Текст книги "Комната по имени Земля"

Автор книги: Маделин Райан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

43

– Ну что, идем?

– Идем.

– Тебе надо тут попрощаться с кем-нибудь?

– Нет.

– Ну и отлично.

– Так куда пойдем?

– Не знаю.

– Ты чувствуешь этот запах?

– Жасмин.

– Да.

– Кажется, будет дождь.

– Знаю. Целый день жду.

– Мне надо снять туфли.

– Да, я тоже думал, как ты в них ходить собираешься.

– Не очень хорошо.

– Да уж.

– Ты не видишь тут мусорки?

– Пока нет, но постараюсь заметить.

– Спасибо.

– Смотри, опоссум.

– На ребенка похож.

– Все время их вижу. И летучих мышей.

– Ну да, Мельбурн – это же Трансильвания.

– Точно.

– Как здесь тихо.

– Угу.

– Ты видишь луну?

– Нет.

– Кстати, вон мусорка.

– Отлично.

– Погоди, ты что, выбросить их хочешь?

– Да, хватит, наносилась.

– Ну и ладно.

– Как здорово чувствовать пятками землю. О мои пяточки! Погоди немножко.

– Босиком пойдешь?

– А ты не против?

– Немного против.

– Почему это?

– Ну тут же дерьмо всякое, стекло, ветки, камни, моча, осколки. Шприцы, мать их. Не знаю что.

– Просто мне хочется сейчас немного свободы, понимаешь?

– Не совсем.

– Ладно, идем.

– Смотри, кошка.

– Миленькая.

– Не часто можно встретить белую кошку.

– Да.

– А что это означает? Это какой-то символ?

– Наверно, смерти.

– Почему?

– А может быть, богатства. Не помню.

– Киса, иди сюда, кис-кис-кис.

– Кажется, у нее глаза разноцветные.

– Ага.

– Обожаю кошек.

– Почему?

– Они такие себе на уме. Собаки более… безусловны, что ли.

– Блин.

– Что?

– Ты знаешь.

– Что именно?

– Ты же Лев.

– Точно.

– Угу.

– И почему же ты обожаешь кошек?

– Не то чтобы обожаю всех подряд. Я живу с котом, вот его я обожаю. Но если бы мне встретилась собака и история ее души счастливо совпала с моей, развивалась бы в такт, синхронно и предопределенно, я жила бы с собакой. Но я женщина, которая живет с котом. Вот так.

– Ее зовут Сейридвен.

– Ке-рид-вен. Видишь, первая буква? Это кельтская К. Керидвен – богиня плодородия и изменений. А имя ее означает белую луну.

– Точно.

– Прости, я только что поправила тебя.

– Все в порядке. Наверняка это благодаря твоим родителям.

– Не знаю.

– Точно тебе говорю.

– Ну и ладно.

– Должно быть, это тяжко.

– Откуда ты знаешь?

– У меня был друг в старшей школе, его родители вечно поправляли их с сестрой. У отца был семейный бизнес, а мать занималась какой-то наукой. Так вот, они вечно исправляли Макса и его сестру, даже когда та едва училась говорить, представляешь! Даже за обеденным столом. Даже меня поправляли. Еще они были просто повернуты на приветствиях. Знаешь, как это выглядело? Привет, папа! Обнял-поцеловал. Привет, мама! Обнял-поцеловал. Пока, папа! Обнял-поцеловал. Пока, мама! Обнял-поцеловал. Или все время нужно было комментировать. «Просто собираюсь посмотреть телевизор, папа». «Я иду в сад, мама». Это все так утомляло! Однажды мы вернулись из школы и, не поздоровавшись с отцом, побежали наверх, к Максу в комнату. То ли смеялись над чем-то, то ли куда-то спешили. Но через пять минут на пороге его комнаты возник отец и сказал: «Макс, могу я поговорить с тобой? В кабинете». Кабинет был личным пространством его отца, всегда закрытым. Макс мог туда войти только в особых случаях – когда отец собирался «поговорить» с ним. И тут я через стену услышал, как тот на него орал. «Кем ты себя возомнил?! Ты забыл, чей это дом?! Или ты слишком хорош для того, чтобы здороваться со своим отцом?!» Я чувствовал себя ужасно неловко. Мы с Максом никогда об этом не говорили. Его родители казались мне очень любящими во всех отношениях. У них по всему дому висели картины, было несколько машин, они играли в теннис. В гости к ним приходили интересные люди. Кучи книг на полках. А мать все время пекла кексы. Но прошло время, и мы с Максом стали совершенно разными людьми. Сейчас он, кажется, занимается снарягой для коньков. Так что да, я знаю о том, как это тяжко. Если у тебя было то же самое, тебе, должно быть, тоже пришлось фигово.

– Не знаю. Я ничего другого просто не знаю.

– Это правда.

– Смотри-ка, а ты ей нравишься.

– Ага.

– Все, пошла.

– Пока-пока, Керидвен.

– Она сделала тут свою работу.

– Ага. Смотри, там во внутреннем дворе еще какой-то домик. Знаешь, почему так больше не строят? Все дело в автомобилях. Высотные дома с парковой внизу – в приоритете. Такое впечатление, что это важнее природы и пространства.

– Это печально. Природа и пространство невероятно важны. И удивительно, что они… теряют свою ценность.

– Согласен. Но люди сейчас считают автомобили более ценными. Скоро вся нижняя половина многоквартирных домов превратится в автостоянки или в гаражи.

– Да нет.

– Да. И мы наверняка их увидим.

– Да уж.

– Куда теперь?

– Прямо.

– Ты хорошо знаешь этот район?

– Нет, просто мне хочется туда пойти.

– Ладно.

– А ты сейчас на севере живешь?

– Ага.

– И как, нравится?

– Ага. Потому что на юге живут родители, стоит моя школа. Так что… в сравнении с этим север просто потрясный.

– А почему не уедешь из Мельбурна?

– Понятия не имею. Я немного путешествовал с Хлоей, девушкой из кафе. Мы с ней были в Южной Америке и в Юго-Восточной Азии. А подростком я вместе с родителями гостил у родственников в США. С другом и его семейством ездил кататься на лыжах в Новую Зеландию, это было здорово. Хотя и немного напряжно. Мы все вместе жили в одном домике. Правда, я никогда не был в Европе, но еще не все потеряно. Вдруг. А ты? Почему ты живешь здесь и никуда не уезжаешь?

– Просто я там, где я есть.

– Точно.

– Я бы побывала в Египте, но не хочу лететь на самолете. Не люблю самолеты.

– Резонно.

– Хм.

– Угу.

– Слушай, там, кажется, фонтан?

– Да, вон он.

– Странно, почти ничего не украшено к Рождеству.

– Ага.

– Просто многие дома тут выставлены на продажу. И заборы все низенькие. А мне нравятся заборы повыше.

– Ты любишь уединение? Свое священное пространство?

– Да.

– Тогда тебе понравится мой дом.

– Правда?

– Правда. Он довольно… закрытый.

– И забор высокий?

– И большой сад.

– Круто.

– Угу.

Ой. Прозвучало как приглашение, хотя я просто рассказывала. Черт! Мы всегда думаем, что никогда не проговоримся. Кажется, будто наши истинные намерения обязательно должны скрываться за всякими реверансами, недомолвками, хитростью и ложью, а собеседник должен догадаться. В общем-то, мы всегда говорим одно, а думаем другое.

Наверняка он теперь считает, будто я намекаю на то, что мы идем ко мне домой. Я, конечно, не против, но не планировала это так быстро. Да и он не совершил бы такой ошибки. Он вообще говорит очень ясно и продуманно. И уж точно именно то, что думает. Не удивлюсь, если узнаю, что у него огромный социальный опыт, в школе была куча друзей, подружек, совместные поездки семьями куда-нибудь на отдых.

Люди немного недооценивали его и все время нуждались в нем. И наверняка они думали, какой он хороший друг, как они давно не виделись, интересно, как у него дела. И при этом всегда были уверены, что у него все хорошо, хотя на самом деле это было не так. Он – само воплощение ответственности и самостоятельности.

Он довольно сдержан и не болтает о том, что чувствует прямо сейчас. Как будто не хочет, чтобы его быстро разоблачили и зашли слишком далеко туда, куда он не хочет никого пускать. И наверняка он откажется шагать вместе со мной прямо сейчас в неизвестность. Ему необходимо для начала осознать, что происходит, затем уйти и оценить все самостоятельно, прежде чем что-либо решить.

– О, а вот и луна.

– Вот дьявол.

– А то.

– Жутковато.

– Ага.

– А который час? Затмение не кончилось?

– Мы не увидим затмения.

– Почему?

– Оно в Северном полушарии.

– Серьезно?

– Ага.

– Вот черт!

44

– Ты есть хочешь?

– Хочу.

– И что будем делать?

– Хм-м.

– Если хочешь, можем пойти ко мне на ужин.

– На ужин?

– Ага. Я собиралась сделать себе сэндвич.

– Отлично.

– Но только никакого секса.

– Как скажешь.

– Я просто хочу… сэндвич.

– Хорошо. А какой?

– Бездрожжевой хлеб, миндальный сыр и красный лук. Хлеб я хотела натереть чесноком и слегка поджарить на масле, потом положить на него авокадо и листья салата. Может, немного квашеной капусты или кориандра.

– Вкусно. А у тебя есть веджимайт?

– Конечно.

– Тогда я с тобой.

– Отлично.

– Только надо взять такси.

– Вон там, чуть подальше, будет дорога.

– Хочешь, я тебя понесу?

– С юбкой может быть немного неудобно.

– Со всем, что на тебе надето, может быть немного неудобно.

– Точно.

– Ну так и что?

– Что?

– Хочешь, чтобы я тебя понес?

– Хочу, чтобы ты меня понес.

– Вот так хорошо?

– Да. Просто прекрасно.

– Ты все время соскальзываешь. Это все из-за кимоно. Так что приходится тебя приподбрасывать.

– Хочешь поставить меня на землю?

– Хочешь, я положу тебя спать?

– Не-а.

– Ладно.

– Кажется, тебе тяжело.

– Нет, не тяжело.

– Хорошо. Ты вкусно пахнешь.

– Правда?

– Да. Как… нормальный мужик. Волосы немного взмокли. Очень по-мужски.

– Не на этот аромат я рассчитывал, когда собирался сегодня.

– Сочувствую.

– Я поймаю такси.

– Давай.

– А что-то еще едет в ту сторону?

– Не-а.

– А… да?

– Эй, мы тут!

– Эй, чувак, нам надо в Турак.

– Как скажешь, командир.

45

Кожа на его шее под воротом поло такая прохладная и мягкая. И он оказался сильнее, чем я думала. Да уж, Жермена Грир сильно бы посмеялась сейчас надо мной. Такой неожиданный любовный интерес! Точно-точно. Он не грузный и не неуклюжий. Живет, осознавая свое тело, что довольно необычно. Ведь многие люди буквально оторваны от своих тел.

Многие вообще кажутся неживыми, когда прикасаешься к ним. Их рукопожатия и воздушные поцелуи либо слишком слабые, либо слишком жесткие. Их разум не поспевает за тем, что они делают. У их тел есть безопасные и небезопасные зоны, о которых нужно всегда помнить, прикасаясь к ним или обнимая их. В их телах есть такие места, о которых они стараются не думать, и такие, которые они никому не показывают. И если одни могут совсем не заметить, как кто-то прикасается к их плечу, другие сочтут такое прикосновение прямой агрессией. Я знавала женщин, которые терпеть не могли, когда кто-то смотрит на них или трогает их. Так что да. Их тела целиком или частично моментально отвечают на триггер, запущенный прикосновением, и тогда эти женщины начинают волноваться, искрить от напряжения или страшно смущаться. Интересно, а есть ли у него какие-то чувствительные зоны и где они.

Все парни, с которыми я когда-либо встречалась или с которыми у меня были отношения, находились в состоянии непрерывной войны с собственным телом. У одного чувака были просто эпические проблемы с пищеварением. И начинались они ровно в тот момент, когда я заговаривала. Во время наших недолгих отношений он на целую неделю лег в больницу, где я навещала его каждый день. Помню, однажды я там рассмеялась, и когда он спросил над чем, ответила, как удивительно получается – в больницах на самом деле не лечат, а калечат. В том плане, что ты должен спать как можно больше, но тебя вечно будят. Кровати неудобные. Дезинфекцией воняет. Окна не открываются. Рядом обязательно лежит какой-нибудь старик, который все время кашляет и сплевывает. Потолки низкие. Солнца нет. Еда отвратительная. Ни массажистов, ни акупунктурщиков.

Он сидел в шоке, когда я это говорила, потому что он же специально сам сюда лег, чтобы сделать курс инъекций стероидов, которые успокаивают желудок или что-то там еще. У него опухли все суставы, лицо стало красным, и в туалет он бегал каждые полчаса, как приспичит.

Однако все равно он пытался произвести на меня впечатление своими рассказами о том, как усердно работает и делает все, чтобы не подвести своих коллег. Что не отстает от них, лежа в этой чертовой богадельне. Он как будто бы даже гордился всем этим, всерьез считая, что проводить рабочие встречи по интернету с капельницей в руке и в больничном халате достойно восхищения и восхваления. Да и остальные утверждали, что он для них образец и источник вдохновения. Удивительно, говорили они, как можно лежать в больнице и оставаться таким активным.

Я же, уставившись на свои ботинки, пыталась объяснить ему, почему это никакой не триумф. И тот факт, что он не обращал внимания на свое тело и делал все, чтобы не лечить его вовремя и не считывать сигналы, которое оно посылало ему, производит на меня совершенно обратное впечатление. И мысль о том, что все это время он отвлекался от главного, чтобы доставить удовольствие другим, была унизительной.

Я говорила ему, что он мог бы и отдыхать, и двигаться при помощи одних только энергетических волн, которые заключаются в его теле, понимать его язык, а значит, и чувствовать себя намного лучше. Он мог бы узнать что-то неизвестное о себе и о своей жизни. И возможно, то, что он всегда считал для себя изнуряющим, открыло бы ему что-то новое о нем самом, о его истинных желаниях и о том, что он может предложить миру.

Парень жутко разозлился на меня за эти слова, и это было просто прекрасно. Человеку свойственно злиться и раздражаться. Другое дело, как выражать этот гнев и раздражение. Он порвал со мной. Я же запустила подушкой в стену, покричала, поплакала, а потом пришла в себя.

46

– Куда повернуть?

– Направо на следующем светофоре, потом налево и на светофоре опять налево. А там уже рядом.

– Я волнуюсь.

– Правда?

– Да. Настоящее приключение.

– Ага. Вот тут направо. Остановитесь в любом месте.

– Тринадцать с половиной долларов.

– Я заплачу, прости.

– Спасибо. Доброй ночи.

– Доброй ночи.

– Что ты делаешь?

– Ищу пульт от ворот.

– Ты прячешь пульт от ворот в кустах рядом с воротами?

– Да.

– У тебя забор как стена.

– Ага.

– Крепостная.

– Ага.

– И насколько он большой? На весь квартал?

– Кажется, да. Ну, то есть да, на весь.

– И насколько большой квартал?

– Входи.

– Твою же мать…

– Да.

– М-м-м. Нормально так. Ты здесь живешь вместе с родителями?

– Нет. Не совсем.

– Так. Понятно. А где они? В домике на пляже или на вилле где-нибудь в Испании?

– Они мертвы. Технически… мертвы.

– Ох, прости. Я такой… Я же знаю, что в Тураке есть такие места, как это. И я даже ждал чего-то подобного. Просто… Не могу скрыть своего… Не знаю.

– Все нормально.

– А это что?

– Алтарь.

– Никогда раньше не видел таких огромных кристаллов! Это вообще кристаллы? Или жеоды? Кажется, так они называются?

– Так.

– Можно посмотреть?

– Конечно.

– Ух ты!

– Угу.

– А это Хит Леджер?

– Он.

– Мне нравится эта рамка из камня.

– Благодарю.

– Это все ты сама сделала?

– Я все это собрала.

– Можно я обойду его по кругу?

– Конечно.

Он ни к чему не прикасается и вообще никак не тревожит алтарь. Этим он отличается от всех моих предыдущих парней. Они хотели все потрогать, сфотографировать, взять на память или снять ролик для своих соцсетей. Все время спрашивали меня, где я это взяла, откуда вдруг такая идея, сколько это стоило, как я это сделала и зачем, а потом пытались сделать то же самое у себя дома или использовали фотографии моего алтаря, не указывая авторства.

Интересно, как этот парень, хорошо чувствующий физические пространства и их дизайн, так бережно и уважительно относится к миру и всему, что его наполняет. Крайне редкое явление.

Пару лет назад я ездила на Висячую скалу, собиралась устроить там тихий пикник – только скала и я. Мне не хотелось пить свой капучино на соевом молоке где-то в кафе, ходить в толпе людей, рыбачить, смотреть концерт или покупать сувениры. Даже фотографировать и разглядывать карту не хотелось.

Правда, когда я подъехала к бывшему вулкану, чьим вечным хранителем был Нганнелонг, то увидела, что за парковку нужно платить. Поэтому, чтобы устроить себе тихий пикник и прогуляться по горе, я должна заплатить за билет. У скалы были даже часы работы, которые скоро подходили к концу.

Здесь теперь находился развлекательный парк. И единственный способ наладить отношения с горой и ее хранителем – заплатить. Только потому, что какие-то люди решили, будто это их собственность, на которой можно заработать. И я должна не только заплатить им, но и соблюдать их правила поведения на бывшем вулкане.

Они даже повесили везде листовки с текстом об истории этой скалы, точнее, о том, что они считают историей, в которой всего лишь несколько абзацев посвятили ее исконным хозяевам. Зато написали, что «выражают свое почтение» им. И мне стало интересно: а как именно выражается это почтение, неужели в виде бизнеса, который ведется на скале?

Ведь истинное почтение и уважение требуют несколько большего, чем пустые слова и плата за билет. Здесь важны взаимодействие, творчество, интеграция ценностей, которые вначале кажутся инородными, но обретают смысл, когда мы начинаем понимать их и придавать им значение.

Никто и никогда не консультировался с австралийскими аборигенами и даже не приглашал их никуда, а это огромная потеря для всех нас! Мне всегда было интересно, как они, например, предотвращали лесные пожары. И не то чтобы каждый современный абориген мог бы рассказать нам об этом, но вот их предки точно знали, как обращаться с растениями, солнцем, ветром и погодными явлениями.

Но по какой-то причине никто не воспринимает всерьез их знания. В парламенте нет ни одного их представителя. Умирают они по большей части в тюрьмах, почти никто из них не имеет должностей, наделенных хоть какой-то властью и полномочиями. И это несмотря на множество комиссий, запросов на консультации и обзорных материалов. Многие мировые правительства осуждают Австралию за то, что она не делает ничего серьезного, рассматривая свои шаги навстречу аборигенам как акты жалости и милосердия вместо того, чтобы приносить реальную пользу.

И в результате жизнь этих людей, которые жили здесь изначально, стремительно сокращается, уровень самоубийств растет, социально-экономическое положение ухудшается, а возможностей становится меньше. А кроме того, мы никак не развиваем наши взаимоотношения с настоящими хозяевами земли, на которой живем, работаем, дышим, едим, умираем и занимаемся любовью.

Недавно я прочитала, что, согласно австралийскому законодательству, собственность на землю признают только за теми, кто может доказать свою непрерывную культурную связь с нею. Таким образом, аборигены остаются лишены не только того, что принадлежало им по праву, но, чтобы получить хоть какой-то доступ к своей собственности, еще и вынуждены доказывать нам что-то. А все потому, что мы боимся, что они поступят с нами так же, как мы поступили с ними.

И, кстати, это будет справедливо. Потому что я не знаю, что сделала бы, если бы завтра кто-то подкатил к моим воротам и забрал у меня вот эту землю, заявив, что она теперь принадлежит им. Даже представить не могу этот ужас. Это же мой дом! Что тогда станет с моим алтарем, моей ванной, моими книгами, Свинтусом, садом и фотографиями всей моей семьи? Куда бы я отправилась, чтобы оказаться в безопасности и покое? И что произойдет с моими детьми и детьми моих детей? Где они будут жить? И будут ли знать, кто они такие и откуда?

Скорее всего, нет. Это знание сменилось бы ужасом от того, что произошло в тот роковой день, когда из-под ног их матери, бабушки или прабабушки буквально вырвали землю. И этот момент предательства будет жить в их генах, окажется вшит в их ДНК и станет определять их больше, чем истинные корни и история рода. Это будет жить в их костях, их мозгах, их воспоминаниях. Будет преследовать их до тех пор, пока каждому не выплатят компенсации.

– Я чувствую аромат роз.

– Ага.

– Можно мне посидеть в гамаке?

– Конечно.

– Ого!

– А то!

– Прекрасное место!

– Да.

– А что с ними случилось?

– С моими родителями?

– Да.

– Погибли в авиакатастрофе.

– Ох.

– Да уж.

– Сочувствую. Сколько тебе было лет?

– Семнадцать.

– Черт.

– Они много путешествовали.

– Ясно.

– И умерли, занимаясь любимым делом. Вот и все. Им очень нравилось путешествовать вдвоем.

– А ты с ними путешествовала?

– Почти никогда.

– Черт.

– Да.

– Здесь невероятно красиво.

– Благодарю.

– А ты всегда оставляешь входную дверь открытой?

– Да. Никто не сможет перелезть через этот забор.

– Это точно.

– И Свинтус любит туда-сюда гулять. Так что, если услышишь маленький рождественский колокольчик, ты знаешь, кто это.

– Хорошо.

– Мы же просто болтаем?

– Думаю, да.

– А ты знаешь, что, если сесть вон под тем деревом, когда идет дождь, даже ливень, на тебя не упадет ни капли. Тут очень густая листва.

– Мне нравится, что ты поставила скамейку возле ствола. Это же фикус такой раскидистый?

– Фикус, да. Это мой дед еще поставил ее. Обычно он сидел здесь и рисовал акварелью. Его любимое место.

– Это его дом?

– Его. У него была целая толпа братьев и сестер, родители и даже родители родителей. Они все владели недвижимостью по всей стране. Преимущественно в Западной Австралии. Держали шахты, строили дома. В начале девятнадцатого века скупили кучу земель и потом двести лет сдавали ее в аренду крупным промышленникам, продавали или ставили на ней фермы. Папин папа – единственный из всех – отправился в большой город. Он очень любил Мельбурн. В душе был художником, хотел жить поближе к галереям, театрам и всему остальному. Очень любил обедать в «Пеллегрини» на Бурк-стрит. Он там чувствовал себя, будто в Европе. Всегда сидел за стойкой возле кухни. Они готовили специально для него грибное ризотто с трюфельным маслом, которое хранилось у них в специальном шкафу. К ризотто ему подавали бокал белого вина. У него были друзья в парламенте, иногда они вместе обедали там же. Мне кажется, его вообще больше привлекали мужчины. Точно не скажу, но мне так кажется. В общем, он купил этот дом и землю, привел здесь все в порядок и потом передал по наследству отцу. Папа был единственным ребенком, как и я. Так что… Вначале здесь жил он, а теперь я.

– А где вся твоя большая семья?

– Кто где.

– Вы видитесь хотя бы иногда?

– Почти никогда.

– Даже на Рождество?

– Да.

– Ого.

– Они нормальные, с ними все в порядке. Я как-то поехала к ним в Перт на Рождество. Но слишком остро чувствовала свои потери, когда они смотрели на меня. А ведь человек может вынести сколь угодно жалости, понимаешь? Хотя дело даже не в этом. Просто с ними – это было не Рождество. Мое Рождество может быть только здесь.

– Понятно.

– Да уж.

– Представляю, как нужно было распланировать все и предусмотреть, и так по-особенному взглянуть на это место. Мне очень нравится, что здесь все ориентировано именно на растения, а не на ландшафтный дизайн. Потому что в тех местах, для которых я работаю, все ровно наоборот.

– Хочешь, покажу тебе кое-что?

– Давай.

– У тебя есть монетки?

– Ой, нету. Я вообще никогда не ношу мелочь.

– Ладно, ерунда. Идем.

– Здесь вода из скважины?

– Да. И еще три резервуара для дождевой воды.

– О, круто.

– Ого, ничего себе! Гром!

– Да еще какой!

– Ага. А теперь знакомься.

– Вот это да!

– Артемида Эфесская. Настоящая стоит на фонтане на вилле дʼЭсте в Италии. Мои родители туда ездили на какую-то годовщину свадьбы и, когда вернулись, воздвигли ее здесь.

– Бог ты мой!

– Ага.

– Нет, лучше, наверное, богиня?

– Да, лучше.

– Она такая… плодовитая.

– Это точно.

– Хм.

– Загадывай желание.

– Ладно.

– Только думай хорошо. Оно обязательно сбудется. Артемида очень могущественна.

– Договорились.

– И ни в коем случае не говори мне, что загадал.

– Не скажу.

– Ух ты, луна!

– Круто!

– Загадал?

– Загадал.

– А теперь идем.

– По той же дорожке, по которой мы пришли сюда?

– Нет.

– Отлично!