Текст книги "Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– ...ложись!

Громкоговоритель встревоженным осипшим голосом предложил всем срочно покинуть помещение. Началась паника. Все, кто еще минуту назад спокойно толкал перед собой тележки, теперь бросились к выходу. Некоторые прихватили неоплаченный сок, пучок лука или пачку чая. Другие, напротив, забыли куртки и шарфы, скомканные в тележках.

Леха оставил оплаченную гору продуктов, которой бы хватило ему на неделю. Спокойно направился к выходу, освобождаясь от преграждающих путь рук и тел. Но вскоре, стыдясь самого себя, Блоха тоже толкался, пихал, кого придется локтем между ребер – не от желания спасти свою шкуру, а от злости и отчаянья.

Прибежав домой, Леха упал на матрасик и пролежал без движений, без еды и питья дня два. На третий день голод победил апатию и уныние, заставив заказать через Интернет пакетик растворимого супа и тюбик гречневой каши.

Теперь Леха круглосуточно безвылазно сидел в кабине. Вечерами бродил из конца в конец, чтобы размяться. По ночам гулял на балконе – не шумят, а воздух временно свеж, без примеси дыма и пепла соседней фабрики.

Однажды внимание его привлекла серебристая кнопка макбука, которая скромненько поблескивала в стороне от остальных. Почему-то раньше он не замечал эту неброскую кнопку с крошечной надписью «пуск». Откуда ей было взяться? Не особенно раздумывая, какие могут быть последствия, Леха неуверенно нажал на нее указательным пальцем, но этого оказалось недостаточно. Тогда он огляделся по сторонам, решился, рывком напялил наушники, сгорая от нетерпения включил свою любимую «Space Oddity» и прихлопнул загадочную кнопку со всей силы кулаком. Так однажды жмешь на серый квадратик, отправляя письмо. Три… Два… Один… Enter… ПУСК

Юлия Боровинская

Настоящий хозяин

Владимир Осипович был тихим пенсионером, и хотя в дни праздников именовали его внушительно и, пожалуй, даже грозно – «ветеран МВД», но вёл он себя, как обычный, ничем не примечательный пожилой гражданин: права не качал, связями не грозился, собственных порядков не устанавливал – сидел себе целыми днями на лавочке под деревьями, читал газету или так просто щурился на солнце да ковырял палкой в земле. Впрочем соседка Анна Александровна, время от времени заглядывавшая к Галке одолжить то соль, то отвёртку, а заодно и поделиться надеждами на повышение пенсии, опасениями по поводу мирового терроризма и скудными новостями об обитателях двора, давно уже рассказала, что пистолета Владимир Осипович и в руках не держал, за бандитами сроду не гонялся, а спокойно проработал всю жизнь завхозом в довольно крупном учреждении, которое хоть и относилось к Министерству Внутренних Дел, но столы и стулья там требовали такой же инвентаризации, а штат уборщиц – такого же присмотра, как и в других, менее важных конторах. Она же поведала о нехитрой семейной истории ветерана: жена у него после двух десятков мирной супружеской жизни внезапно со всем отчаяньем последней страсти влюбилась в пожилого профессора, приехавшего к ним на кафедру не то в командировку, не то по обмену опытом, да так и умчалась за новым счастьем без оглядки, оставив Владимиру Осиповичу сына-школьника, больше её Анна Александровна и не видела никогда. Сын вырос под суровой отцовской рукой, отслужил в армии, закончил институт и уже в постперестроечные лихие времена внезапно объявил, что женится на немке и уезжает вместе с ней в Германию. Шумели они с отцом по этому поводу, вспоминает соседка, куда дольше и яростней, чем при уходе жены. Владимир Осипович стучал в пол палкой и, прорываясь командным басом сквозь бетонные перекрытия и кирпичные стены, кричал о предательстве родины, которая всё дала неблагодарному сыну: и жизнь, и здоровье, и образование, потенциальный эмигрант же отвечал много тише и неразборчивей, но не менее непреклонно. В один действительно прекрасный для всего дома день всё стихло намертво – сын уехал и более в жизни двора не объявлялся. Ветеран остался один, если не считать старинного приятеля – такого же пожилого, но всё же предпочитавшего китель штатскому пиджаку, который неизменно носил галкин сосед. В солнечные дни они частенько играли в шахматы прямо во дворе, прихлёбывая принесённый в термосе чай из жестяных кружек и негромко беседуя о каких-то вовсе уж неизвестных никому людях и событиях. Однако и приятель в конце концов исчез, да и ничего удивительного: выглядел он много хуже бодрого и подтянутого Владимира Осиповича, а к тому же ещё и гулко кашлял едва ли не каждые десять минут.

Вся эта информация была Галке решительно без надобности, но Анну Александровну, живущую только дворовыми сплетнями, бесконечными телесериалами да редкими визитами дочери с зятем, она жалела. В конце концов, работала она дома, а поговорить полчасика с пожилой женщиной не так уж и сложно.

С самим Владимиром Осиповичем Галка общалась и того меньше. Изредка он окликал её во дворе, безошибочно выбирая моменты, когда она направлялась в ближайший супермаркет, и просил купить шипучего бутылочного кваса, который обожал, как ребёнок Кока-колу, и мог пить целыми днями. Галке не слишком нравилось возиться с чужой сдачей, но при родителях-геологах она выросла на руках у двух бабушек, так что стариков привыкла уважать.

Несколько раз в году – Первого мая, Седьмого ноября и в День милиции – Владимир Осипович появлялся во дворе при параде. Форму он, правда, не надевал, но выходной чёрный пиджак под горделиво распахнутым пальто украшали многочисленные ветеранские медальки, а обычную металлическую палку с чёрной гнутой ручкой и резиновой нашлёпкой на конце он менял на резную деревянную с неразборчивой подарочной надписью во всю длину. Надо заметить, что хромал пенсионер довольно сильно и как-то привычно, стремительно и размашисто: то ли прямо с увечной ногой и родился, то ли ещё в ранней юности бандитская пуля оборвала его милицейскую карьеру – кто знает? И всюду он ходил сам – и за пенсией, и по магазинам, и в ларёк за газетой, только вот квас всегда просил Галку купить, может, неудобно ему было полуторалитровые бутылки таскать, с палкой-то, а может, просто приятно, что молодая-здоровая ради него хлопочет. Вот и в этот ноябрьский день, вечером которого, как обычно, по телевизору ожидался главный официальный концерт года, Галка возвращалась домой не только со своими сигаретами, кофе и пачкой вареников, но и с квасом. Не увидев Владимира Осиповича на лавочке, где он читал всего полчаса назад, она вначале удивилась, но почти сразу же заметила, что пенсионер просто перебрался на другое место и теперь сидел на невесть откуда взявшейся низенькой табуретке прямо у самых вязов, водя рукой по земле. Галка подошла, отдала бутылку и сдачу и, не удержавшись, поинтересовалась:

– А что это Вы здесь? Потеряли что-нибудь?

– Потерял? – переспросил Владимир Осипович, как-то хитро улыбаясь, – Да нет, Галочка, я никогда ничего не теряю. У меня здесь, знаешь, секретики… секретики…

– Какие секретики? – озадачилась Галка. Ну, вот, такой вполне вменяемый старик всегда был, не мог же он в одночасье в маразм впасть! Или мог?

– А это меня бабка научила, в детстве ещё. У меня, знаешь, бабка была – ух, что за бабка! Первая на всё село ведьма: и молоко у коров отнимала, и чёрной собакой перекидывалась – все её боялись. Отец её, бывало, стыдил, дескать, Советская власть за атеизм и против мракобесия, партийный отец был-то, а ей хоть бы хны, только хохочет. Вот она-то и научила. Я бы и показал тебе, да только это тайна. А ты тайны-то хранить умеешь? – прищурился он.

– Не знаю, – растерялась Галка. Никаких особенных тайн ей никто никогда не доверял, разве что подруги о мужиках натреплются. А этот, того гляди, в Первый отдел потащит, подписку о неразглашении брать!

– Ну да ладно, – внезапно смягчился пенсионер, – ты девушка хорошая, я знаю, сохранишь. А проговоришься, так сама же первая пожалеешь, а и не поверит никто. Вот, смотри, – и широкой, твёрдой от палки ладонью он принялся отгребать в сторону рыхлую почву.

Галке не слишком-то хотелось, но пришлось – не обижать же! – встать на колени, благо, джинсы были старые, домашние, и склониться почти к самой земле.

Поначалу «секретик» показался ей вполне обычным, детским, сама такие когда-то делала: вкопана коробочка, в коробочке – пупсик, сверху – стёклышко, верхний слой земли откопал – и смотри. Только вот пупсик оказался какой-то странный, не пупсик даже, а крошечная, с указательный палец длинной куколка с каштановыми кудряшками, обряженная в подобие костюма-джерси, которые носили в семидесятых. Черты лица были отлиты очень тщательно – вплоть до процарапанных тончайшей иголочкой лучиков морщин возле глаз и у губ, ноготки миниатюрных ручек покрыты лаком, в приоткрывшемся ушке поблёскивает что-то похожее на серёжку… да не бывает же таких кукол!

– Что это?! – испуганно выпалила Галка.

Владимир Осипович сипло рассмеялся, и ей, никогда прежде не слышавшей его смеха, стало окончательно жутко.

– А это, Галочка, Лидия Петровна, супруга моя. Уйти от меня, знаешь, собралась. Скучный я ей и необразованный был – завхоз, а она, понимаешь, преподавательница, ей всю жизнь другого хотелось. А мне Сергей, он тогда уже в подполковниках ходил, говорит: нет, с разводом затянуть могу помочь, и сына ей не отдадим, а удержать – никак, не те времена. Ну, тут-то я про бабку и вспомнил, как она учила, да…

– Так она там что же, живая?! – перехватило горло у Галки.

– Живая, кто ж её убивать-то станет? Не двигается вот только. Зато и не стареет. Я-то вон уже какой, а она всё в поре. Небось, сумей тогда её Сергей припугнуть, чтобы при мне осталась, тоже бы седая был… Ну, да ничего, я на Сергея не в обиде. Вот он у меня, тут, – и старик принялся отгребать землю, обнажая новое стеклышко.

Заглядывать под него Галка уже побоялась. Одну куколку ещё можно сделать – хоть бы и на заказ – а вот вторую… Нет, лучше не надо, а то поверишь ещё…

Но не верить было трудно: как-то очень спокойно, ни в чём не сомневаясь, рассказывал Владимир Осипович:

– Я ж его сюда не со зла положил. Плохой он уже совсем был, всю жизнь «Беломор» смолил, вот и досмолился, доктора от силы пару месяцев давали, а тут ведь дело такое – генерал ты, не генерал, а от смерти не убежишь. А я вот помог… ну, и навещать его почаще стараюсь, друг всё-таки. Посижу с ним, новости перескажу, сериал вот новый про бандитов идёт – тоже рассказываю… А вот на сына до сих пор злюсь, даже и сейчас показывать не хочу. Ишь, придумал, Родину бросать! Девица-то его несколько раз приходила, искала всё, а я говорю: нету, на Дальний Восток уехал, а кому уж он там что обещал – не моё дело. Так и отстала.

– И… не жалко его было?!

– Жалко, – твёрдо сказал пенсионер, – Я ведь недаром столько лет хозяйством заведовал: и чужое разбазаривать не дам, а уж своё – тем более. А тут все они при мне, все в сохранности, даже Абрек, кобель мой восточноевропейский… ну, ты-то позже приехала, не застала его. Хочешь поглядеть?

Галка кивнула, сама не понимая, зачем, и через минуту уже рассматривала крошечную чёрно-белую овчарку под стёклышком. Абрек казался особенно живым, должно быть, потому, что не лежал бессильно на спине, а вытянулся на животе, положив узкую умную морду на передние лапы.

Впрочем, долго разглядывать его ей не пришлось: Владимир Осипович решительными жестами принялся сгребать землю, укрывая последнее пристанище тех, кого он когда-то знал и любил. Покончив с этим, он разогнулся и внезапно снизу вверх подмигнул поднявшейся с колен Галке:

– Вот так-то. Только ты уж теперь смотри: кто секретик не хранит…

Галка медленно шагала к дому, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать, а в голове у неё крутилось так и не досказанное:

«Кто секретик не хранит, сам в секретик угодит! Кто секретик не хранит, сам в секретик угодит…»

Елена Черепицкая

Снегурочка

новогодняя быль

Губа жжет и сочится, но уже не так. Я проверяю языком зубы – целы, чуть гуляют два верхних. Отец только кажется здоровым мужиком, силы в нем особо не осталось. Да и пьяный когда – в драку лезет, а попасть толком не может, не пробил. И все-таки обидно. Раз в году, раз в жизни мог бы не напиваться, как свинья.

Синий свет телевизоров мерцает во многих окнах, на улице – ни души. Слишком слякотно, ветрено, не по-новогоднему промозгло. Носки промокли и ноги окоченели в резиновых шлепанцах. На каждом подъезде – бронированная дверь и домофон, хоть ложись и замерзай на крыльце. Кто наткнется первого января на окоченевшего пацана в осенней куртке и домашних тапочках? Вот будет подарочек!

Я представляю себя, жалкого, лохматого, свернувшимся, как пес, под чужой дверью. Кто-то спотыкается, голосит. Кто-то заглядывает в лицо: «Это мироновский». Мать – растрепанная, пальто накинуто на плечи, наверное – с кровоподтеком. Стоит, качаясь от ветра, тянет губы в своей нервной улыбке, предвестнице слез. Вразвалочку за нею подходит отец. Кто первый из них опомнится, раскается, закричит: «Лешенька, сыночек, прости не умирай»? Хорошо бы батя. Но никакого ему прощения. А маму жалко, жалко.

Жалко маму и себя. Я всхлипываю носом, мажу слезы по лицу, задевая разбитые губы. Идти, в общем-то, некуда, только в подвал, в тринадцатый дом. Последнее наше прибежище. Последнее окно, которое не заварили насмерть решетками, а лишь прикрыли жестяным листом, будто специально приглашая шпану и оборванцев погреться в укрытии.

В подвале наш штаб, точнее – два штаба. У стариков – королевский, со настоящим диваном, кассетным магнитофоном и электрической лампочкой. И «малолетник» – клетушка, две доски-скамейки, свечной огарок на перевернутом ящике. Я лезу к старшим – все деды в новый год гуляют на чьей-нибудь неохраняемой даче в «Озерках».

У старших окурки с фильтром в пол-литровой банке и даже слегка потоптанная целая сигарета на полу. Дедам впадлу курить с пола, мне – нет. Я ищу по углам, под перевернутыми ведрами, в дыре дивана. Недопитая бутыль самогона – такая традиция: «Оставляй, чтобы всегда было налить другу». В кармане есть поломанное печенье и шоколадная конфета, гостинец соседки. Ну, с новым годом меня, с новым веком, с новым тысячелетием.

Самогон слабый, разведенный уже не раз. Но после слез и холода тело неожиданно быстро становится мягким и обессиливает. Я выкручиваю рукавом лампочку, заворачиваюсь в обрывок одеяла и проваливаюсь, втягиваюсь то ли в обморок, то ли в сон.

Мне снится сон. Мне снится ель на заснеженной поляне, и я под нею – маленький, в костюме Медведя, который скорее костюм Какашки. Коричневые колготочки, коричневые шортики, коричневая рубашечка... Мне холодно в рубашке без рукавов и меня трежит одиночество. Где-то рядом должна быть моя группа. Но из-за деревьев выходят дети – Снежинки и Клоуны, и я не узнаю лиц.

Снежинки и Клоуны противно кривляются, пуляют снежками, танцуют, притворяясь при этом, будто совсем не видят меня.

– Где наши? Где наши? – трясу я то одного уродливого клоуна, то другого. А они только тянут в оскале беленые лица и страшно закатываются: «Ха!-Ха!-Ха!» «Хи-хи-хи» – вторят шутам снежинки, будто механическое эхо.

Я падаю в снег, обжигаясь как паром из чайника, а клоунские башмаки и ледяные туфельки, обступают, окружают меня, двигаясь в каком-то беспорядочном танце.

– Мама! Мамочка! Мамочка, забери меня отсюда, – кричу я, раздирая горло. И не слышу слов.

– Ребята! А давайте поможем Алеше позвать Снегурочку! – грохочет чей-то голос над головой. Это отец – огромный, как гора, в пузырящихся спортивках и в протертом на рукавах домашнем свитере. В тяжелеем кулаке отца почему-то зажат волшебный посох Деда-Мороза – настоящий, а какая-нибудь не швабра, обвитая «дождиком». Кристалл в навершии посоха играет всеми цветами, а древко – то ли хрустальное, то ли из негорючего льда – ловит цветные лучики, преломляя и рассыпая по снегу, по небу, по бессмысленным лицам клоунов.

– Сне!-Гу!-Ро!-Чка! – орет отец, потрясая сияющим жезлом..

– Сне-гу-ро-чка! – в один тон чеканят бледнолицые болванчики. И я со своим беззвучным «Мама! Мамочка!» никогда не смогу перекричать их.

Вдруг белый свет ударяет на поляну, и в этом свете я вижу женщину – в белых меховых одеждах и с лицом, которое я где-то видел, но никак не мог узнать. Она зовет меня ласково и тревожно:

– Лешка! Лешка!

– Леха! Лешка! Ну, очнись! Пожалуйста!

– Беся!– улыбаюсь я, чувствуя себя по-дурацки счастливым.

Беся, Гарик Березин, самый маленький, самый щуплый, самый лучший из нас. Очкарик, которого никогда не задерут, обзывая очкариком. Цивильный мальчик, который таскает нам кофе от своей генеральши-мамочки и дорогие сигареты от генерала-папочки. Зачуханый ботан, который вслух читает поселковой шпане о парусах и пиратах, а шпана слушает, боясь чиркнуть зажигалкой. Беся, который называет всех только по именам, презирая клички. У которого есть настоящая приличная семья, и который все равно наш, свой в доску.

Я такой добрый и счастливый, что хочу сказать Бесе, как девчонке:

– Я люблю тебя. Ты – лучший из нас.

Слова царапают гортань, и я шепчу только:

– Беська! Хорошо, что ты пришел

Но Беся слепит мне глаза фонарем и плачет в голос, как детсадовская малявка:

– Тебя ищут все! Там твой батька мамку того...

Слова рассыпаются в темноте, крошатся автомобилным стеклом. Осколки стучат, отскакивают от стен и складываются с грани кристалла. Я понимаю, что все еще сплю и падаю обратно, в белый снег, на сверкающую поляну.

– Тебяяя всеее ииищууут! – захлебывается откуда-то Беся.

– Не выдавай, – шепчу я, проваливаясь на лед.

Лед трещит, раздвигается, отдавая меня воде, то ли невозможно горячей, то ли запредельно студеной. Сон превращается в хаос, в переплетение пустот, коридоров и лестниц, по которым я бегу. Бегу и не могу вспомнить лицо женщины, которую должен, обязательно должен найти. Обжигающий лед ложится мне на лицо, на лоб, на щеки. Меня трясет. Я хочу и не могу проснуться.

– Леша! Леша Миронов! Ты Миронов? Ты можешь говорить?

Какая-то женщина, склонившись, то трясет меня за плечи, то бьет по щекам. Свет подвальной лампочки окружил ее голову ангельским нимбом. Мех шапочки серебрится вокруг лица, под серебром – тонкое золото выбившихся непослушных волос.

– Сне-гу-ро-чка, – шевелю я губами.

– Что-то вроде того, Леша. Что-то вроде того...

Я смотрю, как по ее красивому лицу льдинками скатываются слезы.

– Алё. Инспектор по делам несовершеннолетних Турчанова. Да, мы нашли Миронова-младшего. В подвале. У него жар, возможно – пневмония. Пришлите, пожалуйста, скорую...

Снегурочка захлопывает книжку мобильного телефон, а я лечу, лечу, лечу сквозь темноту и свет на белую поляну, где буду теперь не один.

Александр Шакилов

Охотник

Миграция стада и успех охоты взаимосвязаны.

Сотни тысяч леммингов спешат на юг: их отлавливают и пожирают собаки и кошки, давят протекторы авто и подошвы домохозяек. Орды белок переплывают Амур. Шерсть и лапы стираются в кровь, на каждом зверьке путешествуют энцефалитные клещи. Эпидемии не избежать.

Олени, саранча…

Умные люди в белых халатах утверждают: причина миграции – отсутствие корма. Зверушки вынуждены спасаться бегством, дабы не умереть от голода. Мол, это поиск жизни.

Охотник придерживается иного мнения: не жизни, нет – поиск мучительной смерти.

Первого хищника он завалил без малого три года назад. Это было прекрасное животное: идеальный обтекатель и оранжевый окрас. Редкая в здешних краях порода Лаверда Страйк. Мгновенно, без агонии – яркая вспышка – горячий труп.

Зверь на боку. Двойным дисковым тормозам не остановить скольжение. Огонь взвился из-под крышки короба воздушного фильтра, забрызгав асфальтовую тропу расплавленным пластиком бака. Взрыв. Диагональная рама, дельтабокс, зависла в лианах троллейбусных проводов. Тройные спицы покорёжило и вырвало из креплений.

В утренней газете, водя по строкам пальцем и шевеля губами, Охотник прочёл некролог и заключение экспертов: всему виной сбой в микропроцессоре EFI, мол, углеволоконная выхлопная система…

Господи, как же он радовался тогда! Первый, измазанный сажей, трофей занял достойное место на полке. Потом их было много – трофеев и радостей. И всегда – горечь победы на кончике языка.

Он чувствовал себя Царём Природы, Мстителем и Долгожданным Мессией: он вернёт людям их законную экологическую нишу!

Глупо, как глупо…

Друзья не разделяют увлечений Охотника. Потрошитель рекомендует испробовать азарт общения с привокзальными проститутками, а Огонёк хвастается коллекцией спичечных коробков, с помощью которых он дотла обуглил две синагоги и шесть церквей.

– Подходишь к ней, пальцы веером, сопли пузырями, и намекаешь: как насчёт прогуляться туда-сюда? А она: чего-чего? А ты ей полста «зелёных» под нос на! И тащишь в кусты… – Потрошитель любит рассказывать о подвигах на женском фронте. – Сделал дело, нож о платье вытер, и ходу домой: вспоминать и наслаждаться. А ты говоришь – охота…

– Ничего вы, парни, не понимаете. – Огонёк греет пальцы о чашку. – Настоящее удовольствие: когда само занимается, без бумаги и бензина. Вот это высший класс!

Охотник не спорит, бесполезно. Он молча идёт на кухню. Вилка китайского чайника стыкуется с турецкой розеткой. Местная, белёсая от хлорки вода быстро закипает. Шлепки тапочек по линолеуму. В комнате Охотника – полумрак. Друзья пялятся в раскрытое окно: весна.

Улыбаясь чему-то своему, Охотник берёт с дальней полки трофейный шлем. Гладит кончиками пальцев.

Хороший шлем, уникальный. Прочность волокна – ни единой трещины после удара о бордюр. Полный комплект: система контроля воздуха с шестью портами для вентиляции, упругие вставки для щёк, подкладка из ткани и перфорированной пены… Хороший шлем. И дорогой. Баксов триста, небось. Или все пятьсот. И рисунок на нём красивый: молния – красная с оранжевым ободком.

Друзья пьют чай, в блюдечках малиновое варенье. И никакого алкоголя.

Вечная занятость и семья ограничивают свободу Охотника, ведь он – единственный мужик на четверых баб. Времени для хобби слишком мало. Час, от силы два, в неделю. Однажды попав в сети быта, не вырвешься.

Ритм движения и маршруты миграции «Оборотень»-популяции зависят от времени суток, магнитных бурь и влажности воздуха. Активность группы значительно возрастает с наступлением темноты. Зима безжалостна к нежным телам – в спячку, ждать весеннего тепла. Лужи на асфальте снижают скорость движения.

Такова жизнь. Законы природы, ничего не поделаешь.

Отдельные, пока разрозненные особи собираются в стаю у кормушки-ресторана «Харлей Дэвидсон-клуб».

Охотник знает: хозяева кормушки специально приманивают злобных городских тварей. Точнее, наездников этих тварей. Бесплатный кофе и привилегия не снимать верхнюю одежду – некоторым для счастья так мало нужно.

Экипировка местных наездников мало отличается от американских «в мире животных»: те же клёпаные косухи и черепастые банданы. Единственная особенность популяции – эмблема, оскаленный волк. Чуток не дотягивает до «Hell’s Angel», харизмы нет.

Охотник потратил почти два месяца, наблюдая за «оборотнями». Он подобрался предельно близко к стае: пил с тупыми наездниками горькое пиво и числился почётным кандидатом для вступления в клуб. С ним здоровались за руку: ведь он мог запросто поддержать беседу, к примеру, о достоинствах ИM3-8.107. Или поучаствовать в особо жестоком споре:

– Фэт Бой – основа. Роуд Стар – жалкое подражание!

Категоричность утверждения более чем предвзята: если ягодицы давят сидушку Фэт Боя, говорить иное, как плюнуть в собственный компот.

– Возможно. Но точно не жалкое. – Хитрый прищур, спичка перекатывается от левого уголка рта к правому.

– Объяснись, – подобным тоном вызывают на дуэль, предварительно хлопнув мордашку врага надушенной парфумом перчаткой.

– Ну, для начала: Толстячок на высоких оборотах вибрирует значительней Звезды. Из-за меньшего объёма движка.

– Далась тебе эта дрожь!

– Согласен, ерунда вроде. Если б не одно но: от вибрации раскручиваются гайки и болты.

– А дробовик выхлопных?! Это ж сказка! Опера! Звук! Куда там япошкам!

– Звук? Ну-ну, это важная характеристика для круизёра. Куда важней, чем крутящий момент, который у Звезды больше – при меньшей мощности и расходе топлива.

Верный признак отсутствия достойных контрдоводов – невнятное лепетание о дизайне и эргономике и, мол, не зря Шварцнеггер в «Терминаторе-2»… и вообще…

Добродушный смех, похлопывание по загривку – оппонент немеет и наливается кровью. Он даже не подозревает, что при желании Охотник также легко раскритикует Ямаху Роуд Стар: и неудачный предок Сильверадо, и слабые передние тормоза, и...

Любой мясник в курсе, как разделать тушу: ошеек, рёбра, грудинка. Прежде чем от костей отделять поясничную часть, обрежь сосуды, оттяну почку. Это элементарно. Это профессионализм. Если желаешь постичь суть охоты, разберись в анатомии хищников.

Частенько Охотник просыпается ночью, в подробностях представляя, как бы он приручил своего зверя. Купить дикого скакуна фирмы… да любой конторы. Сначала отрегулировать подвеску, измеряя провисание, отдельно для амортизатора и вилки. Затем – карбюратор: добиться необходимого распределение мощности, меняя распылители. Трамблёр, шкивы, бензонасос – перебрать и покрасить. Передний тормоз – к чёртовой бабушке. Вместо резиновых подножек – хромированные. Вместо сдвоённой фары – одиночный направленный прожектор. Удлинить задний багажник и заменить обшивку кресел…

Стая «оборотней» слишком близко подпустила Охотника, сегодня после заката ей придётся расплатиться за беспечность.

Охотник долго не мог выбрать жертву. Но позавчера он, наконец, определился: Харлей Икс Эль 1200 Спортстер Кустомс, ярко-алый окрас и компоновка, нестандартная для жеребца известной фермы-производителя. Зря всё-таки наездник Спортстера «не заметил» протянутую руку, зря.

Сегодня, после заката.

Охотник возбуждён, он мечется по квартире, как пёс, посаженный на цепь. Он заваривает чай и выливает остывшее пойло в унитаз. Скоро. Предчувствие свежего масла на асфальте окрыляет. Надо успокоиться, унять дрожь. Иначе сюрпризов не избежать.

Сумерки: мягкие полутени и гитарные аккорды во дворе. По ящику – бесконечность сериалов. Чёрно-белое фото на стене: отец, ещё молодой, в форме капитана ГАИ. Безусое лицо, шарнир локтя изогнут – кисть властно удерживает полосатый жезл. Ещё молодой отец, ещё сильный. А потом он запил…

Пора приготовить оружие.

Охотник, не включая света, щёлкает шпингалетом кладовки. За вторым рядом стеклянных банок с разносолами, спрятано чудо инженерной мысли, спроектированное для расстрела Харлея. У обычных людей слово «оружие» ассоциируется с автоматом Калашникова и тесаками времён рыцарских схваток Обычное заблуждение.

Заскрипел продавленный диван. Скорее! – патроны во внутренний карман куртки, и тихонько, чтоб не услышали домашние, в коридор. Придержать пальцем язычок замка, высморкаться у мусоропровода. Два этажа вниз пешком, и уже там вызвать лифт.

Створки раздвигаются. Многослойные граффити, застарелая вонь мочи. Падение на дно высотки. Мимо бабульки-вахтёрши, выжившей из ума маразматички постпенсионного возраста – дверь пинком. Город встречает комариным зудом и хрустом битого стекла под каблуками. Спальный район следит за движениями Охотника: свой идёт. Свой вдыхает смрад выхлопов и переполненных мусорных баков.

Ржавый скелет карусели. Редкие светлячки фонарей. Асфальтовые тропы тротуаров. Это есть территория брачных игр половозрелых самцов и нерожавших самок. Для одержимых жаждой – водопои ларьков: отрывистое, змеиное шипение вскрываемых пивных бутылок. И охота – другая, мерзкая, с предлогом «сигаретки не найдётся?» или вовсе без лишних слов куском арматуры по затылку.

Скоро стемнеет. Взгляд на циферблат: пока по графику, но лучше бы с запасом. Не помешает.

Бомбоубежище метро. Турникеты, глотающие жетоны, и черви-поезда. Мальчик-даун слюняво клянчит копеечки: покусцать, хосцу покуссцать, хосцу... Привычно отвернуться, не замечать: на всех не напасёшься.

Всплытие.

Два квартала бегом.

Вот она, кирпичная пятиэтажка, древняя, как библейские пророки. Рядом – стойло для авто, огороженное рабицей. Спортстер там же: прохлаждается в ожидании хозяина. Смертничек, ха-ха.

Баскетбольная площадка, удачный угол: отлично просматриваются подъезды и стоянка. Юные мамаши гуляют с колясками допоздна. Подозрительный тип в пальто интересуется игрой тинэйджеров.

– Мальчик, можно тебя на минуточку, мальчик! – у типа есть брюшко и галстук.

– Чо надо? – прыщавый паренёк поправляет козырёк бейсболки, на шампуры пальцев нанизаны стальные перстни; украшение? – ха! – рассечённая бровь, вмятый висок.

– Мальчик, хочешь, я сделаю тебе… ну… ты сам понимаешь… ну-у… – наивность чужака поражает Охотника. Извращенец обречён: ну кто ж так договаривается? Надо тише, интимней. Тогда есть шанс достигнуть консенсуса.

Но:

– Мальчик, пойми: я тебе буду делать, не ты мне, а я. Понимаешь? Я заплачу. Пять долларов, да? Хочешь пять долларов?

Козырёк медленно сползает на бритый затылок:

– Пять баксов? Хочу, ёлы. Щас-с.

Две команды: десять человек. Оранжевый мяч, подсвеченный фонарями, катится в угол площадки. Разговоры смолкают. Предчувствие свежей крови.

Охотник жадно дышит и едва не упускает наездника. Тот выходит из подъезда, достаёт из пачки сигарету, поклоном приветствуя стариков, оккупировавших лавочку. Чинные, преисполненные достоинства кивки в ответ.

Тварь! – Охотник на взводе, готов хоть сейчас атаковать. Напоследок оборачивается: чужак бежит к чёрному блестящему бумеру. Не успеет.

Охотник так близко к наезднику, что видит, как пепел сигареты осыпается в курчавую арийскую бороду. Назад, в тень. Пот вдоль хребта.

Твин-движок Спортстера радостно взбрыкивает. Сторожу мятую бумажку в ладонь – за труды, за присмотр. У наездника это красиво получилось, естественно.

Охотник провожает взглядом оскаленную волчью морду. Теперь, не спеша, к перекрёстку, что возле супермаркета.

Икс Эль, что и требовалось доказать, гарцует у витрины. А вот и наездник: отоварился – три стекляшки «туборга». Две залпом, третью смакую, под сигаретку.

Ждать.

Летучая мышь на бреющем, крутое пике, атака, разворот.

Ждать.

Обёртка от мороженого плавает в угольной луже.

Ждать.

Загаженный голубями рекламный щит радостно сообщает о вреде курения.

Ждать.

Металлические жалюзи дежурной аптеки.

Жда-а-ать.

…дождался!

Рывок с места.

…рука резко – за пазуху…

Длинные светлые волосы за широкими плечами треплет встречный поток. Золотая серьга – почти цыганская клипса – оттягивает мочку.

…патрон – из кармана…

Подрезать «жульку» и заржать, балдея от безнаказанности.

…жгут максимально натянут, дёргается веко…