Текст книги "Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Дети притихли и насупились. Лена Стрельникова хныкала и просилась домой, но ее никто и не утешал, и не дразнил. Павлик угрюмо стучал о стенку наполовину сдувшимся мячом, но Алла Константиновна не делала ему замечаний. Все были вялыми и какими-то безразличными, и с каждой минутой становились все более бледными и тусклыми, словно выцветали потихоньку. Даже рыжая шевелюра новенького слегка поблекла.

– Ну как, получается? – спросила Маша, улучив минутку, когда Алла Константиновна вышла из комнаты.

– Рано еще, – сосредоточенно ответил Костик. – Тут обязательно надо как следует, иначе ничего не выйдет. Пиши пропало.

«Что писать?» – хотела уточнить Маша, но вместо этого сказала:

– Я сегодня точно постараюсь не уснуть. И буду отвлекать.

– А, – махнул рукой Костик. – Сам справлюсь. Я привык. Главное, все правильно рассчитать. Жалко, времени мало.

– Для чего?

– Да для заклинания. Мне бы заклинание хорошее подобрать, я бы ее сразу победил. А пока все чепуха какая-то выпадает. Смотри.

Он крепко зажмурился и потряс свою стеклянную коробочку. Потом поставил ее на стол и подвинул к Маше.

Маша умела читать, но с этими буквами у нее ничего не получилось.

На кубиках было написано вот что:

ЬЛЖ

КЗБ

ЕЭЮ

– Это нельзя прочитать, – сказал Маша уверенно.

– Да говорю же, чепуха, – согласился Костик. – Хитрая она, эта ваша нянька. Увёртливая. Никак не могу ее как следует представить.

– А без заклинания нельзя? – спросила Маша.

– Можно, конечно, и без заклинания, – сказал Костик. – Но трудно. Тем более она у вас такая хитрая.

«Какой он молодец, что пришел, – опять подумала Маша. – Я бы, наверно, не смогла».

Ни за что не усну, решила она. Ни за что на свете.

Но опять ничего не вышло.

В этот раз она уснула еще быстрее. Не помог ни «Мойдодыр», ни щипание себя за руку. Мойдодыр превратился в великана со стеклянными неживыми глазами и пастью, дышащей свирепой ледяной стужей. «Ну-ка, иди сюда, – сказал великан густым скрежещущим басом и поманил Машу рукой-тряпкой. Голова-ведро закачалась и загромыхала. Из носа-крана потекла вода, черная, как смола. Это она, поняла Маша. Не тронь. Не тронь меня, злая нянька, уйди. За синие моря, за крутые горы, далеко-далеко отсюда. Прочь, пошла прочь. Я встряхну волшебным стеклянным колпаком и узнаю заклинание, самое сильное на свете. От него ты сожмешься в маленький грязный комок, и мы выбросим тебя на помойку, чтобы ты там сгнила и сгинула. Огненный воробей Костик Воробьев тебя заклюет, хищная ледяная сова. Убирайся, пока не поздно; отгони своих лютых зверей, забери свои шепоты и тени, унеси их обратно в свой темный лес и не смей возвращаться обратно...

«У-у-у», – тонко и насмешливо выло за спиной. «У-у-у».

А когда тихий час закончился, обнаружилось, что пропал Павлик.

– Никто никуда не пропал, – сказала Алла Константиновна. – За Бизяевым пришли родители и забрали домой.

Враки, покачал головой Костик. Не приходили родители, не забирали домой. Его затащили в сонный мир.

– Куда? – переспросила Танька.

– Сюда, – сказал Рыжий, ткнув пальцем в пестрые обои.

– В стенку?

– Да не стенка там, – Костик вздохнул. – Неужели не понятно?

– Понятно, – сказала Маша. – Я видела. Она оживает.

– Ну да, – подтвердил Костик. – Вот толстого туда и заманили. Уж очень он лошадь хотел заполучить обратно... Пока я главную отгонял, остальные его потихоньку увели, – он опять вздохнул. – Очень уж вас много, не уследишь...

«Нас и правда много, – подумала Маша. – А он один. И никто не помогает, только обещания дают».

«Если бы я не заснула, – сказала она себе, – я бы увидела, что Павлика уводят, и закричала бы. И Костик бы его не отдал. А теперь он за стеной, среди всех этих сонных кошмаров и злых чар и, наверное, никогда уже не вернется обратно».

– Это я виновата, – прошептала Маша, но никто ее не услышал.

– Нянька украла Павлика, – сказала она маме. – Насовсем.

– Какая нянька? – встревожилась мама. – Павлик – это такой полненький?

– Да, – кивнула Маша. – А нянька – колдунья. Она уже давно в садике завелась. Я тебе говорила, но ты мне не верила. А Костик подтвердил.

– Что еще за Костик?

– Новенький. Рыжий, как огонек. Воробьёв.

– Что-то не заметила я никакого огонька, – покачала головой мама. – Ты мне лучше скажи, что это за история с полненьким мальчиком? Он что, пропал?

– Я же говорю! – воскликнула Маша. – Его нянька похитила. А Алла Константиновна сказала, что родители забрали. Только она врет! Она сама заколдованная.

– Охо-хо, – вздохнула мама. – Ты меня с ума когда-нибудь сведешь со своими фантазиями. Это ж надо такое нагородить... Вот вернется отец, скажу, пусть с тобой сам разбирается.

Маша остановилась как вкопанная.

– А где папа? – спросила она.

– В командировке твой папа. Я же тебе говорила утром. Ты что, забыла?

«Забыла», – подумала Маша.

Ей вдруг стало не по себе. Как же она могла такое забыть? Странно.

Снег по-прежнему валил, как сумасшедший, покрывая, заметая все вокруг – даже свет фонарей, даже мамины следы...

А вдруг та уже не только в садике, подумала Маша. Вдруг она уже выбралась наружу, и теперь от нее не скрыться нигде, даже дома? Может, и дома теперь уже никакого нет? Его засыпало снегом, сдуло ветром, а на том месте, где он стоял, рыщут громадные желтоглазые волки. И тоненько воют: «У-у-у, у-у-у»...

– Что ты там замерла, снежный барсук? – окликнула мама. – Опять что-нибудь выдумываешь?

Голос у нее был ласковый и теплый. Как огонек.

«Нет, – сказала себе Маша. – Не выбралась она ни на какую наружу. Костик ей не даст. Завтра он точно подберет заклинание. И Павлик вернется... Ты держись, Павлик. Не сдавайся. Мы к тебе идем на помощь».

– Давай скорее руку, – снова позвала мама. – Варежки не потеряла? Побежали быстрей домой, а то папа позвонит и забеспокоится, что нас нет.

К утру снег устал падать, но солнце так и не выглянуло. Отдельные снежинки продолжали кружиться в воздухе, как осторожные разведчики. Дорожки в парке занесло, и идти приходилось по узким тропинкам, которые проложили самые ранние утренние пешеходы. Маша шла молча, сосредоточенно глядя под ноги. Мама тоже молчала. Лицо у нее было невеселое и какое-то далекое, словно она забыла про Машу и шла сама по себе.

Окна садика светились тускло, еле-еле. В раздевалке было тихо. Шепоты под потолком примолкли. Нянечки будто попрятались. Не гремели ведра, выжидательно застыли швабры, неподвижно висел в углу белый халат.

Маша потянула маму за рукав:

– Смотри, вон Костик.

Но мама смотрела рассеянно, ее далекое лицо осталось равнодушным, как будто она не слышала дочкиных слов.

– Ну, ты иди, – сказала Маша, испугавшись, что мама наглотается отравленного заколдованного воздуха, и та послушно исчезла за дверью, не улыбнувшись даже на прощание.

Подошла Танька, прошептала на ухо, что Павлика сегодня нет. Вид у нее был заплаканный и несчастный.

– Страшно, – сказала Танька жалобно. – Правда?

Маша не ответила.

Костик ходил по комнате – то перебирал игрушки, выглядывал в окно, то принимался изучать трещину на потолке. Он так озабоченно бегал и бормотал, что Маша не решилась отрывать его от дела.

– Пошли, – сказала она Таньке. – Будем поливать цветы, а то они совсем засохли. А еще надо рисовать открытки к двадцать третьему февраля. И вообще.

– Что вообще?

– И вообще, – повторила Маша упрямо. Есть вещи, которые очень трудно объяснить словами.

Время тянулось медленно. Нянька хватала его когтистыми лапами и не давала двигаться. Костик сердито махал руками, как ветряная мельница, и изо всех сил толкал время вперед.

– Меня тошнит, – хныкала Танька.

У всех были кислые, грустные лица. Делать ничего не хотелось, даже думать было тяжело: тягучие, липкие минуты приклеивали к месту, опутывали по рукам и ногам.

– Ух, какая она у вас оказалась сложная, – сказал Костик. – Устал я уже с ней возиться.

Он был весь красный и потный, с оттопыренными ушами и лохматыми волосами; смешной – но Маше было не до смеха.

– Ну как? – спросила она, кивая на карман с заклинательной коробкой. – Получается?

– Получается, – сказал Костик. – Но еще не очень.

Он встряхнул коробкой и показал Маше.

ЭЛЖ

ААБ

КЬЮ

– Да. Это уже читается, – сказала Маша. – «Эл-жааб-кью». Здорово.

– Не совсем, – покачал головой Рыжий и опять громыхнул коробкой.

ЖЛИ

БЭА

ЮРК

– Меняется, – пояснил он Маше. – Когда все как следует, должно выпадать одно и то же. Хоть десять раз тряси. Вот тогда это оно самое и есть, заклинание. А это все не то. Не хватает чего-то. Не до конца я ее, видимо, еще изучил.

Маша прищурилась и посмотрела на буквы, точно хотела взглядом заставить их сложиться в нужном порядке.

– Ты, пожалуйста, быстрей, – тихонько попросила она. – Там же Павлик.

– Я знаю, – сказал Костик сурово и опять отошел.

«Откуда он все-таки взялся? – думала Маша, глядя ему в спину. – Почему он всегда появляется в садике первый и уходит последний? Может быть, его вообще не забирают? Откуда он все знает – и про няньку, и про заклинания?»

Тысяча вопросов вертелась и подпрыгивала на языке, но Маша не задала ни одного. Она обещала помогать, а не мешать. И собиралась сдержать обещание во что бы то ни стало.

Серые, вязкие минуты ползли, как улитки, и наконец наступил тихий час. Залезая под одеяло, Маша перебирала в голове стихи и хмурилась. Все они были ровными, гладкими – как будто нарочно сделанными для дремоты, а не для бодрости. Глаза начали слипаться раньше, чем голова коснулась подушки.

Маша изо всех сил ущипнула себя за бок. Не усну, сказала она шепотом, хоть килограмм порошка высыпи, хоть насылай целую армию котов-баюнов. Пестрые стены уже начинали двигаться, ядовитые пауки уже спускались вниз из трещин на потолке. Хоть целую армию, повторила Маша, сонно моргая. «Муха-муха-цокотуха»... нет, не надо муху, пауки ее враз учуют... «Наша Таня громко плачет» – нет, нет, это опасные стихи! Не надо Тане плакать, никому не надо, слышишь, гадкая старуха? Эх, было бы у меня что-нибудь громкое и звонкое, я бы задудела во весь дух, как те мальчики в кино, которые будят спящих солдат, когда приближаются враг. Горнисты и барабанщики, вот как называются эти звонкие люди. Мой папа, когда был маленьким, был барабанщиком, знаешь ты это, глупая ведьма? Он показал мне, как держать палочки и научил специальной песне, которая сама звучит храбро и громко, как будто зовет в бой. «Бей, барабанщик, в ба-ра-бан. Бей, барабанщик, в ба-ра-бан. Бей, барабанщик, старый барабанщик, бей, барабанщик, в ба-ра-бан». Эта песня называется речёвка, а еще – марш. Марш отсюда, мерзкая карга. Убирайся. За синие моря, за крутые горы. Бей, бей, бей. Бей, барабанщик, в барабан.

Пестрые стены ходили ходуном, распахивались бездонными провалами пещер и громадными пастями ненасытных чудовищ. Занавески сорвались с карнизов стаями летучих мышей, между ножек кроватей заскользили полчища змей. Припадая на хромую ногу, все ближе и ближе подкрадывался горбатый карлик в багровом плаще. Павлик, который был вовсе не Павлик, хихикал и кривлялся на раскачивающейся под потолком лампе. Его лицо резиново растягивалось невероятными уродливыми гримасами, а восемь мохнатых паучьих ног без устали плели что-то – то ли паутину, то ли сеть, то ли еще что-то цепкое и отвратительное. Тесную комнату наполнил незнакомый удушливый запах, от которого слезились глаза, и тревожно стучало сердце. И отовсюду, со всех сторон сразу несся ее хриплый шепот, захлебывающийся радостью и нетерпением.

Бей, бей, бей, повторяла про себя Маша, стараясь не смотреть на багрового карлика, который был уже совсем близко. Я барабанщик, я не трушу. Я тебе помогу, Костик Воробьев. «Марш, марш, марш», сказала она вслух, еле слышным, дрожащим голосом. Непавлик на лампе захлопал в ладошки и издевательски запищал, насмешничая. «Ничего у тебя не выйдет, глупая старуха!» – закричала Маша во все горло, сжав руки в кулаки и колотя по одеялу: марш-марш-марш. «Я тебя не боюсь! Это наш садик. Мы здесь главные, а не ты». Марш, марш, марш. Давай же, Костик Воробьев. В атаку! Я ее хорошо отвлекла, громко и звонко. Давай, теперь твоя очередь.

И, словно услышав ее мысленный приказ, огненный воробей стрелой взлетел под самый потолок. Испуганно взвизгнул паучиный Непавлик, шумно шарахнулись в стороны летучие мыши, багровый карлик замер на месте. Оранжевая искра метнулась вниз, камнем падая на карликову голову, скрытую капюшоном. Карлик упал на землю и покатился красным шаром, на глазах разбухая и увеличиваясь в размерах. Шар вкатился в стену; пестрые узоры торопливо замельтешили и обернулись ледяной пустыней без конца и края. Ничего больше не было с той стороны стены – ни пещер, ни чудовищ, ни голодных призраков со смутно знакомыми лицами – только пустота и холод, и кроваво-красная фигура с закрытым капюшоном лицом.

– Я за ней, – огненный воробей, опять ставший Костиком, повернулся к Маше и победно шмыгнул носом. В руке у него, откуда ни возьмись, вдруг появился длинный сверкающий меч, и Костик взмахнул им, словно расчищая себе путь. – Ты молодец, Машка-простоквашка. Ты ее здорово отвлекла. Теперь у нее только половина силы осталась. Ты сиди здесь, смотри, чтобы мне в спину не зашли, а я быстро.

Он небрежно мотнул ладонью, и вся мерзость, толпившаяся в спальне, как сквозь землю провалилась.

– Я быстро, – повторил Костик на бегу, уже снова ослепительно пламенея оранжевым.

Красная фигура при его приближении вздыбилась, ощетинилась рядами костистых шипов. Серебристо сверкнул тонкий меч, пустыня зазвенела тысячей ледяных голосов. Меч отскочил от бронированного панциря, не оставив даже царапины.

«Как же он его пробьет? – пронеслось в Машиной голове. – У него же нет заклинания!»

Она спрыгнула на пол, торопливо выпутавшись из смятой простыни, и побежала к Костиковой кровати. Футляр лежал на стуле, невозмутимо поблескивая стеклянным боком. Маша схватила его обеими руками и крепко зажмурилась. За спиной опять раздался ледяной крик, и на этот раз Маше показалось, что в нем звучит торжество. «Я тебя знаю, – прошептала Маша. – Я тебя знаю как следует». Она встряхнула футляр и заглянула внутрь. Шевеля губами, прочитала буквы и снова зажмурилась. «Грр-мхх», отозвался футляр. Она снова посмотрела внутрь. От волнения горло у нее стало сухим, как бумага. «Грр-мхх». Третий раз тоже выпали те же самые буквы. Сомневаться не приходилось. Она прижала футляр к груди и со всех ног бросилась к стене.

Костик мелькал огненным пятном – так стремительно, что невозможно было понять, куда ударит в следующий раз стальное острие. Красный великан вертелся и яростно ревел, полы его плаща взлетали вверх огромными волнами. Но Костик всякий раз уворачивался, его сверкающий меч впивался то в один, то в другой шипастый бок. Снова и снова. Но великан, кажется, не слабел и не уставал. Он вертелся все быстрее, плащ вздымался все выше – и вдобавок снова послышался проклятый хриплый шепот, от которого у Маши по рукам побежали ледяные мурашки.

– Хватит, хватит, – закричала она. – Оставь нас в покое!

Она выставила перед собой стеклянный футляр и дрожащим голосом прочитала первые три буквы:

КРО

Великан ощетинился шипами, как дикобраз и снова свернулся в шар – гигантский красный шар, весь покрытый острыми колючками.

ВОЖ

– крикнула Маша следующие три буквы.

Шар катился на нее со страшной скоростью. Пол под ногами загудел и задрожал, так что стеклянный футляр чуть не выпал из рук. В лицо Маше ударил ветер, в ушах раздался тоненький вой: «у-у-у». Она прищурилась, сжала футляр крепко-крепко и громко прочитала три последние буквы:

АБА

Шар уже был совсем близко, еще секунда, и костяные шипы проткнули бы Машу насквозь.

– КРО-ВОЖ-АБА, – повторила Маша, из-за воя в ушах не различая собственного голоса. – Мерзкая, старая кровожаба. Вон, вон!..

Багровый шар взорвался миллионом осколков. В глазах зарябило, в голове зашумело. Маша съежилась и закрыла лицо ладонями.

– Здорово. Здорово ты ее! – услышала она веселый Костиков голос. – Надо же, ты, оказывается, талант, Машка-помогашка. Я бы ее, конечно, и сам победил, но с заклинанием – это же совсем другое дело. Как же это ты ее разгадала?

– Не знаю, – растерянно сказала Маша. – Оно само.

Она оглядела стену. Ледяная пустыня исчезла, пестрые узоры беспорядочно двигались, осторожно огибая рыжую Костикову голову. Костик шмыгнул носом и отсалютовал Маше мечом.

– Тебе тоже надо с ними воевать, раз у тебя талант, – сказал он серьезно. – Ты подумай. А то нас не очень много.

Машино сердце сильно стукнуло.

– Нас? – переспросила она. – Значит, ты не один такой?

– Неа, – качнул головой Костик. – Разве ж одному тут справиться? Знаешь, их еще сколько?

Машино сердце снова стукнуло. Она представила другой садик, чей-нибудь еще: выцветшие краски на картинках и высохшие цветы на подоконниках, щупальца за занавесками и чудищ, притаившихся в шкафчиках. И за всем за этим – пронзительный взгляд из-за плохо закрытой двери и вкрадчивый шепот из-за спины. Белый халат и металлическое позвякивание.

– Я подумала, – сказала она, сама не понимая, что говорит. – Я тоже хочу воевать. Только я ничего не умею. И меня не отпустит мама.

– Маме говорить не надо, – строго возразил Костик. – Она будет волноваться. Пусть думает, что ты по-прежнему в садике.

– А как же? – растерялась Маша.

– А вот так, – сказал Костик. – Давай сюда коробку.

«Грр-ммх», отозвался футляр.

– Ну вот, – хмыкнул Костик. – Теперь все как положено.

Маша оглянулась. Сначала она не поняла, на что показывает тощий Костиков палец с обкусанным ногтем, а потом увидела. Себя. Мирно спящую в кровати как ни в чем ни бывало. Сидящая на соседней кровати Танька Шевченко, открыв рот, переводила взгляд с одной Маши на другую.

– Это тебе снится, Танька, – сказала Маша. – Ты еще поспи, а нам пора. Дел еще невпроворот, а нас не очень много. Понимаешь?

Танька медленно кивнула.

– Понимаю, – ответила она серьезно. – А как же Павлик?

– А Павлик скоро придет, – ответил Костик. – Вот проснетесь, а он тут как тут. А коня воспитательница найдет. На кухне, что ли. Или в кладовой.

– Да? – удивилась Танька.

– Да, – ответила Маша. – Теперь вообще все будет хорошо. Ты теперь спи, не бойся.

– Ладно, – кивнула Танька. – Вы там поосторожней. И возвращайся, Маша, быстрей. Я тебя буду ждать. Прости, что называла тебя воображалой.

– Ничего, – махнула рукой Маша и повернулась к Костику.

– Пошли, – сказал Костик. – Шагай сюда. Давай руку.

Маша выпрямилась и сделала глубокий вдох.

«Марш, марш, марш», – прошептала она одними губами и сделала шаг вперед, навстречу разноцветной карусели настенных узоров.

Екатерина Перченкова

Янка

Из цикла «Книга живых и мертвых»

Янка как привидение. Веселое привидение, доброе, дневное. Кончики пальцев просвечивают, просвечивают пушистые волосы, под кожей голубые венки, шея тоненькая, глаза прозрачные. Янке тридцать два, и она думает, что лет через пять придется уехать навсегда, чтобы не было лишних сплетен и пересудов.

Ей не продают алкоголь и сигареты. Особо стервозные бабки ругаются вслед, когда она ведет за руку четырехлетнего Женю, а те, что не особо, все равно шепчутся – это во сколько ж она родила-то…

И не родила вовсе, Женя вообще чужой мальчик, но она его очень любит. У него мама с папой зарабатывают деньги. И бабушек нету, и дедушек. И в садике ему плохо. Поэтому его родители платят Янке, чтобы она была с ним рядом весь день, и от этого всем хорошо.

Женя совсем тихий, он много спит, много рисует и любит гулять в сквере, вымощенном разноцветной плиткой, под старыми липами и голубыми фонарями. Прямо как Янка. Они даже чуть-чуть похожи – оба курносые.

Женя играет долго и самозабвенно – катает по лавочкам игрушечные машинки, раскладывает камушки и спички – «Вот тут переход, а вот это пешеход будет, а вот это тоже, а тут у них остановка… Ян, можно я стекло возьму, я не порежусь! Остановка же стеклянная! – А вот тут каток едет большой и все разбегаются, а вот это будет скорая и милиция, а тут такой фольксваген – вж-ж-ж…»

Янка тоже играет. Сидит на краю лавочки, вытащила из сумки косметичку и раскладывает на коленях всякие мелочи. Ниточка бисерная, голубая; засохший сморщенный каштан, календарик с голограммой, пакетик сахара из кафе, кольцо с зеленой стекляшкой, простой карандаш размером с мизинец, заточенный с обеих сторон. Женя просит у нее то кольцо – сделать светофор, то карандаш – «а дай я им переход нарисую!», и Янка дает, но как будто через силу; сидит не дыша, пока все не вернется на место.

У Янки есть старшая сестра. Где-то в Новгороде, или в Пскове, или вообще в Старой Руссе. Даже адреса не осталось, да и не надо – она Янку никогда не простит. Потому что когда позвонили из больницы и сказали, что мама умерла, Янка пошла в коридор, взяла газовый серый шарфик в блестках, который они с мамой купили осенью на рынке, повязала на шею и села на кухне спокойная. И сидела, пока сестра металась по дому, кричала нечеловеческим голосом и стучала кулаками в стенки и мебель так, что вся дверца гардероба потом была во вмятинах. И не было ни слез, ни страха, ни внезапной онемелой пустоты внутри, и даже когда сестра влетела на кухню и со всей дури влепила ей пощечину, ничего не случилось. Янка просто встала, усадила ее на свое место, налила воды в стакан и вышла.

Сестра высохла и почернела за три дня, постарела на десять лет, потом надела очки – все глаза проплакала. Янка так и осталась шестнадцатилетней, фарфоровой, бело-розовой. Наверное, это теперь навсегда. Тихая маленькая девочка. Воплощенный шепот и цыпочки. Бесчувственная идиотка.

Шарфик она через два года потеряла в театре; вернулась с полдороги назад, вместе с гардеробщицей облазила весь пол, выпросила разрешения и в пустой зал сходить, и на балкон, где сидела; и в туалет заглянула. Не было. Тогда она вышла на улицу, закурила под неодобрительным взглядом какого-то солидного дядьки, и поняла, что больше нет того дня, четырнадцатого сентября, когда было тепло и солнце, и ходили с мамой по рынку, и ели мороженое, и говорили, что надо купить новую занавеску на кухню, можно желтенькую, повеселее. И даже не заплакала – почувствовала внутри небьющееся сердце, зашлась сухим мучительным кашлем, села на ступеньки, ткнулась головой в колени и подумала: так же умереть можно. И с тех пор старается ничего нигде не терять.

Еще у Янки есть Константин Сергеевич. Он всего на два года старше, но если их поставить рядом, сразу ясно: вот это – серьезный человек, с именем и отчеством, а вот это – Янка.

Кажется, она его любит.

Ну нельзя его не любить, никак нельзя, он умница, он уже докторскую почти написал, и две книжки напечатал, и лекции читает. Когда у человека есть дело, в которое можно нырнуть с головой, его очень просто любить. Он тогда весь насквозь светится. Янка даже ездила для него по всяким редким библиотекам, даже неплохо выучила английский, даже поступила на филфак – неожиданно и легко; но быстро заскучала, устала и бросила.

Ей с Константином Сергеевичем очень трудно, он совершенно деревянный, и кто про них знает – все говорят: да ты с ума сошла, брось, ты тут в лепешку расшибаешься, а он на тебя и не поглядит лишний раз.

Еще бы. У Янки тридцать восемь чувств, третий глаз во лбу, пара лишних ушей на затылке и азбука Брайля в кончиках пальцев. Что-то из всего этого ей подсказывает: и не надо, чтобы глядел. Привычки нет. Глаза неправильные. А если разрешить себе почувствовать что-нибудь совсем непривычное, можно вообще сломаться, это она по себе знает. Так что пусть лучше не глядит.

Дарит иногда всякие красивые пустяковины и хорошие книжки, по совсем большим праздникам – цветы; когда Янка болеет, приезжает с лекарствами и гранатовым соком; когда она вечером сидит одна и начинает грустить – угадывает и звонит.

И каждый раз, слыша его голос в трубке, Янка едва не умирает. Щеки горят, горло перехватывает и по всему телу мурашки. Она этими мурашками уже десять лет жива. И даже сказала однажды вслух тяжелое, злое – «Нет!», – когда Константин Сергеевич как умел выговорил, что им нужно подумать о будущем. Потому что они бы поженились и через пару лет все стало бы совсем по-другому, притерлись бы, привыкли, и по телефону бы говорили только «скоро буду» или «купи хлеба». Очень было жалко мурашек. И разных чужих людей ей потом тоже было жалко. Им ведь неприятно знать, что Янка любит Константина Сергеевича, а живет с кем-то другим. Неприятно с ней здороваться и думать при этом всякое нехорошее.

Еще у нее есть психолог Антонина Ивановна.

Она видит Янку насквозь, очень сочувствует, по-своему даже любит ее, но помочь ничем не может.

На самом деле Янке не нужен психолог, но она добрая девочка и не любит расстраивать друзей. Надо – так надо. Она честно рассказывает Антонине Ивановне сны и фантазии, пишет коротенькие зарисовки из собственной жизни и рисует цветными карандашами. Признает, что живет не взаправду, вполсилы, что сердце у нее хрустальное и губы холодные. Если как следует прижать, то опускает глаза, но тоже признает – все это ей совершенно не мешает и даже нравится. Она понятия не имеет, зачем выходить замуж и рожать ребенка. Зачем нужна постоянная работа и пенсия. Тем более, что у Антонины Ивановны за пять лет оплыл подбородок и стала почти седая челка, а у Янки ничего не случилось.

Антонина Ивановна думает, что Янка боится жизни, чувствует все вокруг непрочным, хрупким и временным, вот и боится пошевелиться, чтобы не сломать ненароком.

Все наоборот. Нет ничего постоянней и надежнее, нет ничего более вечного, чем она сама. Ничто не вместит прожитый день лучше, чем случайно подхваченная мелочь, ненужная безделушка, а в сумке много места, да и карманы бездонные. Янка плывет через свою жизнь прозрачной спокойной рыбкой и ничего особенного не делает, потому что никуда не торопится.

Иногда она замечает, как меняются чужие лица, как на пустырях растут новые дома, как лавочки перекрашивают из голубого в зеленый цвет, и вспоминает, что смерти нет; и плывет себе дальше, прозрачная рыбка, веселое дневное привидение, самая счастливая девочка на Земле.

Оксана

Из цикла «Книга живых и мертвых»

Цветные фотографии Оксана забирает в «Кодаке», а черно-белые сама печатает в ванной. Ей нравится скатерть, которой занавешивается дурацкое окошко из ванной в кухню, и старое одеяло, которым надо заткнуть щель под дверью, и красная лампочка, и папины заслуженные кюветы в трещинах и рыжих пятнах.

Показывать фотографии папе – то еще удовольствие. Много ли толку рассказывать, что вот эта девушка с мертвыми глазами и чувственным ртом – школьница и ходит в церковь, а вот эта, с внимательным острым взглядом и высоким лбом, – дурочка из понаехавших, рязанская клуша, пэтэушница. А эта трепетная Суламифь, вцепившаяся нежными пальчиками в бронзовый кувшин, – и не Суламифь вовсе, ее зовут Айдан, она уборщица в соседнем доме.

– Смотри, – говорит Оксана, – это Люба.

На фотографии девочка-подросток с недобрым и ярким лицом.

– Правда, красавица?

Папа равнодушно скользит взглядом по черно-белому глянцу и говорит: ты не хуже.

Он всегда так говорит.

Дочь занимается глупостями, вот что написано у него на лице. Виданное ли дело, изводить время на красивых теток в эффектных позах, с них и мыльницы было бы довольно.

Он глядит на свежеотпечатанное фото Оксаны – та сидит на подоконнике в белой майке и широких штанах, грустная, руки у нее не женские – жилистые и крепкие, стрижка глупая, а подбородок тяжелый и резкий, мальчишеский. Как бы у нее спросить, думает он, неужели напрямую: «Девочка моя, ты часом не того… не по бабам?»

Непохожа на мать, и хорошо. Мать в ее возрасте была тонкая, вся будто вытянутая вверх, нежная, – вон висит фотография, где она в майской лесной дымке, укрывшись среди голых веток, прижимает к губам прошлогодние ольховые сережки. Что-то случилось с нею потом, что-то не удержалось на месте, поплыло, растворилось, превратило ее в невзрачную тетку. С Оксаной ничего не случится, она и в старости будет такая, как сейчас.

Сомнения рассеиваются, когда Оксана приводит домой Володю, такого же высокого, угловатого, с крепкими и длинными руками. Папа понимает: это любовь. Это она, дурочка, из кожи вон лезет, пытаясь быть похожей на Володю, как сестра-близнец. Отсюда и стрижка эта, и майка, и гантели по утрам.

Володя снимает натюрморты, он медлителен и флегматичен. Покупает на вернисаже любопытное старье и придирчиво выбирает фрукты в ларьках. Оксана все сует ему под нос своих цветных и черно-белых девочек, все рассказывает про них, сверкая глазами, а Володя глядит вскользь и тоже говорит: ты не хуже. От этого у папы просто камень с сердца падает.

Когда все только начиналось, Оксана с некоторой гордостью считала себя существом меркантильным и циничным. Красивые женщины любят себя, иначе быть не может. Они будут хорошо платить за фотосессии. Но практика, практика и еще раз практика, нужна твердая рука и узнаваемый стиль, нужно хорошее портфолио, в конце концов.

А потом, однажды, пытаясь поймать теплый блик на загорелой коже незнакомой красивой девочки, почувствовала, как сжимается горло от восторга и нежности, будто бы сама своими руками слепила ее из глины, вдохнула душу и выпустила на свет; так Господь любит своих детей, с таким же очумелым восторгом глядит на них сверху.

Это было страшно. Это было невыносимо радостно. Чтобы никто не догадался, Оксана презрительно щурилась, делала безразличное лицо и говорила: я продаю свой влюбленный взгляд, это мой стиль, да, это пошло, чего вы хотите, мне за это платят.

Девушку Веру она просто-напросто украла. Подглядывала, как серьезный юноша фотографировал ее лежащей в кленовых листьях – до тошноты банально. Как он поправлял ей волосы и перекладывал ее тонкую белую руку, будто неживую. Проследила Веру до дома, встретила утром, подошла и познакомилась.

Ездили под Тверь в заброшенную деревню; Вера ходила босая по заросшему пепелищу, Оксана снимала, неудобно примостившись на уцелевшем крыльце. Ходили за город, где товарная узкоколейка; Вера в красном платье прижималась щекой к ржавому вагону и глядела мимо объектива.

Одно было плохо: Вере совершенно не нравились эти фотографии.

Чтобы Веру не упустить, Оксана иногда снимала ее в студии – с зачесанными набок волосами, подкрашенными губами и в цветастой блузке с глубоким вырезом. Сидящей на стуле с широко расставленными ногами, обтянутыми черными колготками. Стоящей у стены в неестественной, вычурной позе. Это Вере нравилось, за это она благодарила и чмокала в щечку, глупо хихикала и говорила: а я все же ничего, скажи, Оксан?

– Это Вера, – говорит Оксана, выкладывая фотографии на кухне перед папой и Володей. Она совершеннейшая идиотка, хотя так сразу и не подумаешь. Красивая, правда?