Текст книги "Русские инородные сказки - 5"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Другое дело

Юрий Юрт

Богатырь-рыба

Чтобы посмотреть налево, За вставил единственный глаз в левую глазницу. Чтобы посмотреть направо, его приходилось снова перекладывать в правую.

Куда проще было бы поворачивать голову направо или налево, но голова держалась последние несколько недель считай что на честном слове: все кости шеи За временно поставил в локоть, который совсем поизносился.

За сидел на камне и смотрел, как по полуденному небу плыли над морем тяжелые облака.

Бывают облачка тонкие, как косточки обглоданной рыбы, как перышки в ее пышном хвосте. Перистые облака – к дождю. Такая примета.

Если увидел перистые облака, будет дождь в этом году. А то и два.

Кстати, в этом году За еще ни разу не ел, и его это просто бесило.

Отец За, мать За и все шесть его старших сестер и братьев сидели сейчас в избе и чинили Сети. Сети – самый младший в семье, пасынок осенних холодов, слабак, последыш – то и дело ломал руки, ноги, терял голову и вечно просил есть. Но отец любил младшенького и баловал его.

За чуть сдвинул крышку с ведра и ухватил полезший наружу сиренево-сизый пузырь.

Хороша наживка! Сам бы ел, да рыба нужна!

За привязал к пузырю жилу и осторожно отпустил его.

Пузырь, крутясь и вертясь, поднялся ввысь.

За осторожно отмотал жилу. Так, еще чуть-чуть.

Пузырь скрылся в облаках.

– Клюет?

Конечно же, подкрался с правой стороны.

– Отстань, Сети!

– Клюет?

– Отвали, добром прошу!

– А мне папа подарил новый глаз! Смотри: новый, пестрый, полосатый!

– Рад за тебя. Отстань.

– Посмотри!

– Не могу, руки заняты!

– Давай я подержу пузырь, а ты посмотришь на мой новый глаз.

– Нет, только не сейчас. Там, кажется, крупная рыба.

– Я могу удержать крупную рыбу!

– Тогда привяжи к руке веревку, Сети, и держи ее крепко.

Богатырь-рыба норовит заглотить пузырь вместе с жилой и с самим Рыбарем. А еще ее зовут царской рыбой, потому что и царь любит иногда потягаться с ней силой. Богатырь-рыба и сама охоча до царского мяса и Царского Перстня. Хотя ей-то он совсем ни к чему. Ловить ее надо в жаркий полдень, когда все рыбы уходят на самый верх облаков, она же спускается вниз и греет зеленое брюхо в лучах солнца.

– Скажи, За, где брат твой Сети?

– Отец, я увел его в пустыню и бросил в колодец.

– А не врешь ли ты, За?

– Клянусь, отец, он так просил, ну я и отвел его к колодцу!

– Хорошо. А почему ты сам не плаваешь там же?

– Я очень хотел бы, но я помню про ярмарку. А Сети сказал, что найдет обратную дорогу сам.

* * *

На ярмарке можно купить, можно продать. А можно бродить по рядам и просто глазеть. Обидно, если у тебя только один глаз, да и тот старый, тусклый, серый, как высохшая галька.

Даже странно: рыбак, а ходит с таким глазом.

Богатырь-рыба ходит высоко, а когда наступают теплые дни, спускается к самому брюху облака и выставляет в облачную прореху любопытный карий глаз. Она видит море и рыбаков, сидящих на выступающих из воды валунах. У каждого в руке нить, а на конце ее – наживка. Но вкуснее наживки сам Рыбарь. Сильная рыба заглотит их с десяток, не считая, да и уйдет спать до следующего теплого денька. А слабую рыбак сам вытянет из облака и на ярмарку снесет. Но только кому она нужна, кто ее купит?

Может, понадеявшись на свою удачу, даст кто за такую рыбину пару медяков. Разрежет и плюнет: ничего в ней нет, кроме потрохов.

А крупную рыбину только тронь ножом, и из разверстого брюха наружу – богатство. Даже если словила она одного лишь Рыбаря – тут и кости, и снасти, и ожерелье зубов, и чего только нет!

– За, много ли рыб ты продал?

– Пять.

– А много ли за них дали?

– Нет, отец, не особо. Могу я это истратить?

– Я куплю тебе на эти деньги рыбу.

– На удачу?

– Да, на удачу.

Богатырь-рыбу нельзя есть. Богатырь-рыба плавает где хочет и ест Рыбарей. Но если рыбаку повезет…

– Тебе везет, сын мой За! Тут снасти! И глаз! Новый, пестрый, полосатый, как у твоего младшего брата Сети. Спрячь этот глаз, когда Сети вернется домой.

– Отец, когда он войдет в дом, я подарю ему этот глаз.

Люли-люли

Мелколиствица к вечеру вся повыцвела-повывелась, не осталось ее нигде на лугу, даже и у кривых берез. До сумерек задержались только поледрянь да слякоть. Поледрянь, та шла все низом, низом, а взобравшись на пригорок, раскидывалась там вольготно, цвела, пахла, не забывала и семечек в коробок отсыпать. Слякоть стояла смирнехонько поодаль, тесно росла, корнем на корень наступала, а росла. Зато пчелы ее любили. Меду, бывало, принесут, если совсем ей невмоготу станет. Добрее пчел никого в лесу нет. Дикий лес потому что, молодой еще, бездумный совсем. Не ласковый. То-то.

Машенька за медом в лес и пошла. Медведя кормить чем-то надо? Надо. Долго ль до греха, если тот со слякоти на поледрянь перебиваться будет. То есть это она так медведю сказала, а у самой другое дело было.

До самого луга довез медведь Машеньку, та только отгоняла комарье, отводила рукой ветки, другой же держалась за клочную, нечесаную медвежью шубу.

На лугу бурый как-то сразу сник, прыти поубавил, а у кривых берез сел на землю и только некоторое время еще загребая по траве лапами, будто собрался куда-то плыть по слякоти да поледряни. «Миша, что ж ты?» – строго спросила Машенька на правах старшей, но сразу же и поспешила, не дожидаясь ответа, дальше. Потому что темнеет летом рано. А лес у нас молодой, дикий.

Тут еще в прошлом году такой случай был, что до сих пор от этого случая иногда то пуговица в ручье всплывет, а то башмак с дерева свалится. А остальное где – у ворон спроси.

Когда Машенька вышла к ручьям, было уже часов около восьми и начинал дуть самый что ни на есть ночной ветер. В ветреную пору у нас в лесу всегда холодно, особенно по низинам, но все же не настолько, чтобы глина у ручьев подзамерзла. Тяжелая, рыжая, она липнет к ботинкам и тянет вниз, когда карабкаешься вверх по склону. Цепляться за ветки? Да можно и так. Но все ведь давно сгнили, вот в чем беда Сгнили, цепляйся за них или не цепляйся. И главное, когда глина сбивается в этакий тяжеленный ком, тот падает с ботинка прямо в ручей, и – плюх! – разлетаются брызги.

Этот «плюх» и разбудил старую бабку-поречиху. «Машка?» – высунула она голову из дупла, щурясь на черные кусты у оврагов.

В этот момент подул настоящий ночной ветер, и сразу стемнело.

* * *

Мы с Чернем промышляем вроде бы по одной дичи, только он понизу идет, а я поверху лечу. Чернь длинный и темный. Глаз у него, говорят, вовсе нет, а там, где у людей глаза и нос, у Черня всё пасть. Жен у него сто, детей – тысяча И всех корми. Поэтому Чернь все время занят.

Я же птица вольная. Лечу куда хочу. А поскольку с Чернем у нас война, лечу я проведать, как у того дела-делишки. Ну и так, посмотреть, что в мире творится.

– Откуда дровишки?

Народ внизу затеял какую-то бучу. Что характерно, как всегда насчет моих дровишек.

Я спускаюсь еще ниже и присматриваюсь, кто там буянит.

Это вчерашние двое, и кто-то новый. При нем лошадка, воз хворосту. Сам мелкий, таких под ноготь – и нету. Двое, как водится, в зеленом. Вольные стрелки. По бегущим мишеням.

– Из лесу, – отвечает малец. Как будто и так не понятно откуда.

– Значит, дровишки. Один? Или у тебя еще отец где-нибудь тут по кустам…

– Хоронится! – шепотом подсказывает второй зеленый.

– Может, и отец. Слышишь, рубит? – И вижу я, что сейчас начнет он врать, что, мол, у отца большая семья, и все мужики-то, и все с топорами, и все за той вот осинкой. Ох не люблю я, когда врут. В тех, кто врет, какая-то червоточинка. Вот хотите верьте, хотите нет, а так оно и есть.

Я спускаюсь еще ниже и присаживаюсь прямо на дрова.

– Здорово, Тятя! – Зеленые смотрят весело.

– Здорово, лесной народ. Что, порубщика поймали?

– Да, Тятя!

– А раз порубщик, так и порубать его, а?

Зеленые стрелки хохочут, потому что они славные, веселые ребята. Я примериваюсь, устраиваюсь на дровах поудобнее.

Тюк! Один точный и страшный удар обрушивается на голову мальцу. Череп трескается, и наружу тонкой струйкой ползет серая труха Была червоточинка, была…

* * *

Машенька с бабкой-поречихой-то давно познакомились, еще когда деревенские в прошлом году пошли всей гурьбой в лес слякоть косить, а потом про тот покос почему-то забыли. Считай, осталось всё накошенное медведю. Тот рад был, домой совсем не приходил, ночевал даже в лесу. Что ему, большому такому, сделается? Машенька его и так и этак уговаривала, все впустую. Боялась Машенька, что тот слякотью порастет. Вот ее сколько кругом, а медвежья шкура для семечка куда как удобна, чтоб и прилететь, и сесть, и запутаться, и корешки пустить. А дальше поминай как звали косолапого.

Чуть ли не каждый день спозаранку выбиралась Машенька за околицу – и в лес, к медведю. Ну и угодила, конечно, в поречихину обманку. Из тех, после которых потом и пуговиц по ручьям не сыщешь. Вроде как видела она полянку, дерево на ней поваленное и всюду тяжелый, клочной мох, самый спелый, темный, под тон чащобной хвое. И у дерева, кажется, медведь. И этак высвечивают еще шубу ему солнечные пятна. Побежала – р-р-р-раз! – как о натянутую бумагу лицом, стало сразу темно, и с первым и последним вдохом запахло, как в медвежьих снах, орехами и медом.

Бабка-поречиха уже потом, в натопленном дупле, за самоваром, говорила, что ставит она обманки только на волков. Даже высыпала перед Машенькой горсть конфет в ярких обертках с картинкой: стоит на полянке маленькая девочка в нарядной красной шапочке. Стоит меж цветущей поледряни и держит в руках корзинку. Только Машенька конфет с волчатиной есть не стала вовсе, развернула да и отложила в сторону. Медом и орехами запахло. Медведь вспомнился. Стала Машенька плакать, в три ручья.

А где ручьи – там и сердце поречихино.

* * *

Рубить головы – это настоящая мужская работа. Так, чтобы щепки летели, и даже пусть попадают в глаза черт с ними, заживет-зарастет. Построить дом, срубить дерево, сделать сына. Самое главное – голова. Работа, что ни говори, не топорная. Тонкая работа.

Семерых настругал отец. Семерых схоронил. О восьмом и думать не стал.

Пошел в сарай – на крюки посмотреть, ремни подладить. Встал у стены, стал бревна считать. Вот он дед, вот и отец, и все сыновья тут… Все полегли.

Только тронул бревно рукой – чернячки полезли, повалили.

С чернячком главное – не заговаривать.

Потому что у чернячка вся голова – одна сплошная пасть. С такой-то пастью ловок на разговоры будешь.

– Мужик, – говорит чернячок, – не плачь. Я тебе помогу. Ты, – говорит, – почему плачешь?

И мужик, молчавший уже с неделю, мрачным пнем сидевший в избе, как-то сразу рассказывает все: и как ходил на дорогу за сыном, как хоронил его, встраивая уже в верхний венец сарая, как трижды собирался в лес, но трижды заворачивал домой… И как на третий раз застал у самых огородов троих, не то четверых лесных братьев, деловито высекавших искру над пучком соломы.

– Мужик, ты меня послушай, и я тебе помогу, – говорит чернячок.

Не бывало еще, чтобы кто-то чернячков слушал. Так, может, потому и житье не сахар.

– Вот ты скажи мне, мужик, почему зеленые братья деревни жгут?

Все-таки главное в чернячке хвост, а не голова.

Потому зеленые братья деревни жгут, что у них с мужиками война. Зеленый из желудя родится, а мужик из ветки, на которой желудь растет. Чем больше веток мужики срубят, чтобы детей выпилить, тем меньше желудей уродится. Оставишь зеленого в живых – он тебе деревню спалит. Оставит зеленый в живых мужика, так мужик ветку у дуба отпилит, желуди недозрелые ножичком кривым сошкурит и свиньям отдаст. А сам из ветки себе вырежет сына, а то и двух. И топор каждому подарит. Это правильно, когда у каждого сызмала есть топор.

– Как-то так, – говорит мужик.

– Так, да не так, – устраивается чернячок-ползунец поудобнее у мужика на плече. – Потому зелень тебя поджигает, мужик, что сама не горит. Соков много в ней. Напились соками они, вот и жгут. И никто тебе, мужик, не в помощь, кроме меня.

– Так ты ж злой бог! – в сердцах охает дровосек и сбивает чернячка хворостиной на пол.

– А кто тебе добрый бог? Тятя, Огец Родной?

Тятя – добрый бог. Он всем отец. Без него любого сожрал бы, поедом выел бы злой Чернь. Мужик – дровосек, и Тятя – дровосек. Оба спозаранку в лес спешат, по деревьям стучат. Только Тятя по небу летит, ни руки не нужны ему, ни топорёнок, и без них он все справит. Высоко летит Тятя, все видит, все знает, все может. Если Тятя дерево сторожит, Черню там дороги нет. А все затем, чтобы Чернь ветви изнутри не крошил, чтобы больше людей можно было вытесать мужикам, чтобы процветал род человеческий!

– Собственно говоря, Тятя просто любит есть чернячков. И ради этого он продолбит голову любому, – замечает ползунец, повиснув на мочке уха у мужика полосатым колечком.

Мужик хмурится, щурится, уши его заткнуты седым мохом.

– Мужик, хочешь, подарю чего?

– Что я тебе, невеста? – шумит мужик.

– Так речь-то и не про монисто.

Конечно. Откуда у чернячка монисто? Разве что нанижет свои зубы на нитку.

– Ты, червяк, горазд только других жрать. Какие с тебя подарки?

– Так то и подарю, – говорит чернячок, внимательно глядя в глаза мужику.

Затем сгибается чуть ли не вдвое, распрямляется и ныряет в дыру одного из зрачков.

* * *

Я люблю полетать по лесу. Но и над полем пролететь не брезгую.

Что там?

Сено сушится.

Вон, огороды видны. Как водится, огорожены, так что тут полный порядок.

Какой прок в сене – понятно. Без сена не подожжешь ничего. Гореть плохо будет.

И солома хороша. Но трещит в огне. А я не люблю трескотню. Тюк! тюк! – да, звучит. А эти вот тр-тр-тр! – ерунда это, бестолковщина.

И огороды нужны.

Мне-то нет. Мне ничего не нужно. Ни руки не нужны, ни ноги, ни топорёнок.

А зеленым братцам нужны огороды.

Хотя ограда хлипкая, конечно.

С одного удара расшибешь.

Если говорить об ударах, то тот мужик, что забрел на огороды из леса, наносит их мастерски.

Интересно, что он совсем не горит, этот мужик.

А ведь труха, она всегда занимается неплохо. И сухая кора, особенно если уже начинает слегка отставать от тулова… Он, если присмотреться, совсем уже седой. А эти старые чурбаны всегда горят хорошо.

Я спускаюсь вниз.

Хотя я не люблю шума.

А на огородах шумно.

Вот говорят: «Пилы визжат».

Зачем пилам визжать? Это их работа. Это кто под пилой, тот визжит. А кто под топором, тот молчит. А топор: «Тюк! Тюк!»

Я спускаюсь еще ниже, хотя и так хорошо вижу: дрожит вроде как слеза в уголке мужикова глаза.

От дыма вылез.

Глупый Чернь.

Сочный Чернь.

Ни о чем не думает, лишь бы пожрать вволю.

Небось всего мужика изнутри выжрал. Вот и не горит мужик. Чему в нем гореть, в нем только кора да толстый Чернь. И руки по локоть зеленые уже. Мокрые руки…

Теперь все огороды мужик изведет. Огнем его не спугни, а как с топором обращаться, среди них любой сызмала знает.

Жаль, горелого Черня я не ем.

– Отец, слышишь, рубит! Слышишь? Рубит твой отец! За тебя! И за того парня! – кричит мужик.

Отец…

Чем и я вам не тятя?

Погоди, мужик, сейчас утрут тебе слезы.

И я на лету ухватываю белый кончик Чернего хвоста.

* * *

«Горюшко мое, Машка», – все приговаривала бабка-поречиха, укутывая Машенькины ноги теплой землицей, обирая с волос тонкие осенние ниточки мелколиствицы. И какая-то непонятная горечь ползла прямо к сердцу, и с нею холодная тоска, будто и не в теплую землю садила Машеньку поречиха.

«Не плачь, Машка, не плачь. Не то ивой станешь. Из ивы только лапти да розги родятся», – сердилась поречиха, тащила из дупла самовар, усаживалась на пригорке, рядом с Машенькой, и долгонько еще рассказывала ей сказки. О том, как вырастет Машенька большая, как пойдут у нее малые ветки. Как проклюнутся на ветках золотистые желуди. И о том, как славно все будет потом, потом, спи, Машенька, спи…

* * *

Вот такая была у нас в лесу осень. Тяжелая. Злая.

И тихая зима потом пришла.

Пережили и зиму.

А теперь весна.

И шумно в лесу.

– Маша, Маша! – ревмя ревет медведь, уронив тяжелую башку на лапы.

– Вот она я! – почуяв сырость, выходит из леса поречиха.

А за ней, глянь-ко, летят пчелы, и все с новым весенним медом.

Потому что совсем невмоготу без него медведю, а добрее пчел никого в лесу нет…

И, расправляя новые, клейкие листочки, тянется к солнцу молодая слякоть, пробиваясь сквозь дремучую медвежью шкуру…

Мария Станкевич

Продается все

Лее Любомирской

Новенькая удивительно хороша. И где только Гала таких находит, а? Феликсу требуется вся выдержка, чтобы не завопить от восторга. Он старательно копается в коробке с чайными ложечками, поглядывая в сторону прилавка: хочет удостовериться, что не ошибся. Нет. Ну конечно нет.

Девочка выглядит куклой ручной работы. Мастерской ручной работы. Каштановые, коротко стриженные кудряшки торчат во все стороны, аккуратные губы чуть-чуть приоткрыты, – в магазине кроме Феликса никого нет, и можно не отвлекаться от явно интересной книги в ярко-красной обложке. Глаза у девочки, кажется, синие, но их как раз Феликсу со своего места не очень хорошо видно. Клетчатое платье сшито словно специально для нее, ничего другого на изящной фигурке и представить невозможно. Феликс неловко выгибает шею, пытаясь получше рассмотреть ее ноги. Рассмотрев, радостно вздыхает: отличные ноги. В смешных сандалиях и с уже почти незаметным синяком под правой коленкой.

Феликс, не глядя, вытаскивает одну из ложечек и направляется к прилавку. Девочка его не замечает, так увлеклась, и какое-то время он внимательно смотрит на табличку над ее головой. «Здесь продается все, а о цене договоримся», – написано там. Это действительно так: купить можно не только то, что явно продается, а вообще все. Хоть прилавок, хоть пустую коробку, даже эту самую табличку можно, если она вдруг кому-то срочно понадобится. И точной стоимости нет ни у одного предмета. Гала, хозяйка магазина, чрезвычайно гордится своей придумкой.

– Скажите, – обращается к девушке Феликс, – это правда?

Он смущенно тычет пальцем в табличку, делая вид, что вообще первый раз сюда попал.

– Да. – Она закрывает книгу и улыбается так славно, что Феликс внутренне стонет от счастья. – Вы можете купить абсолютно все, что есть в магазине.

К ее платью приколот круглый значок с именем. Ева.

– А вас? Вас я тоже могу купить? – Феликс игриво подмигивает.

От такого вопроса ее глаза – синие-синие – становятся в два раза больше, а лицо быстро начинает заливаться краской. Ева открывает рот, пытаясь что-то сказать, но только хватает им воздух. Левой рукой она сжимает книжку, а пальцы правой складываются в кулачок. Можно подумать, мысленно хихикает Феликс, она рискнет его стукнуть. Какая она все же лапочка. И совсем молоденькая, девочка почти. Интересно, школу-то успела закончить?

– Да как… – Она наконец-то надышалась и начала издавать звуки. – Да как вы?! Как вы вообще?!!

Феликсу не нужно, чтобы она сердилась, поэтому он быстро прижимает ладонь к груди и начинает горячо извиняться. Говорить, что был не прав, что просто неудачно пошутил, что готов загладить свою вину. Только скажите как, милая Ева, я сделаю все, лишь бы вы перестали на меня обижаться.

Через какое-то время она разжимает пальцы и, неуверенно улыбнувшись, все-таки принимает извинения. А заодно и приглашение погулять и сходить в новое кафе, что недавно открылось в соседнем квартале. Феликс облегченно вздыхает.

– Значит, договорились. В пять я буду ждать вас на углу. – Он достает кошелек. – И сколько вы хотите за эту ложечку? Я не стану торговаться.

* * *

Поздно ночью, когда все кафе уже закрыты, а по улицам гуляют только кошки и полицейские, Феликс стоит посреди комнаты и задумчиво разглядывает стеллаж, на котором хранит коллекцию. В руках у него очаровательная кукла, явно ручной работы: каштановые кудряшки во все стороны, яркие синие глаза, пухлые губы чуть-чуть приоткрыты. Простенькое клетчатое платьице оттеняет прелесть игрушечной девочки, а едва заметный синяк под правой коленкой делает ее почти совсем живой. В руках у куклы крохотная книга в ярко-красном переплете, а к груда приколот круглый значок с именем. Ева…

Телефонный звонок прерывает размышления Феликса Он недовольно морщится, но все же идет искать трубку.

– Феликс! – Это Гала, и она возмущена. – Это ты?

– Конечно я, дорогая. Что-то случилось?

– Что-то случилось?!! Феликс, она же и недели у меня не проработала, а ты уже успел ее прикарманить!!!

Феликс не отвечает. Гала бешеная, пока не прокричится, возражать не имеет смысла. Поэтому он кладет весьма витиевато взывающий к его совести телефон на стол, а сам возвращается к стеллажу. Прикинув и так и эдак, он наконец аккуратно сажает Еву между Анной-Луизой и Маргарет. Обе куклы – старожилки коллекции и наверняка новенькую не обидят.

Он снова берет трубку. Гала как раз закончила любимую песню о том, что такими темпами она останется совсем без помощниц, и начала требовать ответной реакции.

– Феликс! Феликс, ты меня слышишь?!

– Да, дорогая, конечно. – Он не отрывает взгляда от Евы. – Между прочим, ты сама виновата. Или меняй девиз магазина, или терпи.

Гала снова заходится, но Феликс быстро прерывает ее. Разговор старый, все, что она скажет, известно наизусть.

– Все, все, дорогая, дело сделано, и ничего не изменишь. Лучше приходи ко мне завтра, я расплачусь. Ну и чаю попьем.

Гала тут же прекращает кричать и берет деловой тон.

– Сколько даешь?

– Двести.

– С ума сошел? За такую красавицу! Пятьсот!

– Триста.

– Ммм… – Гала на секунду задумывается. – Четыреста пятьдесят.

Они препираются еще несколько минут, пока не сговариваются на устраивающей обоих сумме.

– До завтра, дорогая. – Феликс кладет трубку и тихонько смеется. Честно говоря, пятьсот он отдал бы не задумываясь. Даже тысячу отдал бы. Но Гала не простит, если он не будет торговаться. А ему совсем не хочется обижать старую подругу. Она же так старается, чтобы в его коллекции были только самые лучшие девочки.