Текст книги "Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Малтшик, это последний коктейль! Бармен устал! Go to sleep! Твоим родителям нужна личная жьизн! – кричал бармен с притворным отчаянием.

– А мине не нужна! – перегнувшись через стойку, сообщил он Екатерине Николаевне. – Бармен – много девушек everytime! Лучший жьизн!

– Или нет, – задумчиво, мужчине с обгоревшим лицом, вышедшему из темноты, – Много водка – лучший жьизн?

Сгоревший страстно выдохнул:

– Бакарди!

– This is not Кьюба! – укорил его бармен, ставя перед ним стакан местной дряни.

Екатерина Николаевна решила, что именно так будут проходить ее идеальные вечера.

3

Завтракали неспешно и тяжело. Окна кафе были открыты, в жестяных лотках кисли закуски. Море было равниной свежей травы, на которую невидимые пастухи выгнали пастись белых овец.

Официант, споткнувшись, пролил на блузку тучной женщины минералку и застыл в ужасе. Обмахнувшись блузкой, женщина успокоительно пробасила:

– Ничего. Высохнет. Она быстро сохнет, такая ткань.

Благосклонная к миру с утра Екатерина Николаевна хотела пересмотреть свои отношения с туристами, но уже загорелая дочерна девушка за соседним столом тыкала пальцем в хлеб и кричала:

– Грей, ю ноу? Грей, грин. А вы мне принесли белый – блэк!

"Грэм Грин", – подумала Екатерина Николаевна и, сложив салфетку, отправилась на экскурсию.

По стволу сосны вместо белки сбегала головой вниз крупная ящерица.

На конеферме пахло навозом, прогретым солнцем, когда она шла по узкой дороге через конюшни, из стойл справа и слева смотрели на нее осторожные лошадиные морды. Еще не было полудня. Сразу по холодку поехали в горы – Екатерина Николаевна на белой, проводник на каурой. Лошадь его шла впереди вальяжно, шерсть блестела на солнце, тень от листьев рисовала на боках яблоки на крутом и основательном ее крупе.

Они поднимались по горной каменистой тропе, по обочинам цвели маки, просвеченные солнцем, выползли греться черепахи. Постепенно возвращалось к ней на природе ощущение, которое в молодости она испытывала постоянно – бесконечности жизни и радости бытия, когда шум мира отзывался в ней, как в раковине.

Проводник учил ее ехать рысью, командовал с размеренностью:

– Фистань – садись, фистань – садись!

Когда у нее стало получаться, лошадь Екатерины Николаевны вдруг сильно закашлялась и пошла шагом. Проводник объяснил, что она третий день болеет. Екатерина Николаевна испытала острое чувство стыда перед лошадью, и прогулка была закончена. Встали на отдых у пруда с лягушками. Проводник не знал, что говорить, потому посвистал, а затем спросил:

– Ти знаешь такую песню – "Ой мороз, мороз?"

Она выразительно утерла блестевшее лицо.

– Ой, жэра, жэра, – покладисто запел он.

Проведя день в номере, ночью она снова купалась, а потом зашла в бар, но Ахмед сегодня не работал – была не его смена, и она рано ушла спать – бармен Фарух совершенно не умел варить кофе.

4

Сонер подъехал к отелю на черной машине. Не разбираясь в марках машин, Аня робела перед любой, считая их признаком шикарной жизни. Портье галантно открыл перед ней дверь. Она испугалась, что села в машину к незнакомому мужчине, но скоро ее успокоило мерное покачивание четок на лобовом стекле, говорившее о религиозности водителя. В салоне приятно пахло кожей, табаком, работал кондиционер. Переключая рычаг скоростей, Сонер задевал ее колени костяшками пальцев, она отодвигалась и посматривала на его профиль, не зная, специально он делает это или случайно.

Они долго ехали по шоссе мимо сухой красной земли, потом свернули к морю и сели в кафе под тент, с моря дул ветер и тент хотел улететь, хлопая, как садящаяся чайка крыльями. Аня стеснялась что-нибудь заказать, читая цены в меню. Сонер сам заказал ей коктейль с зонтиком, и внимательно смотрел, как она тянет его через соломинку. Взрослый, к тому же иностранец, он казался ей интересным. У него был горбатый нос и влажные черносливины глаз, он был в белой отглаженной рубашке и черных брюках и, казалось, совсем не потел, не нравился ей только перстень с печаткой на его волосатом мизинце. Он говорил с приятным акцентом, сидел далеко от нее, откинувшись на спинку стула, и спокойно ее рассматривал. Ресницы у него были длинные, как у ишака. Не зная, что говорить, она смущалась и ела оливки. Он стал говорить сам, она замирала, как замирают животные, прислушиваясь к человеческой речи, пытаясь понять, что она для них значит. Потом он отвез ее в отель, прощался равнодушно, она испугалась, что вела себя глупо, но он тут же перезвонил ей в номер.

5

Солнце ставило тяжелый утюг между лопаток, горящими пальцами охватывало щиколотки. Закрывая глаза, Екатерина Николаевна видела красное, ей казалось, что она голой лежит среди тысяч свечей, их колеблющегося жара. На отдыхе один день тянулся бесконечно, время густело, так что нельзя было передвигаться в нем, а вся ее другая жизнь, полная дел, истекала не запоминаясь. Казалось, будто раньше она все время была не совсем собой, и теперь только начинает вспоминать.

Теперь, если не было экскурсий, она целые дни проводила на пляже, потом шла купаться и ночью – луна росла, и на воде играла серебряная дорожка, вода казалась теплее, чем днем. Разгоряченные за день сосны пахли смолкой, и уже была ей дорога эта ежевечерняя дорога по хрустким иглам, таинственная темнота вокруг, и приближающийся свет, и люди, появлявшиеся из темноты, как бабочки на велосипедный фонарь, крепкий кофе и встреча со своими мыслями, которые хоть и были о предметах далеких от южной ночи, но каждый день и вечер добавляли в них что-то новое.

Между ней и барменом возник за неделю род заговора. Отворачиваясь от клиента, он делал гримаску, обращаясь к ней как к единственному здесь человеку, могущему оценить шутку. Следил, чтобы у нее не кончались напитки, не давал ей прикуривать самой и избавлял от разговоров с отдыхающими. Она же обращалась к нему, нарочито демонстрируя вежливость, присущую людям интеллигентным, принявшим близко к сердцу идею всеобщего равенства, в том числе клиента и обслуги.

– Ти вкусно пиешь коньяк, – бормотал он завистливо, и уносился дальше, выкрикивая что-то на ломаном русском, слышать который ей было филологически приятно.

– Добрывечер! – орала новая пьяная компания.

– Госапади памаги мине! – бормотал бармен.

– Пиво принесите, – интимно просил мужчина в пестрой рубахе, и для наглядности выставлял толстый палец. – Один.

– Один или одно? – спрашивал бармен, приподняв бровь.

Садился на корточки за стойку, спрятавшись от управляющего, смешивал себе ром с колой и незаметно для всех потягивал, покачиваясь на пятках, и курил в кулак.

6

По вечерам Сонер и "Аньюта" – у нее было необычное имя, русские имена все оканчивались на "аша": Даша, Маша, Саша, Наташа – гуляли по бульвару, обсаженному волосатыми пальмами. Иногда Сонер брал ее за руку, и она отдавала ему безвольную ладонь, по которой он проводил время от времени кончиками пальцев. Она обмирала, сжималась, смотрела на него снизу вверх овечьим каким-то взглядом... Сонер отступал. Она останавливалась у магазина, в котором жирные золотые цепи были намотаны на барабаны и продавались на отрез, как тесьма, завороженно смотрела, потом вдруг оживленно принималась рассказывать, как за обедом подкармливает кошку. Он говорил, придавая голосу проникновенность: "У тебя такие глаза, что глядя в них, хочется изменить свою жьиз’н!». Она верила, ей делалось неловко, страшно, радостно.

Очевидно, он казался ей не тем, чем на самом деле. Сперва это его обескураживало, но постепенно Сонеру стала нравиться эта игра. Он испытывал снисходительность, говорил нужные красивые фразы, и невольно увлекался, поддаваясь очарованию теплых бессонных ночей, близости ее молодого, слабо пахнущего солью тела, хранящего еще в себе жар дня, и уже начинал сам себе казаться искренним, влюбленным.

Внешне он не очень нравился ей. Был он излишне опрятен, и это почему-то напоминало Ане о его возрасте: свежий белый воротничок его рубашки, высовывающаяся из него сухая, темная, черепашья какая-то шея. Его касания и влажный шепот были ей и противны, но было и любопытно, и замирала она от сладкого страха, щекотавшего между ребер. Когда она оказывалась одна в номере, ложась в кровать, перед сном она мечтала о нем, и пока его не было рядом, он представлялся ей красавцем, она воображала его лицо, темные глаза, глядящие на нее с выражением любви и тоски, и этот образ был лучше, возвышенней, чем на самом деле. Она думала, что у нее наконец-то настоящий роман, и все вокруг было хорошо – духота, крупные звезды, странно лежащие на небосводе, и то, что лодыжки ее стали блестящими от загара.

7

Десять дней пролетели как золотые пчелы, Екатерине Николаевне казалось – прошел месяц, так быстро она перестала тосковать. Разжался кулак внутри, и теперь она присматривалась к жизни не с равнодушием человека здорового, но с внимательной надеждой выздоравливающего. В конце недели она поехала смотреть на покойных ликийцев, живших когда-то в узких норах в горе, как стрижи. От гор отражались крики муэдзинов. На обратном пути экскурсионный автобус высадил их перед храмом святителя Николая. Под тесные каменные своды полз с улицы белый жар. Мужчина с русой бородкой и бледными, словно застиранными руками, в автобусе сидевший рядом с ней, вдруг стал ей рассказывать откровенно, как близкому человеку, что приехал не как простой турист, не за катамаранами и морем, а хотел видеть остатки Византии. Конечной целью его путешествия был Истамбул, Константинополь, а оттуда он следовал в Израиль к Гробу Господню. Он хотел видеть все это своими глазами, а также потрогать, считая, что предметы несут на себе отпечаток истории, и если к ним прикоснуться и войти под нужные своды, на тебя осядет часть золотой пыльцы, называемой верой, а он полагал, что в ней нуждается. Все это он заключил сообщением, что у его собеседницы интеллигентное, располагающее лицо, и Екатерина Николаевна не знала, куда от него деваться.

Гид в своей незабываемой манере рассказывал, как были похищены из храма барийцами святые мощи:

– Когда саркофаг вскрыли, над городом раздался сладкий запах мира, тогда жители поняли, что святыня украдена, и пустились в погоню... Догнать не сумели, но благоухание было таким сильным, незабываемым, что стояло в воздухе еще несколько дней!

Женщина в красной кофте басом спрашивала у мужа:

– Ты сфотографировал меня с саркофагом? – и простиралась на камне.

Паломник тоже потрогал саркофаг и с благоговением понюхал пальцы, заключив:

– Раньше был запах мира, а нам достался только запах пыли! Если хотите освятить крестик, надо приложить его к саркофагу на три секунды.

Екатерина Николаевна провела пальцем по каменному выступу. «Запах мира?» – подумала она о своем. Не пахло ничем.

Вечером в баре было многолюдно и шумно. К Екатерине Николаевне пристал местный фотограф – днем он щелкал ее на пляже, а теперь пытался всучить фотографию за шесть долларов. Был, впрочем, востребован, судя по стенду в холле отеля, увешанном фотографиями девушек и женщин с солнцем на ладони, или змеевидно изогнувшихся в полосе прибоя. Она вынуждена была уйти.

В темноте она слышала за собой шаги, – к ней, нагнув голову, спешил Ахмед. Она удивилась. Покосившись на столики с празднующими, он, понизив голос, зашептал:

– Я заканчиваю через час. Буду ждать тебя за оградой, придешь?

– Почему за оградой? – глупо спросила она.

– Здесь нельзя, – покачал головой, и уже быстро шел обратно. Она пожала плечами и рассмеялась.

8

Некоторые столы выступали из кафе на тротуар, точно отдельно растущие грибы на краю грибницы. Сонер пригласил Аню отметить их первый юбилей. На стол принесли шампанское в серебряном ведерке со льдом, морских гадов, которых Аня жевала из вежливости и потому, что это дорого и незнакомо. Вокруг сидели нарядные веселые люди, над столами стоял гул разговоров, женский смех. Аня и Сонер чокались фужерами с тонким звоном, потом она спохватилась, что он тоже пьет, и спросила, можно ли у них водить машину, выпив. Он помрачнел, потому что ее наивность, так его поначалу возбудившая, сейчас почему-то охлаждала, и он выпил залпом еще пару бокалов, чтобы нельзя было отступать.

Когда он расплатился и они вышли из кафе, Сонер взял ее под руку. Он делал вид, что пьян, дурачился, шатался, опирался на ее плечо и кричал:

– Не могу найти, где ставил машину!

Долго водил ее по соседним улицам, машина не находилась.

– Переночуем здесь, – сказал он наконец, – я сниму номер.

Она шла рядом с ним притихшая, черты лица ее заострились от усталости, и от позднего времени она казалась грустной. Он понял, что теперь может отвести ее куда угодно – и она бы на все соглашалась и молчала.

Они шли по набережной в поисках недорогого отеля, когда путь им преградила толпа, слушавшая уличного музыканта. Они тоже остановились. Певец, молодой парень в джинсах, висящих на бедрах, не понравился Сонеру. Потряхивая смазанными гелем волосами и двигая тазом, он пел модный шлягер Таркана, подвывая, как развязный муэдзин. Женщины слушали его с удовольствием, опуская ресницы. Ревниво следила за ними из толпы девушка, видимо, встречавшаяся с музыкантом. Но и Аня тоже разглядывала певца, подавшись вперед и выпустив руку Сонера. I want marry you, пел парень, и она смотрела на него зачарованно, как ребенок в магазине на леденцы у кассы. Дело было не только в молодости, понял Сонер. Это развязно пела сама жадная жизнь. Обещала ей многое... В отличие от Сонера, которому давно не обещала ничего, и одной ночью этого было не исправить. Он вдруг впал в дурное настроение. Стало скучно. Хотелось спать.

Он отвез ее домой.

9

Всю обратную дорогу Сонер думал. Продолжал он думать всю ночь, лежа в кровати рядом с женой. С моря дул ветер, плющ царапал окно, Сонер лежал с открытыми глазами и страдал, что он уже не молод и не хорош собой. Жизнь его более-менее устроилась, и Сонер боялся потревожить ее. Но вдруг ему стало это горько. Подумал о жене почему-то с ностальгической нежностью. Он не понимал, почему она вышла за него замуж, почему и как получилось, что они должны жить вместе. Вся его понятная, не требовавшая усилий, привычная жизнь вдруг показалась ему чужой и запутанной, как нехороший сон, снящийся в духоте на закате. Как будто что-то дремало в нем все эти годы, и внезапно пришло в движение, и теперь знакомый себе Сонер должен был уступить место кому-то другому, которого он не знал. Думал он про девушку, представлял себя рядом с ней, и был неожиданно себе неприятен, вспоминал ее лицо яблочком и царапину на круглой лодыжке не с яростью желания, а по-отечески, с отстраненностью. Он теперь понимал, что было все это невозможно, не нужно. Именно это и значило, что он любил ее, он ничего не успел испортить. За одну ночь он последовательно разбирался со всей свой жизнью, отделяя важное от неважного, вспоминал, почему работает портье, думал, что надо будет переселяться в края более прохладные и менее удобные для жизни. Теперь ему требовалось много времени в одиночестве и тишине, чтобы наблюдать, как поднимается в нем новое, неизвестное. В первый раз за много лет он знал, что ему надо делать. Решения приходили сами, и было ему спокойно – никогда еще ему не было так спокойно. Сонер был счастлив.

10

Екатерина Николаевна вышла за ворота, слушая, как стучат подметки ее туфель о плиты дорожки. Провожаемая взглядом охранника, она, стыдясь, поспешила выйти на дорогу, за шлагбаум отеля, за подвластную ему территорию, и оказалась в тени. Вокруг жила чужая ночь, дышала жарко и влажно, как животное; и чернота над головой, и страшный лес впереди, качающий макушками незнакомых деревьев, были темной шкурой, на которой звезды дрожали каплями. Белый запах поднимался из горячей темноты, он сладко пах обещанием, какой-то предсмертной истомой, которую надо успеть узнать, или она навсегда останется тебе неизвестна. Она беспокоилась, в ней поднималась почти обморочная тоска, и уже было ясно, что это мучает ее желание, и тем более оно было мучительно, что она в точности не знала, чего именно так сильно желает.

Ночь выпускала облако, как каракатица. Впереди не было ничего, кроме тьмы. Слева вдоль дороги росли кусты в длинных шипах, заплетавшие заборы, за заборами были здания отелей, горели огни, звучала музыка, сновали оглушенные радостью безделья люди, и все они в этот час были внутри, за оградами, а она была снаружи. Справа стоял лес и смотрел на нее темными глазами неизвестных ей птиц и животных.

«Что это я делаю?» – подумала она завтрашнюю, дневную мысль. Еще было не поздно повернуть обратно. Но дневная мысль съеживалась и казалось блеклой, неживой, одна оболочка мысли, и любое слово в ней ничего не значило. Поискав опору в себе и не найдя ее, она отпустила никчемную мысль с облегчением. Теперь она мало чем отличалась от окружавшего ее мира: колеблемого ветром, густо растущего, источающего запах и обоняющего, живущего, как придется. И тогда она пошла вперед.

Он ждал ее за поворотом, в стороне от света фонаря, и надо было сперва миновать круг света, чтобы потом увидеть белеющую в темноте рубашку и огонек папиросы, расцветающий хризантемой. И она сразу представила, как он стоял тут, прячась в тени, курил и все думал, что она, наверное, не придет.

Не зная, что сказать, пошли рядом. Он – шаткой мальчишеской походкой, показывавшей независимость, будто он просто так гуляет рядом с ней, случайный прохожий. Угрюмо взглянув на нее, он взял ее за руку, и теперь уже он вел ее, обретя от этого некоторую уверенность. Они миновали несколько отелей, прошли мимо кафе с открытой террасой, хотели присесть, но выглянул хозяин и стал закрывать ставни. Тогда свернули на гравийную дорожку, вышли на пустой остывший пляж, утопая в песке, и сели среди валунов.

Море, казалось, преодолело линию горизонта и поднялось за нее высоко. Далеко в море висел золотой гроздью корабль в огнях. Море было невидимым, тянуло серебряные нити, впереди шел гребень пены, за ним волна, и снова.

– О чем ти думаешь?

– Я думаю – море похоже на вечность, а на горизонте стоит золотой корабль.

– Я боится с тобой.

Глаза у него были черные, сливались с цветом зрачка. Мысли его были какие-то иные, и она ничего не могла в них понять. От него сильно пахло дешевым одеколоном.

Здесь, без публики, он был другим, смуглое лицо было бледным от усталости, так что выделялись на нем оспинки. Он начал пространно ей жаловаться, с детской обидой, как управляющий отбирает чаевые, заставляет работать по две, три смены, и ссориться с ним нельзя, потому что на всем побережье владельцы отелей знают друг друга. Что иногда не успевает на последний автобус, а на такси жалко денег, платят в месяц триста долларов, и ночует прямо тут в лесу, что времени на личную жизнь у него нет, сил тоже нет, и секса не было полтора месяца.

Потом она рассказывала ему, почему приехала.

– Холодно. Пора спать, – наконец сказала она, и они пошли, и она тут же, еще идя с ним рядом, начала вспоминать и камни, на которых они сидели, и холод песка, и корабль, потому что все подробности почему-то казались ей ценными и необходимо было их навсегда запомнить, не потеряв ничего.

В последней тени у трассы он мрачно поглядел на нее и вдруг обнял и поцеловал ее в губы, свет и дорога были так рядом и безопасны, на расстоянии шага, она не стала сопротивляться. Она положила руку ему на затылок, волосы у него были грубые, как на холке лошади, жесткие, и подбородок усыпан был жесткой крошкой.

Вышли на трассу, молча не останавливаясь пересекли ее, вошли в лес на ощупь. Казалось, начали общее дело, а теперь зачем-то вынуждены его довершить. Потом он спросил у нее сигарету и курил, отвернувшись. Она лежала на спине и смотрела, как чужие сосны качают макушками на фоне чужого неба.

Выйдя из леса, пошли по шоссе к отелю, держась теперь на расстоянии. Оказалось, они ушли довольно далеко, и впереди попалась стоянка такси, он попросил ее подождать и один вошел внутрь деревянной будки, где вповалку спали на полу водители, оставив обувь снаружи. Он о чем-то долго говорил с ними по-турецки, потом все засмеялись. Вышел водитель, завел мотор. Ахмед подошел к ней и скоро зашептал каким-то умильным, новым голосом:

– Он отвезет тебя до отеля, а мине нужно в город, автобусы уже не ходят, такси до города пятьдесят долларов – или мне придется ночевать в лесу. У тебя есть пятьдесят долларов? Дашь мне пятьдесят долларов?

Потом ехали в такси, она на заднем сиденье, он рядом с водителем, и всю дорогу она холодно думала: «Почему всего пятьдесят?»

11

Екатерина Николаевна пришла в номер, разделась, долго принимала душ, чистила зубы, потом легла и стала думать. Переворачивала мысль и думала ее с обратной стороны. Разницы не было. "Так, так", – думала она в такт цикадам, и снова – "так, так". Помедлив, оставила она в стороне пошлость. Выходило так-так, что завести курортную интрижку в ее возрасте и обстоятельствах, как русская туристка, не страшно, можно с этим жить, и вполне понятно – жара, безделье. Она раньше презирала рассказы про местные нравы, и потому это застало ее врасплох, что она не подозревала за собой стихии, как случается с людьми, уделяющими много внимания голове и забывающим о своем животном.

Был он ей совершенно чужим, его твердый язык, то, что оказался обрезан, и запах его одеколона, который, казалось, до сих пор исходит от ее рук. Но было еще иное, страшное, глупое.

То, чего она не умела назвать, находилось между событий, как между строк: ночь, и корабль на горизонте, и апельсиновые заросли, и сосны в ветер, и камни, на которых они сидели. Все это было остро, больно, и особая нежность была в сознании того, что все это преходяще, уже и завтра таким не будет. Хотелось что-нибудь сделать с этим, но она не умела и не знала, что. Получалось, своей любовью она не управляла, та просто жила в ней, но никому не принадлежала – только случайно фокусировалась на каком-нибудь предмете, собиралась, как солнце при помощи линзы, неизвестно, зачем, почему, и так нежно.

Правда была такая: она была счастлива всеми этими моментами, никогда это не было курортной интрижкой. И поняв это, тогда уже расплакалась от ужаса.

Наутро, совсем не спав, она встала с тяжелой головой и поехала в аэропорт, и всю дорогу ей казалось, что она галлюцинирует – пел в голове мужской тяжелый хор, начиная с нижних басов, карабкаясь наверх, и повсюду чудился ей сильный запах дешевого одеколона, и много дней еще преследовал ее, истончаясь и превращаясь незаметно в другой, незнакомый, сладкий запах.

12

Анюта была расстроена: Сонер пропал. Он не звонил, не появлялся на работе. Она ждала его четыре дня. Мечтала, что как только он придет, она ему скажет... Что скажет? Стыдясь, она даже зашла к управляющему, тот посмотрел на нее с мужским интересом, и сообщил, что Сонер уволился.

Придя в номер, Аня расплакалась от обиды, плакала долго и сладко, жалея себя. Подушка быстро сохла. Потом, успокоившись и все обдумав, она сообразила, что это к лучшему. Она была наблюдательной во время их прогулок по городу, и оказывалось постепенно, что Сонер – вовсе не тот мужчина, каким представился ей вначале. Всего лишь портье, как она теперь думала с брезгливостью – «какой-то» портье. Она начинала понимать, что ей нравится.

Ей нравились легкие романы, красивые платья, праздные, нарядные люди, жизнь в белых коттеджах, быстрые машины, вечера в кафе за коктейлем, музыка всю ночь, огни дискотек, украшения, деньги, делающие человека свободным, жизнь – праздник, мотыльковое и бездумное порхание в теплом воздухе.

Выйдя на балкон, она смотрела на море и видела вдалеке белые яхты, и думала о тех, кому они принадлежат.

Александр Шуйский

Девочка с куколкой

В городе было холодно и светло. На дворе стояла зима, до нового года оставалось всего ничего, и сотни цветных лампочек отражались в лужицах от подтаявшего снега. Везде пахло елками, выпечкой и фейерверками. Девочка ходила от дома к дому, останавливалась под яркими, теплыми окнами и прислушивалась. Дома с темными окнами она проходила мимо.

Вот дом за аккуратным палисадником: в окнах – свечи и звезды, на входной двери – еловый венок с красными колокольчиками на золотых лентах. В палисаднике, посреди сугробов – упряжка электрических оленей везет сани Санта-Клауса. У оленя Рудольфа вместо носа горит большая красная лампочка. Дверь дома распахивается, на крыльцо выскакивают двое мальчишек, постарше и помладше. Старший внезапно оборачивается:

– Не ходи за мной! И вообще – оставь меня в покое! Слышишь?

И уходит по улице. Младший застывает на ступеньках. Девочка прекрасно видит его в свете рудольфова носа. Девочка садится на корточки, достает из-за пазухи соломенную куклу, а из кармана – кусок кекса. Протягивает кекс кукле.

– На, куколка, покушай, горя моего послушай, – быстро шепчет девочка. – Жили-были добрые люди, и было у них два сына. И вот однажды уехали родители за покупками в город, а братьев оставили дома. И младший все просил брата: поиграй со мной, почитай мне. А старшему не хотелось. И в конце концов он крикнул: оставь меня в покое! – и выгнал младшего за дверь. Да и зачитался книжкой про пиратов. А потом спохватился, выбежал на крыльцо, а брата нет... и понял тогда старший, что ему надо найти брата, пока не пришли родители, и ушел в темный лес.

Все это она бормочет, глядя прямо в кукольные глаза-пуговицы. Куколка сидит в снегу. Девочка шепчет все быстрее и быстрее. Мальчишка, насупясь, сбивает носком ботинка сосульки с крыльца.

– И оба сгинули в лесу, и никогда не вернулись домой, а их родители завели себе другую, хорошую девочку...

Куклины глаза вспыхивают так ярко, будто они не из пластмассы, а по крайней мере из золота. За калиткой слышны шаги. Старший брат сердито зовет с улицы:

– Ну? Что ты там застрял? Магазин закроют!

Младший шмыгает носом и бежит к брату. Девочка умолкает. Потом сует куклу за пазуху, встает и уходит на поиски другого дома.

Девочка не мерзла. Конечно же, она была одета: в шубку, шапочку, варежки и теплые сапожки. Ей никогда не бывало жарко или холодно, одежду она носила только для того, чтобы не отличаться от прохожих. Ну и потому, что ей очень нравились ее шубка на заячьем меху, красные вязаные варежки и шапочка, а больше всего – сапожки из тисненой козлиной кожи. Любая девочка, заполучив такие сапожки, ходила бы только в них, даже летом.

Девочка шла вдоль домов, сжимая в руках соломенную куколку. Раз в год, в один и тот же вечер, в Сочельник, она ходила в своей шубке и сапожках по ярко освещенным улицам, выглядывая дома с детьми. Именно с детьми: семьи с одним ребенком ей не годились. Двое детей ссорятся гораздо чаще. И шуму в такой вечер от них гораздо больше. А где шум, там и подзатыльники. А где подзатыльники, там обида. А где обида, там ее добыча.

Еще один дом. Мягкий желтый свет из-за ситцевых занавесок. Нарядная елка посреди двора, пушистая мишура над дверью. Дверь открывается, и на улицу, кутаясь в огромную шаль, выбегает девочка лет пяти. Огромный мягкий снежок вылетает из-за кустов и едва не сбивает ее с ног.

– Что ты за чучело! – в сердцах кричит девочка. – Бабушка зовет-зовет, уже час зовет! Немедленно иди домой!

Она даже слегка топает ботинком от возмущения.

Над кустами появляется голова в вязаной круглой шапке с огромным пестрым помпоном. Голова показывает девочке язык.

– А ты догони меня! – кричит голова. – Догонишь – пойду домой!

Девочка с куколкой прячется в тени и шепчет, сжимая соломенное тельце обеими руками:

– Жили-были бабушка и двое ее внуков, мальчик и девочка. И вот однажды, когда мальчик играл на дворе в снежки, мимо проезжала Снежная королева.

– Идешь ты или нет?

– Догони! Догони! – В девочку летит еще один снежок.

Девочка с куклой шепчет и шепчет:

– И тогда мальчик прицепил свои санки к саням Королевы, и она увезла его далеко-далеко, на Северный полюс. А девочка пошла его искать, и у бабушки никого не осталось. И так стало бабушке одиноко без внуков, что она взяла себе...

Глаза куколки загораются ярче, чем лампочки на елках. На расчищенной дорожке появляется фигура в белой шубе.

– Что это вы тут затеяли, поросята? – грозно интересуется фигура.

– Тетя Ханна! – кричит девочка и бежит навстречу. – Тетя Ханна, я его зову-зову, и бабушка зовет, а его домой не загнать!

– Да? – басом говорит тетя Ханна. – Ну, значит, обойдемся без него. У меня полная сумка мультфильмов, ваши кузены сегодня прибрали свою комнату. Отнеси, говорят, малышне, мы уже, говорят, взрослые такое смотреть. Ну вот мы с тобой сейчас будем смотреть, что у меня там, а Матиас пусть...

– Мультфильмы! – вопит Матиас и выскакивает из кустов.

Девочка с куклой выдирает из соломенного тельца влажный клок и кидает его в снег. И снова идет вдоль домов.

Куколка у девочки была с тех пор, как умерла мама, то есть почти всегда. Мама долго болела, все лежала у себя и вздыхала, а потом вдруг позвала девочку и отдала ей эту куклу. Сказала: если тебе что-нибудь будет нужно, посади ее перед собой, дай лакомства, скажи «на, куколка, покушай, горя моего послушай», и расскажи о своей нужде. Все тебе будет.

И правда, все девочке было. Что бы она ни загадала – сласти, новая шубка, цветная лента. Нужно было только рассказать про девочку, у которой сначала нет новой шубки или цветной ленты, а потом есть. И глаза у куклы загорались, как свечки, а потом на лавке или под столом или в сенях девочка находила то, что просила. Однажды она рассказала про девочку, которую сводные сестры выгнали ночью за огнем к самой бабе-яге. И про то, как девочка пошла в лес и нашла там дом. И когда она пошла в лес, то очень быстро набрела на маленький дом. Он стоял в самой чаще над болотом, на толстых черных сваях, как на ногах. Бабы-яги дома не оказалось, зато была печь, и медвежья полость на печи, и сундуки с добром, и лари с мукой, и старый колодец чуть поодаль. Девочка твердо решила дождаться бабы-яги и напроситься к ней во внучки, потому что никаких сестер у нее, если честно, не было. То есть к тому времени уже – не было. Когда-то они были, и сестры, и мачеха, и отец, но все куда-то подевались. Девочка не любила об этом вспоминать. Все делала куколка, а девочка была ни при чем.

Баба-яга так и не явилась, а, может, и правда не было ее на самом деле, только в сказках. Девочка осталась жить в доме на черных сваях. Пока с ней была куколка, она ни в чем не знала нужды. Куколка могла все. Одного она только не могла – сделать так, чтобы у девочки снова была мама. Даже в Сочельник, самый волшебный день года, когда сбывается всякое желание.

В Сочельник девочка идет в город искать подходящий дом. А потом просит куколку. И когда глаза куколки загораются, девочка думает, что вот на этот раз непременно все получится, она войдет и скажет «мама!», – и каждый раз случается какой-нибудь досадный пустяк, который все портит.