Текст книги "Русские инородные сказки - 5"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

К Элизе

– Она стала меня беспокоить.

– А в чем конкретно проявляются ее странности?

– Понимаете, она перестала разговаривать. Вообще.

– Так… что-то еще?

– Да. Она все время что-то делает руками, поделки какие-то, она в это просто целиком уходит, только этим и занимается.

– Что, например?

– Вяжет последнее время.

– Ну, это не так плохо…

– Доктор, вы не понимаете! Пойдемте, я вам покажу.

Он провел доктора в комнату дочери. В ней царил беспорядок, валялись спицы всевозможных видов, повсюду было рассыпано что-то похожее на стебли растений.

– Видите?

Доктор нагнулся, взял один стебель и, вскрикнув, уронил его.

– Теперь вы понимаете?.. – Отец с тревогой смотрел на доктора.

– Да, пожалуй.

* * *

Девчушка невидяще смотрела перед собой. На вид ей можно было дать меньше пятнадцати, взгляд тусклый, внимание направлено внутрь себя. Несколько заторможена, на контакт не идет.

– Ну хорошо. Если не хочешь говорить, как тебя зовут, я буду звать тебя Принцессой. Договорились?

Девица упрямо молчала. Впрочем, похоже, она вовсе не замечала доктора. Худенькие руки, покрытые волдырями, были сложены на коленях и непрерывно шевелились. Через час доктор оставил попытки и вызвал отца.

– Скажите, господин Королев, – спросил он, – когда это началось?

– Точно не помню, но, по-видимому, сразу после того, как ее братья ушли в армию.

– Братья?

– Да. У меня еще сыновья. Месяц назад они ушли в армию. А я как раз недавно женился снова… Они с женой не очень ладили, честно говоря. Я хотел как лучше. Отправил дочь к бабушке в деревню, чтобы она побыла на свежем воздухе, развеялась… Я не думал, что отъезд братьев так повлияет на девочку. Что все так плохо.

– У них были теплые отношения?

– Даже слишком, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Пожалуй, понимаю… Вы хотите сказать, что она излишне была к ним привязана?

– Вот именно. А потом моя мать сказала, что девочке стали сниться кошмары, она кричит во сне, разговаривает с какой-то феей… Стала часто ходить на кладбище, где похоронена моя бывшая жена. А потом просто замолчала…

* * *

Доктор просматривал записи, что-то подчеркивая в тетради. Затем отложил бумаги в сторону и крепко задумался.

– Аутизм, – сказал он вслух, словно пробуя на вкус хорошее слово. – Пожалуй, так. Травматическое переживание смерти матери, дефицит внимания со стороны отца, проекция своих чувств на братьев… – Доктор с воодушевлением продолжал: – И снова травма – новый брак отца. Некоторые симптомы садомазохизма… Нарушения сна…

Что еще? Поглядим, поглядим…

* * *

Отец, постаревший на десяток лет, сидел перед доктором.

– Все так серьезно?

– Да. Но не отчаивайтесь. Я думаю, все можно исправить. Попробуйте чаще заходить к дочери, разговаривать с ней, даже если она не отвечает… Помогайте, покажите, что вы на ее стороне, что ее занятия вам интересны.

– Хорошо, доктор.

– И еще я вам назначу кое-какие лекарства…

* * *

Королев с несчастным видом смотрел на дочь. Она, как обычно, была погружена в себя, а ее руки совершали сложные действия: она сплетала стебли, завязывала узелки, периодически брала спицы и помогала себе пальцами. Отец вздохнул и потянулся к ближайшему стеблю. Мужественно взял и подал дочери. Она словно не заметила его руки, но крапиву взяла. «Действует! – мысленно завопил Королев. – Молодец доктор! Не забыть еще таблетку дать, может, хоть на время прекратится этот кошмар, поспит спокойно».

А Элиза продолжала вязать. Пальцы ее загрубели, глаза воспалились. Дело близилось к концу. Ей оставалась всего одна рубашка.

Иван Матвеев
Стейк для капитана Фокке

Вот что я вам скажу: никому, никому я не советую развязывать войну на море. Никому.

Я приметил его в портовом ресторанчике в Швеции. Дело было поздней ночью, и на той стороне возникли какие-то неприятности с паромом. Пассажиров было мало, поэтому решать проблемы никто не торопился. Все, кому очень уж приспичило, просто уехали ловить ночные самолеты.

Мне торопиться было некуда, и я решил перекусить. Ресторан – впрочем, нет, точнее было бы назвать это заведение забегаловкой – был пуст. Почти.

Перед стойкой автовыдачи стоял широкоплечий небритый мужчина в потертой кожаной куртке и прямо-таки изрыгал ругательства. Подойдя поближе и послушав немного, я пришел к поразительному выводу: он не понимал, как добраться до еды.

– Вам помочь? – дружелюбно спросил я, когда он сделал паузу, чтобы набрать воздуха.

Мужчина медленно повернулся ко мне и окинул внимательным взглядом глаз цвета пасмурного неба. Вблизи от него разило алкоголем, морем и неприятностями. Под курткой у него был крупной вязки свитер с растянутой горловиной.

– Да уж сделай милость, сынок, – рыкнул он, завершив свой осмотр. – Пока я не разнес эту гребаную витрину вдребезги. Где тут обслуга?

– Это автовыдача, – объяснил я. – Еда на разогреве или в холоде. Нажимаете на сенсоры, ваши порции тут же на тарелку кладут, а потом расплачиваетесь вон там карточкой и получаете еду.

– Ах, вот оно что, – медленно проговорил он. – Я-то думал, зачем…

Он осекся и полез в карман, доставая оттуда карточку. У меня создалось дикое впечатление, что он не знает, как ею пользоваться. Эти подозрения только подтвердились, когда он несколько раз вставлял ее не той стороной. Наконец ему удалось вырвать свою поистине львиную порцию из лап автовыдачи, и он победно отнес поднос к столику. Я выбрал себе салат, куриную отбивную с гарниром из картофеля по-деревенски, томатный сок и кофе. Когда я развернулся, держа в руках поднос, мой новый знакомец помахал мне рукой, запивая свой стейк мощным глотком пива.

– Подсаживайся, – предложил он, проглотив то, что у него было во рту. – Я страсть как люблю поболтать с новыми людьми. Да только редко это удается.

– Почему? – спросил я, усевшись напротив него. Интригующий тип, не умеющий пользоваться карточкой, – это целая история. Понятно, я хотел узнать о нем еще.

– Проклятье, отличный кусок мяса, – с наслаждением продолжил он, пропустив мой вопрос мимо ушей. – Сто лет такого удовольствия не получал. Чуточку пережарен, но все равно – великолепный, сочный стейк. Люблю я их. Во время войны черта с два удавалось прилично перекусить.

– Во время войны? – оторопел я.

– Ну да, – невозмутимо сказал он, разрезая свой стейк. – Кстати, меня зовут Фокке. Капитан Ян Фокке.

Я назвался. Потом снова спросил:

– Так вы про какую войну?

– Вторая мировая, – ответил он, уплетая картошку. – Слышал?

Ага.

Слышал.

Только она была в середине двадцатого века, а сейчас – середина двадцать первого. Современная гериатрия за большие деньги якобы поддерживает человека лет до трехсот, но это когда началось-то! Фокке на вид было не больше сорока.

Врет, решил я, либо чудик. Колоритный.

Но в глубине души я ждал чуда.

И черт меня дернул тогда продолжить наш разговор, сделав вид, что это в порядке вещей. Возможно, тогда я не пошел бы следом за ним.

– Конечно, – сказал я. – Стало быть, вы воевали.

– О-о да, парень, – ухмыльнулся Фокке. Вид у него при этом стал еще более безумным. – Ты и не представляешь, как мы воевали. Кстати, – тут он снова оценивающе посмотрел на меня, – ты, случаем, не моряк? Впрочем, не похоже. Но…

– Нет.

– Жаль. Ладно. Тогда слушай. Клятый блицкриг застал меня в Утбрехте, я там проводил отпуск у одной… а, теперь уж неважно. Наци вымели Данию за один день, а Голландию – за пять. Р-раз – и ты в оккупации! Сукины дети решили, что они – повелители мира. И они совершили большую ошибку, расстреляв мою родню в Гааге.

Лицо Фокке приобрело хищное выражение.

– Я тогда совсем с катушек съехал. Выл, бесился, хотел вцепиться в глотку первому же немцу, но хорошо, друзья удержали. Потом немного поотпустило. И тогда я вспомнил о нашем семейном корабле.

– О семейном корабле?

– Ну, – он снова ухмыльнулся, – это я его так называю. Водил его тогда мой дальний родственник, дедушка Берни, как мы его дома прозвали. Жил-то он в Англии, но родился в Гааге. А в семье только и пересудов было, что о дедушке Берни и его посудине. Они на пару были куда как знамениты!

– Чем?

– Да неужто ты не слышал про «Libera Nos»? – удивился Фокке. – Черт, сик транзит долбаная глория мунди. На этой посудине я потопил больше немецких кораблей, чем весь британский флот! Ну, они-то потом небось все брали на себя, да только мне слава не нужна была. – Лицо капитана приобрело отрешенное и немного сумасшедшее выражение.

Я бы сказал, кэрролловский Шляпник по сравнению с Яном Фокке был воплощенной рассудочностью.

– Видишь ли, мой корабль – это жуткая ответственность, – неожиданно спокойно заявил капитан. – Я долго думал, прежде чем впутаться в эту затею. Но шанс у меня был только один. Лишь я знал, когда дедушка Берни и его команда зайдут в Эймейден, а если бы меня в это время там не оказалось – всё, плакала моя личная война. Ну так в сорок первом я и был в Эймейдене. Тут как тут, крутился на пристани да ждал. Эти уроды, когда увидели, как Бернард заходит в гавань, натурально взбесились, открыли было огонь, да только старушке «Либера» это все как горох…

Он улыбался почти с нежностью, произнося эти слова. Затем, спохватившись, отправил в рот очередной кусок мяса и опустошил свою кружку пива. Тут же подвинув к себе вторую, он продолжил:

– Поначалу дедушка Берни упирался. Но, по правде-то, ему до смерти надоело капитанствовать, а я – я был полон огня и злости на немцев. Поругались мы с ним, да он и уступил. Команда на меня смотрела косо, но, когда я им разъяснил что к чему, ребята согласились. Мы потом еще людей в море подбирали…

Тут он тихо рыгнул, прикрыв рот ладонью, и достал из кармана куртки мягкую пачку сигарет. Я решил ему не говорить, что в ресторане курить запрещено. Он бы меня и не послушал, теперь-то это было очевидно.

Фокке зажег сигарету, выпустил струю дыма и заговорил дальше:

– Топили мы засранцев – любо-дорого было смотреть. Адмирал Дениц, говорят, знал, что это наша работа, но опасался даже рот раскрывать.

– Это был какой-то экспериментальный корабль? – предположил я.

Капитан Фокке хохотнул:

– В точку попал! Я много бы дал, чтобы увидеть их рожи, когда они пытались нас торпедировать! На пушки нам вообще было начхать. Нет, парень, кораблик у меня простой, но очень, очень надежный. Одно из его достоинств – радары его не видят. И никто не видит, если нам заблагорассудится.

– «Стелс», – кивнул я.

– Вроде того, – согласился Фокке. – Мы были неуловимы и неотвратимы. Стоило нам увидеть корабль Кригсмарине на горизонте – и мы перли на него, словно акула на кровь. Рейдеров мы ели на завтрак. У всех тогда была мания величия – они строили супердредноуты, суперлинкоры, и все эти груды металла были словно горы по сравнению со старушкой «Либера», но драпали как черти от ладана, стоило им нас завидеть. Жаль, мы не достали «Бисмарк», но точно тебе скажу, кому-то мы здорово помогли. А потом старпом предложил взять на абордаж одно корыто поменьше, и мы свинтили с него зенитку.

Я хмыкнул. Фокке не обратил на это внимания:

– На море-то мы хорошо справлялись, а с небом были проблемы… Н-да, с небом были большие проблемы… – повторил он задумчиво. Зенитка, по крайней мере, позволила нам угробить дюжину самолетов. Но они-то быстро просекли что к чему и держались от нас подальше. А потом, – внезапно сообщил он, – война закончилась.

– И? – спросил я.

– И тут я понял, что мне чертовски хочется прилично пожрать, – раздраженно ответил капитан. – Только и всего. Скука смертная.

Он потушил свою сигарету и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

– Но мы все еще в строю, парень. Так что мы ждем.

– Ждете, – повторил я. – Угу.

Я не понимал, о чем он, но промолчать как-то было некрасиво.

Брехня-то была сногсшибательной.

– Вот только с пополнением экипажа дело сейчас туго, – уныло сказал Фокке. – Нанял вот сегодня… одного.

Он невольно потянулся к карману куртки, но тут же положил руку на стол. У меня мелькнула мысль, что я теперь знаю, чья это у капитана карточка.

Новенький одолжил.

– Всего одного, – повторил Фокке. – Черт. Ты точно не моряк? Не отвечай, я вижу. Черт. Ладно, парень, бывай. Пора мне. Эх! Когда еще я попробую такое чудное мясо!

Он энергично тряхнул мне руку и вышел из забегаловки.

Я некоторое время еще сидел там и пил свой кофе. А потом вышел на пристань вслед за ним.

Наверное, не стоило мне этого делать.

Все-таки сейчас 2041 год.

Но если вычитать из этой даты столетия, то можно дойти, например, до 1641 года, минуя 1941-й. Как раз тогда Ян ожидал корабль своего деда.

Утром я нашел в сети историческую справку про Бернарда Фокке и его «Libera Nos», хотя заведомо знал, что найду.

О да.

Но тогда я просто стоял на пристани и смотрел на отплывающий по лунной дорожке призрачный парусный флейт, голландский корабль семнадцатого века, на корме которого нелепо и страшно смотрелась зенитка века двадцатого.

Марат Марцион
Контакт

Сказка спросонья

– Напали страшные, – задумчиво сообщил Гуу, приходя в кухню и забираясь с ногами на табуретку.

– Какой ужас, – сказала я.

Из коридора послышались топот и скрежетание. Страшные примчались следом и остановились в дверях, воинственно топорщась антеннами.

– Спасите-помогите, – меланхолично сказал Гуу, обхватывая себя за ноги. Табуретка покачнулась. Страшные медленно прошли в центр кухни, уселись на заднее антикрыло и подозрительно уставились на нас.

– По-моему, они пришли с миром, – сказала я, заходя к страшным за спину. – Надо попробовать вступить в контакт.

Страшные вывернули голову, пытаясь удерживать в поле зрения одновременно меня и Гуу. Когда это не получилось, они упали на спину и стали подавать сигналы манипуляторами.

– Они хотят нам что-то сообщить? – предположил Гуу.

– Слишком много информации, – сказала я. – Надо оторвать часть лапок, а то так ничего не разобрать.

Страшные замерли.

– Они могут разозлиться, – пессимистично сказал Гуу.

– Ты упаднически мыслишь, – обвинила я его. – Ладно, давай попробуем просто пересчитать лапки.

Манипуляторы пришли в движение.

– Много, – констатировал Гуу, слезая с табуретки. – Будем фиксировать по одной и помечать фломастером.

Страшные пали духом и передали жалобное ультразвуковое сообщение.

– Бедные вы страшные, – растроганно сказала я.

– Они притворяются, – предупредил Гуу. Страшные неожиданно изменили тактику и полезли к Гуу на плечи, тычась ему носом в ухо.

– Победа по очкам, – резюмировала я. Страшные усыпили бдительность Гуу, перешли в боевую модификацию и предательски вонзили в него мономолекулярные когти. Раздался вопль. В воздухе замелькало, и мы остались вдвоем. Стало тихо.

– Наверное, они улетели домой, – неуверенно сказал Гуу.

Я заглянула под стол. Из темноты мрачно и инопланетно таращились глаза цвета знака радиационной опасности.

– Страшные, не бойтесь, – сказала я.

Юкка Малека

Про кикимору

Утащила детеныша прямо из колыбельки, ожерельями завлекла, волосами завернула, умчалась босоногой и следов за собой не оставила. Бежит, бьет пятками землю, прижимает маленького к вислой груди. За тремя холмами смех ее слышен. Тревожатся женщины, псы скулят – а поздно, не доглядели. Вместо детеныша в люльке лежит травяная куколка, и вместо сердца у ней улитка водяная.

А кикимора маленького на болото унесла, сплела ему новую люльку из камыша.

Давай себе сыночка ненаглядного растить.

Сыночек ненаглядный не гулит – булькает. С лягушками весь день играется, хватает ладошками. Трав болотных пожует, запьет густой водой – вот и сыт, вот и доволен.

Только плавать не может.

Сколько она его ни учила, сколько ни шлепала глупого – не может.

Брызгает ему в лицо – он как не замечает. Бросает сыночка в воду, а он на дно уходит, не шевелится, только улыбается пуще, пока видно. Лежит в трясине, пускает пузыри.

Кикимора поначалу вытаскивала его, покуда не утоп, думала, потом научит. А то вдруг рассердилась, насовсем бросила, решила проверить, сколько он там пробудет, пока не всплывет.

Так вот только на третий день всплыл.

Похоронила кикимора сынка, пошла в деревню за новым подменышем.

А первенец до сих пор на болоте по ночам хнычет да лягушек всех подъел.

Про работу

Я жру бумажку с этим адресом, чтобы, если повяжут, не нашли наводчика, и вхожу в квартиру, аккуратно оставляя в прихожей обувь и завернутый тряпкой сбитый замок – не намного сложнее шпингалета, как меня и предупреждали.

Мне, откровенно говоря, насрать, кого мне сегодня заказали, обычно я не интересуюсь их чертовой биографией, но насчет этого типа слышал, что у него в кармашке Нобелевская премия и, это самое, будущее человечества между рук. Хотя я уже сказал, мне не важно, я просто делаю свою работу.

Осматриваюсь. Все путем, по плану: он дома один, никого нет. По квартире не скажешь, что лауреат, грязно тут, как в чулане у старухи. Смешно мне смотреть на этих ученых: все-то у них есть – и деньги, и мозги, и слава, а пол лишний раз помыть не умеют. Мне бы столько бабок, сколько у этого хрена, я бы в таком гадюшнике срать бы не сел, не то что жить. Взял бы себе дом нормальный, все по стандартам, жил бы с музыкой, и убирать бы ко мне красивая баба приходила. Ну, хотя мне еще десяток заказов, и все мечты мои сбываться начнут.

А у этого козла что? Лыжи советские в прихожей небось сорок лет пыль собирают. Тряпки по углам валяются, карта на стене драная. Паутина с потолка свисает – вообще край! Свинья обыкновенная этот ваш профессор.

Две комнаты обыскиваю, его пока не нахожу. Все смотрю, хотя глаза бы мои на это не глядели: всюду тот же хлам. Ничего стараюсь не касаться, хоть и в перчатках, чтобы пальчиков не оставлять, просто вся эта грязь неприятна. В сортир, черт меня дери, заглянул, в ванную, в кухню тараканную – никого. Значит, он в дальней комнате, которая без окна, больше негде. Тяну на себя дверь. Так и есть, сидит. В кресле сидит и прямо на меня смотрит своими дохлыми глазенками, через свои дешевые очки.

Мухи топчутся по его плеши, а уж вонь здесь такая, что ни слова о ней не скажу, а то точно сблюю. От приступа мужик подох, не иначе, денька этак два назад. Мерзко с метрвяками иметь дело, но такова уж моя работенка.

Стягиваю с рук перчатки, теперь-то нужно.

Пора воскрешать.

Про питие

В каждом углу его жилища на облаке пыли лежит окурок, выше – иконка, сверху нее – салфеточка. По всему дому расставлены стаканы, бокалы и чашки.

После того как ему очень убедительно посоветовали перестать экспериментировать с близкими людьми, запретили выражаться в общественных местах, попросили забрать трудовую книжку, а по возможности – сжечь, он перестал выходить вон.

Он запер на четвертом этаже свое тело; вечерами он придумывает и пьет коктейли.

Самый простой из них – одиночество пополам со спиртом – он может позволить себе к каждому закату солнца. Единственное, что потеряла его память, – с чем это принято подавать, поэтому он который уже раз занюхивает его коркой хлеба, обходясь без закуски. Быстро хмелея, он плачет о коллективе и сетует на свою избранность.

Зашторив опасные окна, он живет в полутьме. Лампы горят день ото дня медленней – детская их яркость, к которой он привык, теперь наступает только ко второму часу ночи, ко второй половине литра. Раньше ему хватало солнечного света, чтобы улыбаться, теперь он сливает его в одну кружку с электрическим и даже порой добавляет тягучую струю ультрафиолета, но не может распробовать вкус.

Заклиная вечер длиться, он раскрывает медовый шкаф. Следует крепко зажмуриться, когда выбираешь нужную банку, помнит он, зажмуривается и хватает липкий бок стеклянного бочонка с третьей полки. Медом он разбавляет свою тоску, сцеживая горькие комочки, пьет залпом каждую стопку этого несравнимого зелья и хохочет сквозь слезы, пугая себя самого.

Он пытается найти собутыльницу, он мечтает о той, с кем разделит эти нектары, и он спускает записку вниз, в окошко, на длинной катушечной леске. В записке – волшебные слова, которых ждет каждая из женщин, и каждый день хотя бы одна верит в них, поднимается и звонит в дверь. Очень жаль, что его коктейли действуют на женщин далеко не лучшим образом, и за последнюю неделю уже пятерых пришлось выталкивать за дверь с признаками пищевого отравления, а двоих так и вовсе подбрасывать в лифт бездыханными.

Сегодня он замешивает в своем стакане микстуру от кашля, бензин и грейпфрутовый сок – как вы думаете, куда его заведет этот удивительный вечер?

Про точку

С первыми петухами он наконец закрыл глаза и перестал видеть салфетку на подоконнике. Со вторыми они снова открылись. Безнадежно засыпать в таком доме, здесь можно пить, можно колдовать, а вот покоя здесь нет – только мучительное ожидание нового чуда.

Чудеса являются, зови не зови, они разбили стеклышки в окнах и прогрызли марлю на форточке. Из дымохода лезут чумазые чудеса, клубками пыли, сажи. Из рукомойника капают тягучие, ползут по полу, поблескивая, как шарики ртути; они всегда затекают под дверь. Он привыкает к ним, конечно, некоторые уже может упустить из виду, на какие-то махнуть рукой. Но все равно достают. И, схваченный чудесами, он кружит по комнате и пятый раз рвет в кусочки и переписывает набело свою рукопись.

Его рукопись, кажется, тоже сочинили они, незваные гости этого дома. Когда день за днем то над одним ухом, то над другим жужжит невидимое, повторяя, повторяя, – нельзя не записать. Хотя бы чтоб избавиться от навязчивой мысли. А на следующий день прилетает новое, и, если не остановиться вовремя, словам не будет конца.

Точку он должен поставить сам. Никакое чудо не поднимет его легкую руку, чтобы поставить точку.

Но с этим он тянет. Он нерешителен, он слаб, все его колдовство – наружу, в себе он изменить не может ничего. Если бы сегодня ему удалось уснуть, возможно, все это длилось бы годами, и рукопись желтыми листами затопила бы комнату, но ночь изменила его.

Полный мыслью, он бросает рукопись на пол, роняет из пляшущих рук карандаш.

Стремительно пролетает комнату сверху вниз и точкой втыкает свое тело в центр листа.