Текст книги "Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Дочка подпрыгивала сзади. На улице семейство остановилась. Солнце пьяным хулиганом ломилось в витрину магазина. Весна сбивала с ног. Но Любаша была мрачна, как почерневший сугроб на обочине. Запоздало разъяряясь, она высказывала понурившемуся супругу все, что думает по поводу Лизетт и обувной промышленности.

Дочь ввинтилась в узкое пространство между родителями. Крепко взяла их за руки. Строго сказала:

– Ну, хватит! Теперь... теперь полетели!

И поджала ноги.

Муж и жена грузно зашлепали по Владимирской, медленно набирая скорость.

Рыжая, в съехавшей набок розовой шапке, болталась в воздухе, запрокинув хохочущее, щекастое, беззаботное лицо:

– Полетели-и-и-и!!!

Так и улетели.

Улья Нова

Синяя лампа

Когда-то Рая была чемпионом в поедании сосулек наперегонки. А еще – заядлым исследователем глубины луж. Не удивительно, что она часто болела ангинами. Для бабушки, прошедшей военный госпиталь, а после многие годы проработавшей врачом в детском доме, каждая Раина ангина становилась маленьким квалификационным экзаменом. Стоило серебристой ниточке градусника сверкнуть выше 37◦C, в бабушке что-то заводилось, щелкало, вспыхивало. Она мгновенно превращалась в сурового и непреклонного врача. Доставала из тумбочки необъятную коробку с лекарствами. И после этого капризничать было бессмысленно.

Перебирая в коробке шприцы, ампулы и таблетки, бабушка обычно рассказывала Рае, что после войны, в детском доме, где она работала, самые маленькие воспитанники были сиротами, чьи родители погибли во время бомбежек, на фронте. А дети постарше считались сиротами, ведь, вполне возможно, их родители чахли в лагерях, скитались по этапам. Медикаментов в те времена почти не было. Медицина базировалась в основном на народных средствах и разнообразных припарках, которые по-научному называются «отвлекающие процедуры». Святую веру в пользу отвлекающих процедур бабушка пронесла через всю свою жизнь. Она была уверена в целительном воздействии на организм банок и горчичников. Энергично, не слушая мольбы о пощаде, натирала Рае нос бальзамом «Звездочка». Насыпала в коричневые шерстяные носки горчицу. Ворча, заставляла парить ноги. Рисовала йодом на шее сетку и обвязывала горло колючим шарфом. Но самой удивительной и загадочной из всех бабушкиных процедур была «синяя лампа», медицинский аналог синей птицы.

В обычные дни синяя лампа лежала в шкафу, завернутая в белый целлофановый пакет с застиранной эмблемой фестиваля молодежи и студентов. В дни Раиных ангин лампу извлекали из шкафа, высвобождали из пакета, включали в розетку, и комната наполнялась мягким васильковым сиянием, будто долгожданная синяя птица выбралась из гнезда, где она спала среди отрезов крепдешина на будущие платья и ридикюлей с пожелтевшими документами, дедовыми орденами и старыми рассыпающимися фотографиями.

Хорошенько прогрев лампу, бабушка командовала закрывать глаза и подносила ее совсем близко к Раиному лицу. Вскоре становилось тепло и щекотно. И почему-то именно в этот момент больше всего на свете хотелось: шалить, веселиться, мотать головой. Куда-нибудь убегать. Грызть сосульки наперегонки. Измерять глубину луж. Тогда бабушка строго командовала: «Сиди спокойно! Не егози!» Ей было невдомек, что это самое «не егози» являлось главной отвлекающей процедурой из всех. И намного превосходило по силе целительного воздействия на Раин организм синюю лампу, все вместе взятые горчичники, банки, перцовые пластыри. И даже бальзам «Звездочку». Потому что «не егози» потом полночи порхало в уме Раи, заставляя раздумывать, что это за слово. Откуда оно взялось. В нем было что-то от бабы-яги, от озимых хлебов и ягод. Кто-то что-то гасил, косил и куда-то возил. Постепенно за раздумьями Рая забывала, что больна. Боль в горле незаметно начинала расплываться и остывать. Температура спадала. Как писали в бабушкином любимом журнале для врачей, в этом-то как раз и заключалась главная хитрость отвлекающих процедур – переключить внимание больного на жжение, тепло, запах ментола, свет и щекотку синей лампы. На странное сочетание звуков в слове «не егози». Растирая Раю мазью, бабушка не раз объясняла, что отвлекающие процедуры раздражают кожу, повышают температуру. А еще жжением, теплом, щекоткой, легким покалыванием они стимулируют кровообращение. Иногда, понизив голос, бабушка как сказочница признавалась, что на самом деле все это нужно, чтобы заставить человека забыть, что он болен, переключить его внимание на что-нибудь другое. Тогда злые духи болезни, почуяв, что их больше никто не боится, начнут медленно сдаваться и отступать. Так говорили целители в древности. Они тоже верили в отвлекающие процедуры, ведь ничего другого тогда не существовало, и оставалось натирать всех подряд козьим жиром. Или лежать на разогретых солнцем камнях. Видимо, именно поэтому «не егози», произнесенное в васильковом сиянии синей лампы было главной отвлекающей процедурой Раиного детства. Оно отвлекало от боли, помогало забыть ангину. И на следующее утро, проснувшись, но еще не раскрыв глаза, Рая чувствовала, что все эти ржавые гвозди, железные скобы, кнопки и скрепки, утыкавшие ее горло, куда-то исчезли. Одновременно становилось легко. В груди, там, где накануне тлели обжигающие угли, теперь обнаруживался провал и прохладная пустота. Тело наполняла приятная слабость, похожая на только-только прояснившееся после дождя небо. И можно было целый день валяться в кровати, лениво листать книжки или смотреть телевизор.

Все это Рая часто вспоминала по закону обретения утраченного времени, на заднем сидении машины, когда на Садовом кольце вспыхивала васильковым светом вывеска. Потом зажигались фонари, вечерняя иллюминация, витрины, мерцали фары, мигали рекламные щиты, зазывающие в кафе, в парикмахерские, в боулинг, в ночные клубы. Казалось: множество синих птиц и жар-птиц выпорхнули на улицы с чердаков и подвалов, где они дремали весь день, засунув головы под крылья, прикинувшись пакетами с мусором и ведрами с краской. В их васильковом и золотом сиянии Рае сразу хотелось прокручивать в уме слова того, кто однажды возник в ее жизни и со временем стал самой главной и действенной из всех отвлекающих процедур. Раздумывая о нем, ожидая его звонка, перебирая, будто четки, его слова, Рая забывала о боли, верила, что будет жить вечно, легко летела на шпильках с тяжеленной сумкой на плече, которая казалась ей перышком. И не замечала: красного человечка в светофоре, что на улице промозгло и ветрено, что, кажется, страшно болит горло, а машины оглушительно гудят в пробке.

Как-то в одну ночь ее кровать увеличилась вдвое и утром оказалась необъятной для одной подушки, смятого пледа и сжатого в кулак Раиного тельца, сведенного судорогой незнакомой сизо-серебряной боли с привкусом свинца. Неуютной тягучей боли, с которой невозможно было смириться и жить как прежде. Стараясь убежать от нее, Рая иногда целыми вечерами без цели бродила по переулкам, спешила вниз по бульвару, с интересом, с жадностью осматривая знакомые улицы и вечерние огни, пытаясь понять, для чего теперь ей нужен этот город, освещенный вывесками и вспыхивающими рекламными щитами. Вдруг, закралось подозрение, что эти бутики, уютные кафе, полутемные ресторанчики, торговые центры, в лабиринтах которых так легко потеряться, кинотеатры, салоны-парикмахерские – на самом деле не что иное, как отвлекающие процедуры. Незамысловатые припарки, позволяющие ненадолго притупить сизо-серебряную боль с привкусом свинца, преодолеть страх края пропасти, молчание телефона, забыть о пустоте, горечи и тоске. И на некоторое время обрести уверенность, что все хорошо. Как объясняла когда-то бабушка, для этого и нужны отвлекающие процедуры: чтобы переключить внимание на более мягкий, назойливый, нарастающий по силе раздражитель. И Рая, изо всех сил стремящаяся убежать от своей невыносимой сизо-серебряной боли, старалась отвлечься мерцанием лампочек, грохотом динамиков, жжением коньяка, текущего по пищеводу. Она растворялась в тихой убаюкивающей музыке, вливала в себя горький и крепкий кофе. Она слизывала кончиком языка взбитые сливки и, прикрыв глаза, поглощала ледяную клубнику. Она ненасытно вдыхала ингаляции резких, концентрированных ароматизаторов, парфюмированных отдушек духов и гелей для укладки волос. Жадно поглощала жгучие соусы японской и корейской кухни. Она толкала свое тело в пар сауны. Обрекала его на тайский массаж. Укутывала в мягкий норковый мех. Развлекала маленькой болью от пирсинга.

Скоро город предстал перед ней в дразнящем золотом и синем сиянии, превратился в безразличный механизм, предлагающий мелкие и крупные отвлечения за деньги, всем, кто серьезно болен, кто одинок, кто устал от одних и тех же маршрутов, кто пресытился, страдает от пустоты, озлоблен и утомлен. В отличие от бабушки и древних целителей, стремящихся принести пользу и спасти страдающего человека от болезни, город вел себя жестоко, многие его процедуры дразнили, вызывали привыкание, превращали своего последователя в кого-то другого. А еще подменяли лечение, приносящее утешение и пользу. И следующее утро не несло никакого облегчения. А только усиливало ощущение бессмысленности и пустоты.

Как-то раз, под утро, очнувшись за стойкой бара, Рая всхлипнув, вспомнила, что обычно, включив синюю лампу, бабушка всегда заводила будильник, чтобы точно отмерять время, необходимое для прогревания. «Семь-десять минут», – говорила она. Ведь для того, чтобы процедура не принесла вреда, не повлекла осложнения, ее надо проводить строго определенное время, не слишком затягивая. Больше всего похожая на большую нахохленную сову, во время прогревания бабушка готовила Раю к жизни и рассказывала: что надо говорить мужчинам, куда надо спешить, кому стоит верить. Придерживая за запястье железной рукой, она требовала, чтобы Рая слушала, не вертелась, «не егозила», набиралась ума, прогревалась и выздоравливала. А когда подходил срок, будильник издавал ворчливый кудахтающий сигнал, синее сияние гасло, тепло и щекотка прекращались. Бабушка командовала: «Все, можешь открывать глаза». Сворачивала шнур. Прятала лампу в пакет с эмблемой фестиваля. И теперь Рая подумала, что видимо это именно те слова, которые нужно говорить себе в городе, чтобы его процедуры не слишком затягивали, не шли во вред, не становились целью существования, не подменяли что-то действенное и настоящее, не убаюкивали и не отупляли. Видимо, это те самые спасительные, волшебные слова, которые заставят синих птиц и жар-птиц разлететься по подвалам и чердакам, уложить головы под крылья, ненадолго превратиться обратно в ведра с краской и мусорные пакеты. Тогда станет немного грустно, немного больно. Пусто. Но терпимо. Как наутро, после ангины. И Рая схватила сумочку, вышла из бара, жадно вдохнула фиалковый морозный воздух раннего утра. И побежала в вихре снежинок к метро.

«Все, процедура закончена. Можешь открывать глаза».

Канарейка

Автобусная остановка – прохладный грот с узорами синих и зеленых квадратиков мерцающей керамики. Через дорогу, в трехэтажном доме бывшего общежития, с бело-розовой штукатуркой, искусанной морозами, исхлестанной дождями, изрисованной детьми, прижженной хулиганами, находится магазинчик. Когда поднимаешься туда по ступенькам, деревянная лестница скрипит и стонет, зажатая с обеих сторон бетонными перилами. И негде привязать собаку, чтоб дожидалась, пока хозяин появится из-за зеленой железной двери. С окаменевшими пряниками, завернутыми в кулек грубой серой бумаги. А если прислонил велосипед к стене, так лучше приглядывать через окно. Или попросить об этом продавщицу из газетного киоска.

Над крыльцом магазинчика нависает покосившийся ржавый козырек, напоминающий крылышко засушенного жука. Сквозь решетку окна и черные стволы лип видно, как из недр пыхтящего горбатого автобуса неказисто, поспешно высыпаются люди. Изнемогая в очереди за молоком, черпаемым из громадных алюминиевых бидонов, маленькая девочка переминается с ноги на ногу, ковыряет мысом выщерблину на месте отколотой плитки и начинает прислушиваться, отделяя от густого магазинного гула плескание рыбы в деревянной кадке, стук разделочных топоров в закромах мясного отдела. И, наконец, освоившись, различает, как вязко, липко, топко, причмокивая, льется подсолнечное масло в чью-то бутылку с пластмассовой крышечкой или самодельной целлофановой затычкой.

В очереди ткут паутину шепота с узелками более громких выкриков, приглушенных вздохов и повторяющихся причитаний. Осколки сплетен долетают упаковками и в развесную. Бормочут о женитьбе единственного наркомана городка, о буфетчице, ворующей из школьной столовой капусту, о пропаже Соньки-дурочки, о бездетной полковнице, которая каждую весну топит в ведре дворовых щенков. Объясняют, как вязать из старых тренировочных и ношенных байковых халатов круглые половики. Жалуются, что недавно несколько старушек отравились брусникой, которую украдкой продают на станции, тут рядом, возле входа в заброшенную башню-водокачку.

Бывают такие дни, когда привозят все сразу и в магазинчике продается столько вкусных вещей, что глаза разбегаются, в уме самопроизвольно производятся подсчеты и не вспомнить, за чем именно пришел. В такие дни, как-то разузнав, учуяв или угадав, сюда сбредается поглазеть, пошептаться, потолкаться и чем-нибудь запастись весь городок.

− Клюква в сахаре, свежая, – продавщица в кружевном голубом чепчике, кружась, указывает на полки, где выстроена розовая пирамида из пачек киселя и голубая пониже – из коробочек с клюквой, – изюм в шоколаде только вот привезли. Ириски, они каменные, ой, деточка, только не грызи, а то зуб.

Леденцы пестрят в витрине разноцветными фантиками, краска с которых сходит от воды, и на клеенке останется воспоминание – бесформенное, ничем не смывающееся лиловое пятно.

Кто-то берет спички и соль, кто-то застыл, разглядывая свиные морды колбас, висящие вдоль стен. Или наблюдает за сливочным маслом. Оно называется «крестьянское» и отрезается большим ржавым ножом-саблей, ручка которого обмотана зеленой изолентой. Конечно, лучше не брать это желтое, ломкое, лежалое масло, тающее на шуршащей кальке поверх квадратной чаши синих весов. Зато как дрожит острая одноглазая стрелка, выбирая, в какую бы из цифр уткнуться.

Впереди старушка из соседнего подъезда, в стоптанных войлочных сапогах, в пыльной шифоновой косынке, приколотой к кукольному шиньону рядком черных невидимок, хочет попробовать окорок, что лежал еще вчера за стеклом холодильника, перевязанный грубыми шерстяными нитками. А сегодня в холодильнике-витрине голубая, прохладная пустота. Поэтому старушка просит «два молока». И бережно укладывает бело-голубые пирамидки в коричневую нейлоновую авоську, ручки которой укреплены изолентой, как и нож для масла.

В магазинчике кафельная сырость. Пахнет кислой капустой, какао, рыбой, землей, налипшей на картофель. А еще цейлонским чаем, конфетами «барбарис», солеными огурцами, подгнившим луком. В тихом убаюкивающем шуме, между мясным и бакалейным отделами за железную петельку к оконной раме подвешена небольшая клетка. Многие суетливые, спешащие покупатели вообще не замечают ее, другие почему-то уверены, что клетка продается. Окончательно определяясь, что сегодня возьмет, складывая в уме, сколько придется уплатить, не всякий сразу разглядит из очереди лимонное тельце спящей на жердочке канарейки, что спрятала мокренькую встревоженную голову под крыло.

Птицу утомляют резкие неожиданные выкрики, стуки, магазинный гул, запахи рыбы, гнили и одеколонов. Но особенно ее доводят сюсюкающие дети. Они просовывают между прутьями клетки всякие неожиданные предметы: обертки от конфет, фольгу от жвачки, свернутую в обручальное кольцо, крышечки от лимонада, солдатиков, колпачки фломастеров, монетки, скрепки и пластмассовые ножнички от набора «Парикмахерская».

От шума, выкриков, смешков и обожания всех этих надувающих пузыри из слюны детей канарейка потеряла аппетит, похудела, разучилась летать и петь. Со временем птице удалось отыскать особое место ровно посередине жердочки, куда никто никогда не дотягивается. Там можно целый день дремать, не обращая ни на кого внимания, вцепившись костяшками крохотных пальчиков с коготками в жердочку, исклеванную предыдущим жильцом клетки – синим волнистым попугаем, выдержавшим два с половиной года магазинной жизни. После удачной попытки к бегству, после безумного получасового метания под потолком в тусклом свете пыльных ламп, его истощенная тушка стала добычей кошек – бойкая серая компания кочует между прилавками под ногами покупателей.

Изредка спящую канарейку заставляет вздрогнуть и проснуться скрежет бака с рыбой, который грузчики тащат по коричневому битому кафелю. В чуткий птичий сон вторгается громкая ссора двух старух из-за места в очереди, истошный рев клянчащих ириски детей. Кто-то сморкается в необъятный клетчатый платок. Падает половник. Клетку нечаянно задевает плечом шатающийся красномордый мужик в серой клетчатой фуражке, съехавшей набок. А потом, уже в дверях, потеряв равновесие, он же роняет бутылку пива.

Взрослые с серьезнейшим видом делают покупки, заглядывая в пасти широких клеенчатых бумажников, пересчитывая свернутые гармошкой или же расправленные одна к одной разноцветные деньги. А маленькая девочка стоит у окна, дышит ртом, удерживает равновесие на одной ноге и наблюдает за канарейкой, которая спит, упрятав голову под крыло и не обращает никакого внимания на очередную сопливую зеваку. Маленькую девочку обижает, что канарейка безразлична и не хочет дружить. Она-то пришла в магазин исключительно из-за птицы: протянуть мизинчик, поговорить, угостить уголком печенья. В городке нет зоопарка, птицы на улицах какие-то совершенно непримечательные: блеклые и неяркие. Даже синицы. И редкие-прередкие февральские снегири. Канарейка встряхнулась. Потянула крыло, покосилась на мизинец, на уголок печенья, но не поддалась на уговоры и продолжила неподвижно сидеть посередине жердочки. А потом снова спрятала голову под крыло, заслонившись от всего вокруг. И никто из очереди не заметил или не придал значения этой незначительной будничной сценке.

***

Некоторое время спустя маленькая девочка сидела дома одна и, чтобы не скучать, разрисовывала масляными красками, обнаруженными в секретере у брата, крышку коробки из-под замшевых туфель с серебряной пряжкой, которые мама надевает по праздникам. В комнате было тихо, тепло, где-то вдали, за окном гудела машина. Потом кто-то легонько ударил кулачком в окно. Не показалось, потому что ударил еще раз. И еще. Маленькая девочка насторожившись и, немного струсив, секунду-другую сидела, застыв с кисточкой в руке, чувствуя, как по телу начинают сновать холодные невидимые насекомые, очень суетливые, спешащие куда-то все сильнее, вроде муравьев изо льда. Потом она все же выдохнула, положила кисточку на стол и смело, на цыпочках пошла к окну. Что-то темное отчаянно билось, запутавшись в тюле. Это отчаянье и волнение передались маленькой девочке. Но, тем не менее, она сообразила, что в открытую фортку влетел воробей. Вымытые к Первомаю окна обманули его своей прозрачностью, он был любопытен, бесстрашен и беспечен. Теперь птица маленьким кулачком билась в окно, все сильнее запутываясь в пыльном кружевном тюле.

Встревоженный, перепуганный гость тяжело дышал, неловко бил крыльями, оплетаемый паутиной кружев. Маленькая девочка все же поймала его, кое-как, преодолевая сопротивление, распутала из западни. Обрадованная, онемевшая, с расплетенной в потасовке косичкой, она стояла посреди комнаты и, затаив дыхание, разглядывала крошечный клювик и застывшие от ужаса, настороженные, недружелюбные, остренькие глазенки птицы. Воробей изо всех сил старался спасти свою жизнь, трепыхался, бился в кулачке. И норовил клюнуть маленькую девочку за палец или за руку.

− Что бы с ним такое сделать? − размышляя, она подошла к столу, где были разбросаны мятые тюбики с масляной краской. Вдруг, загоревшись, сообразив, что правильнее всего сделать, она выдавила из желтого тюбика густую яркую каплю. Обмакнула в нее кисточку и, стараясь удерживать в кулачке непослушного, трепещущего воробья, провела кончиком кисти по его коричневой головке.

От старания маленькая девочка даже высунула язык.

Скоро вдоль тельца воробья уже тянулась липкая желтая лента. От запаха масляной краски маленькую девочку штормило, воробей поник, сдался на произвол судьбы, перестал клеваться и с отчаяньем наблюдал происходящее не моргающими черными глазенками. Решив, что он рад и не возражает, маленькая девочка продолжила украшать своего воробья да и сама медленно преображалась: ее пальцы, руки, ворот платья, резинки гольфов, нос, прядка волос и правая щека были в желтых перышках – кляксах. Докрасив спину птицы, маленькая девочка обнаружила, что краска слишком быстро густеет и надо бы немного растворить ее. Она вздохнула, бросила кисточку на круглый журнальный столик, от этого мелкий горошек лимонных брызг усыпал вытертый, застиранный бархат коричневой скатерти. Золотистые блестки усыпали приоткрытую пасть секретера и шершавые ветхие корешки книжек.

Художница одернула рукав, оставив желтые полосы на локте и крапинки на манжете платья, быстро направилась через комнату, украсив дверь пятерней. Она чуть не упала в коридоре, споткнувшись о неубранный с утра пылесос. Не упала, зато на синеньких обоях, усеянных веселыми моряками, плывущими куда-то на лодках под треугольниками парусов, появилось одно на всех небольшое солнце – желтый след ладони. И тут воробей, улучив момент, дернулся, клюнул маленькую девочку за палец, вырвался и теперь метался по коридору, рассыпая по стенам одуванчики, одаривая потолок звездами, раздавая мальчикам-морякам желтые погоны, превращая входную дверь, обитую зеленым дерматином, в готовый к снятию урожая сад лимонных деревьев.

Но уже через пару минут хваткие желтые ручонки извлекли его из пыльной серой марли сачка.

С воробьем в руке маленькая девочка направилась в ванну. Встала на цыпочки, вытянула шею, заглянула на полку над раковиной – ничего похожего на растворитель там не оказалось. В туалете она осмотрела бутыли и банки, пылящиеся на стеллаже за толчком, заметила колбу с блестящей жидкостью, которая показалась ей очень похожей на растворитель.

– Слушай, птиц, – примирительно пробормотала она, – мне же тоже неудобно держать тебя одной рукой, а другой тянуться за колбой, смотри, она стоит среди баночек с мазями, в очереди всяких любопытных коробочек, ворчливых флаконов с зеленкой и йодом. Такая сердитая, возьмет и обо всем нажалуется маме.

Стараясь не слишком сильно сжимать воробья, который не слушал, не хотел дружить и изо всех сил клевался в указательный палец, она дотянулась до колбы, обхватила пыльное горлышко, смахнула упаковку таблеток в озерцо толчка. «Извините, – сказала она таблеткам, – Не беда, купят другие, нечего было ставить сюда ацетон».

И она уже деловито шлепала обратно в комнату, по пути разглядывая желтые пятнышки-бобы, откуда-то появившиеся на серой шерсти ее тапок. Потом она долго давила на брюхо мятого тюбика, но упрямая краска не показывалась и комком сидела внутри. Тогда маленькая девочка положила тюбик на стол и изо всех сил надавила на него, как на кнопку, отчего едко-желтый снаряд выстрелил в стену, украсив ее сентябрьской клумбой золотых шаров. Это ничуть не смутило маленькую девочку, напротив, стена стала достойной палитрой, в которую даже удобнее макать кисточку.

Перышки поддавались краске не сразу, надо было провести по одному и тому же несколько раз. Было неудобно – окрашенные участки воробья становились липкими, вымазывали руку. Скоро птица стала совсем скользкой. А шершавый и блеклый паркет комнаты маленькая девочка попутно усеяла цветочками львиного зева, желтым клевером и еще зверобоем, хотя они обычно цветут в разное время. Мелкие желтые искры красовались на подоконнике, на пыльном кружеве тюля. Тут и там одинокие мать-и-мачехи по-весеннему расцветали на потолке.

Она так ликовала, разукрашивая коротенький хвостик воробья, что даже не заметила, как вернувшийся с футбола старший брат остановился и онемел посреди коридора, потом заглянул в комнату, и тихо наблюдал за чумазой маленькой лгуньей, обещавшей никогда ни под каким предлогом не лазать в его секретер.

С этой минуты начались беды маленькой девочки, которые последовали одна за другой. Придя в себя, брат ворвался в комнату, отнял краски, выбросил воробья, будто ненужный клочок бумаги за окно, отвесил сестре пару подзатыльников и выгнал ее из своей комнаты.

Маленькая девочка тихо всхлипывала от обиды и невезения, а разукрашенный воробей красовался на кусте сирени под окном. Был он желтым тюльпаном, не осознавал своего счастья, суетливо чистил перышки, отряхивался, потом улетел, стараясь укрыться от своего нового запаха. Воробью, видимо, казалось, что желтый слишком ярок, поэтому ему не пришелся по душе новый наряд. Он был скромным, уже немного стареющим воробьем с черточкой на голове, означающей его место в иерархии птиц. Он был мудрым, уравновешенным воробьем, не желавшим выделяться. И поэтому тяжело переживал все случившееся с ним в тот день.

А напротив куста сирени, за окном третьего этажа, замерев на треугольной табуретке перед подоконником, маленькая девочка рассматривала свои пожелтевшие тапочки. Она очень грустила, предчувствуя, что вечером беды продолжатся, ведь матери не нравится желтый, она говорят, что это «цвет разлуки» и очень боится развода. Поэтому, наверняка, вернувшись с завода и обнаружив в своей квартире желтые кляксы и брызги, мать начнет искать в комоде старый дедов ремень. Потом из котельной вернется недовольный, хмурый отец, попахивая сладковатым одеколоном, ища, на ком бы сорвать зло и усталость.

***

Полночи маленькая девочка плакала, накрывшись с головой одеялом, опасаясь, что беды теперь будут преследовать ее ежедневно. Честно говоря, она так и не поняла, за что ее наказали. Но с тех пор на всякий случай она всегда стояла в очереди вместе со взрослыми, вцепившись в отцовское запястье или ухватившись за ручку бабушкиной авоськи, обмотанную изолентой. Теперь маленькая девочка почему-то стеснялась канарейки, что живет в магазинчике у автобусной остановки.

По странному совпадению в том же году, в Париже, один знаменитый художник представил на ежегодной выставке-продаже свою новую работу: комнату, забрызганную желтой краской от пола до потолка с подвешенными на невидимых ниточках желтыми птицами, которые висели на разных уровнях, умиляя посетителей. После аукциона художник получил много-много новеньких серо-зеленых банкнот, на которые можно было бы заполнить канарейками все небо над городком, где живет маленькая девочка, а еще перекрасить в желтый автобусную остановку, магазинчик, сгорбленный пятиэтажный дом из серо-бежевого кирпича, самодельные лоджии и балконы. А также воробьев, голубей, ворон, галок. И немного подновить наряды пугливым, зябнущим на ноябрьском ветру синицам.

Виктор «Зверёк» Шепелев

Против тысячи

В ночь с 6-го на 7-е октября я намазала спину Андрея очень надёжным клеем, уже ближе к утру, когда он спит крепче всего, а утром он проснулся и сказал, что я дура. «Яська, ну ты и дура», – сказал он, и это должна была быть обидная «дура», но чтобы было обидно, надо было ещё и посмотреть на меня по-особому, а этого-то как раз он теперь и не мог. «Дура, прекрати», – сказал он, и это уже было не по-обидному, а как в детском саду.

Тогда Андрей тяжело перекатился на бок и спросил как бы и не у меня, а у стены (потому что я осталась у него за спиной): «И что теперь?» Я сказала:

– Не знаю.

↓

Дело в том, что я и правда не знала. Раньше, вечером, он заснул, а я, не одеваясь, пошла в туалет, и там, открыв навесной шкаф в поисках нового рулона туалетной бумаги, увидела клей; несколько дней думала об этой банке «склеивает всё! потрясающая надёжность! безопасен в быту!», а потом – в тот вечер мы немножко перепили и перетрахались, он заснул, а я осталась проветривать голову и курить у окна, в четыре утра пошла в туалет, сняла с полки банку с клеем, вернулась в комнату, раскрыла Андрея, всегда спящего на животе, и тщательно намазала его спину густой полупрозрачной желтоватой жидкостью.

Потом сняла футболку и легла сверху.

↓

Я не то чтобы думала о том, что и зачем я делаю: в меру забавная попытка почувствовать нас живыми заново: проснёмся, освоимся в общем теле, посмеёмся. Я не могла предположить [не пыталась предположить], что этот надёжный клей нельзя будет просто так смыть, или растворить, скажем, через минут пятнадцать после пробуждения – ещё до завтрака и утреннего туалета. Невозможно будет смыть до вечера. Или неделю. Или несколько месяцев.

↓

– Дурында ты всё же, Яська, – говорит Андрей ласково, или просто устало, я не знаю. Я сижу на полу, обхватив колени руками, и пытаюсь понять, как всё это произошло и где кнопка «Отмена»; Андрей сейчас сидит, наверное, неудобно выгнувшись назад, вслепую нащупывает моё ухо, легонько дёргает. Мы проснулись около часа назад и по-прежнему надёжно склеены по всей поверхности спин, я отчаянно хочу разреветься, есть и в туалет. – Дурында ты. Это очень хороший клей, прочный, неводорастворимый и вообще практически нерастворимый. Те химикаты, которые с ним справятся, справятся и с твоей кожей, и с мышцами, и успеют приняться за кости прежде, чем ты успеешь сказать «мама». Или чем я успею сказать «мама».

↓

Потом мне стало очень одиноко.

– Мне сейчас очень одиноко, – сказала я, устав реветь; Андрей лежал лицом к стене на боку и притворялся что спит, я лежала на боку лицом в нашу изменившуюся комнату и даже не притворялась. Уже несколько недель мы почти или совсем не спали, но он всё равно выключал свет каждый вечер и укладывал нас на диван, а утром рассказывал, что ему будто бы снилось. «Такие, знаешь, бытовые кошмары, когда весь ужас в том, например, что у тебя нечищен левый ботинок, и почистить его не получается, и все это замечают.» «Так вот, мне снится, вроде того что это всё на самом деле твоя хитрость – а на самом деле ты можешь отклеиться, когда захочешь, например, когда я сплю, ты встаёшь и ходишь по квартире». По ночам он иногда вздрагивал, как человек, который только начал задрёмывать, и сразу увидел, как оступается.

Иногда по ночам он тяжело дышал и быстро двигал правым локтем.

Одиноко мне было не только по ночам, это было очень странное чувство. Я ходила по квартире боком, разрезала футболки и свитера Андрея на спине и сшивала попарно в четырёхрукие балахоны, тихо стояла у него за спиной, пока он в дверях разговаривал с курьерами Интернет-магазинов, не впуская их в квартиру. Я была рядом с ним много дней, двадцать четыре часа в сутки, столько, сколько люди не выдерживают, и мне было очень одиноко.