Текст книги "Пять имен. Часть 1"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Художник

Высоко, под самой крышей дома номер четыреста двадцать восемь, живет художник. У него есть чайник со свистком, почти черная кошка, работа, которая его кормит, и Клара.

Он копирует картины старых мастеров для издательства, которое платит не так, чтобы много, но на жизнь хватает. А ему много не надо. И, пока есть деньги, он заваривает чай с мятой и душицей прямо в чайнике, садится у окна, на колени ему вспрыгивает кошка. В городе мокро, тучи, туман, стекло покрывается неровной сетью дрожащих и оползающих капель, барабанит по крыше уютный дождь. А художник мечтает. Он хочет написать эротический роман.

Невидящим взглядом смотрит он в мутноватое стекло и все рисует и рисует перед глазами сцены нежности и насилия, не решаясь перенести их на бумагу. Стройными рядами идут мускулистые нубийцы, жаркие эфиопки, тайки с бархатной кожей, бредут по берегу моря, чтобы упасть в прибой и подставить обнаженные тела солнцу – игра света и тени, полутона и влажный песок на лице. И что же? Воображение отказывает художнику, он застывает, кошка тихо мурчит у него на коленях, чай стынет.

На следующий день, закончив очередной набросок, он сядет в кресло у окна, обхватит колени руками, брысь, кошка, не до тебя, и станет рисовать новую сцену. Девочка, еще пухлая щеками, фруктовая, пушистая, берет со стола персик и маленькими быстрыми пальчиками разминает его, впивается губами – крупные мазки, акварель, гуашь, капли сока. И что? Художник хмурится, ни одна сцена не удается ему по-настоящему, он теряет детали, он не может поймать главное, он плачет. Кошка тихо сидит на подоконнике, боясь его потревожить. Приходит Клара.

Она шлюха, ее обход закончен, клиентов сегодня мало. Клара подумывает завязать со своим ремеслом, сколько можно. Ей нравится, когда художник просит ее позировать для редких собственных работ, нравится лежать обнаженной на потрепанном куске красного бархата, вдыхая запахи красителей и душицы, которыми пропитана мансарда. Ни одна картина из тех не закончена, ну и что. Кларе нравится художник, и она не прочь остаться. Закипает чайник. Художник замечает Клару, наконец, и они молча пьют чай с домашним печеньем.

После чая она не спешит уходить, а он не гонит ее, занятый мыслями об очередной сцене – не идет кисть, цепляется капризным беличьим ворсом за холст, тонкая французская девочка разметалась в белоснежной шелковой постели. Никто не идет, она прекрасна, в полумраке комнаты она выглядит силуэтом с дагерротипа, обнаженной фигурой речи, точеные линии, точные штрихи, кто придет к ней? Художник не знает, он ложится спать.

Кошка сегодня останется на подоконнике – место в постели занято, там ляжет Клара. Кошка не против.

Художник ворочается, вздыхает и никак не может уснуть. Клара смотрит на него в лунном свете, падающем из окна, гладит его по щеке и делает ему минет, бережно и сосредоточенно, как заядлый курильщик, аккуратно берущий губами последнюю сигарету из пачки, хранимой на самый черный день, затяжка, затяжка, выдох, удовольствие с привкусом душицы и мяты. Дождь закончился. Художник автоматически целует Клару в губы, откидывается на подушку и в ту же минуту засыпает.

Ему снится горькая и соленая эфиопка, она выходит из моря и сворачивается у него на подоконнике большим блестящим кольцом. Клара засыпает тоже, но ни ей, ни кошке в ту ночь не снится ничего такого, о чем можно было бы рассказать хозяину. А утром снова идет дождь.

* * *

У меня есть отличное переносное солнце, купленное на распродаже. И если его включить, станет видно, что, в сущности, мы очень счастливы. Черты станут ярче, ногти застынут нугой из разломленного напополам шоколада, а на губах проступит винный отпечаток винстона, фильтром искупанного в бокале, как ты меня научил. Станет как-то очень заметно, что тебя здесь нет и я, кажется, никогда больше тебя не увижу, потому что уже давно две тысячи километров умножились на два. Станет светлее, стоит включить солнце: маленькое – можно поставить рядом, чтобы тепло, можно закрыть ладонью, чтобы пальцы были кровавыми, словно искусанными – до локтей далеко, не достать. Можно закрепить над зеркалом, подойти – и тогда сразу видно, что год получился зимний и цирковой; холодно, правда, холодно под куполом: красный нос, трико, гаснущие факелы в руках, в ступни врезается тонкий трос, на щеке нарисованная слеза. Маленькое солнце можно носить на ладони, светить, выжигая на эпителии слова радости и любви, освещая дорогу – даже и не себе, если хватит запала. И, забыв о судьбе крокодила, можно даже проглотить это солнце, когда станет совсем небольшим, растраченным более чем на две трети, чтобы там, внутри, тоже было светло и как-то сразу понятно, что мы, в принципе, очень счастливы. Сны станут ярче, страхи застынут и растворятся белой таблеткой в красном бокале, который я непременно выпью, потому что всем известно: от себя не уйти, а царапины нужно обрабатывать спиртом, закусывать шоколадом, не уронить бы факелы, не уронить.

Твое здоровье, солнце мое, от неба и до самого дна.

Та история

Та история

Если бы мне пришлось рассказывать Ту историю, я бы обязательно начала так…

Давным-давно, еще когда для того, чтобы прослыть творческим человеком, не приходилось рисовать белым по белому, а чтобы объяснить свою точку зрения, не нужно было доводить мысль собеседника до абсурда, жили на свете двое. И так они любили друг друга, что даже говорить неудобно – кажется, что все слова выходят какие-то ненастоящие, банальные и не о том.

Говорят, что все на свете написано, но подлинную историю этих двоих найти невозможно. Неизвестно, где и в когда искать, да на каком языке. Есть, конечно, отдельные смельчаки, которые пишут слабые копии, думая, что создают оригиналы. А есть небывалые герои, которые пытаются воплотить Ту историю в жизнь. И совсем уж мало тех, кто воплощает.

У Той истории нет морали. Говорят, правда, что у нее есть конец: «И жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Не верьте – такой конец есть только в копиях. У Той истории не может быть конца. По законам жанра. Это ведь не какой-нибудь там роман.

А заканчивать я бы, конечно, не стала.

Пицца

– Вы заказывали пиццу?

– Да, я… Давайте… Да разувайтесь вы…

– Ну, давайте разуюсь… Как у вас чисто.

– Да… Сколько с меня?.. Ой, сейчас…

– Ага. Простите… У вас что-то случилось?

– Нет, почему это?

– Ну, просто так люди не плачут.

– Я… не обращайте внимания.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Нет… Хотя… В каком-нибудь фильме героиня предложила бы съесть с ней пиццу.

– Да, а герой бы согласился. И я бы… если бы был героем.

– А знаете что? Я вас действительно приглашаю.

– Вы серьезно?

– Ну да, почему нет?

– Ну… хорошо.

У него больше не было заказов на сегодня. Видимо, поэтому они очнулись над пустыми чашками и тарелками, когда было уже…

– Ой, уже час ночи! Как же вы поедете? Вы же на своих двоих?

– Ну, машину поймаю. Где у вас тут машину лучше ловить?

– Выходите за угол, там дорога, вот по ней… Слушайте. А может… вы останетесь?

– А это удобно?

– Почему нет?

– Вы всегда отвечаете «почему нет»?

– Почему нет?

Они рассмеялись, и он поставил обратно сумку.

– Предупреждаю, через полчаса я ложусь спать, мне завтра рано на работу.

– Да и мне.

Диван в соседней комнате не годился даже для того, чтобы на нем сидеть, не говоря уже о большем. Она привыкла укладывать гостей в свою постель, благо у нее никогда не оставались чужие люди. Когда выключили свет, до нее дошла вся пикантность ситуации.

– Располагайтесь…

– А диван?..

– Он сломан. Кроме того, вы там не уместитесь.

– Ну, хорошо…

Они полежали под одним одеялом минут десять – тихо, как мыши. Каждый думал, что это будет неправильно, но… Его утомило расставание с последней – молоденькой и безбашенной – девчонкой, а тут хорошо, но потом… А ей первый раз за тысячу лет можно уснуть не одной, но утром…

– Было так интересно, что я бы так до утра и сидел.

– Да? Ну, можете пойти на кухню и посидеть еще немного.

– Потом он поел еще немного… и еще немного…

– Ага, Винни-Пух.

– Спать?

– Спать…

– А что бы дальше сделал Винни… тьфу, герой фильма?

– А что бы ответила героиня?

Они повернулись друг к другу и шепотом одновременно спросили:

– О чем ты сейчас думаешь?

Вышеград

Вышеград – белые холмы, черные дома. Зима пришла, застелила, выстудила горячее сердце малого города. Люди кутаются в меха, кожу, сукно, по вечерам сидят у огня, ведут разговор о былых подвигах, а о новых – ни слова. Какие подвиги в такую стужу-метель?.. Холодно в Вышеграде.

– Витко, посиди со мной…

– Да я каждый день с тобой, никуда не хожу.

– Как это – никуда? Вчера за дровами в лес кто пошел?

– Так ведь замерзнем мы с тобой, если я дров не принесу.

– А кто по утру сбежал? Чуть с жизнью не рассталась, когда увидала, что нет тебя!

– Будить не хотел… Любавушка, есть-то нам что? Зима долгая в этом году. Вот и пошел на охоту…

– Не смей мне говорить про голод! Что ты про него вообще знаешь?! Не ты, не ты сидел там один, без всякой надежды, без корочки хлеба…

Женщины прядут, вспоминают, как в прошлом году Изран оборотней победил, как Вересей Хельгу спас. Вздыхают девицы, мечтают, чтобы когда-нибудь пришел их черед. Велика ли беда – посидеть пару дней в темном лесу или в разбойном логове, если прискачет на коне добрый молодец, победит врагов, спасет девицу, возьмет в жены? Усмехаются женщины, ничего не говорят.

– Что ты, милая?.. Это морок ночной, успокойся…

– Витко, веки не закрыть, смотрит, смотрит на меня зверь лютый, дышит, на черный дым исходит. Не могу я спать, Витко… Не трогай меня, уйди!.. Нет, постой…

– Любавушка, тихо, тихо, не плачь, я с тобой…

Выехал на гору, посмотрел вниз. Расступается лес у подножья гор, камни лежат грудами, чернеет пещера… На горе добрый молодец Витко крутит чернявый ус, поправляет меч у пояса, улыбается солнышку жаркому. Знает Витко, победит он дракона, привезет домой Любаву Прекрасную, станет жить-поживать…

Вышеград – стылые холмы, теплые дома. Зима пришла, заморозила, выстудила горячее сердце малого города. Люди кутаются, по вечерам ходят в гости, сидят у огня, ведут разговор о былых подвигах. Только нет среди них Витко Храброго, почитай, три года не видят его в чужих домах, да и на улице редко встретишь Витко. Не выходит он из дому. Разве что на самом рассвете, когда жена забывается неровным сном, крадучись, выскальзывает он, идет в лес, собирать хворост или охотиться на дикого зверя. А потом возвращается Витко туда, где углы затянуты паутиной, садится осторожно на край широкого ложа и смотрит, как мечется во сне Любава, что звали Прекрасною. Поправляет Витко край одеяла, а потом, проведя рукой по белым, как сама зима, волосам, идет растапливать печь. Холодно в Вышеграде.

Томасина Скай

Я люблю девочку по имени Томасина Скай. У меня кружится голова, может быть, это плохо, иногда мне даже страшно, но я все-таки люблю ее. У Томасины мягкие ступни пятилетнего ребенка, жесткие волосы, которые мне нравится гладить, светлые глаза, лицо с морщинками смеха. Девочка по имени Томасина Скай не знает, что такое быть хорошим или плохим. Добро и зло она не оценивает, а совершает, ведомая лишь импульсами своего сердца. Девочка смеется от неожиданности, когда новый поступок приносит ей что-то хорошее, она хмурится, когда он приводит к плохому. Она не будет печалиться долго, просто станет жить дальше. Это видно по ее глазам. Томасина Скай носит платье, потому что она немножко принцесса. Никто не знает, сколько ей лет. На нее падает солнце и никогда не упадет.

Я видел ее только один раз, на картине. С тех пор я люблю ее. Сегодня мне представилась возможность познакомиться с художником, и я подумал: почему бы и нет? Томасина Скай не побоялась бы разрушить иллюзию. И я решился. Рисовала эту картину женщина – сильная, звонкая, тонкогубая экзальтантка. Эмоциональная, с жесткими волосами и в строгом платье – слишком строгом для юной принцессы. Сейчас я смотрю ей в глаза и не слышу ее имени. Мне кажется, меня щекочут искорки смеха, я делаю шаг, и мне становится жарко – неудивительно, ведь на нас все время падает солнце, и я только надеюсь, что оно никогда не упадет.

Теплая метель

Когда говорят «тепло»,

имеют в виду – «мне тепло»…

…Снег никогда не таял, лежал на крышах и подоконниках маленьких домиков, на зеленых елках, на заборах и на земле. Люди не выходили на улицу, поэтому метель за окном всегда была для них теплой. К тому же ей действительно никогда не было холодно. Потому что сюда не заглядывал ветер. А снег поднимался в воздух только от землетрясений. Это случалось все реже, и люди постепенно начали забывать о теплой метели. А она помнила и ждала, когда же вздрогнет земля, качнется небо, искрами взовьются снежинки и долго еще будут кружить, медленно опускаясь вниз…

Да что там землетрясения, даже день – и тот наступал редко. Вокруг было темно и тихо.

Сегодня все и случилось. День наступил сразу, земля ушла из-под ног, проснулась метель, счастливая вскинулась, но тут же как-то странно тряхнуло, завертелось все и вдруг…

Раздался треск, стеклянное небо раскололось пополам, подул холодный ветер, снег рассыпался, и громкий голос виновато сказал: «Мама, я не нарочно…»

Посвящается тебе

Он разорился и превратился в альфонса. Она же стала звездой экрана и кормила его. Потом ей надоело, и они поругались. Он стал бомжом, спал на вокзале, потом как-то выкрутился, написал книгу о прожитом, а на полученные деньги уехал на Кипр. Там они и встретились – она спросила, как доехать до Пафоса, а он продавал апельсины. Он узнал ее, а она его в рыжебородом торговце – нет. Она села в «форд эксплорер» и пыталась понять, где видела это лицо. Решила, что в местной рекламе, а ее спутник улыбался и просил не думать о чепухе. Потом, уже зимой, в Москве, она вспомнила и собралась на Кипр, но что-то не сложилось. Через полгода она случайно узнала, что тот самый торговец эмигрировал в Англию. А он считал пенни, сидя в ирландском пабе, и писал книгу о

них между строчек глянцевого журнала, чтобы издать в России, – вдруг она увидит? Камера крупным планом покажет глянцевую страницу и чей-то голос произнесет: «Стоп. Снято».

Книгу не издадут, но появится онлайн-версия, и она случайно на нее наткнется, набрав в поиске два ключевых слова. Она будет искать, кто ее написал, но первоисточника уже не найти. Почти отчаявшись, она начнет писать свою книгу, чтобы он ее когда-нибудь прочитал. Книгу переведут на английский, и он увидит ее в Австралии, лежащую посреди пустоши. Буквально выдернув томик из-под кенгуру, он прочитает фамилию автора и снова захочет ее найти. Они увидят друг друга через стеклянную перегородку в аэропорту Хитроу: он – возвращаясь в Европу, она – улетая в Австралию. За пять минут они много успеют сказать друг другу одними губами. Она не станет садиться в самолет и побежит к нему стеклянными коридорами, но ее примут за террористку и задержат до выяснения обстоятельств. Он будет ждать ее на стоянке, и когда ее через три дня выпустят, они

вернутся домой. К тому времени дом покроется пылью, и она немедленно начнет чихать и сляжет с аллергией, а он будет приносить ей носовые платки и чай в постель. И когда он склонится над их общей постелью, чтобы забрать пустую чашку, и улыбнется ей, камера крупным планом покажет ее лицо, и чей-то голос скажет: «Стоп. Снято».

Они будут жить долго и счастливо, есть брусничное варенье, сажать желтые розы, читать вслух газеты, и вся округа будет знать, что в том домике на окраине живут двое сумасшедших стариков, которые каждый вечер гуляют, держась за руки. А потом он умрет во сне, и она поедет на Кипр, чтобы высыпать пепел над морем, как он хотел. И она будет долго смотреть на закатное солнце и слушать шум прибоя. Камера будет держать в кадре ее спокойное лицо с развевающимися седыми волосами, и чей-то голос воскликнет: «Стоп. Снято». Она рассмеется, снимет парик, повернется и увидит его. Не смывая грима, они пойдут в бар пить коктейли и вспомнят Москву декабря 2003 года.

Н. Крайнер

Город

В этом городе четвертую неделю идет дождь. Он смыл все острые углы и все акценты. Остались только недомолвки, недостачи и флирт на расстоянии вытянутой руки. Иногда – чуть ближе. Слова стекают вместе с водой в канализационные решетки и плывут куда-то по своим делам.

Дождь выгнал на улицы всех бродячих собак и прогнал оттуда всех кошек. Кошки сидят на персидских коврах около каминов и слушают, как их хозяева, прижимаясь носами к стеклам, клянут, на чем свет стоит, погоду и редкие молнии и еще более редкий гром. Это не тот дождь, который очистит и пройдет. Это тот, который залезет глубоко под кожу, затопит костный мозг, будет хлюпать в голове и в босоножках, когда побежишь через площадь за хлебом и вином. И ничего не останется, кроме как пить и есть, смотреть за стекло и гладить кота, который, для разнообразия, не будет возражать, потому что внутри тепло и сухо, и не стоит ради собственных принципов с этой благодатью расставаться.

Дождь идет, и все одинокие женщины теперь плачут по пять минут перед сном, не понимая, зачем они это делают. Не осознавая, что это просто дождь выливается из них, потому что не может больше помещаться внутри. А все одинокие мужчины очень сосредоточенно смотрят в телевизор и крепко держатся за бутылки с пивом, боятся, что их смоет. Те, что посмелее, пытаются найти себе компанию на эти дни. Те, которым хватило на это смелости, успели обзавестись подругами, все же, четыре недели – не шутка.

На кладбище сейчас пусто и сыро, только один человек с огромным черным зонтом каждый день приходит посмотреть на свою могилу. Все никак не может поверить в то, что умер. Даже перестал пытаться, просто выполняет этот нехитрый ритуал в любую погоду, иногда приносит себе цветы, всегда живые и всегда желтые, прощается с собой. Мы ему не мешали никогда, теперь-то уж точно не станем. Тем более, когда он не на кладбище, жизнь у него приятная и легкая, все столики в кафе освобождаются, как только он подходит туда, поэтому не надо ждать свободных мест и никто не разговаривает над ухом. Но сейчас, когда он стоит у своей могилы, лицо у него бледное и дождь плачет за себя и за него. Потому что дождю все равно, а этот человек как не умел плакать при жизни, так и сейчас не научился.

У соседки дочка третий день рисует солнышки. Уже на всех обоях и на всех дверях, но нашаманить настоящее солнце ей пока не удается, потому что маленькая, да и рисует карандашами, а не акварелью. Как же можно бороться с дождем карандашами. Я ей не объясняю ничего, сама до всего додумается, потом, когда станет постарше, и мама ее перестанет рассказывать ей на ночь страшные сказки про ведьму, которая живет на соседней улице.

Ведьма, кстати, устроилась лучше всех. Она попивает чай и раскладывает бесконечные пасьянсы. Она это делает в любую погоду и в любое время суток, ей совершенно все равно, затопит нас всех или нет.

А колдуны говорят, конца света все-таки не будет. Это просто боги смотрят художественный фильм «Титаник», а дальше у них по плану наверняка что-нибудь более веселое.

* * *

Колдуны, кстати говоря, всегда правы. Поэтому у нас в городе их не очень любят. Хотя, бывает, обращаются за советом, но радости от этого мало. А когда радости мало, пользу разглядеть сложно. Соседка вот, как-то вскочила среди ночи, схватила зонтик и пошлепала по лужам к колдунам, очень захотела узнать, как ей жить дальше и найдется ли мужчина, который полюбит ее и ее дочку. Ведь одиноких мужчин полно, должен найтись хоть один. Это она мне уже потом объяснила, капая слезами в блюдце с вишневым вареньем. А тогда и не думала особо, просто пошла. Но колдуны ей только одно и сказали, на все ее вопросы. «Дура» сказали колдуны. И ничего больше. И даже в лицо такому не плюнешь, потому что прав.

* * *

Если дождь все-таки закончится, у нас тогда праздник будет. День Всего проходящего. Мы бы сами не додумались, конечно, это все колдуны. Сказали, что человек хотя бы раз в год должен осознавать, что все когда-нибудь да закончится, даже самое плохое. Не говоря уже о самом хорошем.

Вот мы тогда с утра и просыпаемся, зная, что все сегодня будет заканчиваться. Нет, не горячая вода конечно и не дождь даже. Но вот кофе в любимом кафе вполне может, одну чашку выпьешь, а вторую тебе уже не принесут, может, только, подсунут украдкой в счет 42 зернышка, на эспрессо. И с чаем те же проблемы. И еще так повелось, что если пачка сигарет кончилась, то новую тебе уже не продадут. Мы поначалу понять не могли, какая от этого праздника радость, на колдунов поглядывали недобро и все ждали, может, они тоже закончатся. А потом поняли, что с этим нужно делать. Так что каждая чашка кофе пьется с тем удовольствием, которые обычно от трех-четырех получаешь. Да и сигарету в пепельнице на пять минут уже не оставишь. Будешь курить вдумчиво и смотреть на дым, не забывая про кофе, конечно. Или про вино.

Вино, кстати, в этот день в кабаке старого Джона подают отменное, красное, сухое, только что не пересыпается из бутылки в стаканы. Только мало. Дай бог, бутылок пять. А город у нас хоть и небольшой, но к Джону почти все ходят, кроме самых маленьких детей. Вот и нацеживает он почти наперстки, если после трех дня прийти. Если раньше, то, может, побольше достанется. Но зато такого вина во все остальные дни года не попробуешь. Мы Джона уже всем городом уламывали, не помогло.

Еще в этот день везде свечи зажигают, и пускают по реке бумажные кораблики. Кораблики, конечно же, тонут, а свечи догорают, но пока это все плавает и горит, можно сбежать из кабака и постоять немного на набережной, допивая вино и глядя, как тонет кораблик, который ты пустил плавать. Я к своим корабликам всегда глаза пририсовываю, чтобы можно было опознать.

Нет, конечно делается грустно иногда. Потому что, хоть и танцы на площади и люди веселятся, как могут, но музыканты-то наколдованные, в любой момент исчезнут, а ты в этот момент вдруг танцуешь с каким-нибудь прекрасным незнакомцем. Он-то вполне может исчезнуть вместе с музыкантами.

Да, примета есть такая, что всякие в этот день заведенные отношения тоже долго не проживут. Даже дружба. Про любовь я и не говорю уже. Она вообще может погаснуть одновременно с какой-нибудь свечкой. Хотя бы с той, что у вас на столике стоит и горит. Бывает, конечно, и по-другому, но не особенно. Вот приятель мой, Матиас, который в соседнем доме живет, познакомился два года назад с девушкой на этом празднике. Влюбился без памяти, хотя за ним такого раньше не водилось. И даже умудрился на следующее утро рядом с ней проснуться. Но вот как начал ее рисовать, Матиас у нас художник, да, так она посидела минут двадцать для приличия, а когда он отвернулся, чтобы красок на мольберте смешать, раз и ушла куда-то. Или просто исчезла – не поймешь. И ходил потом Матиас, как дурак, с недорисованной картиной. И мог бы, конечно, по воспоминаниям нарисовать, да вот беда, влюбился-то он без памяти. Какие уж тут воспоминания. Впрочем, он утешился довольно быстро, стал пейзажи рисовать. Говорит, природа понадежнее людей будет. Сейчас сидит дома и рисует дождь. Уже столько дождя нарисовал, что у него на полу время от времени лужи появляются.

Ну да, я же про праздник. Под утро уже, когда все музыканты исчезают, и все кораблики тонут, мы обычно вспоминаем, что жизнь тоже когда-нибудь заканчивается, умираем да и расходимся по домам – спать.

* * *

Город наш, если идти вдоль реки и вдоль него, продолжается всего две бутылки пива. А если идти поперек, от квартала тишины к реке, то и того меньше. Всего бутылка, да еще чашка кофе, которую непременно надо выпить в кафе у моста. С другой его стороны. По секрету скажу, в этом кафе варят самый лучший кофе во всем городе. А то и во всем мире. Лечит от разбитого сердца и черной меланхолии. Для разбитого сердца нужна одна чашка крепкого колумбийского, для черной меланхолии – латте.

Но в это кафе почти никто из нашего города не ходит. Из тех, у кого все совсем хорошо, по крайней мере. Потому что, если перейти мост, а кафе сразу за мостом стоит, то начинает происходить Неожиданное. Неожиданное живет у нас за мостом уже очень давно, оно появилось даже раньше колдунов. Как всякое Неожиданное, оно норовит случится с каждым горожанином, которого судьба или любовь к хорошему кофе заносит на ту сторону реки. Разбираться, как там что у человека в жизни, оно, разумеется, не станет. Так что, если было у тебя все совсем хорошо, может неожиданно стать обычно. Или плохо. Но чаще всего просто по-другому. Наше Неожиданное, в общем-то, не злое, просто у него свои представления о человечьем счастье. Вот горожане и побаиваются. Но не все, конечно же. Я-то ладно, я туда через день хожу, потому что наши с Неожиданным представления о счастье очень друг на друга похожи, и мне «по-другому» только на руку, иначе ни работать, ни жить толком не получается. Но есть еще молчуны из квартала тишины, они туда раз в неделю приходят, сидят и, наверное, о чем-то с Неожиданным договариваются. Успешно, потому что это единственное время, когда они улыбаются. Еще в кафе, бывает, ходят влюбленные пары, когда им окажется, что любовь вот-вот сойдет на нет. Неожиданности в таких случаях очень помогают. А если не помогают, так разбегутся эти влюбленные, как и было задумано судьбой. Тоже не худший из вариантов.

Но лучший момент – это даже не момент возвращения на эту сторону реки. И не тот момент, когда входишь в дом и понимаешь, что изменилось и в какую сторону. Самый лучший момент – это когда ты сидишь за столиком в кафе и чувствуешь, как что-то с твоей жизнью происходит. Сразу в голове как будто бутылку шампанского открыли. Ну, или не шампанского, а старого рома, к примеру. Это кому что по вкусу.

Вчера, вернувшись домой, я обнаружила, что мой кот, отличающийся мизантропией и свободой суждений, теперь умеет разговаривать. Спорили с ним полночи, до хрипоты (моей) про судьбы человечества и про фатализм. Надеюсь, это ненадолго. До завтра, максимум.

* * *

Сегодня по домам ходили социально опрашивающие, спрашивали сколько у опрашиваемых было в жизни проебанных возможностей. И как они себя в связи с этим ощущают. Да, прямо так и спрашивали. Специфичные они потому что здесь. И никогда не поймешь, зачем им это надо. Может быть, под Новый Год подарков наделают, может быть, просто, для статистики. Или какую-нибудь газировку выпустить собираются с названием «Последний шанс».

Пришли, помялись в дверях, потом зашли таки в дом, уселись на кухне и давай допрашивать.

– Сколько? – спрашивают.

Я задумалась, конечно. Ведь если признать, что возможность таки да, того самого, это ведь навсегда. А навсегда меня пугает. Но врать нагло в лицо меня так и не научили. Пришлось советоваться с памятью. Память услужливо подсунула один случай. Да, обидно было до сбитых костяшек, я помню. С другой стороны, говорю я памяти, это был принципиальный вопрос. Из разряда тех принципов, которые кажутся очень важными, когда тебе 18 и очень показательными, когда тебе 30, к примеру. "Все равно ничего не получилось бы" сказала я памяти. "Мы не сошлись принципами"

Память покивала и рассказала еще один случай. То есть, еще один кусок жизни рассказала. И опять таки да, могло бы. Срастись и разрастись, и вылиться в прекрасное тихое и уютное. Глупости, говорю я. Вся моя тишина с уютом – они здесь и сейчас. И не надо путать уют с болотом. И покой с волей тоже не надо. На всякий случай.

Опрашивающие смотрят на меня, но молчат, видимо, понимают, в чем тут дело. Видимо, не только я так себя веду. Я оторвалась от общения с памятью, налила им гостевого чая. Я-то его не пью, а гостям приятно иногда. Пепельницу поставила. Пусть ждут и ни в чем себе не отказывают.

Память, тем временем, поднапряглась и выдала самое оно. Самое больное и недавнее. Я аж зубами заскрипела от досады. Могло быть красиво. Да чего там, и было красиво. Только несколько меньше, чем хотелось бы. Ну так это поправимо.

– Ни одного, – гордо ответствовала я и пошла в комнату разыскивать записную книжку.

Опрашивающие допили чай, грустно о чем-то пошептались и ушли.

Наверное, газировку новую так никто и не выпустит. И подарки под Новый год придется покупать самим. Ну, оно и к лучшему.

* * *

А со мной недавно вот какая штука случилась. Я пропадать начала, по частям. Проснулась утром, а ноги и нет. Причем, что обидно, правой. Мне-то как раз левая всегда меньше нравилась. Хотя я ее чувствую вроде, ногу эту, но не вижу. А пока я кофе утренний пила да тревожилась, еще и рука пропала, тоже правая. Я тут совсем заволновалась и начала думать, к кому бы пойти. Можно, к примеру, к колдунам, но эти ведь дурой обзовут и окажутся правы, а мне это не поможет, скорее всего. Я же тут буквально на части разваливаюсь. Точнее говоря, на их отсутствие. Еще можно в квартал тишины пойти, к молчунам, но они пока объяснят на пальцах, что к чему, я уже успею целиком исчезнуть. А значит, остался только один вариант. Пойти к старику Петру, который у нас в городе мебель делает. У него получаются чудесные кресла, в которые можно забраться с ногами и все равно будет удобно. И даже место для кота останется. А кроме деланья мебели Петр еще дает советы. Мудрые, конечно же.

Я порылась в шкафу, нашла платье длинное до полу, с рукавами, чтобы никто не заметил, что со мной творится, и пошла. Петр, к счастью, всего в паре кварталов от моего дома живет. Но тетушки, которые сидят по утрам на площади, все равно меня заметили. Еще бы, они ведь когда-то были кошками, все три. И им почему-то из тех кошачьих времен осталось наследство в девять жизней. Я уж не знаю, сколько из них они прожили, но каждое утро тетушки сидят на площади, хищно смотрят на голубей и рассказывают друг другу про своих многочисленные любовников из всех своих многочисленных жизней. Я еще маленькой совсем была, а они там уже сидели. Так что, наверное, жизней прожили немало. Не одну, и не две даже. Мы, когда детьми были, все пытались их подслушать, уж больно интересной нам казалась тема многочисленных любовников. Но тетушки нас всегда замечали и шипели тогда, почти совсем по-кошачьи. А мы убегали с визгом, конечно же.

Так что мне и сегодня пройти мимо тетушек незамеченной не удалось. Одна из них еще посмотрела так пристально и сказала – Ты сегодня что-то выглядишь плохо. Прозрачная почти. Ты кушай побольше рыбы, что ли. Я только кивнула и быстренько мимо них, чтобы не догадались.

А вот старый Петр сразу все понял. Посмотрел на меня и говорит– Исчезаешь? Ну, я только кивнула, что еще оставалось. А он мне налил вишневого сока и давай вокруг меня ходить и что-то приговаривать, пока я сок пью. Минут пять ходил, потом уселся в кресло и начал трубку раскуривать. Кресло Петра – это вообще разговор отдельный. Удобнее кресла во всем мире нет, я там как-то один раз сидела, когда у меня была любовь сильно несчастная и я, как обычно, за советом прибежала. Посидела в этом кресле минут пять и забыла про все, и про любовь и про несчастья сопутствующие. И поняла заодно, почему Петр у нас такой мудрый.