Текст книги "Звезды царской эстрады"

Автор книги: Максим Кравчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Вечером после выступления в “Казбеке” меня опять что-то потянуло на Балканскую, и я отправился туда. Пошел один. Морфесси, вероятно, только что спел и сидел в нише, рядом с оркестром. Выступал я в “Казбеке” в русской рубашке, в сапогах и поддевке, а идя на Балканскую, надел фрак.

Как-то неуклюже, как мне показалось, я подошел к нише, остановился. Морфесси с удивлением посмотрел на меня, поднял бровь, слегка улыбнулся и спросил:

“Вы мне что-то хотите сказать?” Я представился, сказав, что я Сокольский, новый певец в “Казбеке”, что приехал из Румынии, хотя моя родина – Латвия.

Морфесси встал, протянул мне руки, крепко пожал мои, и глаза его засветились.

Он сказал: “Сокольский? Как же, как же, слыхал. А знаете что? Ведь вы своими “Блинами” весь Белград положили на лопатки! О “Блинах” только все и говорят. Ведь сейчас-то масленица!” (“Блины” – песня из моего репертуара, слова и музыка Марка Марьяновского). А ведь я Вас точно таким и представлял. Садитесь”. – “Ну, раз вы заговорили о блинах, – ответил я, – давайте поужинаем вместе”. – “С удовольствием! – отозвался на мое приглашение Морфесси. – Повар у нас прекрасный”.

Я подозвал метрдотеля, заказал ужин, конечно, с блинами, и дюжину шампанского (у нас было принято, когда друзья встречаются, то заказывать не бутылку шампанского, а дюжину или полдюжины, а сколько выпьешь, не имело значения). Морфесси улыбнулся, как-то зажмурился и сказал: “А мне говорили, что вы русский человек”…

Я ответил, что хоть я из Латвии, из Риги, но по национальности русский.

“Так какой же русский ужинает с шампанским! – возразил Морфесси. – Если уж нужно выпить, то только водочку, только русскую водочку!” Я, конечно же, согласился, переиграл заказ с ужином, и мы с ним просидели, болтая, вспоминая наших общих знакомых, далеко за полночь. Мне, конечно же, льстило, что я познакомился с такой знаменитостью, но и он с каким-то дружелюбием, особой заинтересованностью отнесся ко мне, всячески показывая при этом свое ко мне расположение. Домой пошли вместе.

Почти рядом с “Казбеком”, на улице Крале Милана, находилось кафе некоего Божи Божича, открытое всю ночь. Там обычно собирались после выступления артисты кабаре и даже театров и радио. По моей просьбе туда стал приходить и Юрий Морфесси. Он был весельчак по натуре и вскоре стал душой нашего общества. На каждый случай у него был анекдот, и мы просто поражались, откуда они у него брались… Конечно, присутствовали и представительницы прекрасного пола, которых по долгу вежливости мы, мужчины, должны были провожать домой, но Морфесси категорически заявлял: “Соколенок (так он стал меня называть), пойдем со мной. И вот, когда я провожал его, в нашем разговоре, как заведенная пластинка, звучала одна и та же тема: “Соколеночек, милый! Сам не понимаю, как это я мог оставить Россию. Ты понимаешь, это было в Одессе, ведь я одессит… Кругом паника, хаос, все мечутся, куда-то бегут. Я тоже собрал чемодан, вышел на улицу. Все бежали в порт, пошел и я. А там толпа. Все штурмуют пароход.

Подхватило и меня, и я сам не знаю, как очутился на пароходе. Потом Болгария, Париж, стал выступать в ночных кабаре, обзавелся квартирой и вот теперь кочую по Европе. Ты знаешь, тяжело! Вот я пою русские песни, романсы, но уже начинаю чувствовать, что делаю что-то не то. Начинаю чувствовать, что теряю обаяние, аромат русской песни. Кругом незнакомые, чужие морды (именно так он и выразился), ничто не вдохновляет. Не может русский артист творить, будучи оторванным от своей родины. Он как бы без корня, не питается соком родной земли и поэтому душевно пуст. Вот так и со мной. Мельчаю. Вот ты, окончив свои выступления, поедешь домой, на родину, в свою Ригу, а у меня дома нет. Есть только квартира в Париже. Ты счастливчик, Соколенок!”

И я его понимал. Это был крик души. Смотрю я на него и в свете утреннего рассвета вижу его серое, с влажными глазами лицо. Какое-то беспомощное…

Да, ты не только неповторимый певец, но, хотя и эмигрант, – великий русский гражданин. Именно русский, несший знамя русского искусства, знакомя с этим искусством иностранную публику, как многие русские артисты, с которыми мне приходилось встречаться за границей.

…Мне предложили хороший контракт в Хорватии, там же, в Югославии, в городе Загреб. Морфесси часто приезжал ко мне в гости. Когда он приехал в первый раз, я все думал, каким образом оригинальнее его встретить и показать Загреб. На извозчике? Это просто и неинтересно. На автомобиле? Тоже не то.

И случай все-таки представился.

Когда мы с Морфесси вышли на улицу вместе с местным певцом Александром Адамовичем и моей подругой Ирочкой Пенчальской, мы увидели: какой-то хорват вез в тарантасе, запряженном парой коней, воз дров. Я спросил, сколько стоят дрова, и он ответил, что 200 динаров. Я заплатил и просил здесь же на улице выгрузить дрова. И вот мы сели всей компанией в тарантас, я взял вожжи, хлестнул лошадей, и мы поехали осматривать город. У меня сохранились фотографии этой поездки, о которой знал весь Загреб.

Сокольский и Морфесси в Загребе

Я хочу описать еще один эпизод, говорящий о том, с каким вниманием и лбовью Морфесси относился к русской песне.

Однажды он позвонил мне и сказал, что приехала его жена Ада Морелли из Парижа и что он хочет познакомить меня с ней и вместе провести вечер…

Уже было поздно, гости в “Тушканце” почти разошлись. И тут вдруг прибежал швейцар, стоявший у нижних дверей, и почти закричал: “Юрий Спиридонович приехали!” Через несколько минут в дверях показался Морфесси под руку со своей женой. Он вообще имел привычку, входя в помещение, на мгновение как бы застыть на пороге двери, дескать, смотрите, я появился…

Я подошел к нему навстречу, был представлен его жене, и тут мы увидели, что вместе с ним приехал богач-помещик из Боснии, известный ресторанный кутила, любящий швырять деньги… Все, конечно, забегали, хозяин бара позаботился о том, чтобы остальные запоздалые гости поскорее ушли из его заведения. Для Морфесси приготовили одну нишу, стали накрывать на стол. Сам Морфесси был в прекрасном настроении. Конечно, возле Морфесси расположились наш оркестровый скрипач Валя и также замечательный гитарист Леня. За сервировкой стола следил прибывший вместе с Морфесси помещик.

Когда прозвучали первые тосты и гости выпили, Морфесси как-то откинулся на спинку дивана, а музыканты заиграли романс.

“Потому я тебя так безумно люблю!..”

Исполняя романс, Юрий Спиридонович все время смотрел на жену Аду. И тут вдруг на пол упали перчатки Ады, которые она почему-то сняла, хотя, будучи надеты к вечернему платью, они обычно не снимаются. Помещик, будучи кавалером, нагнулся, поднял перчатки и, сказав какую-то любезность Аде, подал их ей.

Морфесси мгновенно оборвал пение, ударил кулаком по столу и почти закричал, обращаясь к помещику: “Терпеть не могу, когда мне хамят!” Помещик, конечно же, стал извиняться, но Морфесси все больше горячился: “Это песня русская, не ваша босанская! Русскую песню слушать надо! Слушать!” Мы все стали уговаривать его успокоиться, но Морфесси все еще горячился: “Русскую песню слушать надо!..”

С трудом всем нам сообща удалось его успокоить…

Может быть, я недостаточно сильно описал этот эпизод, но он говорит о том, как Морфесси относился к исполнению русской песни. Этого он требовал и на своих выступлениях.

А. Адамович, Ю. Морфесси, К. Сокольский и И. Пенчальская читают русскую эмигрантскую газету «Сегодня», печатавшуюся в Риге до 1940 года

Я мог бы, конечно, еще многое написать о нем, но думаю, что из всего мною описывает занимательную встречу с Морфесси в Париже:

«…Вместе с руководителем театра “Ромэн” М. М. Яншиным побывали мы и в эмигрантском филиале известного до революции московского ресторана “Мартьяныч” в районе Монпарнаса – “в целях ознакомления с бытом артистической эмиграции”, – куда нас сопровождала посольский работник по культуре милейшая болельщица футбола и театра Н. Натарьева, – вспоминает Старостин. – Там выступал Александр Николаевич Вертинский, исполнивший для нас специально новинку, в которой, помнится, были такие слова тоскующей по родине супружеской пары: “Мы возьмем свою сучечку и друг друга за ручечку и поедем в Буа-де-Булонь”. С неизбывной тоской в голосе он сказал Яншину, подсев потом к нашему столу: “О, с какой радостью я поехал бы в Сокольники”.

Но в Париже был известен ответ нашего дипломата на просьбу Вертинского о возвращении в Москву: ваше искусство, Александр Николаевич, нам полезнее за рубежом. Тогда ни он, ни мы не предполагали, что двадцать лет спустя вместе будем встречать Новый год в ресторане ВТО на улице Горького, у “Бороды”, и шутливо вспоминать вечер у “Мартьяныча”.

Там же под гитару популярный артист Павел Троицкий исполнял свою пародию на Вертинского – “Я знаю, Саша не был в Сингапуре” – и со слезами на глазах расспрашивал нас о своих сподвижниках по искусству В. Я. Хенкине, А. А. Менделевиче, завидуя тому, что они с огромным успехом выступают в “Эрмитаже” и в “Аквариуме”. Он замирал при упоминании названий московских улиц – Каретный ряд, СадоваяТриумфальная – и, хватаясь за голову руками, повторял: “О боже мой!

О боже мой!”

Пел и единственный из эстрадных артистов дореволюционного времени, получивший звание “солист его императорского величества”,

Александр Спиридонович Морфесси (сохранена авторская орфография. – М. К.), грек по происхождению, с белоснежной шевелюрой, розовощекий, с черными бровями “под Станиславского”. У него в свое время московские цыгане учились петь цыганские таборные песни и салонные романсы. Здесь же он пел по заказу иностранных туристов, считавших посещение “Мартьяныча” в Париже непременной данью моде.

Спев свой коронный романс “Палсо было влюбляться” и получив за исполнение от английского туриста сувенир, кажется, часы, Морфесси со вздохом показал их нам и грустно произнес: “Вот так мы и живем”.

Они не скрывали своей ностальгии. Она читалась в их глазах, кричала словами романса “Тоска мне выжгла очи”. Мы испытывали к ним чувство сострадания. Они были благодарны нам за понимание их душевного надрыва, свою трудную судьбу они воспринимали как расплату за добровольную ошибку. И пели весь вечер не для иностранных посетителей, а для нас»^[45].

Хорошим дополнением к рассказу Сокольского стал бы этот отрывок из книги знаменитого футболиста Андрея Старостина… если бы не ряд настораживающих моментов, заметных лишь при мощном «увеличении».

Во-первых, по многочисленным воспоминаниям современников, упоминаемый форвардом ресторан «Мартьяныч» не принадлежал к категории шикарных заведений, где в один вечер на сцене могли бы сойтись такие «зубры», как Вертинский и Морфесси. Ежедневное меню «Мартьяныча» включало: «окрошку, ботвинью, вареники с вишнями». (Сравните с «икрой и шампанским» «Эрмитажа» или «Шахерезады»!) «Кормили у “Мартьяныча” вкусно и доступно».

Конечно, название ресторана со временем можно было и позабыть.

Но вот вторая деталь – упоминаемый в качестве руководителя театра «Ромэн» друг Яншин.

Актер занимал эту должность в 1937–1941 гг., что, следовательно, и является временными рамками описываемых Старостиным событий.

Тут в принципе можно не гадать, ведь в списке наград чемпиона есть такая запись: «. .Победитель финального турнира третьей рабочей Олимпиады в Антверпене и турнира Всемирной выставки в Париже – 1937 г.»

Простительна и ошибка Андрея Петровича с именем Морфесси, которого он (видимо, путая с Вертинским) называет Александром.

Можно даже представить, что главные звезды эмигрантской эстрады вместе поют в заштатном кабачке. Но только представить!..

Потому как имеются достоверные данные о том, что еще в конце 1933 года Вертинский покинул Францию и более там до конца своих дней не появлялся.

Ладно, чего уж там, не заметили бы и такого ляпа, если бы и не отсутствие в этот период в Париже, с большой долей вероятности, и второго певца – Морфесси. Баян, как мы помним, из интервью Сокольского, искал лучшей доли на Балканах.

Встает законный вопрос: «Кого слушал футболист Старостин в Париже? И слушал ли вообще?» Или все это лишь байка для того, чтобы удивить простого советского читателя близостью к бомонду и «артистическим кругам эмиграции»?

Более-менее правдивым смотрится единственный момент с выступлением Павла Троицкого. Ему-то было «по рангу» подвизаться в таком месте, со своим «интимным» репертуаром, не требующим ни большой сцены, ни оркестра за спиной. У него, кстати, действительно была в репертуаре пародия на Александра Вертинского, которую он даже записал на пластинку. Называлась вещица «Вертиниада», и единственное, что Старостин делает точно, – цитирует строки из «Вертиниады»…

К слову сказать, Александр Николаевич слышал упомянутую Старостиным пародию Троицкого, и, мягко говоря, она ему не понравилась. Покидая Париж, певец опубликовал в эмигрантской печати стихотворение, назвав его недвусмысленно – «Врагу», да еще с припиской – «Вертинский Троицкому»:

Я презираю вас спокойно и светло,

Мой бедный враг с потухшими глазами.

Вы тень моя. Я к Вам привык с годами.

Алмазом слов моих я огранил стекло.

И в жизни Вашей – зеркало души

Я отражаюсь злой карикатурой.

Я как Шекспир, разыгранный «халтурой»

В провинции, в театрике, в глуши.

Вы – худший из моих учеников,

И если я бунтарь и поджигатель,

То Вы – доносчик на меня, предатель.

Бездарнейший из всех моих врагов.

Вам ничего Европа не дала,

И Вы – все тот же Гамлет в нафталине

И все еще трезвоните доныне

В картоне не свои колокола,

Дырявый плащ – чужих ролей и фраз,

Фальшивых, вычурных и лицемерных —

Вы взяли напрокат в российских костюмерных

И привезли с собой – Европе напоказ.

Он не прикроет Вашей наготы

И никого, увы, пленить не может.

А Вас еще по-прежнему тревожит

И мнение толпы, и чувство «красоты».

И даже Ваших маленьких ролей

Вы никогда как следует не знали

И по тетрадке что-то бормотали,

Надеясь на меня – суфлера Ваших дней.

Но пьеса кончена. Увы, успеха нет!

И публика спешит надеть калоши.

Суфлер ушел. А был суфлер хороший.

Подумайте о нем на склоне Ваших лет.

Что же касается описанного Старостиным выступления Морфесси, по моему убеждению, это лишь очередной факт «мемуарного бахвальства». Тем не менее решать вам, читатель.

Антракт

Открытый город Париж

Утром 14 июня 1940 года войска 3-го рейха вошли в Париж. В несколько дней город опустел.

Участница событий русская эмигрантская певица Анна Марли вздыхала в интервью:

«Париж был объявлен “открытым городом”. Военные решили избежать кровопролития. И тогда начался знаменитый “исход”. Из Парижа выбирались кто как мог – пешком, на телегах, велосипедах, автомобилях. Маршал Петэн сказал по радио, что во имя мира сдал немцам Париж. Я прекрасно помню эту картину: мы все рыдали, обнимая и целуя друг друга, понимая, что это конец…

В Бордо мы услышали по радио уже другой голос, никому тогда не известного генерала де Голля, сказавшего, что “Франция проиграла битву, но не проиграла войну”, и призвавшего всех патриотов присоединиться к нему для борьбы с оккупантами…»

Немецкая администрация прекратила деятельность любых эмигрантских организаций, впоследствии создав свою, лояльную новой власти, под руководством бывшего танцора Юры Жеребкова.

Эмигранты разделились на два лагеря – за и против фашистского вторжения в СССР. Первые аргументировали свою позицию желанием избавить Родину от большевизма любым способом, но они находились в явном меньшинстве.

Хотя среди ратующих за neu Ordnung были и очень известные личности: Дмитрий Мережковский (благословивший немцев на «крестовый поход»), его жена Зинаида Гиппиус, писатель Иван Шмелев, не говоря уже о множестве белых генералов типа Краснова, Шкуро и проч.

Многие из оставшихся в тени Эйфелевой башни испытывали голод и нужду. Но был и другой Париж! С шикарными ресторанами, где куражились «победители» и спускали шальные франки скороспелые дельцы.

В ресторане «Бристоль» пела для них русские романсы Вера Толь (Вера Ильинична Толстая) – родная внучка Льва Толстого, ставшая после эмиграции в начале 20-х салонной певицей.

Протежировал ей в поиске места дядя – сын Льва Николаевича – Михаил Львович Толстой, известный в довоенном Париже руководитель артистической труппы, знаменитой своим цыганским темпераментом и репертуаром.

Один из символов эмиграции, убийца Г. Распутина князь Феликс Юсупов откровенничал:

«…Парижане бедствовали невероятно. Среди них немало было русских.

…Вскоре к нам пожаловали немецкие офицеры. Арестовать, решили мы. Ан нет, наоборот, проявить заботу! Спросили, не надо ли чего. Предложили бензин, уголь, продукты. Мы сказали – спасибо, у нас все есть. Странная забота удивила нас…

– Про вас нам всё известно, г-н Юсупов. Согласитесь стать нашим, так сказать, светским агентом – получите один из лучших парижских особняков. Будете жить там с княгиней и давать приемы. Счет в банке вас ждет. Кого приглашать, мы скажем.

Каков вопрос, таков ответ. Дал я понять молодцу, что обратился он не по адресу.

– Ни жена моя, ни я ни за что не пойдем на это…

В годы оккупации нас не раз приглашали на званые вечера немецкие высокопоставленные лица, но принимали мы приглашения с большим скрипом. Немцы, однако ж, нам доверяли. И потому смогли мы спасти некоторых людей от тюрьмы и концлагеря…»

Кому-то, подобно князю Юсупову, повезло сохранить лицо и не попасть в силки немецких шпионов и провокаторов. Но удавалось не всем. В «светских агентах» спецслужбы всех стран мира были заинтересованы всегда. И не каждому было дано устоять перед обещанными благами.

Мемуары Морфесси заканчиваются в 1931 году, когда до сенсационного «взрыва», потрясшего всю диаспору русского зарубежья (а особенно во Франции) и ставшего главной новостью предвоенной поры, оставалось шесть лет. Но одно событие из цепочки уже случилось. В 1930-м в центре Парижа советскими агентами был похищен и впоследствии убит глава РОВСа (Российского общевойскового союза – фактически Белой армии в изгнании) генерал Кутепов.

Юрий Спиридонович упоминает его имя лишь вскользь и по иному поводу.

Знал бы он, откуда торчат уши этого громкого дела, написал бы непременно. Интересно, какие чувства охватили артиста, когда осенью 1937 года ему сообщили об аресте по обвинению в шпионаже в пользу Советов его давней приятельницы Надежды Васильевны Плевицкой!

Дивертисмент

Надежда Плевицкая: «Курский соловей» в Булонском лесу

Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило суровой пургой.

И одни только ветры степные

Панихиду поют над тобой!^[46]

Из репертуара Н. В. Плевицкой

Королева! Богиня! Звезда эстрады, под чьи песни рыдал государь император Николай Романов, оказалась агентом ОГПУ! Люди попросту отказывались в это верить!

А потом совсем как в стихах Аполлона Григорьева: «Толпа как зверь голодный выла – то проклинала, то любила…»

Как только не отзывались о ней бывшие соотечественники и поклонники!

Отношение современников-эмигрантов к поступку певицы с пугающей теперь прямо-таки ядовитой ненавистью выводит в своих мемуарах писатель Роман Борисович Гуль.

«Знаменитую исполнительницу русских народных песен Н. В. Плевицкую (Н. В.) я слыхал многажды. И в России, и в Берлине, и в Париже не раз. Везде была по-народному великолепна. Особенно я любил в ее исполнении “Смеркалось. Я сидела у ворот, А по улице-то конница идет…” Исполняла она эту песню, по-моему, лучше Шаляпина, который тоже ее пел в концертах.

В Париже Н. В. со своим мужем генералом Н. Скоблиным жили постоянно. Но не в городе, а под Парижем, в вилле в Озуар-ля-Ферьер. Концерты Н. В. давала часто. Запомнился один – в пользу чего-то или кого-то, уж не помню, – но помню только, множество знатных эмигрантов сидели в первых рядах: Милюков, Маклаков, генералы РОВСа, Бунин, Зайцевы, Алданов (всех не упомню). Надежда Васильевна великолепно одета, высокая, статная, была, видимо, в ударе. Пела “как соловей” (так о ней сказал, кажется, Рахманинов). Зал “стонал” от аплодисментов и криков “бис”. А закончила Н. В. концерт неким, так сказать, “эмигрантским гимном”:

Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило суровой пургой.

И одни только ветры степные

Панихиду поют над тобой!

И со страшным, трагическим подъемом:

Замело! Занесло! Запуржило!..

Гром самых искренних эмигрантских аплодисментов. “От души”. Крики искренние – “Бис!” “Бис!” И кому тогда могло прийти в голову, что поет этот “гимн” погибающей России – не знаменитая белогвардейская генеральша-певица, а самая настоящая грязная чекистская стукачка, “кооптированная сотрудница ОГПУ”, безжалостная участница предательства (и убийства!) генерала Кутепова и генерала Миллера, которая окончит свои дни – по суду – в каторжной тюрьме в Ренн и перед смертью покается во всей своей гнусности.

Как сейчас слышу ее патетические ноты как какой-то неистовый, трагический крик: Замело!.. Занесло!.. Запуржило!..»

В октябре 1940 года бывшая примадонна имперской сцены Надежда Плевицкая окончила свои дни во французской каторжной тюрьме. Вот уж поистине неисповедимы пути Господни. Как же сложилась ее казавшаяся такой светлой и наполненной жизнь в уродливую и страшную гримасу судьбы?

Будущая народная артистка СССР Клавдия Ивановна Шульженко вспоминала, как в 1919 году побывала на концерте Надежды Плевицкой:

«Появление певицы зал встретил овацией. Я ожидала увидеть ее в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть не в лаптях…Но на сцену вышла стройная женщина в длинном, сером с зеленым, вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, “с булыжник”, бриллиантами, гладко зачесанными волосами, уложенными на затылке в большой пучок.

Вот она запела, и всё исчезло – и зал, и сцена, и сам театр, осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку. Особое впечатление на меня произвела песня “По старой Калужской дороге”, которую тогда впервые услышала. Исполнение Плевицкой так врезалось в память, что до сих пор слышу каждую ее интонацию, вижу каждый жест. Когда певица доходила до строчки “Стой!” – крикнул свирепый разбойник”, весь зал вздрагивал. А ведь она не кричала – только произносила это слово “стой!” чуть громче предыдущих и подчеркивала его жестом – рукой, взметнувшейся вверх. И вкладывала в это столько страсти и зловещего смысла, что мороз шел по коже от предчувствия надвигающейся трагедии. Трагедий больших и малых в жизни Надежды Васильевны Плевицкой было немало. Равно как и их извечных спутниц – тайн и загадок. Одна из таких загадок – год рождения. Практически во всей литературе, посвященной артистке, говорится, что родилась она в 1884 году. Эта дата вошла в биографию со слов самой Надежды Васильевны. Точный год рождения лет десять всего назад открыл президент Курского краеведческого общества Ю. А. Бугров.

«В исповедальной книге Троицкой церкви села Винниково Курского уезда в разделе “Государственные крестьяне и их домашние” за январь 1880-го дан список членов семьи Винниковых: отец – Василий Абрамович, мать – Акилина Фролова и дети, из которых младший ребенок – дочь Надежда трех месяцев от роду. Она родилась в день памяти мученицы Надежды – 17 сентября по старому стилю 29-го – по новому 1879 года».

Такие «поправки» не редкость в артистической среде. Грешили «омоложением» многие и до, и после нее: понять можно – кумиры не должны стареть. К тому же последний муж Плевицкой генерал Скоблин был много моложе ее и без подобной «ретуши» годился бы Надежде Васильевне едва ли не в сыновья.

Так что подлог объясним.

Родилась Надя Винникова в деревеньке, что затерялась где-то в Курской губернии. Была двенадцатым ребенком в семье.

Образование получила символическое, несколько лет провела послушницей в монастыре, а потом сбежала «от матушки-настоятельницы» с бродячими артистами.

Подобно Мольеру, появившемуся на свет в семье обойщика, с детства Надя мечтала о театре, о сцене, совсем не желая идти по проторенному пути своих крестьянских предков.

Девушка становится солисткой хора, ездит с выступлениями по России.

Первым мужем певицы стал Эдмонд Плевицкий, поляк с хорошими манерами.

Судьба свела их в знаменитом «Яре», где оба зарабатывали на жизнь танцами.

Его фамилию она будет носить до конца жизни, несмотря на многочисленные браки, романы и увлечения.

В 1909 году на Нижегородской ярмарке молодую певицу случайно услышал известный оперный тенор Леонид Собинов, который стал ее «крестным отцом», отворив дверь на большую сцену.

После Нижнего певицу пригласили в Ялту. Здесь предстояло петь для самой изысканной публики: в зале вальяжно расположились важные сановники, фрейлины императрицы, гвардейские офицеры…

Ее искусство пришлось ко «двору» настолько, что министр двора барон Фредерикс позвал ее выступить перед высочайшими особами снова.

Вскоре певица дает концерт в Большом зале Московской консерватории. Плевицкую ждал колоссальный, поистине всенародный успех: съемки в кино, записи пластинок, лучшие сцены империи, толпы поклонников, запредельные гонорары.

Крестьянская девушка становится настоящей примадонной, весь мир лежал у ее ног, и это не избитая метафора. Она вошла в культурную элиту того времени. К. Станиславский, С. Эйзенштейн, С. Коненков, С. Рахманинов восхищались народным талантом и щедро одаривали ее комплиментами.

Ф. И. Шаляпин напутствовал певицу: «Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет – я слобожанин, не деревенский» Всю жизнь она хранила фотографию с дарственной надписью: «Моему родному Жаворонку, Надежде Васильевне Плевицкой – сердечно любящий ее Ф. Шаляпин».

Видно, легкая рука была у Федора Ивановича: «жаворонок» долетел до самого «солнца».

Дошло до того, что она поет перед царской семьей, Николай II дарит ей драгоценную брошь и ласково называет «нашим курским соловьем».

Из «Петербургской газеты» от 7 мая 1910 года:

«…Многочисленное общество собралось на званом вечере у графини Толь. Для развлечения приглашенных играл хор балалаечников и пела с обычным успехом талантливая артистка Н. В. Плевицкая, без участия которой не обходится ни один великосветский музыкальный вечер. По окончании концерта – ужин, после которого довольно поздний разъезд.

Гостей принимала любезная хозяйка графиня Е. А. Толь вместе с сыном, ротмистром графом Толь. Все дамы в светлых вечерних туалетах, среди которых выделялся скромный, но изящный темный туалет певицы г-жи Плевицкой. Среди многочисленных присутствующих: статс-секретарь П. А. Столыпин с супругой и дочерью – фрейлиной Н. П. Столыпиной».

Помимо раутов, гастролей и записи многочисленных песен по заказу граммофонных фирм Надежда Васильевна одной из первых актрис начинает пробовать себя в кинематографе. В мемуарах пионер русского «синема» В. Гардин рассказывает о съемках, проходивших в селе Винниково, на родине певицы:

«Плевицкая работала с забавным увлечением. Она совершенно не интересовалась сценарием, ее можно было уговорить разыграть любую сцену, без всякой связи с предыдущей».

Несмотря на популярность и толпы почитателей, Надежду Васильевну нельзя было назвать красавицей. Газетные карикатуристы часто высмеивали ее покрестьянски грубые черты, простоватые манеры; потешались над наивным репертуаром. Но все нападки критиков разбивались о скалы неизменных аншлагов, сопровождавших артистку.

Н. В. Плевицкая в эмиграции.

Гельсинфорс, 18 января 1934 года

«Русское слово», 18 ноября 1910 года:

«Жанр Н. В. Плевицкой пробрался даже в балет… В бенефис кордебалета г-жа Седова исполнит в дивертисменте номера, написанные под песни Плевицкой: “Я на камушке сижу”, “Барыня”, “Вдоль по Питерской” и т. д. Артистка будет танцевать под аккомпанемент балалайки».

Плевицкая быстро усвоила нравы, царящие за кулисами, и никогда не обижалась на репортеров. Главное – о ней пишут и говорят.

Осенью 1913 года в Первопрестольной, в шаге от Московского кремля, открылся театр некой М. И. Ртищевой. Она была довольно талантливой драматической актрисой, но особой славой пользовались ее подражания Надежде Плевицкой, которые были не столько пародиями, сколько поражающими сходством с оригиналом имитациями.

Ртищева появлялась перед публикой в костюме, в точности повторявшем наряд, в котором выходила обычно Плевицкая: украшенный каменьями кокошник, богатый русский сарафан, расшитый прошвами, лентами и оборками. И с ее же песнями. Впервые в «роли Плевицкой» она выступила на вечере в Благородном собрании. «Плевицкая»-Ртищева вышла вслед за исполнительницей цыганских песен Варей Паниной и запела сначала «Ухарь-купец», потом «Золотое кольцо». Сходство в манере и голосе было столь невероятным, что сознание публики, которая доподлинно знала, что перед ней пародистка, поневоле раздваивалось – она воочию видела Плевицкую, она слышала Плевицкую, забывая о пародистке настолько, что просила исполнить свои любимые песни Плевицкой.

«Иногда с трудом верится, что на эстраде не сама Плевицкая, – признавался очевидец. – Иногда обе они – Плевицкая и Ртищева – устраивали публике нечто вроде мистификации. Певица приглашала пародистку в свои концерты. Они выходили на сцену по очереди – и тогда публика терялась в догадках: где копия, а где оригинал».

На одном из концертов для «высочайших особ», где она давно стала завсегдатаем, Плевицкая повстречала блестящего офицера кирасирского полка его величества Владимира Шангина.

Вспыхнуло взаимное чувство, и с подарившим ей счастливую фамилию первым мужем Эдмоном пришлось расстаться.

Счастье было недолгим – все карты спутала война 1914 года. Не в силах переживать долгие разлуки с любимым, служившим в действующей армии, верная супруга оставляет на время сцену и отправляется сестрой милосердия на фронт. В боях неподалеку от Двинска Владимир Шангин пал смертью храбрых в 1915 году.

Осенью 1917-го она вновь выходит замуж, и снова за военного – поручика Юрия Левицкого. В Гражданскую он встал под знамена красных.

В революцию Плевицкая мечется по раненой стране, пытаясь не то петь, не то просто убежать от себя. В Одессе, где власть менялась точно флюгер, она вместе с Изой Кремер поет для «красных». На одном из концертов ее замечает и делает фактически своей наложницей один из руководителей одесского ЧК Шульга. Надежда Васильевна чудом вырвалась из кровавых лап комиссара.

В один из дней Плевицкую с мужем Левицким захватили в плен белогвардейцы армии Корнилова. Можно было прощаться с жизнью, да сыграла на руку известность эстрадной дивы: ее узнал один из офицеров – Николай Скоблин.

Он спас певицу от верной смерти и влюбился как мальчишка. Впрочем, он им и был. Скоблин являлся самым молодым генералом Гражданской войны, ему было двадцать семь лет, а ей уже далеко за тридцать.