Текст книги "Зелимхан"

Автор книги: Магомет Мамакаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

долго раздумывал, не зная, как поступить. Он просто не

верил в такую возможность свести счеты с царским

подполковником, который был уже известен своими

злодеяниями против горцев. И все же знаменитый абрек

ответил Вербицкому и согласился на поединок, но один

на один. Назначил время и место – на открытом поле

около Ведено.

Пришел Зелимхан на Веденское поле один, точно в

назначенное время, никого там не обнаружил. Он

решил, что подполковник просто обманул его, но вдруг из

леса показались солдаты. Они шли цепью, с ружьями

наперевес, готовые дать залп. Самого Вербицкого не

было видно.

– Эх ты, негодяй, – вырвалось у Зелимхана, —

а еще давал слово русского офицера!

Абрек отлично знал эту местность. Он мгновенно

прилег и, скрываясь за низким кустарником, дополз до

извилистого оврага, который вывел его в лес. Солдаты

же долго не могли понять, куда делся горец, только что

стоявший перед ними как мишень...

Войти в крепость Ведено в ночное время теперь

было невозмож-но. Выходить за стены крепости также

стало небезопасно для чиновников. Хмурые отроги гор и

близкий лес грозили смертью каждому неосторожному:

оттуда мог грянуть неожиданный выстрел, могли

вихрем налететь абреки и, заарканив пленного, так же

быстро умчаться обратно в горы. Да и в самой крепости

все выглядело мирным лишь до вечерней зари. С

наступлением сумерек ворота крепости наглухо

запирались, а хозяева спускали цепных собак. У ворот и на

башнях удваивались караулы, и долгое протяжное

«слу-у-ша-ай!» всю ночь неслось со стен. Дежурный

взвод солдат так и не ложился спать, готовый к боевой

тревоге.

Офицеры, привыкшие к веселой и беззаботной

жизни в своих имениях, тяготились скукой армейской жизни

в крепости. Поэтому на самом крутом и высоком

берегу реки Хулхулау на территории крепости с давних пор

был разбит парк и открыт ресторан. В парке под

чинарами были построены беседки и расставлены скамеечки.

Скамейки стояли и у самого берега, чтобы можно было

отсюда любоваться природой.

Ниже крепостной стены обрыв был утыкан

железными кольями и обнесен колючей проволокой.

Противоположный берег реки тоже был высок, а за ним

открывался очаровательный пейзаж: альпийские луга вперемеж-

ку с лесом, увенчанные па горизонте высокими

шапками гор.

Полковник Гулаев обычно выходил сюда отдохнуть.

'Он садился на самую крайнюю скамью и смотрел на

зеркально чистые воды Хулхулау, на дальние леса и

горы, над которыми ему еще предстояло укрепить свою

власть...

Вот и сегодня этот вершитель судеб тысяч чеченцев,

с сознанием своей власти над здешними людьми,

пришел сюда. Пришел, чтобы после сытного завтрака

немного погулять, прежде чем идти в душный кабинет

своего управления. Он сидел на той же крайней скамье

у самого берега и думал о вчерашней неудачной

вылазке Вербицкого против Зелимхана.

В нескольких шагах от полковника в почтительной

позе, опершись о спинку скамейки, стоял адъютант.

Иной раз своими разговорами он развлекал начальника.

– Мне рассказывали, ваше высокоблагородие, что

версию о гибели Зелимхана сочинила какая-то баба из

Харачоя, – сказал адъютант, заметив, что Гулаев явно

скучает.

Полковник пожал плечами и продолжал молча

курить.

– Немало способствовали распространению слуха

и беноевцы, желая похвастаться, – адъютант

деликатно пытался всячески уменьшить вину Адода Элсаноза,

от которого ему тоже кое-что перепало.

– Да, опозорились мы с этим Зелимханом, —

произнес наконец полковник, ни к кому не обращаясь.

Затем, обернувшись к адъютанту, добавил: – А беноевцы

мастера врать, это им недолго... – и он выпустил изо

рта сине-голубую струйку дыма.

– Оказывается, когда беноевцы начали искать в

лесу своего Буцуса, один из них увидел на месте боя труп

человека, очень похожего на Зелимхана...

– Но как мог старшина Адод уверять нас, что

видел Зелимхана мертвым собственными глазами! —

перебил адъютанта полковник, возмущаясь так, словно

впервые услышал об этой истории.

– Кто его знает? – пожал адъютант плечами.

– Может, он просто поверил беноевцам.

– Тьфу, – сердито сплюнул Гулаев, – нашел кому

верить. А скандал какой получился! До сих пор не могу

объясниться с генералом по этому дурацкому случаю.

Внезапно раздался выстрел. Полковник быстро

поднял голову и спросил:

– Что это? Не с нами ли играют эти шутки? – и,

улыбнувшись, обернулся на выстрел.

Раздался второй выстрел, и пуля угодила

полковнику в висок.

Адъютант заметался, не зная, что предпринять. Он

в испуге схватил голову уже мертвого Гулаева и стал

разглядывать рану. Потом опрометью бросился искать

врага, хотя это было явно бесполезно.

Как потом выяснилось, Зелимхан ползком, прячась

за деревья, подкрался к самому краю

противоположного берега Хулхулау и выстрелил в полковника на

расстоянии четырехсот шагов.

– И как тебе удалось попасть точно в висок с

такого расстояния? – спрашивали абрека люди, мало

верившие в такое чудо.

– Да ведь приказал же Вербицкий стрелять именно

в висок, – шутил Зелимхан.

Итак, Зелимхан мог подвести черту: он сдержал

все три клятвы, данные когда-то в грозненской

тюрьме отцу: отобрал невесту Солтамурада и

обесчестил старшину аула Махкеты, насильно выдавшего ее

за своего сына, так что спесивый Говда вскоре после

этого умер, не перенеся позора. Зелимхан убил сына

харачоевокого старшины Адода, отомстив Элсановым

за кровь Бахоевых, пролитую при похищении Зезаг.

Мало того, он смертью покарал полковника Дубоеа за все

несправедливости, которые тот чинил против его семьи

и близких. Правда, трусливый Чернов спасся от него

бегством, но в представлении абрека для врага это

был позор более страшный, чем физическое

уничтожение. И, наконец, он убил Гулаева за издевательства над

невинными людьми и тем самым прославился как

защитник бедных и обездоленных.

И все же Зелимхан не достиг ни покоя, ни счастья,

а главное – не приобрел желанной свободы. Наоборот,

чем дальше, тем больше харачоевец чувствовал себя

глубоко несчастным и завидовал убогим нищим,

которые могли спокойно бродить по дорогам, просить

милостыню. А тем, кто говорил ему, что он свободен, как

вольный ветер, с горечью отвечал: «Пока нет веревки

на шее...»

За каждой удачей абрека следовало какое-нибудь

несчастье для его близких. А ведь он хотел покоя,

который обеспечивается безопасностью семейного счастья

и правом мирно трудиться. В этих тяжких раздумьях

Зелимхан вспомнил совет матери написать императору,

но внес в него существенную поправку: абрек

обратился с письмом к председателю Государственной думы.

Он подробно писал о причинах, побудивших его

сделаться абреком. Жаловался, что на царской службе

много нечестных людей, что они не дают спокойно жить

слабым и бедным. «Я знаю, вернуться к мирной жизни

мне теперь невозможно, – писал он с болью на душе.

– Пощады и милости я тоже не жду ни от кого. Но для

меня было бы большим -нравственным удовлетворением,

господин председатель, если бы народные

представители поняли, что я -не родился абреком, не родились

абреками также мой отец, брат т другие товарищи».

Абрек просил, если не найдут возможным сделать

его письмо предметом обсуждения народных

представителей, отдать его в какой-нибудь печатный орган для

обнародования.

Нет, письмо Зелимхана не стало предметом

обсуждения народных представителей, не было оно и

опубликовано в газете. Но зато вслед за Вербицким сам

генерал Михеев разразился в печати оскорбительными

упреками в адрес харачоевца.

«Мне известно и без указаний Зелимхана, – писал

генерал, – что на царскую службу иногда попадают

люди нехорошие, с порочными и противными духу

закона наклонностями... Пусть Зелимхан знает, —

продолжал он, – что я, как представитель закона и порядка

в области, считаю его, Зелимхана, самым крупным

нарушителем закона, виновным перед богом и царем,

а потому заслуживающим самую тяжелую кару».

Так ответил Зелимхану Михеев за народных

представителей.

Зелимхан пришел навестить больную мать. Она

лежала в доме дальних родственников Гушмазуко, где

временно ютилась семья абрека.

Бици не было дома. Она ушла на реку, чтобы

искупать детей и заодно собрать в лесу сухого валежника.

Зелимхан молча сидел у постели матери, не желая

своими рассказами расстраивать ее.

Сегодня Хурмат стало еще хуже. За эти последние

два дня она выпила лишь несколько глотков куриного

бульона да чашку холодной воды, настоенной грушами.

Сейчас, к вечеру, дыхание больной стало прерывистым

и хриплым. Во всем доме стояла гулкая тишина, лишь

изредка нарушаемая криком петуха во дворе, звавшего,

как казалось Зелимхану, недоброго гостя.

– Скажи, не ответил ли тебе царь на письмо? —

спросила мать.

Зелимхан сделал вид, что не слышал (вопроса, и

поспешил перевести разговор на другое.

– Нет, сынок, расскажи лучше, что царь' ответил на

твою бумагу? – перебила его Хурмат. Ее худая

морщинистая рука с трудом дотянулась до его колена.

– До царя мое письмо, видно, не дошло, мама, —

сказал он, – Мне ответил генерал Михеев.

– Ну и что? Расскажи...

– Хорошего мало> – ответил Зелимхан уклончиво,

не желая расстраивать больную. – Говорит, что во

всем виноват я сам. Их не тревожат наши беды.

Наоборот: то, что плохо для нас, хорошо для них.

– Это я знаю, – мать подняла на него усталые

глаза. – Скажи, собираются ли они помиловать тебя?

– Да, собираются, – иронически улыбнулся

Зелимхан. – Только в том случае, если я соглашусь лечь под

их топор.

– На то уж воля аллаха, – сказала Хурмат,

немного подумав. – Ои справедлив и не позволит им

незаслуженно казнить тебя. Ведь ты вынужден был стать

абреком.

Зелимхан молчал, подавленный тяжелыми мыслями.

Ему не хотелось расстраивать больную мать. Да, он

верил в аллаха и его предписания, но знал и другое:

генерал Михеев в случае добровольной явки Зелимхана

не станет советоваться с аллахом, вешать ему или не

вешать абрека.

, – На то воля аллаха, сын мой, – повторила

старуха после длительного молчания. – С его помощью ты

должен искать пути примирения с властью.

– Какими же путями, мама? Я уже сказал вам, как

на мою бумагу ответил генерал.

– Что бы генерал ни говорил, все равно надо искать

мира, сын мой, – перебила его старая женщина и

глубоко вздохнула. – Подумай, ведь сколько было в Чечне

абреков до тебя и никто из них не умер своею смертью.

Недаром чеченцы говорят: «Никогда в мире не было

села абреков». – Она вспомнила об убитом муже и,

горестно вздыхая, добавила: – Ты должен понять, что

всякая власть от аллаха.

Зелимхан знал этот догмат веры. Но раз аллах —

справедливый судья, то и власть, поставленная им,

должна быть справедливой.

– Власть белого царя несправедлива, – ответил

Зелимхан, – а потому она не от аллаха.

– Нет, сынок, все равно от аллаха, – настаивала

мать. – А за несправедливые дела аллах накажет

белого царя.

Зелимхан долго сидел молча. Какие мысли бродили

в его голове и хмурили его брови? Что это было —

обида на свою безрадостную, разбитую жизнь или, быть

может, сожаление, что действительно нет на свете села

абреков, где они могли бы трудиться в безопасности? Но

вот, словно очнувшись ото сна, он поднял голову и

посмотрел на мать. Зелимхан увидел ее закатившиеся

глаза.

Кровь отхлынула от лица этого мужественного

человека, холодный озноб прошиб все его тело, он с

трудом глотнул воздух.

– Мама... Мама! – крикнул он, как кричал в

детстве, когда ему становилось страшно. Но мать уже не

слышала сына.

– Я син вал корьа ниль хаким, – тихо, протяжно

произнес абрек слова отходной молитвы. Его тяжелая,

жилистая рука опустилась на холодеющий лоб Хурмат,

и неловкие пальцы осторожно и нежно закрыли глаза

скончавшейся матери.

В сиянии взошедшей луны поблекли звезды,

до этого ярко горевшие на иссиня-черном

небе. У шумливой речки Баса, на самом краю пропасти,

еле заметная среди камней, стояла знакомая нам

хижина. На плоской крыше ее, поджав под себя босые ноги,

на расстеленном старом тулупе после вечерней

молитвы сидел старик Зока. Он сидел неподвижно. Рядом с

ним стоял глиняный кувшин, в свете луны мерцающий

темно-красной глазурью, а позади старика лежали

высохшие, как кора, ичиги из бычьей сыромятной кожи.

Зока молчал. Молчали горы.

Старый пастух пристально всматривался в черные

тени хорошо ему знакомых гор. Занятый своими

мыслями, он и не заметил, как сумерки перешли в ночь.

Тишина... Все живое будто уснуло. Только где-то далеко

стрекотали кузнечики, их звонкий стрекот звучал тихо,

как песня, напеваемая вполголоса. Зоркие глаза Зоки

различали на фоне неба четкие контуры высоких

башен – обиталища его далеких предков.

Со здоровьем теперь все было хорошо: рана

зарубцевалась, прошли боли. Но не о себе тревожился сейчас

старик. «Уж слишком много кровников у него, – думал

он о Зелимхане. – А ведь сколько раз я говорил ему:

не надо убивать чеченцев... А он в ответ все твердит:

«Эти «свои» хуже чужих, Зока, они очень опасные люди.

Мы им доверяемся, а они бьют нас © спину...» Пожалуй,

прав Зелимхан, – продолжал размышлять старик.

– Опасны эти люди...»

Конечно, он, Зока, тогда под Харачоем на глазах у

многих людей обезоружил капитана Сараева, но его

участие в сражении с беноевцами осталось неизвестным.

Также никому не может прийти в голову, что старый

пастух, мирно живущий в глуши горных долин,

постоянно поддерживает связь со знаменитым абреком...

Размышления Зоки прервал топот копыт. Конь

тяжело ступал по камням, взбираясь на кручу: кто-то

поднимался по тропе, ведущей к дому.

Сердито залаяла собака. Зека поднялся. Он

торопливо спустился с крыши и, прикрикнув на собаку,

направился к воротам-

Старик уже собрался было сказать: «Зелимхан, да

будет с миром твой приход», но его опередил чужой

голос:

– Салам алейкум, хозяин, не примете ли вы

дальнего гостя?

– Ва алейкум салам, – отвечал хозяин, – мы рады

любому гостю. Заходите.

Гость спешился и, передавая узду хозяину,

поздоровался с ним за руку. Из дома выбежал сын Зоки, он

взял у отца повод коня и тоже приветствовал гостя.

Идя впереди, Зока открыл дверь и предложил

гостю войти в дом.

В комнате напротив двери горел камин. Над огнем

на цепи висел чугунный котел. Ароматный запах

свежей вареной баранины щекотал ноздри. Пар,

поднимаясь над котлом, вместе с дымом уходил в дымоход.

Справа, под окном, были разостланы войлочные

подстилки, на которых лежали две подушки из

замусоленного ситца, набитые свалявшейся шерстью; слева в углу

на низкой ступеньке стояли большое деревянное блюдо,

сито, глиняный кувшин с водой и чашки. Над камином

на деревянных гвоздях висели куски вяленой баранины.

Справившись о здоровье гостя и его домашних,

Зока спросил:

– По своей ли воле вы в наших краях?

– Назначили меня сюда, в соседнее село,

писарем, – ответил гость, стараясь придать себе важную

осанку.

– Писарем, говорите? – удивился старик,

подвигая гостю подушку, чтобы тот уселся поудобнее.

– Да. А что?

Зока ответил не сразу.

– Писарь здесь очень важный человек, – сказал

он серьезно. – Работа для него всегда найдется: одно-

му прошение, другому письмо написать, да и всякую

бумагу, что придет сюда, ему же читать приходится.

– А я вот отказался от этой должности и

возвращаюсь назад, – гость оперся локтем о подушку и

выжидательно посмотрел на хозяина: что, мол, он про это

думает...

– Это как же, почему не согласились? – удивился

Зока и потянулся за четками.

– Тут от скуки с ума сойти можно. Нет, не по мне

служба в этих местах.

– Да, в наших краях невесело живется, – пастух,

не глядя на гостя, слегка встряхнул свои четки. – Но

работа эта выгодная, если, конечно, приноровиться к

нашим людям.

– Это как же понять?

– А очень просто: не обижать их и уступать им в

спорных случаях.

– А как быть с начальством? – спросил гость,

прикидываясь непонимающим.

– С начальством?

–Да.

– А начальство наши люди не признают в таких

случаях, – улыбнулся старик. – Они обходят его.

– О нет, я так не могу, – важно сказал гость и

подмигнул Зоке своим единственным глазом.

– Ну тогда вы правильно поступили, что не

согласились быть писарем в этих краях, а то это могло плохо

кончиться. – Старик выдержал паузу и добавил:

– Здесь у нас был такой печальный случай...

– Какой? Расскажите.

– Очень печальный случай, – ответил Зока и, взяв

длинные щипцы, поправил огонь в камине. – Убили его.

– Кого?

– Писаря.

– За что?

– А кто его знает. Только помню, – продолжал

пастух, – когда по этому случаю приехало сюда

начальство, то и трупа того писаря не могли найти.

– Так и не нашли? – приподнялся гость с подушки.

– Нет, нашли, только без головы. А когда спросили:

«Где его голова?» – то ответили люди, что он и был

безголовым. «Как же это так, сейчас же найдите мне

его голову!» – потребовал тогда пристав. «Где же ее

искать, господин пристав? – ответили горцы. – Была

бы у него голова, он бы и не приехал сюда».

Юмор старого пастуха не понравился

Одноглазому. Хорошенькое это дело – оставить писаря без

головы, хоть маленький, а начальник! В его представлении

снять кому-нибудь голову было во власти именно

начальников, перед которыми он неизменно

раболепствовал до омерзения. Правда, омерзение испытывали

другие, сам же Одноглазый его никогда не чувствовал и не

знал, что это такое. Он бывал счастлив от малейшего

поручения сильных и богатых, это было для него

главной усладой. Еще издали он первым здоровался с

любым начальником и, как трусливая собачонка, виляя

задом, повторял приветствие погромче, если ему не

отвечали. Когда же начальство допускало его до

доверительного разговора, он даже наглел от радости.

Но сейчас Олноглазый всячески старался

расположить к себе хозяина, хотя тот и не был начальником, и

в его тоне зазвучали нотки задушевности.

– Вот с Зелимханом они бы не посмели так

поступить, – произнес он многозначительно. – Эгот абрек 'и

начальство в покое не оставляет, – потом помолчал с

минуту и добавил: – Но вот мы, чеченцы, плохо

поддерживаем героя.

Зока молчал. Он уже давно понял, что за человек

перед ним, но тут вдруг вспомнил, что Зелимхан

однажды упоминал о каком-то Одноглазом – известном

воришке и доносчике. Пастух видел, что сейчас от него

требуется особая осторожность.

– Да, говорят люди, есть такой абрек, – сказал он

равнодушно.

– Как! Разве вы не знаете Зелимхана? – не на

шутку удивился гость.

– Нет.

– И никогда не видели его?

– Ни разу. Слышать о нем слышал...

Было заметно, что это заявление старика серьезно

озадачило Одноглазого. «И надо же, – подумал он, —

приехать в такую даль и все впустую». А вслух сказал:

– Это тот самый харачоевский Зелимхан, который

убил двух царских полковников, взял в плен Месяцева,

обесчестил гордого старшину Говду. Его все знают.

Говорят, он теперь обитает где-то в этих местах... Он

немного м.не родственник, – бросил Одноглазый как бы

между прочим.

– О Зелимхане я, конечно, слышал, – холодно

отвечал хозяин, – но разговоры о том, что он живет в

наших местах, для меня новость. Думаю, что это просто

ошибка, этого не может быть: здесь, в горах, каждый

человек наперечет, и я все тут знаю.

Одноглазый сидел растерянный, не зная,

продолжать ли разговор. Вдруг, словно осененный новой

идеей, он спросил:

– А в этих краях есть старик по имени Зока?

– А как же, есть, конечно, – ответил пастух, —

Зока – распространенное имя в горах. – Он улыбнулся в

усы, но в глазах его не было ни искорки смеха. Заметив

это, гость насторожился, единственный глаз его

беспокойно забегал. Некоторое время гость сидел мрачный,

будто проглотил кость, хотя хозяин проявлял по

отношению к нему всю вежливость, которая требовалась

горским этикетом.

Вошел юноша в коротком стеганом бешмете. Это

был сын Зоки. Он принес гостю горячий жижиг-галныш

с чесночным настоем.

Тихий летний ветерок шелестел в густых кронах

чинар. В ярких лучах солнца порхали бабочки, воздух

был напоен запахом нагретых трав и цветов. Вокруг

стояла тишина. Зелимхан, в голове которого теснились

тяжелые думы, не замечал царившего в природе

спокойствия. Он, который был уверен, что физическим

истреблением носителей зла можно уничтожить все зло

на земле, впервые задумался над тем: так ли уж верен

этот путь?

Внутренний голос говорил ему, что он подошел

вплотную к какому-то мрачному лрозрению. Вот-вот

упадет завеса, и его глазам вновь откроется вся

громада зла, царившего в мире, и его подвиги, его дерзкая

храбрость окажутся бессильными.

Только теперь он начал понимать, какая

невероятная тяжесть ложится на плечи того, кто пытается пре-

образить эту угрюмую и беспросветную жизнь людей.

Он задумался над тем, что ведь и деды его сошли в

могилу, так и не одолев и частицы существующего зла,

вынужденные изворачиваться и даже, воровать, чтобы

не оставлять в голоде и нищете своих детей. Кто

сможет все это изменить? Он один? Но под силу ли это

одному человеку? Он вспомнил свои первые беседы с Зо-

кой и другими пастухами, которые просили, чтобы он

повел их за собой. Но куда ему вести их, если он сам не

знает другого пути, кроме убийства?..

А рядом с этими большими мыслями внимание его

занимали и сомнения мелкие, порожденные веками

сложившимися предрассудками.

...Зелимхан с женщинами в лесу! Что скажут люди,

услышав об этом? На мгновение его обожгло стыдом от

этой мысли. Капли пота выступили у него на лбу, и,

поднявшись, абрек вытер бронзовое от загара лицо

полой старой черкески. Но лицо это все еще сохраняло

суровое выражение, и в глазах горел упрямый огонь. Оя

выругал себя за то, что взялся абречить с женщинами

и детьми, но тут же задумался: «А куда же им деться

без меня? Раз уж взялся бороться до победы – надо

все выдержать!»

Зелимхан огляделся вокруг, и в этом взгляде

появилась тревога, как у раненого волка, спасающегося

от нового удара. Его взгляд ухватил все детали этого

странного обиталища абрека: дремучий лес, посередине

луг, покрытый пожелтевшим ковылем, на котором

играют его дети. Словно впервые здесь, вдали от людских

глаз, почувствовав свободу, они резвились, с криками

бегая вокруг Бици и Зезаг, которые суетились над

котлом у очага. И гнев абрека постепенно угасал, сменяясь

теплым чувством нежности.

Вот и сбылась мечта Бици – быть постоянно с

мужем. Она жила с ним в лесу, без крова и уюта, но для

нее здесь было все: и кров, и уют. От этой новой жизни

она распрямилась, помолодела, почувствовала такой

прилив сил, что могла трудиться целыми днями, не зная

усталости. Она .посвятила себя мужу и детям:

хлопотала по кочевому хозяйству абрека, приобрела для

детей корову, ходила в лес собирать ягоды и сухие

дрова, латала потрепанную одежду и находила во всем

этом радость. Жизнь мужа, полная романтики и опас-

пых приключений, опрокинула все привычные

представления о быте женщины. Бици спокойно слушала

рассказы Зелимхана об опасностях, и ее собственная жизнь

уже казалась ей чем-то иным, не тем, чем нужно

дорожить, наоборот, ее можно легко отдать, раз ее

муж без малейшего трепета каждодневно рискует

жизиью.

Сложнее было самочувствие Зезаг. Она всегда

терялась при разговоре с Зелимханом. Этот человек, о

котором шла такая грозная слава, пугал ее, и в то же

время ей было радостно, что именно он, с его беспокойной

и опасной жизнью, такой ей близкий и родной. Она

знала, что ей, красивой и молодой женщине, нет более

надежной опоры и защиты на земле. Она жила с этой

неизменной верой, считая себя обязанной почитать его

как святыню хотя бы потому, что встал он на опасный

путь абрека из-за ее любви к Солтамураду.

Прошли годы, много тяжелого увидела Зезаг за это

время и еще больше пережила, но юношеская любовь к

Солтамураду никогда не остывала в ней. Она прочно

хранила это чувство в своем сердце как глубокую и

нежную тайну, никогда ни с кем не делясь своими

переживаниями. Совсем недолгой оказалась ее жизнь с

Солтамурадом, но у нее остался сын, и ему

отдавала молодая женщина всю свою нерастраченную

нежность.

Между тем Зелимхан подошел к сыну и затеял с ним

игру в прятки. Счастливый вниманием отца, Муги играл

с азартом. Он стоял с закрытыми глазами, ожидая,

пока отец спрячется.

– Дада, ты уже спрятался? – кричал он,

приоткрывая глаза.

А Зелимхан, перебегая с места на место, пел,

подражая удоду: «Хут-хут, хут-хут», и снова прятался.

Эта детская радость доставляла такие светлые

минуты абреку, каких уже давно он не испытывал. Он

забыл обо всем на свете и даже не заметил появившегося

на поляне Зоку.

– Вот кого, оказывается, ты готовишь в свой

отряд, – весело окликнул его старик, сбрасывая с плеч

тяжелую ношу.

– А-а, да будет с миром твой приход, Зока. Прости,

я вспомнил свое детство...

– Это ничего, – отозвался Зока, – но объясни,

зачем ты просил принести ружья? Для них, что ли? – он

указал на детей.

' – Нет. Имеются у меня другие помощники,

которых надо научить защищаться, – улыбнулся абрек, —

а этим еще рано доверять оружие.

– Кто они такие, твои помощники? – Зока

поглядел вокруг.

– Бици! Зезаг! – позвал Зелимхан женщин,

хлопотавших у костра– – Идите сюда обе!

Подошедшие женщины почтительно приветствовали

старого пастуха, справились о здоровье его и его

близких. Затем Зелимхан торжественно вручил берданку

своего отца Бици, а ружье Солтамурада – Зезаг.

– Возьмите, – сказал грозный харачоевец. – Не

годится, когда жены абреков умеют только доить

коров да месить чурек. Пора вам научиться метко

стрелять, ловко защищаться кинжалом, хорошо ездить

верхом.

Взяв ружье, Зезаг скромно отошла в сторону, а

Бици с веселой улыбкой спросила:

– Ты нас сейчас будешь учить стрелять из них?

– Это потом, а пока дайте нам поесть, – махнул

рукой Зелимхан.

Они уселись под старой грушей у самого берега

реки. Несмотря на жаркий день, старик был в стеганом

байковом бешмете, надетом поверх ситцевой рубашки.

Он положил свою черную мохнатую папаху на колено,

устраиваясь поудобнее на теплой земле.

– Вчера хотел было со всем своим табором заехать

к тебе, – сказал Зелимхан, кивком головы показав на

женщин и детей, собравшихся у костра.

– Ну и что? Почему же не заехал?

– Да так, не хотел тревожить тебя. Я и без того

уже миого виноват перед твоим домом...

– Зачем так говоришь? – перебил его старик с

явной обидой в голосе. – Я ведь не для того дружу с

тобой, чтобы отвернуться в черный день.

– Баркалла, Зока, я это знаю. Но вот все время

казню себя за хлопоты, которые причиняю людям.

– Какие же это хлопоты, Зелимхан? Валлайги .

__________________________________________________

1 Валлайги (чеч.) – клянусь.

мой дом – всегда твой дом. Так ведь мы с тобой

договорились?

– Так, конечно, но...

– И никаких «но», – снова перебил его старик, —

будешь со мной об этом говорить – обижусь. Понял?

– Понял, – ответил Зелимхан, принимая из рук

Зезаг глиняную чашку, наполненную жирным мясом.

– Вот так, – сказал старик после небольшой

паузы. – А что не приехал ко мне вчера, так, пожалуй,

это к лучшему. Вчера у меня был довольно странный

гость. Твой знакомый.

– Кто же это? – спросил абрек, ставя блюдо с

мясом перед стариком.

– Да тот самый Одноглазый, о котором ты мне

рассказывал.

– Да что ты говоришь?! Одноглазый навещал тебя?

–Да.

– И что же ему понадобилось?

– Рассказывал, будто его назначили писарем в

соседний аул, а он отказался и, возвращаясь в Ведено,

заглянул по пути ко мне.

– Обо мне, разумеется, спрашивал?

– А как же. Очень хвалил тебя, говорил даже, что

ты ему родственник, – чуть заметно усмехнувшись,

сказал старик. – Упрекал нас, мол, плохо поддерживаем

тебя.

– Понимаю, – сказал Зелимхан, немного

подумав. – Никакой, конечно, он мне не родственник, но

дело не в том. Видно, Веденское начальство пронюхало,

что я где-то в этих горах, вот они и послали этого

подлеца проверить, а по возможности и «выяснить, за кем

установить слежку, чтобы выйти на мой след.

– Я тоже догадывался, что здесь нечисто... —

сказал старик, выбирая не слишком жирный кусок мяса.

– А потому я сказал ему, что хоть и слышал об абреке

Зелимхане, но никогда не видел его.

– Вот оно как! – вздохнул харачоевец. Он ел

медленно и мало, подкладывая все лучшие куски гостю.

– Кстати, скажи мне, – поинтересовался Зока, —

он действительно такой грамотей, что может работать

писарем?

– К сожалению, может, – ответил Зелимхан. – Да

ты, наверное, знал Веденского купца Кюри?

– Знал, конечно.

– Так это его сын Багал, по прозвищу

Одноглазый. При жизни отца он успел выучить русскую

грамоту, а после его смерти, промотав все свое состояние,

стал служить тому, у кого есть чин, а главное —

деньги, – абрек сокрушенно покачал головой. – Эх, и

многих же заставил поплакать его грязный язык!

Когда с едой было покончено, оба мужчины

некоторое время молчали. Каждый думал о своем. На лице

старика застыло выражение сосредоточенности, его

глубоко сидящие глаза слегка сузились и подернулись

грустью. Он что-то хотел сказать, но Зелимхан

опередил его:

– Вот ты говоришь, собери побольше людей,

организуй отряд, – он посмотрел на старика, – а вдруг в

наш отряд проникнет вот такой, как этот Одноглазый?

– Ну и что? – не понял Зока.

– Да он всех нас тут же и продаст, – ответил

абрек, глядя на старого пастуха с тревогой, словно это

предательство уже свершилось. – И пропадешь ни за

грош...

– Плохие люди везде бывают, – вздохнул

старик. – Надо только вовремя разгадать их замыслы.

– Нет, Зока, человека можно проверить только

делом, а словам я не верю, – Зелимхан смотрел куда-то

в сторону. – Вот, например, пришел ко мне недавно

один и говорит: «Возьми меня, Зелимхан, в абреки».

Я спрашиваю его: «С чего это ты вдруг решился на

такое дело?» «Ненавижу, – говорит, – царских

чиновников, все они сволочи да взяточники». «Неужто, —

спрашиваю, – все сволочи?» «Все», – отвечает.

«Ладно, – говорю ему, – вот и я знаю одну такую

сволочь – шалинского пристава. Убей его и приходи

тогда ко мне...»

– Ну и пришел?

– Нет. – Зелимхан пожал плечами и горько

усмехнулся. – Да он и не собирался в абреки, подослали его

или сам додумался моей головой купить благоволение

начальства.

Оба умолкли, словно прислушиваясь к пению лесных

птиц.

– Вот переправлю их в горы Галашек, – снова

заговорил Зелимхан, кивнув в сторону женщин, – а сам

буду кочевать. Ни одна собака не поспеет за мною, —

он сделал небольшую паузу и продолжал: – А

впрочем, завтра должен заехать к тебе Аюб, так передай

ему, чтобы послал хабар ! нашим, пусть все соберутся

в пятницу вечером в Чиллан-ирзе.

– Вот это дело! – сразу повеселел старше.

– Есть у меня один план, – сказал харачоевец.

– Еще скажи Аюбу, чтобы он от моего имени написал

письмо Вербицкому: «Жди меня, баба-атаман

Вербицкий, в Кизляре». Пусть так и напишет: «баба-атаман».

Зока не стал расспрашивать о подробностях

предстоящей затеи Зелимхана. Старик знал, что тот скуп на

слова, когда речь идет о деле, которое еще не сделано,

а потому просто сказал:

– Хорошо. Все будем в сборе.