Текст книги "Пять имен. Часть 1"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Луиш

Ладони опять влажные и липкие, хоть ты что делай.

Надо бы встать, пойти их вымыть – горячей водой, да с мылом. Туалет с умывальниками в конце коридора – предпоследняя дверь по правой стороне. Надо только встать…

Но Луиш сидит смирно.

Луиш боится разбудить Сильвию.

Измученное лицо Сильвии растеклось по подушке.

Она громко дышит, а в углу приоткрытого рта коростой запеклась высохшая слюна.

Луиш вытирает руки об халат. Вначале одну, потом другую. Он знает, что через секунду ладони снова увлажнятся, но все равно вытирает – тщательно и остервенело, как старательная, но склочная операционная сестра.

Сильвия начинает похрапывать.

Ее храп, несончаемый комариный писк ламп дневного света в коридоре и размеренный механический лай какой-то неупокоенной собачьей души на улице на мгновение заглушают восхитительный и мучительный звук льющейся где-то воды.

Луиш закрывает глаза, и перед его глазами встает широкая глуповатая улыбка умывальника. Из блестящего крана хлещет вода, а из прикрепленного у зеркала розового баллончика лениво стекает тягучая жемчужная струйка мыла.

Луиш вскакивает.

– Ты куда?

Голос у Сильвии звонкий, как будто и не спала.

– Пойду помою руки.

– Ты их мыл пятнадцать минут назад!

– Откуда ты знаешь?

– Я ТЕБЯ знаю, – Сильвия открывает глаза. – Луиш, пожалуйста!

Луиш покорно садится. Сильвия улыбается. Теперь в ее голосе – нежность.

– Спасибо. Ты такой молодец!

– Потому что не пошел мыть руки? – Луиш тоже улыбается, хотя и кривовато, и пытается тыльной стороной ладони погладить Сильвию по щеке.

Сильвия хватает его руку и целует в ладонь. Внутри Луиша все съеживается от неловкости. Ведь рука грязная, грязная! Липкая, влажная, разве ж можно ее – губами?

– Я очень тобой горжусь, – шепчет Сильвия. – Тетя Джулия говорила, что многие мужчины не выдерживают. Падают в обморок.

– Ну, я их могу понять. – Луиш высвобождает руку из пальцев Сильвии и украдкой вытирает ее об халат. Становится легче, но ненамного. – Зрелище не из приятных.

Сильвия тихонечко смеется.

– Если бы мы были такими же нежными, как вы, род человеческий уже давно бы вымер. Никто бы никогда не рожал. Но ты молодец. Ты потрясающе держался!!!

* * *

– Зеркальце есть? – спрашивает фигура в зеленом голосом тети Джулии. Луиш достает из кармана зеркальце, которым пользуется на работе, чтобы видеть внутренности компьютеров.

– О, на ручке! Отлично! – радуется зеленая фигура. – Теперь смотри сюда!

Луиш послушно смотрит на маленькое темное пятнышко, которое ему указывает зеленый перчаточный палец.

– Что это?

– Это головка, балда!

Головка… это темное, влажно поблескивающее пятнышко – головка…

Луиша начинает мутить.

– Ну, племянник, не трусь! – подбадривает его голос тети Джулии. – Всего ничего осталось!

И Луиш смотрит, не в силах отвести глаз, на темное пятнышко между напряженных бедер Сильвии. Оно растет. Растет медленно, но неуклонно, пока, наконец, с негромким чавкающим звуком не превращается в покрытую слизью крошечную голову.

– Нет! – кричит Луиш.

* * *

– Ты просто скромничаешь, – говорит Сильвия. – Ты себя недооцениваешь.

Она окончательно проснулась и пытается устроиться поудобнее.

– Помоги-ка мне сесть, – весело требует она, – что-то я какая-то неуклюжая сегодня.

Луиш еще раз наскоро вытирает руки об халат, и усаживает Сильвию, стараясь прикасаться только к ткани ее ночной рубашки. Круглый живот, к которому он привык за последние несколько месяцев, исчез, и Сильвия напоминает сдувшийся шар.

С неожиданной силой Сильвия обнимает Луиша, не давая ему разогнуться.

– Ты полюбишь ее, – шепчет она. – Ты зря так переживаешь. Ты почувствуешь, что она твоя и полюбишь ее как я! Ты еще станешь совершенно сумасшедшим папашей, вот увидишь!

* * *

Луиш просыпается от ощущения, что его только что пнули в живот. Он проводит рукой – никого. Только округлившаяся уютная Сильвия посапывает и вздыхает. Значит, приснилось. Луиш прижимается к Сильвии и закрывает глаза, и в эту же секунду получает очередной пинок.

"Это ребенок, – думает Луиш, отодвигаясь от Сильвии. – Это чертов ребенок уже вовсю со мной воюет".

* * *

– Станешь-станешь! – Сильвия отпускает Луиша и потягивается. – До того, как Сандра забеременела, Педру Эзекиел был еще хуже тебя. «Ах, зачем нам ребенок! Ах, нам вдвоем так хорошо! От ребенка сплошные расходы и неприятности!» – гнусавит Сильвия. У нее действительно получается так похоже на Педру Эзекиела, что Луиш смеется.

– И что? – спрашивает он.

– И ничего. С тех пор, как родилась Лаура, он от нее не отходит. Сандра говорит, что, если бы он мог, он бы и грудью сам кормил! – Сильвия победно смотрит на Луиша. – И ты так будешь, я уверена!

Луиш пытается представить, как он кормит грудью то слизистое, синевато-серое, что вылезло из Сильвии. Все его веселье улетучивается, к горлу подкатывает тошнота, а ладони снова становятся влажными и липкими.

Триумф на лице Сильвии сменяется испугом.

– Ну, пожалуйста, – умоляюще говорит она. – Ну, возьми себя в руки! Ведь это же твоя дочь! Наша дочь!

Луиш вытирает руки об халат и механически кивает. Да, да, конечно, он возьмет себя в руки, он будет любить этого ребенка, ему бы еще только руки помыть, с мылом, сейчас, немедленно, а потом-то он будет, он будет, он…

* * *

– Мааааленькая какая, – озабоченно бормочет фигура в зеленом голосом тети Джулии, колдуя между ног у Сильвии – такая маленькая девочка. Совсем-совсем маленькая девочка… Что ж ты, племянник, такую маленькую девочку сделал?

– Маленькую – это какую? – Луиш выталкивает слова с таким же усилием, с каким Сильвия только что выталкивала из себя младенца.

– Маленькую – это такую, – фигура в зеленом на мгновение подносит к его лицу сизый, слабо шевелящийся комок. Луиш инстинктивно зажмуривается.

– Да, ладно, Луиш, что за страсти, ты что – буку увидел? – раздраженно спрашивает голос тети Джулии. – Открывай уже глаза, открывай! Ну, что же… Раз вы с Сильвией не смогли доделать как следует вашу маленькую девочку, будем ее доделывать в инкубаторе.

* * *

Сильвия снова спит, ее измученное лицо растеклось по подушке.

Ресницы слиплись, в уголке полуоткрытого рта коростой запеклась засохшая слюна.

Луишу хочется сковырнуть это белое пятнышко, но он боится разбудить Сильвию.

Да и руки у него грязные.

Грязные, потные, отвратительно-липкие руки.

Луиш с жалостью смотрит на Сильвию, потом решительно встает со стула и выходит из палаты.

В коридоре пусто, только лампы дневного света непрерывно ноют на одной ноте.

Совсем рядом с туалетом, в прозрачном ящике спит, подключенный к приборам сизый комок.

Луиш откидывает крышку и вытаскивает комок наружу, обрывая держащие его трубки.

Комок слабо трепыхается у него в руках, сучит крошечными ножками. Малюсенькое личико кривится, но из судорожно раскрытого рта не доносится ни звука.

Сантиметр за сантиметром Луиш внимательно осматривает то, что Сильвия назвала "его дочерью".

Нет, – думает он. – К этому невозможно привыкнуть. Это нельзя любить. Может, потом, когда оно вырастет…

Луиш засовывает комок обратно в ящик и идет в туалет.

Из коридора доносятся вначале шаги, потом истерические женские крики.

Луиш не вслушивается. Он открывает кран на полную мощность, набирает в горсть жемчжуно-розового мыла из баллончика на стене и, закрыв глаза, с наслаждением моет руки.

Непарный элдер[19]19
  Elder – «старейшина» (англ.), звание, присваеваемое молодым мормонским миссионерам в знак того, что они несут в массы волю «старейшины» – Пророка. Собственно, каждый мормон, будь он мальчик или девочка, по достижении 19 лет может посвятить себя миссионерской работе. Повинность эта длится два года, в течение которых юные «старейшины» попарно (мальчик с мальчиком, девочка с девочкой) едут туда, куда их направляет Пророк, и занимаются там ловлей душ. На табличках, которые миссионеры пришпиливают к одежде, написано Elder Такой-то. В Португалии принято путать еlder и Helder (распространенное имя), поэтому все очень удивляются – с чего бы это всех мормонов одинаково зовут?


[Закрыть]

Элдер Антониу «Тони» Перейра торопливо пересекает двор. Время от времени он переходит с быстрого шага на рысцу, спотыкается, останавливается, делает глубокий вздох, и снова идет, стараясь двигаться быстро, но без неподобающей миссионеру суетливости. Элдеру Антониу смертельно хочется побыстрее оказаться в своей комнате. Там, усевшись боком в продавленное зеленое кресло и перекинув длинные ноги через подлокотник, его ждет элдер Карлуш «Литу» Соуза. Литу простыл и кашляет, поэтому Тони почти насильно обмотал ему шею серым с кисточками шарфом и вышел на улицу один. Тони знает, что элдеры не ходят по одиночке, видит Бог, не из каприза он нарушил волю Пророка, но дома закончились хлеб, и яйца, и молоко, и надо было вынести мусор и еще получить в банке деньги и забрать на почте брошюры, а Литу так кашлял, что даже хозяйка пансиона, милая заблудшая старушка дона Мафалда, совершенно погрязшая в своем католичестве, поймала Тони у туалета и попросила позволения зайти после обеда. Тони разрешил, и в полдень дона Мафалда торжественно вплыла в их с Литу комнату, осторожно неся на подносе исходящую паром кружку. Литу заглянул в кружку и скривился, Тони тоже хотел заглянуть, но дона Мафалда вручила кружку Литу и так укоризненно посмотрела, что Литу немедленно выпил все до капли, хоть и гримасничал отчаянно.

– Что там было? – с сочувствием спросил Тони, после того как Литу, закрыв дверь за доной Мафалдой, кинулся к умывальнику и принялся полоскать рот.

– Кипяток с луком и с лимонными шкурками, – содрогнувшись, ответил Литу. – Честное слово, я предпочитаю кашлять! – и тут же закашлялся, да так, что из глаз хлынули слезы.

Поэтому Тони вышел один – и в магазин, и везде, он был твердо уверен, что сможет, но не смог – не пошел ни на почту, ни в банк, только вынес мусор и купил молока и яиц, а теперь идет по двору к пансиону, трудом сдерживаясь, чтобы не припустить бегом. Элдер Тони не умеет ходить по улице без Литу. Без Литу Тони чувствует себя раздетым и выставленным на всеобщее обозрение, освежеванным и разделанным, мертвым и никому не нужным. Решительно, элдер Тони не умеет жить без Литу.

На лестнице Тони сталкивается с доной Мафалдой. Дона Мафалда глядит на него приязненно и немного обеспокоенно:

– Ну, как вы себя чувствуете, мой мальчик? – спрашивает она своим слегка надтреснутым жеманным голоском. – Помог вам мой чай?

Тони кивает и благодарит. Бедная старушка, – думает он, – совершенно не в себе. Опять спутала меня с Литу. Тони всегда недоумевает, когда дона Мафалда принимает одного элдера за другого. Тони не понимает, как можно спутать его с Литу. Литу высокий и худой. Литу красивый. У Литу чудесные темно-рыжие, как шерсть у ирландского сеттера, волосы. Тони ни разу не прикоснулся к ним, но он уверен, что и на ощупь они такие же мягкие и шелковистые. У Литу зеленые крыжовенные глаза и длинные музыкальные пальцы. У Литу нос с горбинкой и твердый, с ямочкой, подбородок. Тони украдкой бросает взгляд на свое отражение в нечистом зеркале в конце коридора. Он себе не нравится. Он низенький, толстый и смуглый, но не золотистый, а какой-то зеленоватый. У него маленькие пухлые руки, дрожащие, как желе, щеки, а в кудрявых темных волосах уже сверкает крошечная круглая лысинка. Тони очень хотел бы быть таким, как Литу. Но нет, так нет, он просто счастлив тем, что Литу есть в его жизни. Вместе они – сила. В прошлом году их признали лучшей миссионерской парой.

Перед дверью комнаты элдер Тони останавливается. Может быть, – думает он, – вначале имеет смысл пойти на кухню и приготовить Литу, скажем, омлет?

Большой золотистый омлет, а к нему – два тоста, чай – нормальный чай, без лимонных шкурок и лука – и еще джем. Тони знает, где дона Мафалда прячет джем, и иногда таскает у нее немножко. Не для себя – для Литу. Литу сладкоежка, и это до слез умиляет элдера Тони.

А когда Литу будет намазывать джем на тост, Тони, наконец, наберется мужества и взъерошит ему темно-рыжие волосы. А, может, просто сдвинет упавшую на лоб шелковистую челку. И Литу не подумает о нем плохо, наоборот, он улыбнется Тони крыжовенными глазами и смешно поблагодарит его с набитым ртом.

Руки у Тони заняты подносом доны Мафалды, поэтому он несколько раз ударяется о дверь оттопыренным задом а, когда дверь подается, пятясь, входит в комнату, и с криком «Сюрприз!» поворачивается к зеленому продавленному креслу. С кресла с задушенным писком вскакивает небольшая растрепанная девушка. На девушке ничего нет, и она безуспешно пытается прикрыться широким серым шарфом с кисточками. Маленькое личико ее кривится, как будто она собирается не то чихнуть, не то разрыдаться. Багровый от смущения Тони топчется посреди посреди комнаты с подносом и не знает, куда девать глаза. И только Литу спокойно застегивает взвизгнувшую молнию на джинсах, и устраивается в кресле боком, перекинув через подлокотник длинные ноги.

Пять минут спустя все мирно пьют чай. Тони еще мрачен и растерян, девушка – «Криштина Рейш», – представилась она после того, как все таки оделась, – смущена, но Литу заботлив и добродушен за троих. Он снова обмотал шею шарфом с кисточками, походя приобнял Тони за плечи, поцеловал Криштину в кончик носа, и неожиданно в комнате воцарилось благожелательное спокойствие. В присутствии Литу атмосфера просто не может быть напряженной.

– Я не хочу никаких напарниц, – говорит раскрасневшаяся Криштина, намазывая джем на тост. – Кто придумал эту глупость – обязательно по двое? Другое дело, если человек сам не справляется…

Тони смотрит на нее с сожалением.

– Поодиночке мы не можем заниматься миссионерской работой, ты же знаешь.

– Почему?! – удивляется Криштина. – Ты же занимаешься, и ничего!

Тони краснеет.

– Я не занимаюсь. Я только в магазин выходил.

Криштина смотрит на него с недоверием.

– Я только в магазин, – повторяет Тони. – Заниматься миссионерской работой – в одиночку?! Ты с ума сошла! Я, если хочешь знать… – Тони ловит предостерегающий взгляд Литу и замолкает. Работой! Да он вообще ничем не в состоянии заниматься, если рядом нет Литу…

Личико Криштины снова кривится – на сей раз от злости.

– Да, конечно! В магазин он выходил! Хоть бы мне не врал! Думаешь, ты особенный, и только тебе можно одному работать?! Боишься, что тебя кто-нибудь подвинет с места лучшего миссионера?

Тони смотрит на Литу.

– Сдурела она? – одними губами спрашивает он.

– Не бери в голову, – так же неслышно отвечает Литу и успокаивающим жестом кладет руку Тони на колено.

Криштина зло смотрит на Тони и Литу, раздувая от негодования тугие ноздри.

– Мы еще посмотрим, кто будет лучшим миссионером в этом году! Тоже мне – непарный элдер!

Тони с Литу снова переглядываются, и Литу протягивает руку и рывком пересаживает Криштину к себе на кресло. Тони отворачивается, чтобы не смотреть, но все равно видит, как Литу берет двумя пальцами маленькое, красное от злости ухо, и что-то в него шепчет, и Криштина вдруг расслабляется, обмякает и даже трется щекой о руку Литу.

* * *

Дона Мафалда обнаружила, что еще одной банки джема как не бывало.

– Ну, что такое, – сердито бормочет она себе под нос, – сколько же можно таскать мое сладкое?!!

Дона Мафалда решительно подходит к комнате на втором этаже, и приоткрывает дверь. Ее единственный жилец – Карлуш Антониу Перейра де Соуза – которому она сдала комнату только потому, что он вначале сказал, будто его зовут Элдер, как внука доны Мафалды, сидит боком в зеленом продавленном кресле, перекинув длинные ноги через подлокотник и разговаривает сам с собой, поочередно отпивая чай из трех разных кружек.

Дона Мафалда сплевывает и крестится. Ох, уж эти сектанты! Хорошо, что контракт на съем заканчивается уже в конце этого месяца.

Ритиня

Когда Ритине исполнилось четыре года, бабуля Машаду принесла ей потрясающего зверя шиншиллу. Шиншилла была похожа одновременно на хомяка и на серебристого плюшевого медведя, который сидел на шкафу и которого Ритине трогать не позволяли. Зверь спокойно смотрел на Ритиню выпуклыми коричневыми глазами и ритмично шевелил замшевым носом, и только один раз нервно прижал круглые уши, когда Ритиня встала на цыпочки и восторженно поцеловала его в шелковистую головку.

– Вот зачем, мама, вы купили эту гадость? – хмуро спросила Изабел и поморщилась. Она морщилась всякий раз, когда ей приходилось общаться с бывшей свекровью. – Вам, что, деньги девать некуда? Может, вам пенсию увеличили?

Бабуля Машаду, толстая неопрятная старуха, окинула Изабел презрительным взглядом.

– Моя пенсия – не твоего ума дело, – пророкотала она тяжелым басом. – На подарок единственной внучке как-нибудь наскребу.

Изабел с независимым видом одернула растянутую шерстяную кофту, словно пытаясь спрятать огромный беременный живот. Бабуля Машаду ухмыльнулась.

– Единственной внучке, – с нажимом повторила она. – Ритиня у меня одна, хоть ты еще десяток ублюдков роди!

И не обращая больше внимания на взбешенную Изабел, бабуля порылась в кармане цветастого халата и вручила Ритине измятую бумажку в тысячу эшкуду.

– На, ласточка, купи себе чего-нибудь, – прогудела она умиленно. – Кто ж тебя еще и побалует, как не родная бабушка?

* * *

После рождения Тьягу и Диогу Изабел, и без того не слишком добродушная, стала еще раздражительней. Чуть что – сразу хваталась за ремень.

– Мамочка, не надо, я больше не буду!!! – визжала Ритиня, бегая вокруг обеденного стола.

– Сейчас вот отлуплю, тогда точно не будешь, – скрежетала Изабел, пытаясь достать юркую дочь металлической пряжкой. – Тварь неблагодарная! Заботишься о вас, заботишься, а вы в душу плюнуть норовите!

Привычно уворачиваясь от ремня, Ритиня прикидывала, стоит ли попытаться удрать к бабуле Машаду, или Изабел от этого разозлится еще сильнее. Под столом тихо, как мыши, сидели Тьягу и Диогу и завороженно глядели, как мимо них с топотом пробегают ноги в тапках.

* * *

Зе Мария, отец Тьягу и Диогу, продал свой дом и переехал жить к Изабел.

По вечерам после школы Изабел посылала Ритиню в бар "Викторианский уголок" – звать Зе Марию к ужину.

В "Викторианском уголке" было душно, накурено и пахло кислятиной.

Зе Мария сидел за лучшим столиком – напротив телевизора, и пил красное вино, которое хозяйка бара Манела подливала ему из огромного пластикового баллона.

– Дочь моей Белы! – хвастливо говорил За Мария, хлопая Ритиню по спине. – Хорошая девчонка. Люблю ее, как родную!

– Как такую не любить, – кивала Манела и протягивала Ритине тресковый пирожок или сливочное пирожное.

Ритиня вежливо благодарила, но не брала. Тресковые пирожки и сливочные пирожные у Манелы тоже пахли кислятиной.

Когда Изабел увезли в роддом, Зе Мария прямо из "Викторианского уголка" пришел к Ритине в комнату.

– Хорошая девчонка, – сопел он, тиская Ритиню, только что вышедшую из душа. – Сладкая! Как можно не любить такую сладкую девчонку?!

Зе Мария пах хуже, чем тресковые пирожки Манелы. Ритиня пиналась и пыталась укусить Зе Марию за руку.

В дверях, прижавшись друг к другу, стояли Тьягу и Диогу в одинаковых пижамах. Тьягу громко дышал ртом. Под носом у него засохли зеленые сопли. Диогу с хлюпаньем сосал большой палец.

* * *

Милу Вашконселуш очень нервничала. Когда она решила усыновить ребенка, она думала, что возьмет себе совсем крошку – годовалую или около того. Она все распланировала: как выберет, как привезет домой, как подаст заявление в Министерство образование и переведется куда-нибудь на Мадейру, куда можно будет приехать сразу с ребенком, и никто не спросит – откуда он у ни разу не беременевшей Милу.

В мечтах Милу видела себя прогуливающейся по скверу с коляской, в которой сидит хорошенький щекастый мальчишка в красной панамке и, улыбаясь двумя новенькими зубами, трясет погремушку. Милу исправно читала все, что касалось маленьких детей. Она обзавелась книгами по педагогике и возрастной психологии, прошла курсы первой помощи и курсы молодых матерей. Она записалась сразу на несколько интернет-форумов, где обсуждались детские проблемы и даже купила дорогущий светлый ковер, чтобы чтобы ребенку было приятно по нему ползать, и огромную упаковку подгузников – на них была такая скидка, что грех было упускать.

И вдруг – восьмилетняя девочка. Милу тихонечко вздохнула, прощаясь с мечтой о коляске и погремушке. Конечно, в приюте были и мальчики – хорошенькие щекастые мальчики, годовалые или около того. Но худенькая большеглазая девочка, прижимающая к себе попорченного огнем серебристого плюшевого медведя, напомнила Милу ее саму в детстве.

– Несчастный ребенок, – сказала Милу директриса приюта, сухонькая монахиня сестра Беатриш. – Круглая сирота. Вся родня погибла.

– Несчастный случай? – спросила Милу, сглатывая ком в горле.

Сестра Беатриш покачала головой.

– В каком-то смысле, – сказала она и скорбно пожевала губами. – Я точно не в курсе, газовый баллон взорвался, что ли. А эти старые дома, знаете… вспыхнул, как спичка. Девочка проснулась и выскочила в окно, а остальные не успели. Может, спали очень крепко. Отчим, я слышала, пил. Знаете, ее мать буквально накануне родила еще одну дочку, вернулась из роддома – и вот такая страшная смерть…

Милу часто замигала, смаргивая слезы. Сестра Беатриш оглянулась – не слышит ли кто, и, почти прижавшись губами к уху Милу зашептала:

– Полиция думает, что это поджог. Вроде, двери были как-то так закрыты, чтобы никто выйти не мог. Говорят, бабушка девочки ненавидела невестку и зятя. Ее привезли в полицию, она там стала кричать, возмущаться, устроила жуткий скандал. Такая, знаете… – сестра Беатриш замялась. – тяжелая старуха, властная, шумная. Бывшая торговка рыбой. Кричала, кричала, всех взвинтила, потом вдруг взяла и упала. Ее стали поднимать, а она уже… – сестра Беатриш оторвалась от уха Милу и печально перекрестилась.

* * *

Милу тихонько вошла в комнату. Девочка сидела, как она ее и оставила час назад – очень прямо, глядя куда-то в угол и прижав к себе обожженного медведя.

– Зайчик, – позвала Милу. – Смотри, что я тебе купила!

Девочка повернулась и уставилась на Милу большими светлокарими глазами.

– Что вы со мной будете делать? – спросила она.

Милу поперхнулась.

– Ну… – промямлила она, – для начала я бы хотела с тобой познакомиться поближе…

Девочка продолжала смотреть, не мигая, и даже, как будто, не дыша.

– А потом, наверное, усыновлю, – закончила Милу.

Девочка нахмурилась. Она явно не знала слова "усыновить".

– Ну… Ты будешь у меня жить… Я буду тебе все покупать… Мы будем с тобой везде ходить…

Девочка еле заметно улыбнулась и вроде даже слегка обмякла на стуле.

– Я буду о тебе заботиться, – продолжила обрадованная Милу. – И любить, конечно. Любить, как родную дочь.

Девочка наклонилась, и ее вырвало прямо на светлый дорогущий ковер.