Текст книги "Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Божечки мои, сколько? Да быть не может. Только что шесть часов было. Да, конечно, конечно. Вот как из подъезда выходите, налево, а потом прямо, там увидите дом такой оранжевый, а за ним детский сад. Детский сад обходите тоже слева, а там уже метро. Вы извините, что я вас так заболтала, понимаете же, не чужой человек-то был. Да что я говорю, вам-то он тоже не чужой. Вы вообще очень… сильная женщина, вот! Дай вам Бог всего! Если вдруг что-нибудь, вы мне позвоните, ладно? Да, да, до свидания.

Господи, да откуда здесь такой сквозняк.

Марина Воробьева

Не здесь

– Мальчик! Маааальчиииик! Ну дай покачаться! Ты тут уже час сидишь, ну!

– Мальчик! Дай девочкам покачаться, ты здесь не один на площадке!

– Итай! Ты же хороший мальчик, ты же всегда...

– Да он не слышит что ли?

– А давай его до планки раскачаем!

– Ну и пусть, а мы с ним играть не будем!

– Дурак!

Они приходили и уходили, они что-то кричали, дергали качели, раскачивали, ругались. Они все давно слились в один большой шар и кружились вокруг качелей. У каждого по две головы. Нет, по три.

Голова кружилась давно, теперь еще и подташнивало, но остановиться нельзя. Площадка отъезжала все дальше, куда-то через дорогу, за ближние горы в пустыню. Над пустыней туман, площадка уходит в туман и едет дальше в Иорданию. Наверное, те горы уже в Иордании, и вся площадка с горками и каруселями и со всеми, кто кричит и раскачивает, все это улетит туда, улетит далеко. И никто не помешает. И тогда все получится.

Только ладони уже очень болят и держаться трудно, а осталось совсем немножко, уже сейчас все должно случиться. Вот уже надвигается тьма, дальние горы смыкаются, такой плотный красный занавес опускается на горы. Как в театре. Только на самом деле. Руки соскальзывают. Можно не держать. Прыгнуть. Туда.

– Мальчик! Ты чего? Ты живой?

– Фу ты, слава Богу, открыл глаза.

– Скорую вызывай, быстро! Видишь, ребенок!

– Да вроде цел, только на качелях перекачался.

– Вот его отец идет.

***

– Вот хорошо, что мы дома одни. Мы маме ничего не скажем. И вообще обедать сегодня не будем, будем есть конфеты и печенье. Хочешь, Итай? Голова уже не кружится?

– Только немножко. Да не ушибся я, пап, не трогай меня!

– Вот, смотри – я все конфеты высыпаю на стол – буууум! Будем их сначала веревкой ловить, или так есть?

– Пап, ты очень испугался?

– Ну, как тебе сказать...

– А ты всегда, когда пугаешься, кормишь меня конфетами и играешь.

– Ничего-то от тебя не скроешь, – папа улыбается и завязывает узел на веревке. А потом быстро прицеливается и ловит самую вкусную конфету.

– Так нечестно, я первый!

– Да ладно, я тебе поймал!

– Так нечестно, я сам! Пап, нет, ты ее съешь, я чего-то не хочу. Пап, а скажи, а правда, что если на качелях очень долго качаться, можно оказаться в совсем другом месте? Ну, помнишь, ты рассказывал? Когда ты был маленький, ты качался на качелях и попадал во всякие странные места, которые не здесь, помнишь?

– Так вот почему ты... А я и не подумал, я совсем забыл. Итай, послушай... – когда папа так говорит «Итай, послушай», а потом замолкает и думает, это совсем не к добру. Он так говорил давно, когда мама болела и ее в больницу увозили. А еще когда собирались ехать все вместе за границу, а папе вдруг отпуск не дали.

– Итай, послушай... мы просто играли, как-будто качели – это такой поезд между мирами и он переносит нас во всякие странные места. Это была игра, Итай.

– А что ж ты!

– Итай, подожди, не вскакивай так резко, голова закружится! Итай, по...

В саду было уже почти совсем темно, только одна красная полоса осталась на небе, прямо как тот занавес. Итая опять затошнило, когда он подумал про занавес.

Папа за ним не пошел, Итай один в саду. И правильно, и пусть сидит там, ну его совсем! Он всегда так, когда Итай обижается, он думает, что обижаться человек может только сам и ему не надо мешать.

Итай сидел и смотрел вниз на холмы, а на холмах ветер ходил то вперед то назад. И трава раздвигалась так, будто там большой зверь ходит. И мотыльки под лампой в саду были какие-то очень большие и шуршали, будто шепчутся. И воздух покалывал ноздри и щекотал. И крыши домов внизу как-то странно светились. И ворона в темноте пролетела прямо над Итаем и почти задела крылом лампу. И каркнула так, будто сказать что-то хочет. А дальних холмов уже совсем не видно, они провалились в туман. Вот стояли и вдруг упали вниз и туман их накрыл.

А вот кто-то выходит из дома. Вроде это папа, но он как-то странно смотрит и глаза у него темнее, чем обычно.

– Пап, а это была совсем игра?

– А разве бывает совсем игра? – папа очень серьезный и смотрит туда, куда только что улетела ворона.

– Пап, а посмотри, вот там...

Легче воздуха

– Все вещи кому-то нужны, – Вовка стоял, опершись на груду старых газет на самом верху свалки и говорил, прямо как Ник-вожатый пятого отряда – так, будто он сейчас сделает великое открытие и все упадут.

– Вы думаете, на свалку ненужные вещи выбрасывают? Как бы не так!

Вовка убедился, что все его слушают с открытыми ртами и продолжил:

– Вот, например, пачка старых фотографий. Человек их выбросил, потому что решил, что они не нужны. Но он же еще помнит, что когда-то выбросил карточки на свалку и может вспомнить , кто на этих карточках. А значит, фотографии еще нужны. Не будет же человек вспоминать о чем-то совсем ненужном.

– Ага, прервал Вовку Сашка из младшего отряда, – я вчера потерял стеклянный шарик, а он мне нужен и я его помню.

Вовка посмотрел поверх Сашки – А этот как за нами увязался? Ну ладно уж, сиди, раз увязался, только старших не перебивай.

Сашка кивнул.

– Так вот, – продолжал Вовка, – а представьте, что сюда придет коллекционер и подберет эти фотографии, а потом сядет дома пить чай и будет их рассматривать и думать про тех тетек и дядек на картинках, кто они и откуда. И тут же фотографии опять становятся нужными. Или пластинки старые кто-то подберет и будет слушать.

– А этот ломаный пылесос тоже кто-то помнит и он кому-то нужен? – поинтересовалась конопатая Ленка.

– А ты как думала! Пылесос тоже помнит тот, кто выбросил. Не думает о нем, но помнит, какого он цвета и как его приходилось пылью с ковра кормить, когда он сам уже ничего не засасывал. А потом его подберут и поставят в старый пылесос новый мотор, мало ли. Пока его хоть кто-нибудь может подобрать, он совсем ненужным не станет.

А теперь самое главное, – И Вовка сунул руку в карман за очередной порцией семечек, а заодно сделал долгую театральную паузу, – теперь слушайте.

В одной старой книге написано, что из ненужных вещей можно сделать воздушный шар, или даже межпланетный корабль, если умеешь строить межпланетные корабли, конечно. Но вот шар почти каждый дурак может. А такой шар со временем может сам стать межпланетным кораблем, когда он улетит и о нем все на Земле забудут.

Ну вот. Если вещь действительно никому не нужная и все о ней забыли, эта вещь теряет свое прошлое и становится невесомой. То есть становится легче воздуха. Любая вещь – хоть кирпич. Если такие вещи склеить вместе специальным ненужным клеем, получится шар и он будет летать.

– Но ты же сказал, что все вещи кому-то нужные, – это опять Сашка из младшего отряда.

– Слушай ты, помолчи. В том-то и дело – все, что здесь на свалке, может быть еще кому-то нужным, пока вещи здесь, и бывшие хозяева о них помнят. А еще кто-то их может подобрать и на что-то использовать.

А теперь смотрите – если мы возьмем эти вещи сейчас, чтобы сделать воздушный шар, они будут нужны нам, и не станут легче воздуха. Потому что нужны.

– Ну и какой тогда толк от твоих ненужных вещей, которых нет и быть не может? – спросил Серега. Серега был здоровенный и уже терял терпение.

– Сейчас – никакого, – спокойно ответил Вовка. Но мы же не последний год в лагере.

– А я – последний, и чего? – Серега привстал.

– Чего-чего! Слушай и узнаешь чего! – когда Вовка рассказывает, его не только Серега не напугает, а даже лев или землятресение, – Мы сейчас просто возьмем эти вещи и отнесем в землянку. В ту, что осталась после войны тут в лесу. Я ее вчера нашел, когда после отбоя один убегал. Мы отнесем все туда, завалим вход ветками и постараемся больше об этом не думать. Просто забыть. Только чур не трепаться и честно постараться не вспоминать. Тогда через год, ну, максимум, через два мы сюда придем и сделаем шар. Тут даже клей на свалке есть, целая банка. Он засохший сейчас совсем, но ненужные вещи только им и можно склеить. Поняли?

– И меня позовите тогда, я приеду, – отозвался Серега, – А вы все поняли?! Кто будет вспоминать, или трепаться, тому в лоб. От меня.

– А как мы найдем эту землянку через два года, если мы о ней забудем? – спросил Владик, который всегда все игры портит.

Вовка ответил сразу:

– Так мы саму землянку и не забудем. А вот каждую вещь со свалки ты не запомнишь. Если, конечно, не будешь сейчас специально запоминать.

– Не, не буду, – обещал Владик.

– Ну тогда айда, понесли все в землянку!

***

Программист Алекс со вчерашнего вечера был абсолютно свободным человеком.

Вчера кончилась его работа в проекте, а со второй женой Алекс развелся еще несколько дней назад. Развод прошел легко, детей у них не было, обо всем спокойно договорились.

Следующий проект Алекс собирался искать уже за границей, где-нибудь в Италии, или в Германии, раз уж теперь все можно решать самому и не зависеть от чужих обстоятельств. Но это все потом, а сначала нужно хорошо отдохнуть, даже самый спокойный развод порядком выматывает, а тут еще и последние дни проекта.

Послезавтра можно будет решить, куда поехать и заказать билет, скажем, в Рим, или в Париж, или еще куда-нибудь, – думал Алекс, потягивая коктейль в любимом баре, – свободу нельзя есть ложками, ее надо пробовать постепенно, растягивая удовольствие. Вся возня с разработкой маршрута подождет еще денек-другой, а завтра непременно съезжу в лес за грибами. Конец августа, а как же давно я не выбирался погулять по лесу!

***

Алекс успел собрать почти полную корзинку грибов. Он разгребал высокую траву палкой, а когда из-под травы появлялась оранжевая головка подосиновика, он прощупывал лужайку руками и нюх бывалого грибника непременно выводил его на все подосиновое семейство. За это Алекс и любил грибную охоту –остаешься с лесом один на один, и все чувства обостряются, можно ни о чем не думать и только идти туда, куда ведут ноги, и смотреть, и принюхиваться, как зверь лесной без имени и без времени, будто так было и будет всегда.

Алекс каждый раз ездил в новое место, чтобы не запоминать грибные места, а находить новые. Он вытагивал спичку, выбирая в каком направлении ехать, а потом выходил на станции, которая ему нравилась – названием, или улицей, идущей вдоль платформы. В этот раз он выскочил в последний момент на станции Михайловка и, только стоя на платформе понял почему – здесь был когда-то его первый пионерский лагерь, самый первый, еще до школы. Алекс провел здесь всего два месяца, а на следующее лето поехал в ведомственный лагерь на юг, но Михайловку он помнил.

***

Алекс поставил корзину на землю, и присел покурить. Он ворошил палкой груду сухих сосновых веток и думал, не разжечь ли костер, раз уж кто-то так заботливо сложил дрова. Теперь можно и кофе сварить. Перед превращением в зверя лесного Алекс не забывал положить в рюкзак джезву и молотый кофе, может же и зверь иметь свои маленькие слабости.

Но палка Алекса вдруг нащупала пустоту. Под наваленными ветками была яма, похоже, глубокая. Алекс встал и раздвинул ветки. Яма оказалась гораздо глубже, чем он предполагал, вниз , в темноту вела наполовину сгнившая приставная лестница. Казалось, яма уходит куда-то в сторону – то ли подземный ход, то ли старая землянка.

Землянка! Пионерский лагерь должен быть где-то поблизости, но, видимо, его здесь давно уже нет. Тут Алекс вспомнил, как увязался за старшими ребятами, как спрыгивал с высокого лагерного забора и сердце замирало, но заплакать было нельзя, отправят обратно, как потом встал и с разбитой коленкой бежал за остальными, как слушали Вовку на большой свалке и как помогал потом преносить в землянку ненужные вещи. Интересно, тут ли еще эти вещи. Наверное, уже истлели за тридцать лет. Или стали легче воздуха и улетели в космос? Алекс усмехнулся. Не уходить же теперь отсюда, так и не проверив, что стало с ненужными вещами. Наверняка мальчишки на следующий год сюда залезали и все отсюда унесли, ничего здесь давно и нет. Да и как спуститься по гнилой лестнице в темноту? Интересно, я и телефон с собой не взял, – подумал Алекс, – вот в чем прелесть свободы, не надо никому звонить. Телефон молчал уже дня три, все дела закончены, а просто так давно никто не звонит. И прекрасно, на пустую болтовню время не тратится. Только и не позвонишь никому, если свалишься в яму и ногу сломаешь, ну да.

Алекс посветил фонариком вниз – оказалось совсем не высоко, можно спуститься на руках и спрыгнуть, не связываясь с ненадежной лестницей, это в шесть лет приходилось ступать на каждую ступеньку. Он погасил сигарету и полез в землянку.

***

Ноги помнили все сами – после спуска направо, основное помещение там. Теперь приходилось нагибаться, чтобы не стукнуться о земельный потолок. Фонарик осветил небольшое пространство, не больше трех шагов вдоль каждой стены. Алекс всмотрелся и замер – в воздухе висел одноногий деревянный стол. Просто висел в воздухе, слегка покачиваясь. К потолку прилипли старые пластинки, книжки, фотокарточки.

– Легче воздуха... – пробормотал Алекс и осторожно вошел. Потрогал поверхность стола – шершавое старое дерево. От прикосновения стол отлетел к стене и завис там.

– Этого не может быть, но если я не сплю и не сошел с ума, то это есть, – Алекс говорил с собой вслух, чтобы слышать собственный голос, – это противоречит всем законам физики, но... я не сплю? И что теперь делать? – Разумеется, вылезать отсюда и идти на электричку.

– Да? Ты уверен?

– Абсолютно. Поздно, да и кофе можно дома попить, а грибов собрал достаточно.

– И ты так просто уйдешь и ничего не узнаешь?

– А что я могу узнать? Бывают, между прочим, непознаваемые вещи, так что...

– Ты не узнаешь, можно ли построить воздушный шар. – Отвяжись, мне нужен не шар, а билет на самолет.

– Но у этого шара других шансов не будет.

– Так, все. Ты сам с собой разговариваешь. Или ты правда сошел с ума?

***

Зарубки на стене Алекс делать не стал и сбился со счета дней довольно быстро. В землянке темно, выходить наружу надо днем, чтобы купить продукты в местном сельпо. Деньги пока есть, значит, времени прошло мало.

Клей нашелся сразу, он висел у самого выхода. Выброшенным тридцать лет назад засохшим клеем клеить точно ничего нельзя. Ничего, кроме ненужных вещей. Пойманные ненужные вещи склеивались легко, куда труднее подобрать две вещи так, чтобы они захотели соединиться. Тут только нюх зверя лесного поможет. И помогал.

Сначала Алекс старался на всякий случай не думать, откуда пришла каждая вещь. Особенно важно было не смотреть на фотокарточки. Изображение на них расплылось от сырости, но что-то еще можно было различить, если присмотреться. Алекс не присматривался. Потом уже не старался, а просто не думал ни о чем, кроме работы. Подогнать вещи, совместимые по фактуре, по теплу и холоду, по совпадающим пятнам, было интереснее, чем искать ошибку в программе. Это мог сделать только он и никто другой.

***

Деньги давно кончились, да и грибы в лесу почти кончились. Холодно. Незачем выходить. Не хочется есть. Вот эта бутылка к этой крышке. Точно. А с этой стороны вот этот футляр. Хорошо. И спать уже почти не хочется. Надо закончить. Осталось совсем мало вещей и почти не осталось клея. Зато все видно в темноте. Глаза привыкли. Не хочется ничего, только работать.

***

Гладкое к шершавому, бумажное к тряпичному, стеклянное к деревянному, стеклянный, оловянный... откуда? Последнее к первому... Последнее готово. Больше ничего нет. Хорошо. Ловить вещи трудно. Не могу опуститься на пол, не могу, стал легкий, легче воздуха. Отодвинуть ветки. Свет. Холод. Зима. Вверх. Выше. Небо. Шар. Где шар? Не помню. Воздух. Верх.

Лора Белоиван

Дауншифтинг

– Слушайте!! И не говорите, что не слышали!!

Наслаждение похоронами не входит в меню покойника. Это знают даже дети. Как правило, они не рискуют умирать, хотя им здорово бы хотелось посмотреть из гроба на опечаленных родственников: зрелище-то, конечно, приятное, да только кто б дал на него полюбоваться. Умершие всё равно что исчезнувшие; они уже не здесь. Умершим ни черта тут не видно. Исключение – жертвы автокатастроф: этим-то как раз разрешается немножко повисеть над своими трупами, наблюдая с высоты трёх метров неторопливые действия санитаров скорой помощи.

Что касается исчезновений, то с ними та же история.

Пятиклассник Слава Авдеев шел на рынок за помидорами. Отец взялся готовить еду в честь маминого дня рожденья, всё купил, принёс, разложил, глядь – а помидоры забыл. Говорит: Слав, сбегай купи, одна нога здесь, другая там. Авдеев давно знал, что родители рожают детей специально для того, чтоб дети вместо них куда-нибудь ходили, особенно когда самим второй раз лень. Но отец дал задание, денег и крепкий пластиковый пакет; молодой Авдеев вздохнул и отправился выполнять.

Рынок был через пять домов. Туда и обратно – двадцать минут. В уме у Авдеева сидел недочитанный шпионский детектив, поэтому скандал на рынке мальчик заметил только тогда, когда на полном ходу ввинтился в толпу ротозеев. «Слушайте!! И не говорите, что не слышали!!», – уловил он краем уха и стал выглядывать из-за чужих спин, что там такое происходит.

– Слушайте!! И не говорите, что не слышали!!

Скандал только начинался. Зачинщицей была красивая дама средних лет. Когда толпа вокруг неё сделалась такой, что не пробиться, она довольно ловко взобралась на прилавок, сдвинула туфлей груду перцев – перцы посыпались на землю по обе стороны прилавка – одернула юбку и, выпрямившись, закричала слова и музыку:

– Вы слыхали как пайю-ют дразды-ы-ы!!!

Публика радостно ахнула от позора. Хозяин перцев, пожилой азербайджанец в мятой розовой рубахе, обошел прилавок с внешней стороны, собрал товар и меланхолично сложил его назад, в общую кучу.

– Завтра дразды-ы-ы палучат… – спела тем временем дама.

Толпа ахнула еще радостнее.

– Ой, это из другой оперы, – хихикнула певица, – Неет не те драздыыы не полевыыые…

– Паслющай, эээ, – сказал продавец перцев, – слезай, а? – Он хотел было похлопать даму по лодыжке, но не решился. Отдернул руку.

– Что б вам такого спеть? – дама сверху вниз посмотрела на торговца. Тот на секунду задумался.

– Спой «Сулико», – сказал он. – Эээ, нет, ненада «Сулико».

– Ну вас не поймёшь – то надо то не надо, – сказала дама досадливо, – заказывайте быстрее.

– «Мурку»! – крикнул кто-то из толпы.

Всё происходившее было настолько нелепым, что толпа, казалось, не верила собственным сияющим глазам. Не каждый день доводится быть приглашенным на праздник чужого безумия.

Дама кивнула, снова одернула юбку и запела:

«В тёмном переулке

Встретил урка Мурку…»

Авдеев смотрел на даму и шестым чувством будущего разведчика понимал, что всё это действие разыграно специально для него. Он смотрел на даму. Дама смотрела на него. В её глазах не было сумасшествия: лишь спокойный интерес к происходящему. Как будто она была не главным действующим лицом, а одним из зрителей.

Всё так же глядя на Авдеева, она замолкла, оборвав себя на полуслове, и доверительно сказала:

– К чёрту Мурку. Я спою пионерскую народную песню про то, как фашисты замучили Люсю.

Она откашлялась, сложила руки на груди, набрала воздуху и пропела:

– Жгли ей губы, рвали волоса.

Несмотря на то, что Авдеев был будущим разведчиком, в остальном он оставался нормальным одиннадцатилетним парнем: в меру любопытным, в меру трусливым. Но когда подоспевший наряд милиции уже готовился, к восторгу публики, эвакуировать даму с прилавка («Ничего Людмила не сказала, и велааа терпенье до конца…» – спела дама тем временем), Авдеев, дико краснея от стыда, выступил на авансцену, загородил подступы к даме и сказал:

– Не надо. Это моя тётя. Она у нас того. Певица раньше была. Сейчас домой уведу.

Самолёт Боинг 767-300 выполнял рейс номер 424 из Сеула в Москву и пролетал уже где-то над Иркутском, когда один из пассажиров бизнес-класса зашел в туалет.

Выглядело это так: средних лет мужчина в дорогих очках, в лёгкой серой паре (дурацкая затея – одеваться в лён, имея ввиду 10-часовой перелёт), серых же туфлях, с небольшими залысинами на лбу и опаловым кольцом на указательном пальце правой руки (так его запомнили все, кто в тот момент не спал) зашел в кабинку туалета, откуда не вышел ни над Абаканом, ни над Красноярском, ни далее по курсу.

Внешность мужчины была профессионально-неприметной. Именно поэтому пассажиры рейса 424 запомнили помятый серый костюм и опаловое кольцо, а в описании цвета волос и глаз попутчика, равно как и в форме его носа и губ, разошлись кардинальным образом. Кто-то настаивал, что господин был курносым и толстогубым, кто-то говорил, что обладал он тонким носом с горбинкой и тонкими же губами, а кто-то обратил внимание лишь на то, что у странного пассажира совершенно не было ресниц. Как раз отсутствие ресниц было полным враньём и подгонкой под ответ – дескать, коль исчез таким невероятным образом, то 100 процентов инопланетянин, а инопланетяне все как один с лысыми глазами, столько фильмов про это, что просто к бабке не ходи – итак ясно, что за хрен с горы.

Но Авдеев – фамилия исчезнувшего была Авдеев – инопланетянином не являлся. Он был кадровым разведчиком, образцовым шпионом, двадцать пять лет игравшим на чужом поле и скомпрометировавшим себя личной перепиской. Авдеева было решено вывести из игры, потому что в ней стало явно прощупываться второе дно. Неустановленный объект под псевдонимом «Добрая Фея» направил Авдееву письмо с единственной фразой, над которой еще предстояло покорпеть дешифровщикам Центра. «Ты совсем уже большой, – говорилось в перехваченном письме, – а до сих пор не отведал кисло-сладких леденцов». Авдеев на письмо ответил буквально следующее: «Фея, – писал он, – если ты забыла, то я напоминаю: кисло-сладкий леденец ты мне дала всего один».

Было и еще одно письмо. Этим письмом «Добрая Фея» ответил Авдееву. «Слопай этот, и достаточно», – было сказано в сообщении. После четвёртого письма (Авдеев написал респонденту: «Скоро слопаю»), разведчика и решили аккуратно, под предлогом грядущего переориентирования его на другую страну, выманить в Центр.

…Кто-то еще вспомнил, что, прежде чем встать, пассажир положил на откидной столик книжку и вежливо извинился перед соседом слева – тот был вынужден подтянуть коленки и пропустить господина в помятом льне; а кто-то даже утверждал, что оставленная книжка была жёлтой, хотя точно известно, что обложка была ярко-оранжевой, почти красной.

– Любая встреча в жизни человека может оказаться судьбоносной, – сказала дама, выступавшая на перцах. Они с Авдеевым как раз завернули за угол. Недалеко за деревьями виднелись оградки старого кладбища, которое однажды начали сносить, но почему-то забыли, и заброшенный некрополь очутился в окружении новостроек. В некрополе жильцы ближайших домов выгуливали собак, а молодёжь ходила туда пить пиво.

– Давай посидим, – сказала дама Авдееву, – Вон там, на скамеечке.

Дама указала на оградку, внутри которой ещё сохранилась скамейка, и посланный за помидорами Авдеев сказал: «Давайте».

Потом он часто вспоминал тот день, каждый раз поражаясь тому, что на всём его протяжении ничему не удивлялся, хотя ничего более удивительного, чем та самая судьбоносная встреча, с ним никогда больше не происходило.

На памятнике большими черными буквами было написано: «ЛЮСЕНЬКА». Портрет, занавешенный веткой шиповника, не просматривался.

– Люсенька, – прочитал Авдеев, – та самая?

– Что – та самая? – переспросила дама.

– Которая губы-волоса.

– Да Бог с тобой, – засмеялась дама, – совсем другая. Десять лет и никаких подвигов.

– Под машину попала? – Авдеев отодвинул ветку шиповника, заслонявшую памятник.

Овальная рамка, однако, была пуста: фотография неведомой Люсеньки давно выцвела и растворилась во времени.

– Если б под машину, – сказала дама, – а то исчезла. Да и вообще там не она.

– Почему исчезла? – спросил Авдеев.

– Да как все. Хотела учительницей быть, но потом передумала.

– Ну правильно передумала, – сказал Авдеев, – а кем стала?

– Учительницей, – вздохнула дама, – ничего не попишешь.

Авдеев подумал, что не расслышал, но переспрашивать не стал. Вместо этого он спросил:

– Но тут-то кто тогда, если не Люсенька?

– Другая девочка. Люсенькой звали. Но её там тоже нет.

Авдеев помолчал.

– Отец плакал? – спросил он почему-то.

– Отец? – дама посмотрела на Авдеева удивленно, – а чего ему плакать? Он и не заметил еще.

– Как понять? – уточнил Авдеев, – как это не заметил?

– Ну а чего, – ответила дама, – всего-то прошло, – она глянула на часы, – тридцать шесть лет и десять минут.

Дама разминала сигарету, из которой сыпалось на траву.

– Заметит, – она наконец сочла нужным объяснить, – через полчаса. Сердиться, конечно, будет.

– Откуда вы всё знаете?

– От верблюда, – пожала плечами дама, – откуда ж ещё. Кстати, Люсенька тоже почти не при чём. Хотя, конечно, уникальная девочка. В 10 лет сообразить, что наслаждение похоронами не входит в меню покойника – это хорошо. Это большой потенциал у человека.

– Так где она тогда, эта Люсенька? Если не тут?

Дама наконец закурила свою выпотрошенную сигарету.

– Понимаешь, учительских вакансий не было. Ни одной. Так что зовут его Лесли Уайт, и у него лучшая ездовая упряжка на всём побережье Аляски.

Вячеслав Авдеев дорого бы заплатил за возможность посмотреть на реакцию своих попутчиков, на глазах которых зашёл в туалет бизнес-класса и не вышел оттуда. "Куда-куда ты удалился – пошёл поссать и провалился", – провалившийся шпион Авдеев смеётся, произнося детскую непристойность вслух. Лишь когда стюард после долгих стуков в туалетную дверь решил наконец взломать её – что они все рассчитывали увидеть? приличного с виду мужика, помершего от передоза? – о Боже! как бы хотел он насладиться произведённым эффектом, но он мог лишь представлять его, потому что к тому моменту уже давно был не в туалетной кабинке, да и не в самолёте вообще.

Исчезновениями сейчас вообще никого не удивишь, так их много. Исчезновения, по традиции называемые "таинственными", на самом деле штука очевидная, логически объяснимая и слишком частая: к ним привыкли, как привыкают к войне, или к жизни в сейсмически опасной зоне. Это только кажется странным – человек при свидетелях зашел в туалет, а назад не вышел и в туалете тоже его нет; теперь на мякине мало кого проведёшь. Сейчас все знают, что большинство исчезнувших просто-напросто были побраны чертями, а остальные ушли сами, но вы все-таки попробуйте объяснить, куда делся человек на высоте 11 тысяч метров; и зачем самолёт, выполнявший рейс номер 424 "Сеул-Москва", сделал вынужденную посадку в Новосибирске – как будто этим дурацким внештатным приземлением можно было вернуть назад пассажира, пропавшего из самолета без всяких следов, ни тебе крови, ни запонки на дне унитаза; ничего. Да и ладно. Вот упряжку Лесли Уайта – это да, это жаль; но хорошие ездовые собаки без хозяина не останутся. Главное, чтоб хозяин был толковым.

Авдеев, получивший родительский втык за опоздавшие помидоры – он их купил спустя тридцать шесть лет и семьдесят четыре минуты – и Авдеев, закрывший за собой дверь туалета – разные это люди или один и тот же человек? – разумеется, разные; первый Авдеев был одиннадцатилетним мальчиком, посланным за помидорами, а тот, который так и не вышел из туалета – взрослым мужчиной с большим жизненным опытом, прекрасным послужным списком и единственным пятном на деловой репутации: он слишком долго тянул с кисло-сладким леденцом, да и то лишь потому, что на дух не переносил сосательных конфет. Но и казус с леденцом ему в конце концов был прощён – не так уж много в штате добрых фей таких мальчиков, что способны отказаться от уютной карьеры русского разведчика, предпочтя долгую, как поход за помидорами, дорогу в сплошных снегах. Так что пустую могилу Славы Авдеева вы сможете найти буквально на любом кладбище.

…Если, конечно, вам повезет так же, как повезло упряжке Лесли Уайта – лучшей ездовой упряжке на всём побережье Аляски.