Текст книги "Пять имен. Часть 1"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Про Осу Беспокойства

…но это бы все ничего, а вот с племянницей её, Франческой, и вовсе конфузия вышла, расскажу тебе, слушай.

Была у нее, Франчески этой, привычка с малолетства – сидеть с открытым ртом, вроде как задумавшись, так она и девушкой став, часто посиживала, и вот в этот самый рот к ней однажды не то пчела, не то муха залетела, прямо в этот, как его, аппарато респираторио. Вскрикнула Франческа и крепко рот захлопнула с перепугу.

Тут-то все и началось. Стали в городе всякие вещи твориться, даже нам, местным, ко всему, как ты знаешь, привыкшим, непонятные. То, понимаешь, все циферблаты на городских часах возьмут и запотеют (а это Франческа, анима семпличе, в слезах проснулась), то все бакалейщики заснут одновременно, так что ни сахару не купишь, ни соли (а это Франческа за расческу взялась и волосок больно выдернула)… да что там – стоило ей однажды за вишневое дерево в мамином саду приняться, тут же во всем Ноли отсырели спички, и, пока она с тяжелой корзиной из сада не вышла, ни одна хозяйка не могла плиту разжечь, а рыбаки без курева чахли, кроме, разумеется, тех, кто в море.

Не сразу мы догадались, в чем тут дело, ке дьяволериа э квеста! а уж когда догадались, стало Франческе совсем туго.

Нечего и говорить, что никто ее в жены брать не собирался, хотя до этого очень даже поглядывали, такой вот случай сфортунато э фатале.

Так бы и тянулось, наверное, до сих пор, когда бы не дон Эса с Каброры, энтомолог мольто селебре, хотя ты, небось и не слыхала, персона синификанте, к тому же – собиратель халдейских рукописей, говорят, некоторые он даже прочел.

Приехал дон Эса в город Ноли, прознав про наши чудеса, поселился в моей гостинице, натуралементо (тогда как раз кофейные зерна горчили, оттого что Франческа с доньей Филоменой в лавке поругалась) и сразу, в первый же день, сказал, что знает в чем тут дело. Так и сказал, на этой самой терассе, где мы с тобой нынче сидим, с торжеством в голосе, похожим на визг старой мельницы, на слушателей поверх очков глядя и головой, похожей на перезревший плод, покачивая.

Фань гун цзы син, как говорят китайцы, ищи в самом себе! – сказал он, это в вашей барышне не пчела и не муха никакая, а всамделишная Оса Беспокойства, я за ней всю жизнь гоняюсь, в моей коллекции как раз такой и не хватает для полного моего энтомологического счастья. Берусь, сказал дон Эса, вас от напасти избавить, и необьяснимое в городе под корень извести, то есть совершенно безотказный Способ знаю… только вряд ли на это семья Франчески согласится, потому как способ этот мольто специале, я о нем в старых книгах вычитал и сам еще на практике не испытывал.

Что же это за способ, что за траттаменто такой, спросили дона Эсу, а он возьми и скажи: Осу Беспокойства из девушки только так достать можно, что после этого на ней жениться придется непременно и сразу. Впрочем, я готов и заранее жениться, уж больно мне эта штука для коллекции надобна.

Фаи коме креди, сказали ему, подумав, жители Ноли и, Франческу не спросив, отдали ее старому дону Эсе, не прошло и недели. Надо ли говорить, что на свадьбу весь город собрался, фар сенсационе! рисом и конфетти бросаться, на заплаканную малышку с умилением глядеть да граппу ди барбера всю ночь потягивать, капити? в ожиданьи избавленья. Все торговцы пришли, все рыбаки из Нижнего города, даже жена ревнивого дона Борсалино, который ее взаперти держит, через окно выбралась, даже столетняя донья Корсо, у которой такой большой горб вырос, что она со времен Монте-Кассино в постели обедает, а обед ей из лавки на веревке в корзине доставляют, короче – все пришли, ведь радость какая.

Не прошло и двух часов, как дон Эса с молодой женой в спальню удалились, а вот уж он и сам вышел – с румянцем на скулах, мольто станко, мольто рапито, видать непросто ему дался старинный халдейский метод – в руках коробочку сжимая, маленькую такую бонбоньера, вот, говорит, ваша Оса, больше ей вас не мучить, на булавку ее и под стекло! и коробочку показывает, высоко над головой поднимая, как кубок на регате, что мимо Ноли каждый год на всех парусах пролетает.

Зашумели гости, стали дона Эсу славить, кьянти ему наливать, даже качать хотели, да тут, как на грех, пьяный Филиппо Тино заявился, в двуцветных штиблетах и с угольной гвоздичкой в петлице, ему-то там быть и вовсе не следовало, потому как до всех несчастий он Франческу на танцы в Аредатто водил и леденцы ей за щеку совал… что и говорить, темпераменто интраттабиле, подошел он к дону Эсе и поглядел ему прямо в лицо, а с чего это, говорит, мы тебе верить должны, старый джиоттоне? может ты нашу глупышку аппетитоза за просто так два часа старыми костями своми мучил? может ты нам голову морочишь, показывай давай Осу! не то мы с братом тебя в осиное гнездо голой задницей очень даже сунем! такой вот грубый Филиппо, капити?

Ох, как обиделся дон Эса, квеста оффеса! весь побелел, затрясся, коробочку приоткрыл и под нос Филиппо сунул, смотри, говорит, чтоб она тебя, дурака, за нос цапнула! а из коробочки только вжжик! и мелькнуло что-то, маленькое, быстрое, золотистое…все только ахнули, а старая синьора Корсо быстро рот захлопнула.

Что тебе сказать? сильно жизнь синьоры Корсо с того дня изменилась. Но это, как ты, понимаешь, другая история. Совсем другая. К тому же, дождь кончился. Андиамо, Елена.

История седьмая, самая длинная

…Вот ты говоришь, Елена, сиеста наша в Ноли тебя утомляет, лавочки закрыты, сигарет не купишь, в кафе не посидишь, а сядешь, так не дозовешься никого, дремлют в тенечке, под полосатыми тентами, спать на жаре – итальянская наука, тут не поспоришь. Но вот что я скажу тебе на это, кариссима, захочешь кофе в полдень – зайди в кондитерию к дону Джаге, он никогда не спит, разве что ночью, но ночью спать – не итальянский обычай, дон Джага свистит на кухне и знай себе печет булочки с кардамоном, дона Джагу все знают, это ведь тот самый кондитер, что сонное наследство получил, да только без толку, или, как говорила синьора Кьяза:

 
даль дире аль фаре
се ди меццо дель маре!
 

А дело было так, Елена, садись поближе и плесни-ка мне из вон той запотевшей бутылочки, и себе плесни – станет нам прохладно, как в погребе у доньи Кьяры, торговки вином, той, что прошлой осенью спускаясь за бочонком цветочного, подскользнулась на темной лестнице и упала, что-то в ней не то хрустнуло, не то оборвалось, и – что ты думаешь? – вскоре пришли к донне Кьяре черные мысли, хотя доктор из Монтаньи твердил, что вот-вот заживет, надо только поглядывать на образок и прихлебывать медовый отвар пополам с граппой, да только ничего не заживало, и вот донья Кьяра послала за доном Джагой, а он ей племянником приходился, выставила всех из спальни и говорит ему: возьми у меня, каро мио, под подушкой одну вещь, это будет твое наследство, пер аморе о пер сфорца! пошарил Джага под подушкой, а там – шкатулка, тяжеленькая такая, медными гвоздиками клепаная, здесь говорит ему Кьяра, не записки любовные, не рецепты, ты не думай…здесь голубые диаманты хранятся, я их от своей тетушки получила, она от своей, а взяты они из тех даров, что волхвы приносили сам знаешь кому, да только открывать не торопись, на них заклятие положено: чтобы камушки достать, надобно сиесту на них провести, под подушкой уложив, переспать сладко, без просыпу, но не просто так, а с женщиной в обнимку, и женщина не все равно какая должна быть, а такая, что уно – тебя любит и дуэ – тебе не врет, иначе все они в пепел превратятся, голубой и бесполезный, капити? а теперь бери и топай домой, да подумай хорошо, бамбино, не торопись, сказала так и умерла тихонько, а дон Джага домой пошел с наследством под мышкой, да чего там домой, к своей невесте прямо и пошел, по дороге размышляя, какое кольцо он ей закажет с диамантом цвета полдневного моря, как у синьоры из Генуи, что виллу на берегу снимает, и какая у них будет вита феличе непременно, семпре эччелента.

Ну что тебе сказать, пришел дон Джага к Мариучче, рассказал ей все, медными гвоздиками похвастался, мол, собирайся, а то солнце, гляди-ка, уже в зените, пора нам в спальню, халдейское заклятие снимать, а вечером тетушку красным вином помянем, андиамо, Мариучча!

Мариучча как стояла, так и села, рот открылся, пальцы в клубок сплелись.

Кариссимо, говорит, плохи наши дела…лгать я тебе, правда, не лгала, потому, как не приходилось пока, а что касаемо любви, так весь Ноли знает, что я с тобой через силу помолвлена, а люблю кудрявого Бартоломео-жестянщика… квесто э сегрето ди Пульчинелла! не станем же рисковать, диамантов жалко… попроси кого-нибудь другого, говорит, и заплакала, ди тутто иль куоре.

Пошел было дон Джага домой, мольто меланколико, голову повесив, но тут в нее, в голову эту, такая мысль пришла – мамма миа! не медля направился бедняга в соседний Портофино, к матушке своей, достопочтенной донье Пьетре, застал ее, натуралементе, за вязаньем, на пороге, давайте, говорит, мама, в вашу спальню скорее пойдем, задернем плюшевые шторы в цветочек, за которыми я в детстве плакал, ляжем рядышком, как бывало, скорее же, скорее, пока сиеста не кончилась, андиамо, мама!

Донья Пьетра, как сидела, так и встала, рот скривился, клубок из пальцев выпал.

Деточка, говорит, ти амо мольтиссимо, люблю, мол, и не сомневайся, только вот со вторым пунктом загвоздка выходит, тут я тебе про отца рассказывала, рикорди? мол, он честным католиком был, и на лодке, полной рыбы, в бурю перевернулся, так вот, это не совсем так, видишь ли. Ох, не гляди ты на меня так фуриозо! все равно скажу – я твоего папу один раз только и видела, на карнавале в Рапалло, и был он заезжим сефардом-аптекарем, а не пескаторе никаким, так что диамантами рисковать не станем, и все тут, ин уна парола.

Что тут скажешь? а вот что сказала донна Пьетра, наглядевшись на совсем уж убитого дона Джагу: помнишь ли ты, бамбино, рыжую малютку Инесе, с которой в детстве обдирал соседский тутовник? сдается мне, она по тебе до сих пор сохнет, а врать ей вроде и незачем, так ты пойди к ней, попробуй, тутти и мецци поссибили, любые средства в ход, значит.

Что дальше было и так ясно – пришел дон Джага к Инесе, сунув душистый аморино в петлицу, не успел на порог ступить, она ему на шею кинулась, дио мио! плачет от радости и бьется в руках, как рыба на портовом прилавке, за руку в спальню тащит, на ходу рубашку расстегивает, поверишь ли, какие дела творятся, инкредибиле! засунул было дон Джага шкатулку под Инесину подушку, да только поглядел на часы – ан, глядь, стрелка на четырех, опоздал, финито! ну, думает, ничего, завтра женюсь на ней, а там мольто семпличементе, шкатулку откроем, диаманты как засияют, как… ну, что ты так смотришь, Елена? передай-ка лучше сыру, молодое вино горчит, первые полгода дон Джага заснуть совсем не мог, ни в сиесту, ни даже ночью, больно уж горячая женушка ему попалась, мольто пикканте, мольто арденте…а по условию халдейскому спать нужно было непременно без просыпу – дормире ла гросса – уснешь тут, как же, даже с лица спал, бедняга, а в юности был такой пуритано! Экко. Лет пять с тех пор прошло, ферворе их любовный поутих должно быть, да только теперь дон Джага в сиесту вовсе спать не ложится, воленте о ноленте!..дескать, боится, проснувшись однажды с женушкой, пепел в шкатулке обнаружить, голубой и бесполезный.

Ну и чего ты смеешься? говоришь, лукавая была у парня тетка? если и так, что с того – зато у дона Джаги в кондитерии всегда свежие булочки с кардамоном, в любое время… а так попробуй в сиесту найди, не дозовешься никого, дремлют в тенечке… спать в жару – итальянская наука, капити?

ripeti ancora

У нас в Каталине знаете ли, чудес не бывает, не то что в Ноли, или там Рапалло, вечно у них то осу сумасшедшую из девчонки достают, то львов венгерских налысо бреют…а у нас народ серьезный, женятся только на своих, колдуны-то от пришлых рождаются, или от аптекарей, а у нас таких не водится, мы сами справляемся, капити? заболел, например, зуб – первым делом ловишь живого краба, правый глаз у него вынимаешь и к зубу прикладываешь, а краба отпускаешь, только там же, где нашел, не то средство не подействует, ни-ни! а от головной боли у нас январским воздухом лечатся, его хозяйки зимой ломтями режут и в бочках запасают, если же кто животом мается – надо большую цикаду подстеречь и поцеловать, но непременно в губы! правда, если прижало где побольнее, тут уж без колодца не обойдешься…на площади у нас колодец, видели? туда листья сухие сбрасывают, мертвое время и все такое прочее, так вот в него, в колодец этот, спуститься надо, и оттуда на дневную луну посмотреть внимательно, все и пройдет, вылезать только трудно потом, стены гладкие, не у всех получается.

Экко, все у нас хорошо в Каталине, одно плохо – порто неро совсем перевелись.

У соседей в Альфиери их хоть уполовником черпай, а у нас был один почтальон хромой, да и тот под високосную лошадь попал, а еще говорят, что порто неро триста лет живут, вранье бессовестное, а похоронили его под гладкой доской без надписи, имени-то не знал никто, потому как нельзя их по имени звать, не любят они, а если на улице встретишь – пальцы рожками выставляй скорее или уж в кармане крестиком сложи, иначе беду накликаешь, ну да вы сами знаете… а какая, спрошу я вас, деревня на Сицилии без порто неро? церковь есть, джоиллерия есть, даже сборщик налогов есть, хотя его никто не видел, а порто неро нету ни одного, непорядок.

Бене. Стали мы по сторонам оглядываться.

Может, думаем, лишний где обьявится – поискать надобно, должность-то хитрая, старинная, кого попало не назначишь. Месяц, другой оглядываемся – никого, совсем было мы огорчились, а тут мальчишка один возьми да и нарисуйся…утром еще и духу не было, а к вечеру уже всем примелькался – на островного даже издали не похож, волосы, как пепел с паприкой, нос стручком ванили, ноги чаячьи, а глаза все будто к вискам завалиться норовят – так вот, бамбино этот вечером на площадь пришел, в кафе у дона Семпре на плетеный стул сел, прямо как взрослый! хочу, говорит, у вас порто неро послужить, а то слух прошел, неувязка у вас с этим делом.

Гляжу я – рагацци наши будто онемели, вот же нахал! импоссибиле! а тут как раз донья Агнеса мимо шла, остановилась, руки в бока свои тугие уперла и давай возмущаться – посмотри, говорит на себя, ну какой из тебя порто неро? тот ведь только искоса поглядит – и шлеп! как мокрой тряпкой по лицу, а у тебя ухмылочка неуверенная, только и всего, опять же изьян должен быть непременно, вот и почтальон наш с палкой ходил, альфьерский мусорщик заикается до слез, а бакалейщик в Сиракузах так тот вообще горбун, а с тебя какой толк? ты небось и порчу наслать не мо…тут она будто поперхнулась, за карман передника схватилась, а оттуда маленькие слоники как посыплются, как побегут в разные стороны, с мизинец мой примерно, розовые, тяжелые с виду, у бабки моей Виргинии точь в точь такие на камине стояли…разозлилась Агнеса, хвать большою своей рукою мальчишку за ухо и давай выкручивать, а ухо хрусть! и в руке у нее осталось.

Зашевелились рагацци тогда, зашумели, чего же еще, говорят, ну – не красавец собою, так не в воду же его бросать, хотя есть еще способ старый – в мешок с кошками засунуть и шиповником сверху похлестать, только кто же возится станет? экко, к вечеру мальчишка должность получил, накидку черную и ключи от медзоджорно…а! про медзожорно-то вы и не знаете небось, это ящик такой, в него у нас в Каталине записочки бросают, если кто чего плохого кому пожелает, ну там, чтоб деньги в доме взяли вдруг и кончились или чтоб дочка за миланца выскочила, что по чести сказать одно и тоже, как ни крути.

Напишут, фантиком свернут и кидают в щелочку. Вроде как почта такая. Иногда сбывается.

Если порто неро в ящик заглядывает, если не лень ему. Ну, новенький наш во все углы заглядывал, так и мелькала пепельная голова по Каталине, даром, что одноухая… каждой винной бочке затычка, каждому конопляному корешку вершок.

Дело это было в агосто, а к концу сеттэмбрэ народ странное замечать стал, слухи разные пошли. Вот, скажем, донья Берга в ящик записку бросила – хочу, мол, чтобы у соседа моего негодяя Жильи крыша прохудилась и в тот же день дождь бы сразу пошел, и шел бы сорок один день без передышки, и что вы думаете – через неделю грандиссима дыра в крыше у Жильи образовалась! как раз когда худая жена его Тинтина в спальне с заезжим аптекарем заперлась, подвязки от депрессии примерять, как хлынуло им на постель, как полилось отовсюду, как завертело по комнате все аптекарево барахло…на улицу выплеснуло и еще несло до самого колодца на площади, ну, вы знаете до какого.

Молочник Жильи от жены своей уж не чаял избавиться, а тут – квеста оказия! – живо к мамочке отослал, в полном своем праве потому что. Или вот еще – дон Латтайо ростовщику Фрателло никак не хотел трэ мильони дуэчентомила долгу отдавать и такую записку написал: хочу, чтобы у Фрателло начисто память отшибло, чтоб даже имени своего не помнил, не то что трэ мильони сосчитать в кассе недостающие. Прошла неделя – Фрателло в конторе своей не появляется, фарфоровый маятник в наследных часах не постукивает, в чернильнице стрекоза утонула, забеспокоились в Каталине, зашептались: убийство? адультеро? отыскали – сидит себе на пляже босой, ухмыляется, сигаретки скручивает, мне, говорит, от вас ничего не надо, ну и вам от меня…море челестэ, песок джалло…сердце, говорит, пьяное от страсти, своему паденью радо…низко пав, оно основу под ногами возымело.

Что тут говорить, когда театр из Таормины приехал, а там герой-любовник Пелетьери, вечно инаморато, вечно под шафэ, шляется по Каталине, красоток на кружку граппы зазывает, в трейлер свой тесноватый, где на стенке Офелия с васильками намалевана, хотя – тьфу! смотреть не на что – глаза бесцветные, как морская вода зимой, волосы как гусиный пух, вечно торчком, северянин, одно слово, одна радость – бассо-остинато такой, что на Мальте слыхать

Правда, синьорины наши очень даже соглашались, шестерых знаю, по крайней мере…квеста сенсационе! вот когда записки-то посыпались в медзожорно декабрьским дождем, столько работы у новичка одним махом скопилось, что он неделю носу из казы не показывал.

Поди тут разберись, когда все шестеро просят седых волос и усохшей груди для соперниц, а малютке Пелетьери желают смерти или, в крайнем случае, чтоб был только мой! ох, то есть только их…тут даже опытный порто неро растеряется, а уж новенький и подавно.

Однако и недели не прошло, как театрик обратно в Таормину засобирался, оранжевый купол быстренько свернули, трейлеры один за другим отьезжать начали, уно, дуэ, трэ! и нету никого, финито. Прибежали девушки на поляну, а там только трава помятая. На траве, правда, коробка картонная, вроде из под пива, а в коробке дитя плачет, волосики, как гусиный пух, глаза цвета зимнего моря еще не открылись толком, зато голос подает басовито, ни с кем не спутаешь. Надо ли говорить, что шестеро гневных красавиц ловко меж собой договорились.

Люнеди, мартеди, мерколеди…сабато. А по воскресеньям дитя у доньи Агнесы в парикмахерской пребывало, с папильотками забавляясь, весьма собой довольное и вечно в алой помаде с ног до головы.

Мольто, мольто бене! сказали на это каталинские рагацци, а те, что постарше, только головами покачали. Осень кончилась, дженайо наступил, а порто неро наш все суетится, все чужие каштаны из жаркого пепла таскает, небесные свары улаживает, совсем в Каталине тихо стало.

Раньше, бывало, поссорятся два благородных дона из-за полосатой юбки, и понеслась кровавая фильма с поджиганиями, успевай только смертельные новости слушать на рынке Доменико…или, скажем, воду в фонтане кто-то втихомолку спустил и все монетки серебрянные со дна-то и выгреб, вот потеха разбираться! все своих бамбини выгораживают, на чужих пальцем показывают, народу на площади как во время карнавала, или вот еще…э! чего там говорить, заскучали мы понемногу, никто и не удивился, когда порто неро вдруг исчез в конце феббрайо, в середине високосного дня.

Будто и не было.

Потом уже, весной, когда колодец чистили, сами знаете какой, он, натурально, там и оказался, мертвенький порто неро, безымянный. По голове одноухой опознали.

Видать, сильно его прихватило, коли в зимний колодец полез на дневную луну смотреть, это ведь средство сильное, мольто компликато, вот если бы зуб, например, у него заныл, так и что? вышел на пляж, поймал сонного январского краба, и дело с концом, или вот, скажем мигрень… хотя донья Агнеса и говорит, что он из любопытства туда залез, мертвое время поворошить, что до меня, я так понимаю – через край перегнулся, подскользнулся и сам по себе упал, бедолага.

Что я говорил? А! какая же, говорю, деревня на Сицилии без порто неро? Непорядок. Мольто странно. Вот и стали мы снова по сторонам оглядываться.