Текст книги "Звезды царской эстрады"

Автор книги: Максим Кравчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Не мог удержаться от соблазна и я и всю ночь, глядя на Троицкого, хохотал до слез, когда он с платочком в руках отплясывал, как заправский еврейский танцор, национальные свадебные танцы или с видом знатока пил крепкую пейсаховку закусывал сладкими пряниками и подымал традиционные и импровизированные тосты за молодых, за родителей и вообще за всех добрых евреев, почтивших «наш» праздник своим присутствием.

Концерты наши проходили повсюду с большим успехом, и пели мы без конца. В одном Кишиневе в большом кинематографе пели свыше двух недель подряд. И популярность наша была так велика, что когда в городе узнали, что я буду петь во время богослужения в греческой церкви, полиция вынуждена была, чтобы предотвратить давку и несчастные случаи, сдерживать толпу у паперти и церковной ограды.

Но особенно тронуло меня отношение староверов рыбачьей деревни Вилково. Как они упрашивали меня дать концерт у них в деревне и друг перед другом старались попотчевать чем только могли! При нас потрошили громадных осетров и угощали замечательной икрой, а на дорогу поднесли нам столько сельдей и икры, что мы при всем желании сами съесть все это никак не могли бы.

Вспоминая свое путешествие по Румынии, не могу не упомянуть о сильном впечатлении, которое произвел на меня редкий по красоте сквер, разбитый вокруг собора в Измаиле. Если смотреть на него с соборной колокольни, то он представляет собой колоссальный русский двуглавый орел, художественно исполненный не только по рисунку, но и по раскраске. Когда-то давно местный богатый купец устроил этот чудесный и, кажется, единственный в своем роде сквер. Да так и остался он по сей день – памятником былой России, тщательно поддерживаемый соборными сторожами и садовниками.

Трудно было взбираться по крутым лесенкам на колокольню, но, взобравшись, хотелось без конца оставаться там и любоваться этой прекрасной эмблемой, лучше слов говорящей о том, как крепка в русских людях память и любовь к своему прошлому.

Другое, не менее сильное, хотя и совершенно иное по настроению, пережил я впечатление, когда концертировал в Бендерах. Жутко торчат из тихоструйных вод прекрасного Дуная развалины взорванного моста и подчеркивают непроходимую пропасть между тем миром, который раньше был моей Россией и куца доступ мне заказан навеки, и тем клочком ее, куца я могу еще приехать со своими песнями, но только лишь в качестве гостя-иностранца. А между тем, кажется, рукой подать! Купальщики и катающиеся на лодках могут беспрепятственно пожимать друг другу руки и обмениваться новостями дня. Но… по причине советских «социалистических свобод» этого не делают!

Стоят: подпоручик Зинаида Готгард, Михаил Бородаевский. Лежит: вольноопределяющийся Валентина Лозовская, Крым. 1920. Фото из собрания А. Бородаевского

Близок локоть, да не укусишь!..

Моя первая поездка в Белград, длившаяся семь месяцев, сопровождалась резкой переменой в моей одинокой скитальческой жизни. И, как всегда почти, – его величество Случай.

Однажды в праздничный день, когда все магазины сербской столицы наглухо закрыты, я, желая купить чего-нибудь съестного, зашел в русский ресторан «Мон Репо». Раньше меня, с этой же самою целью, очутилась у буфета высокая стройная блондинка с пышным светлым сиянием густых волос вокруг нежно-матового лица. Управляющий рестораном – бывший гвардейский офицер – представил меня молодой женщине. Обменявшись несколькими словами, мы разошлись; но образ Валентины Васильевны Лозовской неотступно преследовал меня. Сложилось так, что мы очень долго после этого не встречались. Но вот местное объединение русско-сербских журналистов организовало большой благотворительный концерт с участием выдающихся артистических сил Белграда, и в том числе с моим. Пропев несколько вещей, я сошел с эстрады и, к моему удовольствию, увидел лицом к лицу В. В. Лозовскую. Первым вопросом ее было:

– Вы останетесь?

Мог ли я не остаться? Мне понадобилось каких-нибудь полчаса времени, чтобы съездить домой, сменить рубаху и поддевку на смокинг и вернуться. Весь вечер я танцевал только с нею и под конец сделал предложение, тотчас же благосклонно принятое.

Моя невеста оказалась редкой и необыкновенной русской девушкой. После семейной драмы – ее отец был замучен и убит большевиками – В. В. Лозовская, вдохновляемая жаждой мести, со своими братьями очутилась в рядах добровольческой армии, точнее, в Дроздовской артиллерийской бригаде. Передовые позиции, три ранения, Георгиевский крест. По странному совпадению, ближайшим начальником Лозовской была женщина-поручик Заборская. Заборской и Лозовской выпала героическая роль в те дни, когда под натиском большевиков оставлен был добровольцами Ростов и когда генерал Кутепов коротким ударом попытался отнять у красных этот город. Попытка увенчалась, к сожалению, только мимолетным успехом. Через несколько часов пришлось вновь покинуть Ростов. Белые войска, артиллерия и пехота, отходили в походном порядке, растянувшейся колонною.

В это время показалась развернутая лава несущейся советской конницы. Положение создавалось критическое, ибо белые, застигнутые врасплох, не имели физической возможности принять бой. Грозила бурная кавалерийская атака и вслед за нею – беспощадная бойня. Спасла это катастрофическое положение Заборская, одна из очень немногих не растерявшаяся. Вместе с Лозовской она выкатила пулемет, и обе женщины так метко взяли на прицел несущуюся лавину, что всадники, словно сдуваемые вихрем, падали с седел, а кони продолжали мчаться. Губительный огонь пулемета внес такое расстройство в ряды противника, что немногие уцелевшие всадники, повернув, стремглав бросились назад к Ростову Этот легендарный подвиг поручика Заборской и бомбардира Лозовской был отмечен приказом по армии как пример исключительной, беспримерной доблести и, переходя из уст в уста, вызывал восхищение. В. В. Лозовская, ныне Морфесси, эта женщина-воин, женщина-патриотка, любовь к России запечатлевшая своей кровью, еще ко всему этому вдобавок и выдающаяся спортсменка. На сербских адриатических состязаниях в плавании она по дальности расстояния и вьшосливости побила рекорд известных мужчин-пловцов. В области автомобильного спорта моя жена взяла первый приз на женских автомобильных гонках Югославии, на машине НАГ Эта победа вызвала в русской колонии Белграда большую сенсацию и позже – рад предложений от кинофабрик участвовать в съемках для спортивных фильмов!

И вот теперь – я у тихой пристани!

Антракт

Русская песня на Балканах^[32]

«Жила тихо, мирно старая Сербия. Через каждые два-три шага полусонная кафана, с “црной кавой”, “чевапчичами”, городскими слухами, “новинами” и, как необязательная дань эстетике, цыганский оркестрик. Ночь начиналась в 9 часов вечера, утро – в 6 часов утра. Но стряслась революция, налетели русские эмигранты, и всё пошло вверх дном. Белград запел, затанцевал, засиделся до поздней ночи. Всякая уважающая себя кафана считает теперь минимумом респектабельности иметь у себя сценку и на ней русские театры типа гротеск либо, на худой конец, “чувени руске балалайки”.

…В субботу русского тянет в ресторан. Местную кафану, где заунывно поют цыгане, он не любит, хочет своего, родного… Кроме трех больших ресторанов в Белграде свыше тридцати разного рода русских “нормальных” столовых и закусочных. Сербы любят еще русские рестораны потому, что там обычно играет хор балалаек, поют про Кудеяра с двенадцатью разбойниками, про широкую Волгу со Стенькой Разиным и про то, что русские не могут жить без шампанского и без пения без цыганского… К 12 часам ночи Белград засыпает.

Улицы пустеют. И если встретишь редкого прохожего, без ошибки можно сказать, что это один из неугомонных русских… Весьма знаменательно, – писал давний приятель Морфесси театральный обозреватель Константин Шумлевич, – что не только русские, но, можно сказать, даже главным образом сербы слушают балалаечников с неослабным вниманием и “требуют тишины”. Русские песни “Волга-Волга”, “Кудеяр“ и другие, в особенности меланхолические, пользуются у сербов неизменным, огромным успехом»^[33].

Вот лишь небольшое перечисление заведений, в которых так или иначе посетители могли насладиться русской песней и музыкой.

В Белграде было более 10 балалаечных оркестров. Прежде всего это оркестр и хор под управлением Георгия Черноярова, завоевавшего за короткое время Европу и ее центр – Париж. В марте 1923-го его оркестр с успехом выступал перед королевской четой во дворце в Белграде.

В ресторане «Старая скупштина» играли оркестры Мики Островского, исполнявшего как русские, так и сербские песни.

В 1923–1924 гг. в ресторане «Загреб» и «Позоришном бифе» («Театральном кафе») выступал одно время созданный еще в Константинополе русский оркестр «Балалайка».

В ресторане «Великобритания» играл великорусский оркестр балалаечников «Баян».

В сербском ресторане «Врачарска касина» под русские закуски, русскую водку и сербские блюда играл русский оркестр балалаечников при участии исполнительницы цыганских романсов О. Н. Григорьевой.

В Топчидерском ресторане в парке выступал оркестр балалаечников Квятковского с участием

исполнительницы цыганских песен Н. Г. Вишняковой – «Раз пошел…», «Лапти мои»…

В ресторане отеля «Славия» выступали оркестр и хор балалаечников «Сокол» при участии артистки Марии Ласки (в мемуарах Морфесси упоминает певицу Варю Ласку. – М. К.), ее мужа Яши Яковлева.

Большим успехом пользовался комический дуэт Цоца-Моца – актер Тамаров и певец Орлов.

В 1927 году в Белграде стала выступать известная когда-то по Северной столице оперная певица Ольга Янчевецкая, скрывавшаяся под громким псевдонимом графини де ла Рок. В эмиграции она сменила амплуа и завоевала публику своими романсами и песнями.

В своей «исповеди» она писала:

«Я оказалась в изгнании в 1921 году и вскоре стала зарабатывать на жизнь пением в ресторанах… Помню, в моем репертуаре наряду с романсами “Очи черные” и “Прощай”» была любимая всеми песня “Эй, шарабан…” Гости нетерпеливо ожидали начала моего выступления в костюме цыганки с шалью, и как только начну по слогам распевать “Ша-ра-бан”, все уже поднятые бокалы с треском разлетаются на осколки по бетонному полу. И веселье продолжалось… Разбивались все бокалы, а публика, аплодируя мне, просила повторить ту самую, излюбленную ею песню. Хозяин ресторана, смеясь, мне говорил: “Боже, госпожа Янчевецкая, фабриканты стекла должны были бы вам дать особую премию и пенсию”».

В 1934 году Янчевецкая стала петь в фешенебельном кабаре «Казбек», а тремя годами позже – в «Мимозе». По просьбе хозяина ресторана Ольга Петровна написала рекламную песню:

«Я и не роза, и не тюльпан, и даже я не белая сирень… я только веточка-мимоза, что прячет цвет – как заискрится день…».

Белград. Кафана «Албания». 1930

Конечно, большинство русских трупп кочевало по увеселительным заведениям, владельцы которых, также имея свой интерес, меняли артистов. Поэтому сегодня они выступали в одном ресторане, через неделю или месяц – в другом, третьем. Шел своеобразный театрально-ресторанный круговорот.

«…Нельзя забыть и знаменитого ресторатора Марка Ивановича Гарапича, много лет управлявшего ресторанами “Стрельна” и “Мавритания”, и владельца ресторана «Жан» в Москве. С 1920 года содержал ресторан “Москва» в Загребе. В его руки в середине 1920-х годов перешла “Русская семья”. По вечерам у Гарапича играл балалаечный оркестр “Яр” под управлением П. Дриджа, можно было услышать известную В. М. Андрееву с цыганскими песнями.

9 июня 1926 года в ресторане состоялся прощальный бенефис А. Вертинского.

В ресторане “Казбек» с успехом выступал талантливый музыкант, певец, артист Петр Вертепов.

Блестяще окончивший строительный факультет Белградского университета, он – родившийся в артистической семье – так и не стал строителем, выбрав ресторанную сцену, где играл в оркестре, пел и лихо танцевал лезгинку с кинжалами. С оркестром “Казбека” выступал во дворце короля Петра, за что все музыканты получили серебряные медали “За услугу королевскому дому”. Во время войны он был в рядах Русского корпуса. Потом была Австрия, скитания по лагерям. В 1950-м перебрался в США. Состоя во многих воинских и общественных организациях, участвовал на благотворительных балах, концертах и вечеринках. Выступал с хором в фильме “Доктор Живаго”.

Можно назвать и еще одного известного певца – баритона Николая Амосова. Днем пел в кинотеатре «Коларац» четыре раза перед сеансами, а по вечерам – в “Русской семье”.

…В белградском кабаре “Самарканд” время от времени устраивались и бенефисы популярных артистов, привлекавшие белградцев. Так, 1 апреля 1925 года русская читающая публика через «Новое время» оповещалась о бенефисе С. Франка.

В октябре 1929 года был открыт ресторан “Сити”, театр художественных миниатюр по образцу петербургских театров. Во главе труппы стояла Вера Бураго. Программа состояла из двух отделений по четыре номера в каждом. Пресса отмечала “Песнь индийского гостя» из “Садко” в исполнении Говорова… Фурор вызвал любимец публики “Чарльстон”, да вдобавок еще и “Эксцентрик”. При этом костюм танцовщицы Драгневич состоял из минимального количества “тканей”, остальное добавляла сама природа; словом, как выражался куплетист Павел Троицкий, “декольте до аппендицита”.

Обязательным атрибутом культурной жизни русского Белграда были вечера-концерты, устраиваемые обычно по ресторанам. Цена билета 30 динаров, то есть смирновская в золоченой бутылке.

Здесь надо назвать и “субботники” литературно-художественного общества, устраиваемые с февраля 1921-го по разным ресторанам, отелям, залам. Так, на исходе зимы в русском ресторане “Златан лев” пели цыганские песни Ольга Эрнани и В. М. Андреева, пел романсы галлиполиец С. Мошин, кавказские песенки исполнял В. Борзов.

На другом “субботнике” в октябре 1922-го играл на балалайке виртуоз Валериан Шумаков, выступала Анна Степовая, приехавшая из Праги, с цыганскими и русскими романсами. Тембр голоса – глубокое контральто. В ее “Песнях улицы”, писали в “Новом времени”, звучала ”вечная элегия жизни, которая близка сердцу каждого человека”…»

Завершая свой экскурс в театрально-ресторанный мир Белграда, можно сказать, что этот город наряду с Парижем, Берлином или Нью-Йорком стал в 1920–1930-е гг. одним из центров русской культуры и не зря так манил Юрия Морфесси.

Как мог и как умел, рассказал я свою жизнь, занимая читателя скромной своей особой ровно настолько, насколько это было необходимо для ясности и образности событий, лиц, картин, мелькавших передо мною на экране моего сознательного сорокалетнего существования.

Как я выполнил это и как оно удалось – не мне судить, пусть судит читатель. Именно здесь, пожалуй, следовало бы поставить жирную, вкусную точку. Следовало бы… а вот почему-то не соскальзывает, она маленьким сгустком чернил с кончика моего пера. Словно что-то мешает. Словно я чего-то недосказал… Напоследок мне хочется провести параллель между русским эмигрантским Парижем, который я покинул несколько лет назад, и Парижем нынешних дней, который я вижу и наблюдаю по возвращении из долгих странствий по Балканам, Германии и Прибалтике.

Друзья убедили меня дать мой большой концерт. Успех, всегда меня сопровождавший, никогда, ни на один миг не ослеплял меня, никогда не внушал ни самовлюбленности, ни чрезмерной самонадеянности. И вот поэтому-то я и задал себе вопрос: как встретит меня русский Париж?

Те, кто знал меня по Петербургу, могли меня забыть, полузабыть или, наконец, увлекшись модернизмом в пении и музыке, потерять вкус ко всему здоровому, национальному, бытовому, отзывающемуся той, прежней нашей Россией.

Молодежь с революционным детством и эмигрантской юностью меня не знает или уже знает чуть-чуть. Да и я со своей русско-цыганской песней теперь вряд ли могу быть у нее в таком фаворе, как джаз и Жозефина Беккер.

Так я сомневался, но действительность опрокинула все мои сомнения. Концерт имел несомненный успех. С первого появления на эстраде, с первой улыбки, с первым поклоном я убедился, что я уже овладел моей публикой и что я ей родной, желанный и близкий. Все это учитывается какими-то неуловимыми трепетами, флюидами, бегущими с эстрады в партер и обратно.

Я увидел, что молодежь (молодежь внушала мне наибольшие колебания) с каждым романсом подпадала под мое настроение и я, как говорят французы, ее «держал».

О поколениях более ранних и говорить нечего. Я видел, как дамы украдкой вытирали навернувшиеся слезы, видел, как супруги, давно перешагнувшие через серебряную свадьбу, обменивались нежными взглядами – отзвук далеких воспоминаний, несомненно, приятных, способных взволновать даже и теперь немолодую, остывшую кровь… Нет, концерт удался!

Русский Париж оказал мне трогательный прием. Никогда не забуду этого внимания, этой ласки и этих вызовов, таких длительных, то затихавших, то вновь разраставшихся!..

Много старых моих друзей встретил я на моем концерте, и то, что не забыли они меня и пришли, было для меня великой отрадой.

Говоря о моих парижских друзьях, не могу не вспомнить милого, вечно юного и веселого Б. С. Мирского. Это один из тех редких, в особенности в нашей эмиграции, людей, которые умеют соединять в себе самые разнородные качества и таланты, оставаясь неизменно «просто людьми». Ученый, публицист, видный общественный и политический деятель, постоянный сотрудник «Последних новостей», Мирский – приятный собутыльник, остроумный собеседник и хороший товарищ. И, как оказывается, умеет писать не только прозою серьезные статьи и книги, но и стихами шуточные экспромты. Вот один из них, который я храню в своей копилке сувениров:

Юрочке

Поседел слегка Морфесси,

Но по-прежнему румян.

Мил и публике и прессе

Наш талантливый Баян.

Лейтмотив цыганских песен,

Без сомнения, – любовь.

Оттого напев Морфессин

Дамам всем волнует кровь.

В песнях ткет Морфесси Юрий

Из волшебных чар узор.

И вздыхает много гурий

По Морфесси до сих пор.

Пусть растет в своем прогрессе

Здесь певцов цыганских рой;

Но один из них – Морфесси,

Всеми признанный герой.

Знали Юру наши веси:

И Москва, и Петроград.

Мудрено ли, что Морфесси

И Париж узнать был рад.

И в Париже, как в Одессе,

Пыл свой юный сохраня,

К числу друзей я отношу и труппу лилипутов во главе со знаменитым Андрюшею Ратушевым, этим крохотным человеком больших, разносторонних талантов, и еще моим верным мажордомом петербургского периода – Николаем Суриным.

Надо было видеть, как они сидели на эстраде, как любовно и чутко воспринимали мой успех!.. После концерта я угостил лилипутов ужином в «Московском Эрмитаже», где их появление произвело настоящую сенсацию, особенно среди иностранцев. Их окружили вниманием, и они затмили официальную программу. Директор «Эрмитажа» А. В. Рыжиков пышно приветствовал моих миниатюрных гостей.

Концерт является для меня и для моей души как бы утонченным десертом; мой же хлеб насущный – пение в ресторане. Долго я выступал, чуть ли не с открытия его, в «Большом Московском Эрмитаже», поставленном на исключительную высоту магом и чародеем сложного ресторанного искусства А. В. Рыжиковым. Своей кухней, своей богатой программой, своей обходительностью он сумел привлечь к себе сливки международной колонии Парижа.

За многие месяцы моих выступлений никогда, ни разу мое артистическое самолюбие не было уязвлено хотя бы малейшим невниманием со стороны публики, в громадном большинстве не понимающей языка, на котором я пою.

Глава XVII

ЭПИЛОГ

Оглядываясь на незабвенное прошлое, которое никогда, никогда больше не вернется, вспоминаю колоритный и в бытовом, и во всех других отношениях уголок Александрийского театра. Это его фойе и буфетная комната. В дни репетиций, в минуты перерывов и после репетиций сходились там знаменитый дядя Костя – Варламов, Давыдов, Судьбинин, Ходотов. Однажды, совершенно случайно, заглянул и я туда с Де-Лазари, после чего сделался постоянным гостем буфетной комнаты. Общение с корифеями русской Императорской драмы давало много захватывающего. Что ни человек, то эпоха, и какая эпоха! В первый мой дебют в этом фойе я спел под гитару «Что вы голову повесили, соколики?».

Это зажгло Владимира Николаевича Давыдова, и он, помолодевший, выхватив у Де-Лазари гитару, сам спел несколько стариннейших романсов. Правильнее сказать, Давыдов не пел, а передавал, но что это была за передача! Сколько огня, сколько чувства, сколько умения! Мы все внимали ему, затаившись…

Сплошь да рядом из фойе Александрийского театра мы перекочевывали всей компанией – это было в нескольких шагах, – в трактир Мариинской гостиницы. Он славился дешевизною, своим органом, который назывался оркестрионом, своим чисто московским укладом и своими подовыми пирогами, до которых мы все были большими охотниками. Но самым большим из нас – Варламов. Легендарный дядя Костя в один присест съедал два, а то и три пирога. Хотя они были воздушные, но жирного, промасленного теста могло хватить на многие десятки обыкновенных пирожков. Мариинская гостиница была единственной в Петербурге с московскими половыми во всем белом вместо лакеев-фрачников. Там мы проводили время сначала под звуки органа, потом, перебравшись в кабинет, пели под гитару. Все это общество я часто собирал у себя на Каменноостровском. Памятен мне один ужин после моего концерта в Малом зале консерватории. Съехались у меня и все участники концерта, и просто гости. Из участников – Тамара Карсавина, В. Н. Давыдов, Павел Самойлов и Лопухова с Орловым. Из просто гостей – А. И. Куприн и другие.

Ужин, как было принято писать в газетах, затянулся далеко за полночь. Наиболее умеренные под утро разъехались, менее умеренные остались, и незаметно подоспел завтрак, К обеду я вызвал из Новой Деревни цыган, и, не смыкая глаз, мы весело провели 48 часов. Одни легли костьми, другие все еще не сдавались. В числе этих несдавшихся оказался и обаятельнейший А. И. Куприн. Ни за что не хотел уходить! В его гатчинском доме тревога, запросы ко мне по телефону. Но Куприн – хоть бы что, плотно уселся в кресле, и не в силах человеческих было заставить его подняться! Тогда мы бережно с креслом снесли его к подъезду и вместе с креслом водрузили в автомобиль. Так в кресле Александр Иванович и доехал до Гатчины. Через два дня я получил свое кресло обратно. Новодеревенским цыганам, которых я всегда вспоминаю с особенно нежным чувством, я обязан, во-первых, многими ночами большого подъема и настоящего веселья, а, во-вторых, еще тем, что многому у них научился. В моей карьере исполнителя цыганских романсов они сыграли далеко не последнюю роль.

У них в Новой Деревне я был своим человеком. Иногда я по двое суток пропадал у цыган со своими друзьями. Нередко создавался общий громадный хор из нескольких соединенных хоров.

Мелькают передо мною: Алеша Шишкин, Макарыч, Массальский, Поляков и Лиза Витгенштейн – единственная блондинка на фоне смуглых, черноволосых цыганок – и др. Хотя еще со времен Пушкина аристократы женились на цыганках – Голицыны, Волконские, – но даже и при этих условиях Лиза сделала ошеломляющую карьеру, став светлейшей княгиней Витгенштейн. Ее муж, Грицко Витгенштейн, потомок владетельного рода, красавец, кутила бонвиван, любимец государя, офицер императорского конвоя, закончил свою бурную жизнь нелепо и вместе трагически: он подавился косточкой рябчика. Порою я вызывал цыган к себе, и от меня пестрою и шумною толпою отправлялись в Новую Деревню, чаще всего – к Макарычу, прихватив с собою несколько дюжин шампанского, а что касается угощения, то это было уже заботою Макарыча, славившегося своим хлебосольством и умением покутить.

Иду я однажды по Невскому. Вдруг кто-то меня окликает. Смотрю – Нико Ниширадзе, на лихаче, в ногах у него ящик с вином.

– Садись ко мне, поедем!

Мчимся по Каменноостровскому.

Миновали мою квартиру. Значит, к цыганам. Очутившись у Макарыча, мы оставались у него два дня и две ночи. Никакой загул не мешал у Макарыча патриархальному семейному укладу его жизни. За трапезой в определенный час должны были собираться все от мала до велика, начиная с малышей и кончая 90-летней тетей Матрешей. Она помнила еще тех цыган, что вдохновляли своим пением самого Пушкина. У тети Матреши дрожала голова от старости и такой же был дрожащий голос, но и, как у Владимира Николаевича Давыдова, искусство передавать было изумительное. Тетя Матреша научила меня петь: «Две гитары», «Палео было влюбляться» и «Корочку». Ревниво оберегавшая эти старинные, забытые вещи, тетя Матреша в виде особого благоволения передавала мне эти романсы, подобно тому как старый жрец посвящает молодого в тайны древнего и сложного ритуала. И только когда я популяризировал с эстрады и «Палео», и «Корочку», и «Две гитары» и издал их ноты, только тогда начали их публично исполнять новодеревенские цыгане и играть все петербургские цыганские оркестры.

Много, много лет Алексей Шишкин и Макарыч были кумирами и баловнями веселящегося Петербурга. Их жадно слушали, их осыпали подарками и деньгами, но когда Алексей Шишкин и Макарыч переселились в другой мир, где нет ни вина, ни песен, за их гробами шли два-три человека, и в числе этих двух-трех был я.

Было щемящее чувство, навертывались слезы, а в ушах погребально звучал куплет апухтинской «Пары гнедых»:

Кто ж провожает ее на кладбище?

Нет у нее ни друзей, ни родных,

Несколько только оборванных нищих,,

Пара гнедых, пара гнедых…

В 1929 году импресарио Тетельбаум организовал мое концертное турне по Прибалтике. Первый этап – Рига. Я не был в Риге с войны, с 1915 года, и, едучи теперь туда уже не какв Россию, а в Латвийскую республику, представлял себе все резко изменившимся, чужим и чуждым. Но первые же впечатления рассеяли все это.

Приезжаю. Русский носильщик:

– Это все ваши вещи, барин?

Русский извозчик:

– Куда прикажете, барин?

В гостинице тоже русская речь. Ночной сторож – как в России; на груди фонарь, в руке колотушка. Позванивает ключами. И сама Рига как город почти не изменилась, только дух другой. Тот, прежний дух отлетел, исчез вместе с исчезнувшей Россией.

Соотечественники встретили меня более чем тепло и по-русски радушно и хлебосольно. Особенно трогательный прием оказала мне большая русская газета «Сегодня» во главе с редактором ее Мильрудом и ближайшим сотрудником Лери-Клопотовским.

Последний, сотрудничая еще в бытность свою в Париже в газете «Возрождение», однажды тронул меня своим поздравлением в пасхальном номере газеты:

Был Петроград.

Уют «Контача».

Была широкая Москва.

Но все прошло.

И очень рано

У голосистого Баяна

Засеребрилась голова.

И не узнал бы Вас, Морфесси,

Таким серебряным «Контан».

Но с Вас довольно парижан.

Что знают Вас. – Христос Воскресе!..

Очень доволен остался я моими гастролями. Концерты прошли с успехам.

Но нет солнца без пятен, нет голубых небес без тучек.

В конце концов те, от кого это зависит, дали мне понять в весьма деликатной форме, что засиживаться мне здесь не следует и мое дальнейшее пребывание в пределах республики нежелательно. Увы, насильно мил не будешь, особенно в чужом монастыре.

В смысле успеха то же самое и в Эстонии, но не то же самое в смысле отношения ко мне местных властей. Никаких намеков, а, наоборот, полный карт-бланш, оставайся, живи, концертируй сколько душе угодно.

Цыганский хор ресторана «Стрельни» под управлением И. Г. Лебедева. Фото начала XX века

После Ревеля я устремился в Нарву, потому что меня там ждали и потому что сам желал поскорее быть ближе к родине, подышать уже совсем русским воздухом. Нарва совсем ведь недалеко от советской границы. Порою у меня была полная иллюзия. Россия? Россия, да и только! Подлинная, бытовая Россия. Звон колоколов, обилие снега. Санный путь. Русская запряжка, русские бубенцы. Чисто русский пейзаж с особенным настроением, с особенной равнинной тоской. И было радостно и в то же время щемяще больно от сознания, что где-то совсем близко твоя родина томится в тисках неслыханной тирании. И с каждым днем это чувство овладевало мною все больше и больше, так что после заключительного концерта я в ту же ночь с невероятной болью в сердце покинул Нарву.

Дивертисмент

Александр Вертинский: «Вам посылка из Шанхая. .»

В парижских балаганах, в кафе и ресторанах,

В дешевом электрическом раю,

Всю ночь, ломая руки, от ярости и скуки,

Я людям что-то жалобно пою…

А. Вертинский, «Желтый ангел»

Остановим монолог Юрия Спиридоновича в последний раз и выдержим паузу.

Настоящую, театральную. Долгую и многозначительную. Потому что на сцену выходит артист, чье творчество знаменито и поныне в отличие, скажем прямо, от Морфесси, имя которого с каждым годом все больше и больше тает в тумане вечности. Речь об Александре Николаевиче Вертинском.

Певица-эмигрантка Ольга Янчевецкая, лично знавшая обоих певцов, вспоминала: «Как и Александр Вертинский, Юрий Морфесси умел в трехминутной песенке поведать целую судьбу человека. Слушаешь его – и мысленно представляешь его героев, они ощутимы и зримы. А такое, к сожалению, дается не каждому артисту, не каждому певцу…»

Это были абсолютно разные люди – утонченный, интеллектуальный Вертинский и порывистый жизнелюб Морфесси. Певший для самого ИМПЕРАТОРА Николая Романова, ветеран сцены Морфесси, вероятно, относился к «печальному Пьеро» как к молодому конкуренту, выскочке… В пору, когда юный Саша еще бегал в гимназической фуражке по Владимирской улице, Юра уже с успехом выступал в Киеве (на родине Вертинского. – М. К.).

К тому моменту, когда публика услыхала Александра Вертинского, Баян русской песни успел покорить всю Россию. Расставаться с лавровым венком народной славы Юрию Спиридоновичу, конечно, не желалось, а Вертинский со своими «ариетками» притягивал публику, порой, вероятно, и затмевая «князя цыганского романса».

Журнал «Театр». 1919

Я держу в руках редкое издание – журнал «Театръ», издававшийся в Одессе в 1919 году. На обложке – узнаваемый силуэт Пьеро с ироничной подписью: «Пьеро Арлекинович Коломбинов».

А что же сказано ниже совсем мелким шрифтом?

Для нас эта строчка многое объясняет, ибо написано там буквально следующее: «Пьеро Арлекинович Коломбинов – Баян не русской песни, – он же печальный, несмотря на полные сборы, Вертинский».

Не правда ли, впечатляющая характеристика, где явно звучит противопоставление «Баяна русской песни» Морфесси – Вертинскому.

И ладно бы только это, но есть и еще один важный нюанс: журнал выходит в Одессе, в 1919 году, то есть ровно тогда, когда Александр Вертинский поет в кабаре, принадлежащем Морфесси, и делает «полные сборы».

Можно предположить, что молодой конкурент не раз становился причиной актерской ревности кумира былых времен и в дальнейшем. Конечно, такого актерский темперамент Морфесси спокойно выносить не мог и, когда представился хороший повод – поделиться воспоминаниями, – сказал о надоевшем сопернике все, что думал. Ну, или почти все… Вертинский в долгу не остался и тоже отыскал возможность, пусть через тридцать лет, но лягнуть коллегу и конкурента^[34].