Текст книги "Русские инородные сказки - 5"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Мария Вуль
Ненарисованные картинки

картинка # 1

цветная; холст, масло

пятница, поздний вечер; невысокий и плотный немолодой человек в джинсах и темно-синем свитере, прислонившись спиной к двери между вагонами метро, сосредоточенно вертит в руках марионетку, клоуна в синем костюмчике с золотыми звездочками. распутывает веревочки, наклоняет голову, кажется, хмурится – и вдруг выпрямляется, улыбается про себя, морщинками у глаз, и заставляет распутанного клоуна станцевать в воздухе что-то немыслимое.

картинка # 2

цветная; бумага, акварель

по переходу «библиотека имени ленина» – «александровский сад», чуть прихрамывая, бредет маленькая сгорбленная старушка: огромные очки, серо-голубая шапка, пряди седых волос, старое пальто, стоптанные башмаки, при каждом старушкином шаге из-под пальто выглядывает ажурный край белой вязаной юбки.

картинка #3

ч/б; бумага, тушь, перо

в субботу утром в метро, на кольцевой, у дверей полупустого вагона стоит мальчик: очки, молодая редкая бородка, рюкзак, косуха, фанатская майка с капюшоном, на груди название какой-то группы – ac/dc? exploited? ария?

мальчик обнимает плюшевого медведя размером с трехлетнего ребенка, нежно гладит пальцами коричневый мех, прикрывает глаза, пристраивает затылок к стеклу, улыбается. гладит. и улыбается.

картинка #4

цветная; бумага, пастель

на площадке у консерватории, перед памятником чайковскому, две девочки лет десяти танцуют вальс. зеленая куртка – черное пальто, косы – конский хвост, юбка и гольфы – строгие брюки, сбиваются с ритма, спотыкаются, хватаются друг за друга, хохочут, убегают вверх по большой никитской, держась за руки.

картинка # 5

ч/б; бумага, тушь, перо

метро «тургеневская», вечер, последняя лавочка на платформе. на лавочке, сгорбившись и опустив голову на руки так, будто плачет – или спит, сидит девушка: серое пальто «в елочку», сапоги, нейлоновые коленки, длинные-длинные черные волосы, лица не видно.

на краешке той же скамейки старушка в синем, с очень прямой спиной. смотрит на девушку, собирает губы в ниточку, качает головой.

картинка # 6

цветная; белый картон, акриловые краски

на троллейбусной остановке две юные леди лет восемнадцати (первая: майка с английским флагом, голый живот с колечком в пупке, к джинсам пристегнута толстая цепочка; вторая: строгое пальто, малиновый шарфик, сапоги на каблуке и темные очки) играют в «колыбель для кошки» плотным ярко-синим шнуром.

картинка # 7

цветная; бумага, пастель

по дорожке в парке идут двое – дедушка и внучка. дедушка тащит самокат, внучка выдувает мыльные пузыри, вдруг останавливается, тянет дедушку за рукав, подставляет баночку; тот качает головой, потом сдается, наклоняется, дует в затянутое мыльной пленкой колечко; внучка считает пузыри и смеется.

картинка # 8

эскиз; бумага, карандаш

вечер, скамейка во дворике, на скамейке три набитых полупрозрачных магазинных пакета: коробка сока, хлеб, овощи, печенье, курица, обычный какой-то набор. рядом на корточках сидит юноша в костюме и галстуке и гладит бездомную кошку.

картинка # 9

цветная; бумага, пастель

у моста на «белорусской» стайка молодых милиционеров взвешивает на уличных весах служебного ротвейлера. за процессом наблюдает небольшая толпа. у ротвейлера разъезжаются лапы, милиционеры весело переругиваются, люди в толпе смеются.

картинка #10

ч/б; рисовая бумага, тушь

на стоянке серебристая иномарка, в ней двое – он и она. он за рулем, в костюме, при галстуке. ему около сорока. она лет на пятнадцать моложе, тоненькая длинноволосая блондинка. вдруг он тянется к ней через подлокотник, гладит по голове и поправляет сережку в носу.

картинка # 11

цветная; картон, карандаши

у фонарного столба стоит абсолютно лысый человек: куртка, мятые штаны, очки, руки в карманах. человек читает объявление, набранное ярко-красными буквами: «купим волосы, дорого».

картинка # 12

цветная; бумага, акрил

в маленьком дворике, где-то вокруг «тверской», под старым тополем стоит недавно покрашенная скамейка: желтые доски, синяя спинка, черные гнутые железные ножки. на скамейке – лист журнального формата, на листе крупно напечатаны два слова: «пусть лежит».

картинка #13

цветная; картон, акварель

по большой никитской, переглядываясь и пересмеиваясь, идут две девушки, одна прижимает к груди ворох линованных бумажек, другая осторожно держит букет белых тюльпанов. рядом – то забежит чуть вперед, то, наоборот, приотстанет – семенит юноша в распахнутом черном пальто, с красным клетчатым шарфом на шее, и играет на скрипке что-то забавное.

картинка # 14

ч/б; плотная бумага, тушь

по узенькой гаагской улочке мимо припаркованных машин медленно едет на велосипеде блондинка в спортивном костюме, волосы забраны в «конский хвост». она едет – и везет за руль второй велосипед, а по тротуару на другой стороне улицы трусцой бежит еще одна блондинка в спортивном костюме, с волосами, забранными в «конский хвост».

картинка #15

ч/б; ватман, уголь

в маленьком иерусалимском ресторанчике у накрытого на шесть персон столика лежит кукла-младенец в распашонке и подгузниках.

на полу. в проходе. лицом вниз.

картинка # 16

цветная; доска, мелки

возле палаток со всякой снедью в переходе у метро стоит молоденький милиционер и разглядывает витрину с плюшками. на боку у него висит буро-зеленая фляжка, на фляжке кусок лейкопластыря с фамилией, накорябанной синей ручкой. к руке мальчика резинкой прицеплен розовый свисток.

картинка # 17

цветная; гладкая бумага, акварель

на бульваре, за спиной у памятника крупской, прозрачным вечером накануне зимы высокий юноша в темном костюме и плаще, с огромной связкой белых и розовых воздушных шариков, спрашивает дорогу, склонившись к замотанной в платок пожилой даме.

Дмитрий Голобородько

Русалочка.ру

– Мама, а я не хочу щекотать мужчин! Я хочу с ними просто дружить, – сказала русалочка, высунув голову из-под одеяла. Это была еще совсем маленькая русалочка, величиной с подлещика, и напоминала она скорее морского конька-переростка, чем воспетое беллетристами мифическое существо.

Мама русалочки, утопленница Нина Федоровна, сочувственно поглядела на свою неразумную дочь.

– С мужчинами нельзя дружить! – отрезала она и, немного подумав, добавила: – Дружи пока лучше с крабами.

– А я не хочу с крабами! Они щипаются!

– Щипаются… Много ты понимаешь в жизни! Ладно, подрастешь – обсудим. А пока – спать!

– Мама, а мужчины тоже щипаются?

Маленькая русалочка перевернулась на бок, как бы предвидя, что не получит ответа на свой вопрос, и оказалась права: Нина Федоровна, решительно выключив электрического ската, уже затянула свою любимую колыбельную «Эх, хвост-чешуя, спи спокойно, дочь моя!».

Папа русалочки был дельфином – по крайней мере, так ей говорила мама. Впрочем, сама русалочка никогда не видела папу, а Нина Федоровна обрывала все расспросы о нем чеканной фразой «папа уплыл за косяком» – отговоркой, звучавшей вдвойне сомнительно, когда русалочка, повзрослев, узнала, что, во-первых, у дельфинов нет чешуи, а во-вторых, они не ходят косяками.

С самого детства мысли о мужчинах, которых почему-то надо щекотать, метались в русалочьей голове, словно стайка пугливых рыбок в ожидании встречи с хищной каракатицей. Периодически масла в огонь подливала соседка-камбала со своими плоскими шуточками типа «посмотри на меня, детка, и никогда не путайся с кашалотом». Русалочка старалась не обращать на это внимания – в конце концов, морские глубины не так скучны и безжизненны, как это кажется с суши, особенно для пытливых девичьих глаз. Но однажды настал день, когда Нина Федоровна, смахнув незаметную в пучине вод материнскую слезу, торжественно объявила, что русалочке пора «выйти в люди».

В лучах предзакатного солнца безлюдный пирс был так ослепительно красив, что к названию «пирс» невольно подмывало присобачить фамилию Броснан. С южной стороны чуть ниже уровня моря он был обильно покрыт буро-зеленой растительностью, и это позволяло русалочке оставаться незамеченной, даже подплыв достаточно близко. Подготовленная и принаряженная под бдительным присмотром Нины Федоровны, имевшей большой опыт работы в порту, русалочка была в тот вечер непередаваемо хороша собой. Ее глубокие выразительные глаза то и дело наплывали на густо насурьмленные брови, в ушах висели две серебристые блесны, а в волосах цветком роковой страсти торчала эффектная красно-зеленая мормышка.

Сердце русалочки бешено забилось в такт приближающимся шагам: по пирсу уверенно направлялся в сторону баржи молоденький матрос. Выждав, пока моряк поравняется с нею, русалочка, строго следуя наставлениям мамы, прокашлялась, чтобы голос звучал как можно ниже, и, тщательно выдержав паузу, бросила матросу как бы вслед:

– Мужчина, угостите даму сигареткой!

Они встречались у пирса каждый вечер, после заката. Подобно щупальцам гигантского осьминога, которым Нина Федоровна пугала дочурку в детстве, любовь оплела юную русалочку и ее избранника. Но молодой матрос с тоской поглядывал вслед уходящим за горизонт океанским лайнерам, бессовестно компрометируя надпись «Решительный» на своей бескозырке. Нет, он очень хотел быть решительным, особенно когда русалочка, высовываясь из воды по пояс, открывала перед ним горизонты куда заманчивей морских. Но сделать окончательный выбор мешало лишь одно фатальное препятствие: молодой матрос до смерти боялся щекотки. А у кораблей, как известно, не бывает случайных названий – ну, разве что «Академик Келдыш», да и тот при жизни был, поговаривают, весьма заслуженным человеком. Поэтому когда капитан «Решительного» приказал отдать швартовы, корабль взял курс на Мадагаскар, унося молодого матроса в ту замысловатую даль, где вместо русалочек плавают сплошные зеленые крокодилицы, на которых, правда, и жениться не надо.

Русалочка долго горевала о возлюбленном. В конце концов она решила даже утопиться, как Нина Федоровна, но дурная наследственность по отцовской линии сыграла свою роковую роль, и от невозможности утопиться русалочка просто опустилась – на самое-самое дно…

Я старый моряк и немало повидал на своем веку. Я пересекал экватор в стольких местах, что, если бы в каждом из них его разрезали ножницами, экватор давно распался бы на маленькие веревочки. Если бы все флаги, под которыми я выходил в море, можно было сшить в одно сплошное полотнище, то самая изысканная парижская модница в ужасе отшвырнула бы его прочь – кому нужна такая огромная разноцветная тряпка?! Если бы всем съеденным мною макаронам по-флотски можно было бы вернуть их первозданный вид, то получилась бы чудовищная, размером со слона, корова в тесте.

Я знал немало женщин – и, поверьте, мне знакомы слова любви. Но когда в каком-то дальнем порту я вдруг слышу из-за спины: «Мужчина, угостите даму сигареткой!» – я не могу пройти мимо. Потому что я знаю, что когда-нибудь обязательно снова встречу ее, мою русалочку. И признаюсь ей, что по-прежнему боюсь щекотки, но для нас с нею это теперь уже ничего не значит.

– Бабушка, а что, мой дедушка тоже был дельфином?

– Да, дельфином!

– И папа дельфином?

– И папа…

– Да что они все – сговорились?!

Нина Федоровна ничего не отвечает внучке – просто молча выключает электрического ската и заводит любимую колыбельную.

Какувсех

…Так на какую там, говорите, букву? На «А»? Армавир – вам на «Р»!

А вот у вас когда-нибудь бывало такое: едешь в поезде, в окошко смотришь – а там домики какие-то покосившиеся, овцы траву щиплют, мужик на телеге проехал. И такая тоска… Боже мой, думаешь, а здесь ведь тоже люди живут! И как-то даже не по себе становится – я поэтому в поездах бессонницей мучаюсь.

Что, опять моя очередь? Рейкьявик, говорите? На «К», значит… Ну, хорошо: Какувсех.

А чего вы смеетесь? Говорю, есть такой город! Нет, ну если вы, допустим, в Париже не были, это ведь не означает, что его нету… А на карте – да что его на карте искать, маленький ведь городишко. А я там, если хотите знать, детство провел…

Ну что вам про него рассказать? Город как город: дома в красном кирпиче, аллейки липовые, куры на подворьях, старушки на рынке творог продают – хорошие у них там молочные продукты. А то, что Пизанской башни нет или площади Трафальгарской, так их, если хотите знать, и в Париже нет.

Зато люди в Какувсехе живут спокойно, размеренно: учатся, женятся, семечки лузгают. А если где один другого по черепушке оглоблей – так это, может быть, самая жизнь и есть. По крайней мере, в Какувсехе все так думают. Это нам тут с вами по ночам не до сна, лезет в голову всякая самодеятельность – ну, про смысл жизни и прочую ерунду. А в Какувсехе попробуй к девице на улице подойди – так и так, мол, Маланья, смысла жизни нет, а она вся в комок съежится да поглядит на тебя исподлобья, как будто ты ей под юбку при всем честном народе залезть норовишь. И это еще хорошо, если скромница попадется, а ежели побойчее – так может за такие слова и по черепушке оглоблей…

Нет, хорошие все-таки в Какувсехе люди живут, правильные. Я тут недавно приятеля встретил, в школе вместе учились, рисовал он еще, помнится, здорово, думал даже в Москву ехать поступать. Так он, оказалось, к нам сюда только так, на побывку, а сам так в Какувсехе и остался. Рисовать, правда, бросил – охранником в баре работает, зато женился, дочку растит. Нормальная жизнь – какувсех. Да и вообще, много там друзей моих осталось – и ничего, живут ведь. А вы говорите – провинция…

А знаете, вот мы тут с вами сидим, чаи гоняем, в «города» режемся, а я ведь думал в Какувсехе насовсем остаться. Нет, ну была там у меня одна… Я ее, между прочим, сильно любил. Думали даже пожениться, а потом… ну что потом? Как представил себе: свадьба эта, ряженые, пьяные гости, тамада горластая, – сел на поезд да уехал. А могли бы жить с нею сейчас душа в душу, детишек бы завели… Нет, знаете, не бросил – пожалел я ее, а то бы всю жизнь ей испортил: ну, год бы прожили, пять, десять, а ведь такая тоска… А тоска в Какувсехе известно чем лечится – по черепушке оглоблей.

Да что это вы все заладили: «Нет такого города!» Давайте уже продолжать – на «X», что ли, городов не знаете?! Да вот хоть Харьков назовите – был я там, тоже хороший город… На Какувсех похож, только побольше.

А я вот, знаете, что думаю? Я тут с вами-то еще годик-другой пошалю, а если ничего эдакого учудить не удастся – ну так, чтобы на века, – возьму да обратно в Какувсех перееду, там ведь все мои похоронены… Возраст ведь он что – свое возьмет, а старикам в Какувсехе хорошо: и надбавка к пенсии неплохая, да и молочные продукты опять же подешевле, чем у нас.

Так на какую мне там, говорите, букву?

Игорь Голубенцев

Угол

Очень грустная сказка для совсем маленьких

Мама рассердилась на Лешу за вырванную из дневника страницу. С двумя двойками и замечанием. Поставила Лешу в угол и пошла на работу. Там, на работе, мама познакомилась с одним богатым дяденькой. Уехала с ним в Анапу. И надо же такому случиться, но в этот день Лешин папа тоже случайно познакомился с одной красивой тетенькой и поехал с ней в Симеиз. А Леша остался стоять в углу. Он был воспитанный, честный мальчик.

Когда Леша понял, что наказание чуть затянулось, он все равно не вышел из угла, как сделал бы любой непослушный хулиган и негодяй. Он просто хорошенько зажмурился, стал реже дышать и думать. Постепенно Лешина голова оказалась совсем свободной, а тело – прохладным и неподвижным.

Прошло тридцать лет. Лешина мама сделалась старенькой и сентиментальной. Она решила съездить в родной город – навестить Лешу с папой. Купила билет Кейптаун – Москва и полетела на родину.

Мама открыла дверь своим ключом и увидела большого бородатого дяденьку, тихонько стоящего в углу. Дяденька был очень худой и почти голый.

Милиция быстро выяснила, что к чему. Она сильно отругала Лешину маму. А Леша был рад, что его простили и выпустили из угла.

Он немного устал.

Госпожа

– Прикинь, подобрал в Египте котенка… Ну, ездили с женой «все включено». Си-вью, все такое. Возили на пирамиды пялиться. Че-то не впечатлило… Потом бухали с украинцами. А утречком я на рынке котенка приметил – ну точно, как мумии из этого… Бубастиса! Тощий, точно с тех пор его и не кормили! Длинные уши – ну, короче, сфинкс.

У жены приятельница стюардессой летает. Таможенники все знакомые ее – что наши, что арабы. Я и подумал: а чё не взять-то животное?!! У нас как раз котяра сдох недавно. Съел китайского карандаша от тараканов – и готов! Сечешь, какой нас отравой желтые потчуют?!! То, нах, атипичная пневмония, то носки какие-нибудь ядовитые! Вытесняют из Сибири, короче!

В общем, привезли кису. Назвали, конечно, как аниматор советовал, Бастет. Я хотел Зоей назвать, но жена сказала, что на хрен человеческими именами, а так – экзотично. Ну, пока она, Бастет в смысле, росла, все в порядке было, а как течки начались – всё…

Первая жена заметила. Ну, что Настя, дочка наша, ей молится тихонько. А Бастет лапку переднюю так смешно поднимает и перед собой держит. Мы, конечно, посмеялись тогда…

– Да нет, дубина! Я у нее ничего не выпрашиваю! Она сама все делает! А с нами через сны разговаривает. Да как хочешь! Я тебя убеждать не собираюсь! А за два года – от официанта до председателя совета директоров?!! А Настя-дурочка?! Шестьдесят языков – свободно?!! А жена? Думаешь, она всю жизнь к своему мэрству шла?

– Понимаешь, ест только полёвок, а их в наших краях травят! Про карандаш китайский помнишь? Всё! Тихо!!! Слышишь – скребется?! Госпожа вернулась!

Молодильный снег

В конце октября наконец-то выпал снег. Не везде. Но в поселке Токсово был пятиминутный снегопад. Хрен знает, откуда занесло это снежное облачко. Из каких недр испарилась водичка, вымороженная затем в здоровенные снежинки. Известно одно: снег был не самый простой. Баба Света, попавшая тем вечером под снежок и помолодевшая за следующую неделю лет на семьдесят, первая выстроила логическую цепочку между двумя событиями и окрестила тот снег «молодильным».

Восьмидесятилетний Савелий Семенович зачерпывает пригоршню пушистых снежинок прямо с перил крыльца и протирает лицо, перечеркнутое штыковым шрамом, честно заработанным в отчаянной атаке. Под Прагой. Всю ночь он ворочается и ходит курить в сортир. Тело странно зудит, заставляя вспоминать, где лежит тщательно приготовленное «смерётное».

Григорий Васильевич, восьмидесяти девяти лет от роду, поднимает к небу незрячие глаза и ловит морщинистыми губами холодные хлопья. Его ночь тоже полна неожиданностей: страшно болят беззубые десны, зашкаливает сердце, спина трещит и выгибается.

«Надо бы удавиться побыстрей, пока паралик не разбил…» – беспомощно суетится на кровати Григорий Васильевич.

Всех троих – бабу Свету, Савелия и Григория – гнет и крючит ровно восемь дней. Они – соседи, одиноко доживающие свое. До сих пор помогали друг дружке чем могли. И теперь, с самого утра почувствовав, что наконец отпустило, выползают во двор, поглядывая поверх забора. Бывший слепец Григорий смотрит особенно внимательно. Между соседями, как и раньше, много общего: невозможная худоба, седые волосы с черными, как у пергидрольных блондинок, корнями. Юные лица. Бабе Свете трудно дать больше восемнадцати. Дедам – по двадцать пять.

Вечером того же дня в дом к Григорию забираются парни из поселка. Не в первый раз. У него легко можно разжиться стаканом, радиоприемником или остатками пенсии. В прошлой молодости Григорий был бойцом антидиверсионного отряда СМЕРШ. Навыки быстро возвращаются. Григорий делает вечерним посетителям писю краном.

Это в юности Света считалась смешной тощей дылдой. Теперь она – девушка актуальной внешности.

Савелий плотно забухивает, принарядившись в черный похоронный костюм. Играет на гитаре и прихватывает заглянувшую к нему Свету за задницу.

Сенильный склероз уходит вместе с морщинами и холестериновыми бляшками. Григорий вспоминает, как подделывать документы. К Свете возвращается знание немецкого. Все это очень кстати. Савелий в сорок пятом закопал в подвале лютеранской церквухи чуть-чуть трофеев. Схрон отошел в западную зону оккупации. Немного Рембрандта и Рубенса. Несколько Ван Эйков и Веласкесов. Дюрер. Мане. Моне. И золотишко.

Загранпаспорта. Визы. Уморительные нынешние наряды. Дымя самокрутками, старики бредут по Амстердаму.

Линор Горалик

Как по воздуху

Вере

И тут Мурло – она назвала его так про себя с самого начала полета и потом с отвращением смотрела, как он слюнит пальцы, переворачивая страницы журнала, – так вот, Мурло вцепилось ей в плечо и зашептало: «Не бойтесь, я сейчас поведу самолет» – и вдруг уперлось кулаками себе под мышки, как ребенок, собравшийся изображать курицу. Она едва успела отстраниться, чтобы не получить локтем в глаз, а Мурло набрало воздуха в грудь и принялось низко, утробно гудеть, и его гудение на секунду действительно смогло перекрыть и панические голоса пассажиров, и какое-то нехорошее дребезжание, и почти истерические голоса стюардесс, умоляющих пассажиров вернуться на свои места и пристегнуть ремни. Мурло гудело: «Ууууууууууууууууууу!!!» – и всем телом кренилось вправо, когда самолет начинал заваливаться на левый бок, или откидывалось назад, если весь салон бросало вперед. Она вдруг поймала себя на том, что поскуливает ему в такт, понижая и повышая голос, и от ужаса перед этим фактом пропустила момент, когда самолет перешел от неожиданных бросков из стороны в сторону к небольшим, но ритмичным рывкам вперед, а потом потихоньку выровнялся. Тогда она смогла расцепить пальцы и разлепить веки. Мурло сидело в кресле с закрытыми глазами, по шее у него ползли капли пота. Позже, на паспортном контроле, он разыскал ее, вцепился липкой лапой в плечо и сказал несвежим ртом:

– Я же говорил вам, я пилот.

– Да, – сказала она. – Да, конечно. Спасибо.

– Один раз я спас космический корабль, – сказало Мурло. – Я был далеко, но все почувствовал. Была неисправность в системе управления. Я не дал взлететь, они бы все погибли, я не дал. Потом я три дня лежал дома, не мог встать.

– Да, – сказала она. – Да, спасибо большое.