Текст книги "Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Правда, – говорит папа и надевает очки, чтобы разглядеть получше.

– Правда, – говорит Володя.

Оксана наливает себе суп и быстро ест, обжигаясь, кроша в руке черный хлеб, переводя недоуменный взгляд с Володи на папу, не понимая, откуда взялось чувство, будто ее предали.

Вера Кузмицкая

Игра на выбывание

На улице падает мохнатый снег и наслаивается на наличнике рамы в пористый валик – такой ровный, что так и хочется проткнуть чистое стекло пальцем и нарисовать в нем пошляцкое сердечко. Вот сейчас я сделаю последний глоток, махну рукой в сторону бара, и он подсядет ко мне с каким-нибудь идиотским вопросом:

а) не помешаю?

б) почему такая красивая девушка одна?

в) позволите вас угостить?

г) как вас зовут?

д) тут так скучно, давайте я вас Украду?

Нежное подчеркнуть.

Валяйте, скажу я, вне зависимости от заданного вопроса, и посмотрю, скажем, в стакан, а он будет топтаться возле стула, прикидывая, прошел ли в чертвертьфинал. потом все-таки сядет, подзовет официанта (вариант вэ, молодец, + 1 очко за каждый правильный ответ) и спросит у меня, что я буду (– 1 очко), предложит

а) виски (+ 1 очко)

б) мартини (+ 1 очко)

в) мартини с водкой (+ 1 очко)

г) все остальное, включая претензиозный глинтвейн, кофе и потанцуем под армстронга (-2 очка).

Я люблю эту игру.

Кстати, любите ли вы армстронга? (– 1 очко – господи, почему кстати?); я тоже, чем вы занимаетесь? (– 1 очко); хороший вечер. по-моему (молодец, +1 очко за паузу и каждый честный ответ).

Вы смотрели "Чучу"? спрошу я, это очень важный вопрос, он стоит 7 очков.

а) да (+ 7 очков)

б) все остальное, включая попытки Вспомнить и просьбы Дать Диск (-1; можно бросать трехочковый).

У вас красивые глаза (в пуле в этом месте пьяно кричат "подставы не бьют"!; – 1 очко).

Ну зато у него красивые глаза, хорошее пальто, длинные пальцы и, кажется, он года два жил с нервной сухопарой особой, которая целыми днями ходила по его дому в маске из клубники и говорила ему – лаааапа, ну не дуйся на меня, думаю я, подсчитывая очки, – 3, он спрашивает – вас подвезти?

– I think this is the beginning of a beautiful friendship, – говорит он, прогревая мотор (+1 очко).

– Нет, я не смотрел "Касабланку", – говорит он, трогаясь с места. – я слышал это в каком-то фильме Кустурицы. Ну, и сколько у меня там уже?

Ого, говорю я, категорические шесть ноль. И смотрю на его профиль – как он будет выглядеть утром? Я всегда просыпаюсь раньше. Интересно, он умеет готовить борщ? (+ 1 очко).

А потом мы познакомимся поближе, он повесит в ванной еще одно полотенце и будет говорить всем: "Я увидел ее и потерял дар речи".

– В твоем случае это не дар, это гуманитарная помощь, лапа.

– Вы так хорошо смотритесь вместе, – скажет кто-то из нашей теперь общей компании. Да, мы да, скажу я и пойду пьяно выворачиваться наизнанку в туалете ресторана.

Совместный отпуск, я встречу тебя после работы, что тебе подарить? Тебе не идет этот свитер (+1 очко за зубы, надо же).

А потом я заболею бронхитом и попрошу отвезти меня домой – не любишь, когда тебя видят в таком состоянии? + 5 очков за понятие, но дело не только в этом.

Поэтому я говорю: "Спасибо за хороший вечер. По-моему", – мы вымученно смеемся, как в американских фильмах, когда двое сидят в машине и не знают, чем заполнить молчание перед обязательным поцелуем, но тут не кино, слава богу, и я выхожу из машины, пока всего этого не произошло.

И долго смотрю вверх, запрокинув голову. в глаза падают снежинки, мне не хочется зажмуриваться, мне хочется вернуться обратно за столик перед окном, из которого виден крохотный кинотеатр с придурочными фонариками, и смотреть на то, как снег укладывается в мягкий штабель на раму, а мимо идет девушка с коньками, закинутыми на плечо. Мне нравится думать, что рано или поздно в игру включится кто-то, в пух и прах сделающий меня в первом же сете – принесите девушке то же самое (+10 очков за небрежность), у вас больные глаза и хорошее пальто, мне нравится, что вы не красите губы, кстати, вы смотрели "Чучу"? Вот это и есть рождество, я вам позвоню.

Bang-bang, всухую, принесите счет.

А пока всего этого не произошло, я стою с запрокинутой головой и открытыми глазами, выпрастываю в воздух руки и говорю себе – осталось совсем чуть-чуть, и черт с ним, с борщом.

Катерина Янковская

Время на размышление

– Так о чем ты хотел спросить?

Я рассматриваю двух братков за соседним столиком. Блондин и брюнет, – они кажутся братьями, однояйцевыми близнецами. Одинаковые цепи, одинаковое выражение одинаковых лиц. Одно на двоих. Похожи на макаку резус со школьного плаката, виват, Дарвин!

Ты куришь. Куришь, как паровоз, оставляя за собой землю покрытую пеплом. Говоришь, это помогает думать. Чушь. Ты никогда не думаешь. Твое решение зреет, пока летит на землю брошенная сигарета. Кстати, здесь вот этого не надо. Пепельница – на столе, а мы в открытом, но все же кафе. Поросенок.

– Так о чем…

Действительно, о чем? Мы знакомы пять лет, полгода из них – довольно близко. Я знаю наизусть твои книжки – оба тома Митчелл, а ты перестала меня будить из-за храпа. И сейчас такое лето, что от тополя нечем дышать, а завтра распределение, и тебя ждет, не дождется твой Малый Хомутец – Малый Хомутец, боже, как там люди-то живут?.

Так о чем говорить-то? Ок, я спрошу.

Спрошу о том, о чем должен спросить, следуя логике развития сюжета. О том, о чем тебя уже спрашивали до меня. Представь себе, знаю. Тебе не приходила блажь, делать из личного тайное, да и гнездо твоих подружек менее всего способно хранить исповеди. Вот ведь, черт.

И, конечно же, я знаю ответ. Который щелкнет по мне прежде, чем упадет на землю твой окурок.

Когда потеют ладони, – очень неприятно. Я молчу. Как двоечник. Более идиотской ситуации еще не придумано.

– Так о чем ты…

Я делаю вдох. Милицейская машина катит по тротуару, впритык к стенке кафе. Внезапно врубается сирена.

– Чтоб ты обосрался, обезьяна, дудеть!

– Чтоб на тебя будка упала!

Цепные макаки-резусы выглядят не испуганными – обиженными. Я кладу бумажку на стол и мы уходим.

Так же молча, я провожаю тебя до общаги, по спирали вкруг вечносломанного лифта, на твой десятый. Давлю бычки в пролетах, – о чем ты здесь столько думала вечерами? Затем ты куришь, а мне по уму бы и уйти, но стою, привалившись к подоконнику.. Я говорил, что ситуации глупее не придумано? Врал.

Бросаешь сигарету – щелчком, и в этот момент я спрашиваю тебя. Видишь, как просто? Даже не пришлось делать вдох. Потом мы долго – вечность, смотрим, как окурок кувыркается вдоль стены, касается земли. Ну… почти земли.

– Чтоб ты обосралась, обезьяна, бычки пулять!

– Чтоб на тебя будка упала!

Синхронный вопль заглушает твой голос. Я закрываю глаза, потому что, кажется, прочитал по губам; и того, что прочитал, мне достаточно. А потом ты повторяешь ответ.

Однажды я спрошу тебя, почему. Но это уже – совсем потом, – потом, спустя шестнадцать лет, когда наш сын впервые пригласит в дом девушку. И будет прятать глаза, как нашкодивший Бобик, а ты, случайно промахнувшись карманом, обнаружишь в чужой куртке чужие сигареты. Вот тогда я спрошу тебя.

Ну, это же – десятый этаж, рассмеешься ты, – У меня было время подумать.

Оксана Санжарова

Под Шуберта

Ей снится скрип двери детской и шелест босых ног по паркету. Конечно, это сон, никто не встаёт раньше неё. Она откидывает одеяло.

“В движении мельник должен жить, в движе-ении...” – напевает она, чиркая спичкой, сдвигая на горелку чугунную сковороду, торопливо нарезая мясистые помидоры, взбивая старомодным венчиком яйца.

Пыф, – говорит омлет под тяжёлой крышкой.

В раковине гора посуды со вчера – на поверхности глубокие плошки для хлопьев – жёлтая – младшего, рыжая – старшего, стакан с толстым дном, почему-то один, две чашки с котами, любимая кофейная кружка с трещинкой, вилки-ложки-ножи без счёта, а вот и самые правильные омлетные тарелки – выхватить, ополоснуть, вытереть, разложить.

– Мальчики, подъём, – говорит она, включая свет.

– Ну ма-ам, – ноет младший.

– Не нуди, мартышка, – одёргивает брата старший.

Загнать в ванную, выгнать, вытащить из горы одежды на полу синюю футболку с Йодой и оранжевую толстовку с Джеком-Воробьём. "Капитаном Джеком Воробьём" – уточняет она опасным пиратским тоном.

– Проверь, ты все учебники положил? И литературу?

– Сегодня же вторник, мам!

"Действительно, литературы нет по вторникам."

Скрипнула дверь спальни, зашумел душ. Она спешит на кухню – смолоть кофе, включить чайник, сунуть в тостер два ломтика белого хлеба, на стол мёд, сыр и клубничный джем.

У мужа сонные глаза, и подушечное перышко в волосах.

– Бандиты собираются?

Пока он пьёт кофе, можно домыть посуду. “Вода примером служит нам, приме-ером...”

– Посиди со мной, – говорит он её спине. Разворачивает за плечи, сажает у окна, снимает с сушилки чашку и отливает в неё половину кофе.

Действительно, и почему она не сварила кофе себе?

Она завязывает ему галстук, обирает с пиджака невидимые ворсинки: – Неотразим!

– Юноши, на выход! – командует он.

– Ма-ам, я не хочу в сад, – ноет младший.

– Это что за новости, – удивляется она.

– Ничего страшного, пусть прогуляет разок, – неожиданно легко подаётся муж.

– Я, может, в школу тоже не хочу, – уныло сообщает старший.

– А жизнь несправедлива. Быстро-быстро в машину.

"Ничем вода не дорожит, а дальше дальше всё бежит..." – она торопливо моет посуду, выстраивая по ранжиру тарелки – большие плоские, большие глубокие, маленькие плоские, плошки, споласкивает раковину, протирает от крошек стол.

– Мам, – говорят за спиной, – смотри, я нарисовал марсианского дракона.

Она рассматривает марсианского дракона и критикует анатомию крыла, и они вместе рисуют дракону жену и драконят.

– Пойдём гулять, – говорит сын.

– Конечно, соглашается она.

– Что-то давно вас не видно было, – говорит соседка у подъезда. “Вот старая склеротичка, – думает она, – кому же тогда ты вчера жаловалась на невестку?”

В парке они качаются на соседних качелях долго-долго, приноровившись, чтобы басовитое "сры-ып" одной дополнялось повизгивающим "скри-скри-и" другой. В витрине антикварной лавочке на углу выставлен старинный вертеп. Она просит продавца завести механизм, и под спотыкающуюся мелодию фигурки волхвов снова и снова плывут мимо Девы.

– Смотри, – теребит она маленькую ладонь – ну смотри, какие чудесные.

– Да ну их, – отворачивается сын, – ма-ам, ну пойдём уже отсюда...

– Ничего-ничего, родим вам сестру, и буду я с ней играть в куклы.

"Колёса тоже не стоят, колё-оса", – бормочет она себе под нос. Вот же привязался этот Шуберт.

Она пробует суп, когда звонит телефон.

– Что ты делаешь, маленькая?

– Варю суп, муж и господин мой.

– А если мы сегодня бросим детей и пойдём куда-нибудь?

– Куда-нибудь куда?

– Гулять, в кино, в ресторан – куда ты хочешь.

– О, я очень хочу гулять, в кино и в ресторан. Только не сегодня. У меня сегодня уже отчаянно домашний настрой. Давай мы гулять в кино и в ресторан пойдём завтра.

– Давай, конечно, -говорит он как-то неуверенно, но тут как раз приходит из школы старший.

"Вертятся, пляшут жернова, вертя-атся, – чудовища, руки мыть! – вертятся пляшут жернова, вертя-атся...

Кажись бы им и не под стать, но ведь нельзя от всех отстать...

Насчёт “отстать”, кстати, что у тебя с математикой?"

Ключ поворачивается в замке, и она спешит к двери, потом на кухню.

"Движенье – счастие моё, движе-енье", – мурлычет она, перемывая вечернюю посуду, закидывая с младшим на меткость игрушки с ковра в корзину, проверяя математику у старшего, развешивая на плечиках выглаженную белую рубашку, разбирая постель... Движения её становятся медленными и сонными.

– Ложись-ка спать, девочка, – говорит муж.

– Спокойной ночи, мама, – говорят мальчики.

– Спокойной ночи, милые, – отвечает она едва слышно.

Она ложится, вытягивается, не в силах бороться с оцепенением. Кто-то укутывает её одеялом.

– Давай завтра ещё раз, – говорит младший, теребя цепочку маленького серебряного ключа.

– Даже и не думай, – старший сердито щёлкает выключателем ночника. Жёлтый улыбающийся полумесяц то гаснет, то вновь загорается. – Папа сказал – не чаще раза в три недели, ты же не хочешь, чтобы она опять сломалась.

Евгений Коган

Спасибо за эту радость

Она говорит, – не могу больше я ходить на эту работу, не могу, там из приличных людей только Ирочка Федорова, да и то она через день работает, а еще и ребенок у нее маленький, болеет все время, так она дома остается, а остальные – крысы какие-то. Она говорит, – начальница наша, Инга Матвеевна, стерва, позже всех приходит и орет, орет, орет, иногда хоть к себе в кабинет вызывает, а чаще – при всех, прямо как встанет в середине комнаты, так и орет на кого-нибудь, слюной брызгает, мне тогда хочется прямо в чертежную доску мою прямо впечататься, прямо сквозь землю провалится хочется, как говорится, так стыдно, прямо плакать начинаю. Она говорит, – Инга-то и орет все больше на Ирочку, Ирочка потом плакать убегает в туалет, так жалко ее, а сделать ничего не могу, и никто не может, но Инга – все, не будет больше у нас работать, уволилась, у нее муж богатый, она вообще теперь работать не будет, так что ничего, нормально, только интересно, кого на ее место поставят – главное, чтобы не такую крысу, конечно, потому что остальные все ничего – не такие, как Ирочка, но терпеть их можно, а я – не Инга Матвеевна эта, я без работы пропаду, я с восьми лет работаю, двое младших братьев у меня на руках было, я их растила, родители-то мои умерли, мне как раз только восемь исполнилось. Она говорит, – а что делать, когда жизнь такая, а я и не жалуюсь.

Она говорит, а я слушаю. А она говорит, говорит, остановиться не может, ее же и не слушает тут никто, кроме меня. Тут и людей-то нет, только доктор, но он редко появляется, да санитары толстомордые, как в фильмах показывают, меняются через день, и еще толстая баба Маня, которая еду развозит на металлической тележке, но они слушать не будут. Тем более, такие глупости – она же уже лет шесть тут, а до этого еще сколько дома сидела, как будто под замком – так говорят. Придумывает себе жизнь какую-то, прошлое себе придумывает – и рассказывает. А я слушаю, а больше-то и некому. Потому что кроме медперсонала и бабы Мани с тележкой здесь только она – и тени. Ходят вдоль стен, худые – кожа да кости, синие – под цвет стен, под глазами пролегли тени, а глаза большие, огромные стеклянные глаза, которые ничего не видят – так мне кажется. Что им рассказывать – они и не слышат ничего, только бродят, как тени. А я слышу.

Иногда она приходит – не в себя, никто уже и не помнит, кто она на самом деле, а только она иногда вдруг так посмотрит, что сразу понятно становится – вернулась она куда-то. И вот когда он вдруг возвращается, сразу становится испуганной девчонкой, потерявшейся, оглядывается по сторонам, а что делать – не знает, и только говорит – бежать надо. Она говорит, – бежать надо, бежать надо, нельзя здесь больше, я умру здесь, мы все здесь умрем, и так дрожать начинает, как испуганный зайчонок какой-то перед грозой, как вывалившийся из гнезда птенец, и только повторяет – бежать надо, мы все здесь умрем, здесь вокруг только тени. А потом приходит баба Маня, скрипит своей тележкой, и – все. Она сразу обратно уходит, в свою придуманную жизнь, а когда вернется – этого никто не знает.

А я сразу начинаю думать, что – и правда, бежать надо, только куда бежать-то, вокруг все такое же, а двери заперты. Я уже и не помню, что там, за дверями, я уже совсем ничего не помню, а только помню то, что она мне рассказывает. Я завидую ее умению менять жизни, тасовать их, перекидывая из одной руки в другую, как колоду карт – за то время, что я ее слушаю, она прожила уже много жизней, и я не знаю, где ей лучше. Я знаю, что хуже ей здесь – она только отсюда хочет бежать, а другие свои жизни она готова жить до конца, как бы сложно ей не было. А отсюда – бежать. А что я буду делать, если у нее получится?

А она возвращается сюда, где тени, и говорит – бежать надо, нам всем надо бежать отсюда. А потом приходит баба Маня и скрипит своей тележкой. А я слышу этот скрип и вижу, как все сразу меняется. И тогда я вспоминаю какую-то песню, которую давно слышал, и думаю – спасибо за эту радость. И говорю – спасибо за эту радость.

Дмитрий Дейч

Благоутробие

В коридоре душно и влажно, пахнет потом и карамелью, потом и стиральным порошком, и акварельной краской, и фломастерами, и бумагой, и глиной из школьной мастерской, и хлоркой из туалета. Крик стоит такой, что уличный шум, там, за дверью, покажется райской тишиной – как только она доберётся до выхода...

Если она доберётся...

На прошлой неделе потеряла сознание – прямо посреди школьного коридора. Ощущение полнейшей беспомощности: голова к полу прилипла, не оторвать, волосы расплескались, вокруг – встревоженные, любопытные, на все лады кривляющиеся детские лица.

Гомон легиона глаголов: громче и громче – по нарастающей... на какое-то мгновение ей почудилось, что этот крик, этот разъятый, раздробленный звук, образуемый плеском детских голосов, преобразился в один-единственный голос.

Она услышала его так ясно, так отчётливо, что сразу поверила в реальность происходящего, и подумала: ты должна запомнить это мгновение, этот голос. В памяти отложилось слово «благоутробие», собранное – как мозаика – из хаоса восклицаний. После она пыталась разузнать в интернете, искала в словарях, расспрашивала филологов... никто не сообщил ничего вразумительного, кроме, разве, старенького преподавателя Танаха, тот долго молчал, недоверчиво покачивая головой, затем вдруг хмыкнул и сказал: «Где бы ни услышала это слово, возвращайся и жди своей очереди.» Большего она не сумела добиться от него, как ни старалась.

С тех пор она прислушивается, каждый день, пробираясь к выходу, ждёт чего-то, сама не зная чего именно... Дети кричат. Орут, визжат, исходят криком, вопят как резаные. Они подпрыгивают на месте, толкаются, вырывают друг у друга тетрадки, лупят друг друга пеналами. Плачут, смеются, кричат.

Ничего из ряда вон выходящего...

Она могла бы обратиться к психологу, но побаивается – то ли самой процедуры, то ли ожидаемого вердикта, впрочем, если копнуть глубже, придётся признать, что боится она – разоблачения. Увы, она дорожит своей работой. Нелюбимой. Изматывающей, тупой и никчемной.

Дети. Детишки. Деточки. Как же они орут, госссссподи Боже!

Никто из них не сомневается в том, что вся её жизнь, каждое мгновение принадлежит им по праву.

Она задолжала банкам и кредитным организациям столько, что просто страшно себе представить, страшно подумать. Отсроченные чеки, банковские кредиты, займы, ссуды. Она старается не думать об этом, не знать, но ей напоминают – снова и снова. Дошло до того, что письма она выбрасывает, не распечатывая – кипами, грудами, ей незачем это читать, она и так знает: её никогда не оставят в покое, её не отпустят. Она задолжала одну (1) жизнь: такой долг возвращают с процентами.

Что ни утро, становится к школьной доске: ничего другого она не умеет. Положа руку на сердце, она не умеет и этого, зато научилась – за последние годы – хорошо скрывать своё бессилие, своё неумение, свою ненависть.

Заставьте их замолчать! Зашейте им рты!

«Гилберт, завяжи шнурки. Саманта, отпусти Гилберта, пусть завяжет шнурки. Шимон, верни Саманте резинки и помоги Гилберту завязать шнурки. Гилберт, оставь Саманту, завяжи чёртовы шнурки. Гилберт, ты меня слышишь?»

Она сама себя не слышит. Никто никого не слышит. Она заперта здесь навсегда... или, по крайней мере – до конца текущего Эона. До завершения кальпы.

«Гилберт!»

Гилберт резко дёргает шнурок, шнурок рвётся, и в это мгновение в голове её лопается невидимая струна. Вопли, гул, гомон, всё сливается в звенящий поток, состоящий из множества разнокалиберных голосов. Я падаю, – говорит она, но не слышит звука собственного голоса.

«Благоутробие» звучит в ней и в окружающем пространстве. Звенит, растекается в воздухе, течёт в её венах. Теперь она точно знает что это такое, но подобное знание имеет смысл только по эту сторону яви: когда она очнётся, «благоутробие» вновь потеряет смысл, и ей придётся пуститься на поиски, но это случится потом, когда-нибудь, в другой жизни.

– Ривка заболела, – говорит Гилберт.

– Она упала и ударилась головой, – говорит Саманта.

– Её повезут в больницу и вылечат, – говорит Шимон.

– БЛАГОУТРОБИЕ, – говорят, шепчут, поют они – все до единого, разом, сами не зная об этом.

Татьяна Мэй

Нинка

Лето

Вот, идет. Наконец-то. Медленно бочком заходит в подъезд. Стучит в дверь.

Тетя Ира, Таня выйдет?

Во дворе под золотыми шарами сообща отгребаем сухую землю. Комки и ветки сыплются на ее облупленные сандалии. Толстые коленки промяли две круглые ямки. Давай сюда. Разглаживай. А стеклышко-то красное куда девала? Потеряла опять, ага? Уложили на фантик зеленую витринку, присыпали землей. Протерли сверху окошечко, полюбовались. Только никому не говори, где наш секретик. Беру ее потную короткопалую руку.

Пойдем, вчерашний проверим. А где китайка растет, знаешь? Молчит, сопит, топает сзади.

Волосы у Нинки мышиного цвета, сальные, стрижены под горшок. Пухлые щеки всегда красные. Мы дружим. Нинка, пойдем к тебе – можно? Думает. А может, просто молчит. Поворачивается и идет к третьему подъезду. Мой четвертый. Я живу на первом, она на пятом.

Нинкину маму, тетю Симу, я знаю. Она тоже толстая, с такими же голубыми глазами, только всегда испуганная и улыбается редко и виновато. Тетя Сима приносит нам щербатую тарелку с липкими подушечками. Нинка, а где твои книжки? Нинка молчит и думает. Когда она так молчит, ответа можно не дождаться никогда. Ну хорошо, покажи кукол.

Хлопает дверь. Нинка втягивает голову в плечи. "Папа пришел". Интересно, кто у нее папа? На пороге покачивается краснорожий Колюня. Ну, я пошла.

Осень

В школу нужно идти через пустырь. Мы неторопливо шагаем втроем – я, Светка Капустина и Нинка. Очень весело так идти – на середине пустыря можно повернуться к домам и кричать громко-громко – тогда вернется эхо. А если повернуться к школе, то видна надпись крупными белыми буквами – "Мы идём к победе коммунизма". Еще очень весело читать эту надпись задом наперед. Получается смешное слово – "мёди". Мы кричим в сторону домов "Мё-ё-ё-ёди!" Вдруг Светка говорит: "Пусть Нинка теперь читает".

Нинка напрягается и шевелит губами. Она очень плохо читает, хоть задом наперед, хоть наперед задом. Моя мама говорит, что у Нинки такая болезнь. Правда, завуч придерживается другого мнения и называет Нинку тупой.

Ну, я-то читаю хорошо. У меня первое место в соревновании на скорость чтения.

Зима

Под фонарем копошится, всхрюкивая и кряхтя, темный ком. Мальчишки вокруг лениво пинают ком ногами, наступают на рассыпанные тетрадки. Один поворачивает ко мне белесое лицо. Я ничего не думаю, просто изо всех сил с ненавистью бью в лицо маленьким костлявым кулаком. Пинаю в живот, в пах. Еще. Очень быстро. Папа говорит – побеждает тот, кто злее.

Я явно злее мальчишек. Бешеная, кричит со слезами избитый и отступает вместе со своими осторожными друзьями. Нинка, вставай, они убежали. Она поднимается на четвереньки, застывает в странной позе. Потом с трудом садится. Темные капли из носа капают на изгаженное пальто. Неуклюже шарит в снежной жиже, собирает разбросанные вещи. Я помогаю. Пошли, Нинка. Она не идет, все шарит, шарит, потом вздыхает – слоника нету, стирашки со слоником. Пошли, Нинка.

Я иду, реву и ругаюсь. Нинка, дура, что же ты не убежала. Она молчит, тяжело топает рядом. Шевелит плечами – наверное, снег растаял за воротником.

Весна

На крашеном дощатом полу класса светлые солнечные квадраты, с окон сняты занавески для весенней стирки. Круглые голубые глаза преданно следят за моими действиями. Смотри, говорю я, пошла Красная Шапочка к бабушке. Видишь, какая длинная дорога? – и обвожу ручкой растопыренную Нинкину пятерню, от усердия прилипшую к бумаге. – Шла, шла – забыла пирожки. Вернулась, снова пошла по длинной дороге. Ой, шапочку забыла. Вернулась и думает – ну, руку-то держи, чего убираешь! – вернулась и думает – зачем идти длинным путем, когда есть короткий? И пошла напрямик! – ручка чиркает по Нинкиному запястью. Она смущенно улыбается, помаргивая куцыми ресницами, и потирает руку. Звонок.

На следующей перемене все бегут в столовую – обед. Я так же быстро бегу в туалет, на уроке нельзя отпрашиваться. Выхожу, облегченно вздохнув, и по коридору – за булочками и компотом. Ирка Семенова восторженно вопит мне в лицо что-то странное: "Малышева без трусов! Малышева без трусов!"

У компотного стола веселый гомон – мальчишки и девчонки подскакивают к Нинке и задирают ей подол. Справа-слева, справа-слева, снизу вверх. Нинка яростно отбивается, красная, слепо машет руками. Все хохочут.

Неужели в самом деле без трусов? – думаю я, подхожу, протягиваю руку и поднимаю коричневый, мокрый от компота подол. Все в порядке. Трусы на месте.

К нам уже бежит Тамара Ивановна. С перекошенным лицом уводит в класс. Некоторое время безмолвно расхаживает между рядами. Наконец севшим голосом командует: "Васильев! Выйди к доске!.. Семенова!.. Еременко!" И так всех, кто десять минут назад интересовался Нинкиным нижнем бельем. "Ты тоже!" – поднимает меня голос. Я?! Почему?! Я ничего... Встаю, плетусь к доске.

Тамара Ивановна разглядывает нас, потом, еле разжимая губы, говорит: "Раздевайтесь". – "Совсем?" – в ужасе пищит Семенова. "Совсем". Те, которые там, далеко – за партами, жадно смотрят на съежившуюся горстку у доски. Не все – Нинка не смотрит. Отвернулась, только толстая щека видна. Ей не до нас, она трет запястье. Трет, стирает о заношенный фартук синюю линию от шариковой ручки. Дорожку для умненькой Красной Шапочки.

На следующий год наш класс расформировали. Часть учеников оставили в старой школе, остальных перевели в новую. Я ездила туда на трамвае, две остановки, линию только недавно построили, это было здорово – ездить на красном гремящем трамвае, болтать со Светкой. Нинка осталась в старой школе, и год за годом продолжала ходить через пустырь, к надписи про мёди. Одна.

Со временем мы совсем перестали видеться. Говорили, что она уехала учиться в техникум куда-то в Тутаев, подальше от отца-алкоголика.

Через пятнадцать лет я приехала в родной город с дочкой, кудрявой и очень застенчивой. Мы вышли в мой старый двор, подошли к качелям. Сидевшая на них девочка обернулась и внимательно оглядела нас круглыми голубыми глазами. Быстро слезла, улыбнулась, показав редкие зубы. Хочешь покачаться? – спросила. Дочка смущенно прижалась к моей ноге. Девочка тряхнула короткими пепельными волосами, придвинулась: "Муравья с крыльями видела? Мне мама купила пупсика – вот такого!" Легко засмеялась, запрокинув голову, сморщила нос. "Тебя как зовут?"

Танька чуть слышно ответила. "Ой, вот смешно! И меня Таня!" Уверенно взяла короткопалой ручкой новую подругу за ладонь. Пойдем, покажу, где китайка растет. Тебе нравится китайка?

Нравится. Мне очень нравится китайка.

Подарок

Не удержалась и затормозила перед безукоризненно чистой витриной обувного магазинчика с кокетливым названием "Лизетта", в которой, казалось, нетерпеливо постукивали каблучками изящные черные ботинки, красные босоножки на шпильках, острых, точно стрелы Амура, милые синие в белый горошек туфли и прочая прелесть. Да и кто бы удержался, ведь что есть жена – высокими очами мигающа, ногами играюща, многих тем уязвляюща. Играющие ноги нужно во что-то наряжать, а то особо не поуязвляешь.

Девочки-продавщицы в магазинчике были заняты – бегали с коробками вокруг коренастой пыхтящей фигуры, жестоко втиснутой в красную латексную куртку и обтягивающие штаны с золотыми позументами на необъятном заду. Низко наклонившись, отчего был виден лишь побагровевший пробор в грязно-желтых коротких волосах да нос грушей, она отчаянно запихивала могучую, как пушечное ядро, икру в сияющий черным лаком сапожок на золоченой шпильке. Вокруг женщины витал запах подмышек, раздражения и мутно-сладкого парфюма. Рядом терпеливо ждали заношенные чоботы в разводах соли.

Сапожок с аристократическим высокомерием противился насилию. Судя по тоскливым лицам продавщиц, борьба этих противоположностей длилась уже давно. Было видно, что лучше их всех сейчас не трогать, так что я потоптала по коврику, чтобы сбить грязь, и отправилась разглядывать обувь.

Из любопытства примерила лакированные туфли на Восточно-Европейской платформе, прошлась в них до окна, а потом увидела полосатые черно-зеленые носки. Носки торчали из-за банкетки и энергично шевелили пальцами. Я сделала еще шаг и обнаружила. Рыжую. Щекастую. Без передних зубов, но с мышиными растрепанными косичками. Чудесную. Из тех редких детей, которым нигде никогда не бывает скучно. Рыжая лежала на полу в этих своих арбузных носках и смотрелась в узкую продольную полоску зеркала, присобаченную вместо плинтуса, – смотрелась, широко раскрыв рот и азартно колупая в нем пальцем. Высунулась из-за банкетки, обернулась к толстухе, пытающейся внедриться в сапог, и звонко сообщила: "Мама! Жуб! Жуб растет!" Я жгуче позавидовала, испытывая желание закатиться под банкетку к волшебному зеркалу – может, в нем у всех растут жубы?

Правда, оказалось, что и у меня нашлось чему завидовать. При виде туфель девочка пискнула: "Какая красота!" Я сняла их и молча подвинула к завистнице. Встать ей в них удалось, а вот пройтись уже нет – дискриминация по возрасту, я считаю. Пришлось пойти искать по магазину, где оскорбленному есть чувству уголок. В уголке высилась тщательно выстроенная композиция из лакированных сапог. Рыжая восторженно потрогала ближайший пальцем, обернулась к своей несчастной взмыленной родительнице: "Мама! Давай ку..." – на грохот метнулась одна из продавщиц – спасать инсталляцию. А девица уже засунула указательные пальцы в дырки на «ложках» для примерки обуви. Пальцы познакомились, поженились, потом в ложках застряли, и она запрыгала по магазину, размахивая ложками и крича: "Рыба-меч! Я рыба-меч!"

К этому моменту дверь открылась, и зашел такой же, как покупательница, корявый, приземистый мужик. Выражение лица у него было виноватое.

– Любаша? Ну как? Может, в другой раз?

Женщина разогнулась, угрюмо посмотрела на мужа.

– Ты сказал, что я могу выбрать любой подарок.

– Да я же не отказываюсь! – испугался муж. – Просто, ну... может... Другую модель?

– Просто это говно какое-то, а не магазины, – с горечью вымолвила отвергнутая сапогом Любаша, озирая ряды насмешливо сияющей обуви. – Даже выбрать нечего!

Она влезла в свои разношенные копыта и побрела к выходу. Муж успокаивающе гудел ей в спину.