кто не знал былой русской деревни, может быть, мог принять их за честных, работящих деревенских парней и девок, отстоявших в соседнем селе обедню и справляющих свой престольный праздник. Увы, у меня этой иллюзии не было… К счастью, такие грустные, щемящие душу переживания были редки…»

Слово Вертинскому:

«…В Бендерах мы остановились в маленькой гостинице. Нам принесли самовар. Хозяин пришел поговорить с нами. У окон собралось посмотреть на меня всё местечко. Это было так “по-русски”.

До концерта оставалось полтора дня. Я располагал временем и решил пойти на берег Днестра, посмотреть на родную землю. Было часов восемь вечера. На той стороне нежно спали маковки церквей. И тихий звон, едва уловимый, долетал до меня. По берегу ходил часовой. Стада мирно паслись у самой реки. Все было невероятно, безжалостно, обидно близко, совсем рядом. Казалось, всего несколько десятков саженей отделяли меня он Родины.

“Броситься в воду! Доплыть! Никого нет, – мелькнуло в голове. – А там? Там ЧТО?.. Часовой спокойно выстрелит в упор, и всё… Кому мы нужны? Беглецы! Трусы! “Сбежавшие ночью”. Кто нас встретит там? И зачем мы им?..” Я сел на камень и заплакал… Придя в комнату, я закончил песню:

А когда засыпают березы,

Поляны отходят ко сну,

Ох, как сладко, как больно сквозь слезы

Хоть взглянуть на родную страну».

Не правда ли, сюжетное сходство наблюдается? Только финал у историй разный, соответственно характеру: Морфесси тут же отбрасывает грустные мысли и устремляется навстречу жизненным удовольствиям, а Вертинский переплавляет приступ ностальгии в песню.

Конечно, второй вариант романтичнее, тоньше, изящнее… Но как только речь заходит непосредственно о сопернике, Александр Николаевич превращается в саму язвительность, сохраняя, конечно, рамки приличий, но весьма либерально. Например, Вертинский посвятил «приятелю» целую главу, в то время как

Баян русской песни хоть и вспоминает Вертинского, но словно забывает упомянуть его в названии главы.

«…Не могу не вспомнить о случайном эмигранте “греке” Вертинском^[41]. Случайно очутился он в Константинополе после краха белого движения и тотчас же открыл вместе с талантливейшим куплетистом Сарматовым “Русский трактир”. Но пайщики не поладили, разошлись, и Вертинский открыл свое собственное заведение “Роз Нуар”.

В этот период часто можно было видеть на Гранд рю де Пера, как длинный Вертинский, выступая журавлиным шагом, ведет за руку крохотного мальчика. Этот мальчик был сыном дамы, за которой ухаживал Вертинский. Однажды с балкона трактира Сарматова я вместе с ним наблюдал картину этого умилительного шествия…

Сарматов, улыбаясь, схватил лист бумаги и набросал следующий экспромт:

Вертинский мальчика с собою водит

По шумным улицам. Не знаю, почему?

И глупо это так выходит,

И в этом мальчике что надобно ему?

А просто так: как шут елейный…

Всегда лишь полон он затей.

Как б… увядшая, чтоб вид иметь семейный,

Таскает за собой кухаркиных детей.

Зло, полно глумления, но, надо отдать справедливость, – очень талантливо.

– Напиши же и на меня экспромт, – попросил я Сарматова. – Я не обижусь, даже если он будет такой же злой…

Талантливый куплетист подумал несколько секунд, лукаво улыбнулся и написал:

Вот вам яркая фигура:

Вечно весел, в меру – пьян.

Это кто? Морфесси Юра,

Седовласый наш Баян!..»

Юрий Спиридонович и сам неоднократно пускался в «ресторанные» авантюры: являлся учредителем актерского клуба «Уголок» в Петрограде в 1915 году и владельцем кабаре в Одессе в 1919-м…

Не оставлял попыток закрепиться на гастрономическом поприще Баян русской песни и в эмиграции.

«…Ресторан “Катенька” на rue de la Michodiere, открытый круглосуточно, приглашал гостей в “уголок Троицкого – Морфесси” принять участие в камерных вечерах юмора и песни, где можно было услышать свежий анекдот, модный шансон, а заодно… и сделать ставку в клубе Осман, с которым “уголок” имел прямую телефонную связь. Судя по всему, дело Морфесси – Троицкого процветало – так, например, во время рождественских праздников 1926 года, когда в Париже стояли по местным меркам лютые морозы (5 градусов ниже нуля по Цельсию) и все рестораны пустовали, “Катенька” продолжала исправно пополнять свою кассу»^[42].

Может, «дело» и процветало, но вновь взяли верх неведомые нам обстоятельства. В эмигрантской печати после 1929 года упоминания о «Катеньке» отсутствуют.

Выдерживая паритет, будет нелишним познакомить читателя с речью оппонента.

«Мой приятель – Юра Морфесси – в свое время имел большой успех в Петербурге как исполнитель цыганских романсов. Но, попав в эмиграцию, он никак не мог сдвинуться с мертвой точки прошлого.

– Гони, ямщик!

– Ямщик, не гони лошадей!

– Песня ямщика!

– Ну, быстрей летите, кони!

– Гай-да тройка!

– Эй, ямщик, гони-ка к “Яру”! и т. д.

– Юра, – говорил я ему, – слезай ты, ради бога, с этих троек… Ведь их уже давно и в помине нет. Кругом асфальт. Снег в Москве убирают машины…

Куда там! Он и слышать не хотел. И меня он откровенно презирал за мои песни, в которых, по его выражению, ни черта нельзя было понять. И ненавидел моих поклонников. В остальном мы с ним были как будто в неплохих отношениях. Я всегда по-товарищески устраивал и рекомендовал его в те места, где пел сам, и часто мы выступали в одном и том же учреждении. Как только во время своего выступления я открывал рот, он вставал и демонстративно выходил из зала. При нем нельзя было даже говорить о моем творчестве, а уж тем более хвалить меня. Помню, однажды в “Эрмитаж”, где я пел, пришел Федор Иванович Шаляпин с инженером Махониным (который изобрел какой-то “карбурант” – нечто вроде синтетического бензина), богатым и неглупым человеком. Федор Иванович заказал себе солянку с расстегаями и ждал, пока ее приготовят. Увидев Шаляпина, я отчаянно перетрусил: петь в его присутствии у меня не хватило бы наглости – поэтому я убежал и спрятался, извините за выражение, в туалете. Каков же был мой ужас, когда открылась дверь и Федор Иванович громовым голосом сказал:

– А! Вот вы куда от меня спрятались! Нет, дорогой, дудки! Пожалуйте петь! Я из-за вас сюда приехал!

Юра стоял тут же и видел эту сцену. Он позеленел. А Федор Иванович бесцеремонно взял меня за руку и повел на эстраду. Что было делать? Пришлось петь.

Первой песней моей было “Письмо Есенина”, “До свиданья, друг мой, до свиданья!”, написанное в том году.

Шаляпин слушал и… вытирал слезы платком (клянусь вам, что это не актерское бахвальство, а чистая правда). Инженер Махонин сказал ему (так, что я слышал):

– Федор Иванович, солянка остынет.

Шаляпин отмахнулся от него и вдруг, совсем отодвинув стул от своего стола, попросил:

– Еще, дорогой. Пой еще!

Девять песен вместо положенных трех я спел ему в этот вечер. Солянку унесли подогревать.

Потом я сидел с ним до закрытия, и с этого началась наша дружба с Федором Ивановичем, если я смею назвать это дружбой.

Юра не мог пережить этого и совсем не пел от злости в этот вечер. Он ушел домой, сославшись на расстройство желудка.

А однажды ко мне в “Эрмитаж” пришел знаменитый шахматист Алехин. Он любил мои песни и не скрывал этого, У него были все мои пластинки. Пригласив меня за свой столик, он позвал также Юру, предварительно спросив меня, не имею ли я чего-нибудь против. Я, конечно, ничего не имел. Разговор зашел обо мне и о моей последней песне, только что напетой в “Колумбии”, – “В степи молдаванской”.

Алехин говорил, что самое ценное в моем творчестве – это неугасимая любовь к родине, которой пропитаны все мое песни, ну и еще кое-что, что я опускаю. Юра долго терпел все это, потом, не выдержав, обрушился на меня таким потоком злобы, ненависти, зависти и негодования, что даже покраснел и начал задыхаться. Алехин опешил. Я молчал. Мне неудобно было говорить о самом себе. И притом никто не обязан любить мое искусство. У каждого свой вкус. Но Алехин возмутился.

– Вы позволяете себе обливать грязью моего друга, – сказал он ему и встал при этом. – Я попрошу вас немедленно покинуть мой стол!

Юре ничего не оставалось, как только встать и уйти. Что он и сделал. В дальнейшем мы продолжали служить вместе. Он вел себя так, как будто этого не было. Я тоже делал вид, что ничего не случилось. Но однажды в откровенной беседе с ним, где-то в кафе, куда мы ходили после работы, я сказал ему:

– Ты не понимаешь моих песен потому, что, во-первых, ты необразован; во-вторых, ты никогда ничего не переживал в своей жизни, ты не знаешь, ни что такое боль, ни что такое страдания, ни что такое печаль, тоска, душевные муки. Ты не знаешь, что такое родина и тоска по ней. – И постепенно обозлеваясь, вероятно, не без влияния алкоголя, я сказал ему: – Ты, Юрочка, старый “супник”! У тебя всегда можно было купить любовницу, “встретиться” с женщиной на твоей квартире. Ты всю жизнь пел по “отдельным кабинетам” и получал “в руку” – “на чай” – от богатых людей. Ты человек, воспитанный, так сказать, “при чужой рюмке водки”. Откуда тебе понимать человеческие чувства? Вот когда с тобой случится беда, горе какое-нибудь, ты, может быть, тогда и поймешь что-нибудь во мне!

Он чуть не убил меня за эти жестокие слова, замахнувшись бутылкой. Но нас развела публика.

На этом наши отношения как будто прекратились. Но окончились они все же иначе.

Однажды, съездив в Белград на гастроли, Юра познакомился с девицей огромного роста (выше меня на голову), которая была участницей белого движения. Звали ее по-военному – «Танька-пулемет».

Она была намного моложе Юры и была женщиной решительной и энергичной. Она сразу прибрала его к рукам. Юра влюбился в нее. Влюбился “жестоко и сразу” – он любил “большие куски”, как в еде, так, очевидно, и в любви. Уже сильно постаревший к тому времени, этот бывший “лев” был весьма быстро “перестрижен” ею в смирного “пуделя”. Она командовала им и третировала его. Женившись на ней в Белграде, где он отбил ее у богатого серба, не пожелавшего жениться на ней, он привез ее в Париж.

Это был ход со стороны женщины, которая сыграла на самолюбии своего богатого любовника. А Юра был козлом отпущения. Любовник взвыл. Она нанесла сильный удар! В конце концов он приехал за ней в Париж, они, по-видимому, встретились, и… эта особа, которую, кстати, мы называли “молодая лестница”, в один прекрасный день, когда Юра был в поездке, бросила его и уехала в Белград, предварительно начисто ограбив, продав все его имущество, даже квартиру со всей мебелью. Юра затосковал… И как! Он даже похудел от горя… Это было его первое душевное потрясение.

Как-то вечером он пришел в то место, где я пел. Заказав себе вина, он волей-неволей вынужден был слушать столь ненавистное ему мое пение.

Я пел довольно безобидный вальс “Дни бегут”. Там есть такие слова:

Сколько вычурных поз,

Сколько сломанных роз,

Сколько мук, и проклятий, и слез!

Как сияют венцы!

Как банальны концы!

Как мы все в наших чувствах глупцы!

А любовь – это яд,

А любовь – это ад,

Где сердца наши вечно горят.

Но дни бегут,

Как уходит весной вода,

Дни бегут,

Унося за собой года.

Время лечит людей,

И от всех этих дней

Остается тоска одна,

И со мною всегда она…

Наконец я кончил. Юра встал и подошел ко мне. По лицу его ручьями текли слезы.

– Прости меня! – только и мог произнести он.

Я простил…»

Отрывок, что и говорить, резкий, насыщенный, интересный… И откровенная сцена ссоры в ресторане только укрепила меня во мнении, что их конфликт – не банальная актерская зависть, но – столкновение темпераментов. Спокойный и меланхоличный созерцатель мира Пьеро-Вертинский и вечно алчущий жизненных удовольствий, холерик Морфесси. Это были люди, находившиеся на разных сторонах спектра человеческих душ. Между ними была пропасть непонимания, но прослеживается и скрытая взаимная тяга (к старым врагам ведь привыкаешь не меньше, чем к друзьям). Довольно странно при этом звучат выпады Вертинского в адрес Морфесси, затрагивающие, скажем так, личные моменты. И дело даже не в предмете этих нападок, но в самих формулировках и неком псевдопуританском осуждении Вертинским своего героя: «Уже сильно постаревший к тому времени, этот бывший “лев” был весьма быстро “перестрижен” ею в смирного “пуделя”», – пишет Александр Николаевич о Морфесси, словно позабыв о том, что сам в возрасте 54 лет связал свою жизнь с 20-летней Лидией Циргвава. «Постаревшему» же «льву» было на момент знакомства с Валентиной Лозовской лет 45–46. Такая вот попытка анализа отношений двух звезд сквозь призму их мемуаров…

И на десерт давайте вспомним описание вечера с Чарли Чаплином, на котором оба, видимо, присутствовали, но вновь как-то забыли о существовании друг друга.

Читаем строки «седовласого Баяна»:

«…Вернувшись в Париж, я узнал, что за последние десять – двенадцать лет вырос крупнейший нефтяной деятель Детердинг и что вторая жена его русская. Вскоре она пригласила меня петь у нее на большом рауте в отеле “Крийон”.

Этот раут не только совпал с парижским триуфом кинокомика Чарли Чаплина, а был дан госпожою Детердинг в его честь. Я это оттеняю, потому что, наверное, у леди Детердинг часто бывали и высочайшие, и высокие особы. А вот Чаплина, несравненного Шарло, супруга короля нефти принимала впервые. В высочайших же особах и на сей раз не было недостатка.

За столом вблизи хозяйки, густо покрытой бриллиантами, я увидел Марию, королеву румынскую, принцессу греческую Елену Владимировну, одного из принцев баварской династии, еще несколько русских и иностранных высочеств. Тут же были и донна Маццуки, и большая группа экзотической молодежи.

Повторяя “чарочку” за “чарочкой”, спокойно и холодно наблюдал я, как веселится “избранное общество”.

После обильных возлияний кто-то начал разбивать опорожненные бокалы. Эта забава так понравилась Чарли Чаплину, что он в мгновение ока превратил в осколки добрый десяток бокалов. Румынская королева была, вероятно, в первый раз свидетельницею таких занятных забав, ибо поспешила ретироваться.

Один из директоров отеля, наблюдавший эту картину с профессионально учтивым бесстрастием, полюбопытствовал у меня:

– Так, вероятно, принято в русском обществе – бить столовое стекло?

В ответ ему я улыбнулся…»

Конверт американского пиратского диска 1960-х годов, где извечные конкуренты оказались в непривычном соседстве

А так звучит версия «Вертидиса»:

«…Когда в Париж приехал Чарли Чаплин, леди Детердинг, русская по происхождению, решила устроить ему прием у себя в апартаментах отеля “Крийон”, на плас Вандом. Желая показать ему русских артистов, она пригласила к обеду тех, кто был в Париже в то время. Меня и Лифаря она посадила рядом с Чаплином. За обедом мы разговорились с ним и даже успели подружиться. Американцы сходятся очень быстро за дринком.

После обеда начались наши выступления. Лифарь танцевал, я пел, Жан Гулеску играл “Две гитары”, Настя Полякова пела старые цыганские песни и “чарочки” гостям. Чаплин был в восторге. Когда стали пить шампанское, метрдотель “Крийона” месье Альбер подал свои знаменитые наполеоновские фужеры старого венецианского стекла с коронами и наполеоновским “N” – сервиз, которым гордился отель “Крийон”, личный сервиз императора, оставшийся еще с тех пор, как Наполеон останавливался в этом отеле.

Цыгане запели “чарочки”. Первую они поднесли Чаплину.

Чаплин выпил бокал до дна и, к моему ужасу, разбил его об пол.

Все молчали. Через несколько минут он выпил второй бокал и тоже разбил. Метрдотеля переворачивало. Альбер сделал умоляющие глаза и подошел ко мне. На глазах у него были слезы.

– Месье Вертинский, – шепотом сказал он, – ради бога, скажите этому “парвеню”, чтобы он не бил бокалов. Мало того что мы поставили леди Детердинг в счет по 15 тысяч франков за каждый фужер. Это сервиз исторический. Заменить его нечем.

Он искренне волновался.

Я подождал, пока Чаплин нальет вина, и когда, осушив бокал, он собирался кокнуть его об пол, я удержал его руку.

– Чарли, – спросил я, – зачем вы бьете бокалы?

Он ужасно смутился.

– Мне сказали, что это русская привычка – каждый бокал разбивать, – отвечал он.

– Если она и “русская”, – сказал я, – то во всяком случае дурная привычка. И в обществе она не принята. Тем более что это наполеоновский сервиз и второго нет даже в музеях.

Он извинялся и горевал как ребенок, но больше посуды не бил».

Время смыло все старые обиды. Александр Николаевич Вертинский скончался от сердечного приступа в возрасте 68 лет 21 мая 1957 года на гастролях в Ленинграде, в номере гостиницы

«Астория», пережив былого соперника на восемь лет.

Интересно, дошла ли до Александра Николаевича весть о кончине извечного конкурента? Вполне вероятно. И вряд ли она принесла ему радость.

Время лечит людей,

И от всех этих дней

Остается тоска одна…

Второе отделение

Другие времена

От Белграда до Парижа

Новых я песен совсем не пою,

Старые петь избегаю.

Тревожат они душу больную мою.

Ах, с ними сильней я страдаю…

«Вы просите песен», романс А. Макарова из репертуара Ю. С. Морфесси

Итак, воспоминания Юрия Морфесси подошли к концу, известна даже точная дата окончания этого труда, заботливо указанная автором, – «Париж; 23-4-31 г.». С этого дня практически вся дальнейшая жизнь Баяна вплоть до кончины являет собой term incognita. Особенно это касается периода с лета 1940 года (время оккупации Парижа).

Я уже неоднократно обращал внимание на неточность и поверхностность повествования Морфесси. Но в дальнейшем исследовании не будет и такого источника. Мы попытаемся сложить «пазл» его судьбы только по воспоминаниям современников. Из короткой зарисовки Вертинского можно догадаться, что брак Морфесси с «женщиной-воином» Лозовской оказался неудачным. «Молодая» сбежала от супруга к прежнему любовнику – богатому сербу.

Осунувшийся от переживаний Юрий Спиридонович принимает парадоксальное, казалось бы, решение – тоже перебирается в Белград. Хотел ли он быть ближе к своей неразделенной любви или просто подвернулся выгодный ангажемент – неизвестно.

Морфесси принял решение перебраться в Сербию не сразу, хотя страну эту он знал не понаслышке – ему доводилось выступать здесь раньше.

В 1927 году «русский Баян» совместно с куплетистом Павлом Троицким более полугода (до февраля 1928-го) пели в ресторане «Русская семья». Там же, 11 декабря 1927-го, Морфесси отпраздновал 25-летие своей концертной деятельности. Во время этой же поездки Морфесси познакомился с Лозовской….

Ю. Морфесси в своей квартире.

Фото конца 1940

Известный рижский композитор Оскар Строк вспоминал о тех временах:

«…Самым тонким интерпретатором моих вальсов был обладатель бархатного баритона Юрий Морфесси…В Берлине я услышал в исполнении ансамбля Weintraub Synkopatrs – среди участников которого был юный Эдди Рознер – веселую, мажорную песенку. Вернувшись в Ригу, я написал грустное танго “Когда весна опять придет”, припев которого начинается с мелодического оборота, ритмически и интонационно родственного началу припева моего танго “Черные глаза”. Я написал его специально для исполнителя русских романсов Юрия Спиридоновича Морфесси, которого знал еще по Петербургу. Будучи на гастролях в Риге, Морфесси сильно увлекся сестрой моего приятеля, я знал, что в Париже у певца была серьезная любовная драма, связанная с неудачной женитьбой на Валентине Лозовской. История получила огласку в среде русской эмиграции. Покинув Париж, Морфесси предполагал поселиться в Риге, однако уехал жить в Югославию»^[43].

Дивертисмент

Константин Сокольский «Соколенок»

Помнишь, как на масляной в Москве

В былые дни пекли блины?

Жирный блин царил на всей земле,

Все от блинов были пьяны.

И хозяйка милою была

И блины мне вкусные пекла…

Романс «Дуня», из репертуара К. Сокольского, стихи и музыка Марка Марьяновского

Одним из соратников и даже другом Морфесси в его балканский период жизни стал Константин Тарасович Сокольский (Кудрявцев, 1904–1991).

В 1928 году Сокольский начал выступать в кинотеатрах с народными романсами и песнями Александра Вертинского. Умело подражая, он даже выступал в костюме Пьеро.

Его первые концертные программы состояли из цыганских, итальянских, кавказских песен, а также песен каторжан, которые исполнялись с оркестром или под гитару в соответствующих сценических костюмах. Он стал и первым (за несколько лет до Петра Лещенко) исполнителем произведений композитора Оскара Строка.

Певец активно гастролировал по Восточной Европе, был знаком с Федором Шаляпиным, общался и конкурировал с Петром Лещенко, обучал пению юную Аллу Баянову.

В 30-е годы много гастролировал в Югославии, где крепко подружился с Юрием Морфесси. Несколько предвоенных лет артисты встречались практически ежедневно. В мае 1940 года Сокольский вернулся в Ригу, которую вскоре заняли немцы. В 1944 году он был задержан и посажен в лагерь для отправки в Германию, однако вырвался из плена. После освобождения Риги Константин Сокольский – артист Латвийской филармонии, солист Малого симфонического оркестра окружного Дома Красной армии. В 1946 году на одном из концертов он спел одну из песен Оскара Строка и тут же был уволен из филармонии, поскольку Строк тогда был в опале. Позднее исполнитель долгие годы работал в культурных учреждениях Латвийской ССР, выезжал с концертами по стране, но о былой славе пришлось забыть навсегда. Константин Тарасович оставил очень теплые воспоминания о своем друге Юрии Спиридоновиче Морфесси^[44]:

«Впервые я услышал выступления Морфесси в конце двадцатых годов у нас в Риге, в фешенебельном кабаре “Альгамбра”, и уже впоследствии, после восьми– или десятилетнего перерыва – в Белграде в Югославии. Можно сказать, я слышал двух разных певцов.

В кафе «Альгамбра» Морфесси выступал в боярском кафтане

…В кабаре “Альгамбра” Юрий Спиридонович пел русские, цыганские романсы в ярком боярском костюме, очень гармонировавшем с его импозантной внешностью. Выступал Морфесси в кабаре в течение нескольких месяцев. Он имел громадный успех, и я был восхищен его прекрасной внешностью, его красивого тембра баритоном. Но познакомиться мне с ним тогда не удалось – ведь я в то время был только начинавшим выступать на сцене певцом…

В начале 1937 года мой импресарио сделал контракт на выступления в Югославии, в Белграде, в фешенебельном кафе “Казбек”. По приезде я узнал, что здесь только недавно окончил свои гастроли, продолжавшиеся долгое время, Юрий Морфесси и сейчас выступает в том же Белграде на Балканской улице.

Признаться, я здорово струхнул: хотя я выступал в европейских столицах, уже заявил себя как певец, но перспектива выступать после такого прославленного артиста меня не особенно радовала. Однако опасения оказались напрасными: публика приняла меня очень хорошо, и забегая вперед, скажу, что я в этом “Казбеке” вместо одного месяца, на который был заключен контракт, пропел один год и семь месяцев. С самого первого дня приезда я мечтал увидеть и услышать выступление Морфесси, но так получилось, что выступали мы почти в одни и те же часы, а потому найти возможность послушать Морфесси было очень сложно.

Здесь я хочу оговориться, что от завсегдатаев «Казбека” я узнал, что здесь же, в Белграде, проживает бывшая жена Морфесси, Валентина Васильевна, которая вышла замуж за югославского богача Славку Захарыча. Я неоднократно бывал у них и сдружился с их семьей. Они меня очень тепло принимали на своей вилле под Белградом, в Топгадоре. Однако меня предупредили: никаких разговоров о Морфесси не заводить…

И вот однажды моя мечта сбылась. Я уговорил хозяина “Казбека” переставить время моего выступления и со своим коллегой (тоже певцом в программе “Казбека”, черногорцем Миле Беговичем) пошел на Балканскую. Пришли туда перед самым выступлением Морфесси и заняли нишу как раз напротив оркестра.

Медленно погас свет, прожектора осветили оркестр, скрипач объявил выступление, и вышел Морфесси. Он спокойно поднялся под аплодисменты на подиум. На певце прекрасно сидел фрак. Морфесси – как король, как орел – окинул взглядом зал. Пауза длилась почти минуту. Зал замер… Все внимание было направлено на певца. Чуть заметным движением головы Морфесси дал знак скрипачу начинать интродукцию, не объявляя названия романса. Полилась тихая музыка. Морфесси как-то вытянулся вперед и вкрадчиво запел, как бы обращаясь к кому-то в зале:

Ты говоришь, мой друг,

Что нам расстаться надо…

И нет больше короля, нет орла. На сцене – влюбленный, просящий потерянную любовь… И вдруг, как бы заключая мысль первой песни:

Что мне горе —

Жизни море можно вычерпать до дна!

Он как будто вырос на полголовы, плечи его раздвинулись, всё – другое… Так он спел шесть-семь песен, прерываемый громкими аплодисментами.

Я был буквально поражен его выступлением. Он пел лучше, чем когда я слышал его в Риге, но это было совсем другое. В Риге он как бы любовался собой, звучанием своего голоса, а здесь в каждом романсе, в каждой песне он передавал мысль, содержание текста и его сущность, пропуская всё через себя, что в совокупности с его меняющимся тембром голоса создавало картины, подобные тем, что рождаются под кистью художника-живописца.

В зале овации, крики “бис”. И публика успокоилась только тогда, когда Морфесси сказал, что выступит еще раз.

Мой спутник, Миле Бегович, просил меня остаться и провести вечер в компании его земляков-черногорцев, но я не мог. Я был в трансе. Я оставил Беговича, вышел из кабаре и всю ночь ходил по Белграду, но не мог прийти в себя. В голове была только одна мысль: “И я еще считаю себя певцом! Ведь вот человек поет! Да и поет ли он? Он, как гипнотизер, подчинил себе зрительный зал, подчинил своей мысли…” И я невольно вспомнил концерт Федора Ивановича Шаляпина в Бухаресте перед отъездом в Югославию. Там было всё то же: в каждой песне, каждом романсе – свое решение, своя судьба.

Я долго сидел на скамейке на Калемегдане (старая турецкая крепость) и смотрел на воды Дуная, а перед глазами стоял Морфесси. Только под утро я вернулся к себе в гостиницу. То ли утренний воздух, то ли твердо принятое решение, – но я успокоился и заснул крепким сном. А вечером перед выступлением пересмотрел свой репертуар, всё переделал, вспоминая слова своего учителя.