Текст книги "Комната по имени Земля"

Автор книги: Маделин Райан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

40

Он убирает прядь волос со лба, и на руке блестит его кольцо-печатка. У него такие угловатые, большие руки. Он должен ими что-то творить. Совершенно точно он не торговец. Пальцы артистичные, тонкие, длинные – какие-то очень мистические пальцы. У них нет четкого представления о реальности. Как будто его душа все еще не определилась – хочется ей быть здесь или нет. Наверняка он тоже кесаренок, как и я. Моя голова уже продвигалась к выходу, когда мать вырубили; папа был в бешенстве, пока меня не выпростали наружу.

У него глаза изумрудно-зеленые. Или ореховые? Очень переменчивый цвет. При более близком рассмотрении он кажется весьма пылким. Гораздо более чувствительным, чем на первый взгляд. Когда он вскидывает брови, его лоб прорезают глубокие морщины, вокруг рта собираются морщинки потоньше. Мне кажется, он вообще не сгорает на солнце, даже если там находится довольно долго. Интересно, кто он по происхождению? Знак Льва ассоциируется у меня с Англией, Эфиопией, Швецией и Иерусалимом.

– У меня мама носит кимоно.

– Правда?

– Ага. Правда, только дома.

– Очень приятно слышать про твою маму.

– Да, она потрясающая. Правда потрясающая.

– А какие у нее кимоно? Какого цвета?

– Наверно, зеленые или красные.

– Наверно, зеленые или красные?

– Я дальтоник, так что…

– О!

– Да, я не различаю зеленый и красный.

– Точно. У меня красное.

– Я догадываюсь.

– Угу.

– Ладно. Так чем ты занимаешься?

– То есть каковы мои дары и как я их использую, чтобы служить миру?

– Точно.

– Ну, они у меня в процессе раскрытия.

– Представляю.

– Сейчас я провожу много времени наедине с собой, потому что мне это необходимо.

– То есть ты не работаешь?

– Работаю. Только не в традиционном смысле. У меня нет четкого рабочего графика, зарплаты, менеджера, обеденных перерывов и пятидневной рабочей недели.

– То есть ты не работаешь.

– Нет. Не работаю.

– Это… привилегия.

– Привилегия.

– Ага.

– Что?

– Должно быть, у тебя есть деньги. Или твоя семья содержит тебя, или нечто такое. Или ты на пособии. Или живешь на сбережения.

– Или это просто мое божественное право ничего не делать, потому что таково мое призвание – не делать ничего. И это мой мир, понимаешь?

– Ты получила наследство или что-нибудь в этом роде, да?

– Да.

– Вселенная тебя обеспечила.

– В некотором смысле. Но не во всех.

– Понимаю.

– А ты чем занимаешься? Каковы твои дары и как ты служишь миру?

– Я чертежник в одной архитектурной фирме. Но что-то подзадержался там.

– То есть?

– Устал работать на других. Хочу спроектировать что-то свое, понимаешь? Кажется, мне надо взять еще пива. Принести тебе воды?

– Да, пожалуйста.

– Или давай перейдем куда-нибудь? Хочешь, сядем где-нибудь в другом месте?

– Давай. А что, тема работы тебя так напрягла?

– Что? Нет-нет. Просто… просто я хочу пить.

– Ладно.

– Схожу еще за пивом и вернусь.

– Ладно.

Должно быть, мы уже довольно долго просидели на этих цементных ступеньках между двух кустов в горшках. В одном растет какой-то чахлый папоротник, а в другом – мусор, окурки и недопитая бутылка пива. Подул легкий ветерок, хотя все равно довольно жарко. Гроза близко. Интересно, скоро будет лунное затмение? Понятия не имею, который сейчас час, и луны не видно совсем. Всю ночь ее не видела. Гости уже начали расходиться, и та девушка тоже ушла.

Играет акустическая музыка. Надо бы подкрасить губы. На самом деле я не вижу ни своего лица, ни губ, поэтому собираюсь действовать на ощупь, сосредоточусь мысленно изо всех сил, это меня успокоит. Вот так. Надо взбить волосы. Когда я была моложе, все время, как одержимая, взбивала руками волосы, девочки в школе даже прозвали меня Кудряшкой.

Потягиваю плечи и кручу головой в разные стороны. Ничего не хрустит – вот и отлично. Я где-то читала, что, когда хрустят суставы, значит, тело стало сухим и жестким. А теперь давайте-ка проверим, какая я мягкая и гибкая. Мышцы мои сочные, точно филе миньон, кости легкие, крепкие и звонкие, точно музыка ветра. Я меняю положение ног и одергиваю юбку из спандекса. Бедра влажные. Я подтягиваю лодыжки, и все возвращается.

– Как ты глубоко вздыхаешь.

– Разве?

– Тебя что-то беспокоит?

– Нет. Только… нынешнее существование.

– Такое трудное?

– Не трудное. Скорее… осознанное.

– Кстати, это не так.

– Что не так? Или что так?

– Я о работе. Меня не напрягает то, что ты спрашивала. Или напрягает. Я думал об этом все время, пока ходил за пивом, и практически убедил себя в том, что меня это не напрягает. Вот сейчас, когда говорю вслух, почти уверен, что так и есть.

– Верно.

– Нет, на самом деле совершенно уверен.

– Почему же?

– О, это долгая история.

– Люблю долгие истории.

– Я поступил на архитектурный, только не в Мельбурне, а в Сиднее. Это было глобально. Просто грандиозно и всякое бла-бла-бла. Почти сразу познакомился там с девушкой, стало полегче. Мы вместе снимали дом. Сообща проживали одно и то же дерьмо. Думаю, если бы не она, в одиночку я бы далеко не продвинулся. Но через пару лет я порвал со всем. Чтобы получить хорошее архитектурное образование, необходимо учиться лет пять, если не больше. Она продолжила учебу. А я вернулся в Мельбурн. Мы расстались. Это было года три или четыре назад. С тех пор я работаю в этой конторе чертежником. Все говорят, мне повезло, что я получил это место, учитывая незаконченное образование. А та девушка, моя бывшая, сейчас работает в огромном архитектурном бюро в Сиднее. Единственная из поступавших с нами, кто получил эту работу. Не знаю даже, как сказать помягче… она реально квадратная вся. Наверно, за это я ее и любил. Ей кровь из носу был нужен этот статус, которого она добилась, прорвавшись наверх. Достигаторство было для нее наркотиком. Так что я, бросив учебу, оказался ей не нужен.

У нас на курсе был парень, который постоянно пытался завладеть ее вниманием. Все время выставлял меня по-всякому и перед ней, и перед друзьями, и на занятиях, и даже перед сраными лекциями в коридоре. Однажды я чуть не убил его нахрен. Подошел, собирался ударить посильней, но потом обратил все в шутку. Хотя, если серьезно, готов был его укокошить. Короче. Казалось, она мне сочувствовала и тоже его ненавидела, мы с ней обсуждали, какой он придурок. А потом я узнал, что они стали парой. Просто отстой. Мне, конечно, уже пофиг. Но ужасно грустно, что люди такие предсказуемые. Такие мелкие – кончаются там же, где начинаются. Мне казалось, она перерастет эту свою одержимость крутым статусом, подрастет и захочет просто самовыражаться. Не знаю.

– Это именно то, что ты хочешь? Самовыражения?

– Именно. Но я тот парень, которому просто повезло работать под руководством другого сраного топ-архитектора. Он реально топовый. А я на самом деле ничуть не хуже. И тоже могу оказаться на вершине, если чуточку потренируюсь. Просто его положение уже как культ для него. Он младший брат одного из моих приятелей. Сделал какой-то грандиозный презентационный проект в Мельбурне, и его выкупила одна юридическая фирма, чтобы он сделал им огромный холл. Про него написали все СМИ, инвесторы начали интересоваться. И вот этот мудак основал собственную контору. То есть бюро, простите. Студию. Да хрен ее разберет. Я даже не знаю толком. И он на два года моложе меня. Но у него уже все схвачено. Люди, которые получают и деньги, и славу, меня бесят. А я всего лишь парень, которому пришлось вернуться к родителям, когда он не справился со всем навалившимся дерьмом. Это было капец как хреново. До того я не хотел снова жить с ними. Но тогда был совершенно раздавлен. И пока пытался найти работу хоть в какой-то архитектурной фирме, практически с нулевыми шансами, начал работать в кафе. Черт. Я не знаю, как людям это нравится. Я встречался с девушкой, которая тоже там работала. И она оказалась одной из тех, кому эта работа очень нравилась. Она была довольна. Все время экономила, копила, потом ехала путешествовать, потом опять экономила, потом снова путешествовала. И больше ей ничего не было нужно. Полная противоположность Саре. Той девушке из Сиднея.

Ну, еще наркота. Путешествия и наркота. Вот и все ее устремления. Вначале мне с ней полегчало, а потом все зашло в тупик. Я растолстел. Боже. Это самое отстойное. Я просто ел и работал в этом кафе. И все время получал отказы на резюме. И еще курил как паровоз. А мои родители каждое утро видели меня и такие: «О, яишенку на завтрак? Давай посидим-потрещим». Да НЕТ, ПАПА! Мне уже не пятнадцать. И я все время задавал себе вопрос, нахрена я уехал из Сиднея? Мне все это представлялось таким неправильным. Я не мог понять, кто я и где. Чувствовал себя в какой-то ловушке. Ничто не соответствовало моим знаниям в отрасли, понимаешь? Да я и сам не соответствовал. Просто чувствовал, что мне больше ничто не поможет, кроме листа бумаги. Но и это выглядело пустой тратой времени. И при этом я поверить не мог, на что способны люди ради этих листов бумаги.

– Так чем же ты занимаешься, работая у этого топового архитектора?

– Он увлекается переделками разных кафе и баров, и это круто. Всякие покрашенные кирпичи, общие столы. Думаю, он как-нибудь займется и художественными галереями. Иногда берет и частные заказы. Дома, например. Это хорошие деньги. Не то чтобы он в них нуждался, конечно. Я делаю для него эскизы. Технически я чертежник, а не архитектор. Знаешь, есть такая специальная компьютерная программа, где строятся проекты. КАД. Хотя мне нравится все это дерьмо рисовать от руки. Я вообще такой олдскульный парень. Могу строить проекты прямо в голове, даже выдумывать ничего не надо. Я просто чувствую это и собираю все воедино. Хотя сейчас такое не в тренде. Определенно не то, о чем читают лекции в архитектурном. О, нет. Но у тебя обязательно должны быть эти гребаные бумажки об университетском образовании. Вся ирония в том, что этот топовый архитектор – такой кретин! Берет особенности дизайна разных культур и вписывает в свои проекты – он знает, как заставить их выглядеть так, будто они его собственные. Словно на него снизошло Божественное откровение. Думаю, он просто хороший бизнесмен. Ирония в том, что он видит себя в мире искусства таким воплощением инноваций и оригинальности. Хотя на самом деле, конечно, нет. Не знаю. Просто я замаялся придумывать всякую хрень, которой на самом деле он не хочет заниматься. Сейчас он увлекается барами и кафе, ходит в них, потому что ему нравится, что он там такой авторитет. Но все это довольно тяжкий труд для тех, кто хочет заниматься чем-то другим. Он, конечно, такой вежливый, ценит то, что я делаю. Всегда соглашается с моими предложениями, которые я вношу в проект самостоятельно. Но все это жутко неправильно. Я должен сам этим заниматься, тем, чем хочу, но этого ни за что не случится.

– Почему?

– Капитал.

– А если бы ты мог делать то, что хочешь, что бы делал?

– Дома. Проекты многоквартирных домов. Я действительно ищу экологически чистые способы строительства, и чтобы было много естественного света, садов, растений, уединения. Причем в самых неожиданных местах. Такие конструкции могут быть относительно недороги в строительстве и достаточно экономичны с точки зрения материалов. М-да. Знаешь, многоквартирные дома с внутренними двориками? Разбросанные по всему городу. Как в Европе. Мельбурну совершенно необходимы такие. Хотя бы в пригородах. Они создают гармоничное сочетание общности и тишины. Мне это нравится. Миру, мне кажется, нужно как можно больше таких домов. Особенно в больших городах. Единственная проблема в том, что все города ориентированы на мобильность, когда чем выше дом, тем дешевле он стоит. Да. Мне хочется дать возможность людям жить, отдыхать и работать в гармонии, не забывая про экологию. Они же не могут чувствовать себя в безопасности в густонаселенном районе. В Новой Зеландии есть архитектор, который действительно внедряет такой тип жилья. Мне нравятся его работы. А у этого нашего топового парня интерес к подобным вещам нулевой. Так что я не служу миру своими дарами. Я служу этому топ-архитектору.

– Просто ты пока накапливаешь знания.

– Может быть. Но самостоятельный проект – это такая ответственность. Хрен его знает, потяну ли я.

– Но в том, чтобы служить этому топ-архитектору, тоже огромная ответственность.

– Это правда.

– Я уверена, что мы как бы сами ищем свои проблемы. Когда я думаю, что мне нужно что-то изменить или принять вызов, понимаю неизбежность искать новые проблемы. И наверняка ты, когда достигнешь той точки, когда захочешь новых проблем, будешь к ним готов. А ты быстро выпил свое пиво.

– Точно.

41

Уйти отсюда кажется сейчас вполне логичным, правда, я не знаю, как это сделать. Как не знаю, чего хочу и куда хочу уйти. Однажды моя психологиня сказала, что, если я не знаю, что сказать мужчине, с которым общаюсь, можно ничего не говорить. Ее советы в некоторых случаях были очень полезны, а в других превращались в катастрофу. Просто я очень внушаема.

Еще я слышала, как принимаю то, что мужчина просто должен поорать на меня и на жизнь, чтобы разобраться в своих чувствах, поскольку мужчинам непросто выражать-свои-чувства-и-показывать-свою-уязвимость, а я, женщина, решившая вступить с ним в отношения, должна быть ответственной за него и его жестокую и по своей сути эгоистичную природу.

Мне надлежит быть тихой и спокойной и всякий раз, блин, понимать, почему он орет, почему его так колбасит, почему он снова идет по проторенной дороге от обычного нервяка до гнева и жестокости и обратно, снова и снова. Да потому, что он больше ничего не знает и без моей помощи не хочет ни остановиться, ни научиться меняться.

Поэтому вместо того, чтобы прямо заявлять, чего я хочу, или делать, что я хочу, или когда я хочу, я должна говорить очень мало, регулярно ходить в спортзал, медитировать в пробках, собираться с мыслями, прежде чем перешагнуть порог дома, тщательно умываться каждый вечер и плакать в ванной. А если бы я этого не делала, если бы говорила и делала, что хочу, не видя границ, мужчина моей жизни никогда не смог бы этого понять.

Так что я должна оставаться осторожной, но непринужденной, требовательной, но сдержанной, стервозной, но невзыскательной, эмоциональной, но тихой, а прежде всего – лучшей во всех отношениях, всегда, везде и во всем. У меня есть полное, суверенное, автономное право на собственную жизнь, потому что я выбираю ее. Вот это все. Тишина, бездействие и драма – и я должна жить с этим.

И кроме того. Мне не хочется перегружать парня своим талантом быть предельно ясной и независимой, поэтому, если меня нет с ним рядом, я совершенно не жду его отчетливого признания, что наше совместное пространство для него свято, а он его соавтор и даже будет вести себя соответствующе. О силе и ценности этого пространства он даже не узнает, пока не уничтожит его, я же неизбежно должна пережить этот процесс, остаться терпеливой и переживающей, ведь я нежно люблю его, жутко, безусловно, и, твою мать, на всю жизнь.

Я люблю, когда меня любит мужчина. Я хочу просыпаться и смотреть в глаза моему избраннику-похитителю, обнимать его весь день, заботиться о нем, как о себе самой, независимо от того, насколько это больно, потому что если я могу это делать – и если мы с ним можем решить задачу по его исцелению, чего требует наш союз, – то вместе спасем весь мир.

Так что я люблю быть его милым, нежным, хрупким, маленьким цветочком, но ровно до тех пор, пока не стану сочной, шаловливой, знойной, вкусной, сладкой сиськой. Да-да, то тем, то другим. Ведь парню требуется проделать много работы, чтобы понять, что рядом с ним женщина, которая заключает в себе и то, и другое, и много чего еще, и что в отношениях с ней его ждет масса впечатлений.

Однако меня беспокоит, что, решившись окунуться в эти воды с одним мужчиной, я должна поступать так со всеми мужчинами вообще. Мир, в котором мы живем, похоже, не в состоянии справиться с моим выбором, с тем, что выбираю внимание, или даже с тем, чье внимание я выбираю. Общение мужчин и женщин становится слишком сложным и непредсказуемым для неандертальцев и мелких мещан, которые живут среди нас. И мне нужно молиться каждый день, чтобы мое сердце и тело были в безопасности, всегда и несмотря ни на что.

Дикое желание физического контакта окатило меня горячей волной. Щеки запылали. Хотя этого мало, чтобы он заметил. Я смотрю на линию его плеч, на то, как она продолжается вплоть до кончиков пальцев, точно радуга. И мне хочется, чтобы он обернул меня ими. Чтобы крепко стиснул меня. Чтобы я перестала думать и говорить.

Мне хочется прижаться лбом к его лбу и закрыть глаза. Хочется почувствовать запах его шеи и подмышек. Почувствовать их тепло и влажную пульсацию. Хочется узнать, какова его кожа в разных местах: где она мягкая, а где грубая, где шершавая, а где упругая, где у него растут волосы, пробиваются вены, мускулы или кости, где она гладкая, а где твердая. Мне очень нравится его большой палец. Хочется, чтобы он оказался у меня во рту. Большой палец автостопщика. Изогнутый и элегантный. Хочется, чтобы он бежал по мне сверху вниз и снизу вверх. Хочется прижаться животом к его животу, вдохнуть его, ощутить всю его тяжесть, а потом заснуть и проснуться.

– И что теперь?

– Не знаю.

– Мой приятель, должно быть, уже ушел.

– Вы с ним вместе живете или ты у родителей?

– Нет уж, нахрен, спасибо. Я не живу ни с ним, ни со своими родителями. Он мне нравится, но не жить же с ним. Я снимаю дом вместе вон с той парочкой. Они крутые. И у нас совершенно разные графики жизни. А ты?

– У меня есть дом. Свой. С некоторых пор я там живу сама по себе.

– Правда?

– Ага. Со Свинтусом.

– Свинтусом?

– Это мой кот. Рыжий.

– А территориально где?

– В Тураке.

– Одна – и в Тураке?

– Ну да.

– Да ладно!

– Что именно?

– Немного необычно.

– Серьезно?

– У тебя квартира?

– Нет.

– Таунхаус?

– Нет.

– Твою же мать!

– Что?

– Девушка. Одна. В доме. В Тураке.

– Девушка и кот.

– Девушка и кот, прости.

– Ну и что?

– Да то, что это самый дорогой пригород. Дороже него, не знаю, только Альберт-парк, не иначе.

– А в каком пригороде вырос ты? Погоди, дай я угадаю.

– Давай.

– Армадейл?

– Ну почти. Малверн.

Видишь. Не так уж далеко от меня.

– А как ты оказалась в Тураке?

– Вселенная помогла.

– Не иначе. А что ты делаешь на Рождество?

– То же, что и всегда.

– А что всегда? С семьей?

– Ага. Просто дома. А ты?

– Ночую у родителей. Хотя могу после обеда уехать от них, если понадобится. Не знаю. Обычно я помогаю маме готовить рождественский стол, так что… займусь этим завтра.

– А что она обычно готовит?

– Все. Мне всегда хотелось, чтобы она просила всех приносить с собой тарелки, но она всегда отказывалась. А готовит целые рыбины, лосося, и гребешки, и крабов, делает всякие грандиозные салаты и свое знаменитое гуакамоле.

– Я люблю гуакамоле.

– Ну а кто не любит. Хотя ее гуакамоле просто с ног сшибает. С чили-перцем, чесноком, кориандром, красным луком и солью, еще перец с лимоном. Я обычно остаюсь на ночь только для того, чтобы обожраться им.

– Хм.

– Хм.

– Может, хочешь пройтись?

– Пройтись, да.

– Давай. Славная такая ночь.

– Славная, да.

– Я пойду сбегаю отлить. Подождешь меня?

– Подожду.

– Здорово.

– Эй.

– Что?

– Да так, ничего.

– Да что?

– Ничего. Я быстро.

42

Не очень понимаю, правда, как у меня это получится. Мои шпильки – это жесткая преграда между мной и моей жизнью. Надеюсь, он не будет возражать, если я пойду босиком.

Так называемая «женская мода» целиком ориентирована на ограничения и перестроения. Она, конечно, очень изысканна и стильна, но ровно до того момента, пока мы не захотим потанцевать, или полежать, или подышать поглубже, или заняться любовью, или присесть посрать, или поесть. Неудивительно, что женщины по большей части тяготеют к брючным костюмам, всяким толстовкам, удобной спортивной одежде, джинсам-бойфрендам и футболкам, потому что они проще и удобней.

Уверена, я выбрала этот наряд сегодня потому, что хотела казаться более доступной и менее опасной. Отражая некие стереотипы культурной апроприации и неудобной моды, можно легче вписаться в социум. Они же как камуфляж. Ну, по крайней мере я так объясняю это самой себе.

Моя подруга, у которой после употребления глютена, молока и сахара выскакивают прыщи, однажды пошла на семинар по зависимостям, где в перерыве подавали сконы с джемом, сливками и свежим черным кофе. Она подумала, раз уж она здесь, то надо вписаться в коллектив, стать в нем своей, поэтому решила съесть скон, как это делали все остальные. И когда она ела его, к ней подошла какая-то женщина, похвалила ее хорошо увлажненную кожу и спросила, как та за нею ухаживает. Вся интрига в том, что ее кожа такая нежная именно потому, что она никогда не ест мучное с джемом и сливками.

Однако эта подруга показалась бы всем недоступной зазнайкой, если бы принялась за свой обычный перекус, который она захватила с собой и который состоит из морских водорослей и ромашкового чая с овсяным молочком из термоса. И тогда эта женщина уж точно не подошла бы к ней.

Так что моя помада, шпильки, юбка в обтяг и то, что некоторые могут счесть некоторым бескультурьем, указывают на мое желание вписаться в коллектив. То есть вроде такого: «Эй, мне во всем этом немного неудобно, но я не против выглядеть глуповато и слегка пострадать, чтобы меня приняли в компанию и я там даже завела себе друзей».

Однажды мы с девочками из школы отправились на ежегодные скачки, Кубок Мельбурна, совершенно не представляя, как нужно одеться, чтобы было удобно и при этом вписаться в публику. Мне хотелось стать своей среди тех, которая делает ставки, так что я принялась изучать руководство по традиционным нарядам, всем же остальным было важно слиться с публикой при помощи тщательной подготовки к этому событию, а не тех действий, которые происходят непосредственно на скачках. Они планировали, во что оденутся, как накрасятся, как пройдут там на каблуках, а главное – заплатят за шампанское и канапе.

Тревога и физический дискомфорт стали определяющими в этом событии. К ним относились как к его неотъемлемой части даже во время подготовки. Конечно же, мы ковыляли на каблуках, напились, сидели голодные. Конечно, намазались автозагаром, нацепили на себя всякие заказанные шмотки, засунули в лифчики силиконовые вкладки, приклеили двусторонним скотчем одежду к телу там, где надо, купили туфли на шпильках, надеясь на хорошую погоду и утоптанный грунт под ногами, которого на Кубке Мельбурна отродясь не бывало.

Но никто из нас не предполагал, что на скачках царит жестокость, я даже представить этого не могла. Дорогущая лошадь, на которую было поставлено сколько-то миллионов, сломала ногу прямо во время скачек и была убита там же, на дорожке, за принесенной ширмой. Момент этот, кстати, вырезали из телетрансляции, и ни один комментатор даже словом не обмолвился, хотя скачки проходили в прямом эфире на всю страну.

Годы спустя я вспоминала, как мы с моим тогдашним парнем куда-то поехали, и я раздумывала, что бы мне надеть в следующий раз, на что он сказал, что мы, девушки, все как одна первым делом думаем о шмотках, но потом он положил руку мне на бедро и успокоил: дескать, все нормально, он меня не осуждает и даже поддерживает, а если я соберусь на скачки, то не осудит, когда я стану «заниматься всеми этими девчачьими штучками».

Тогда я попросила его остановить машину. Отстегнула ремень безопасности и повернулась к нему. Он держал руки на руле, машина продолжала ехать. Я сказала: «Нет, я вовсе не это имею в виду. И ты говоришь совсем не то. Я поняла, что ты хочешь позаботиться обо мне и поддержать меня. Но если это действительно так, нужно сказать по-другому. Что ты дорожишь мной, тем, какая я, каким человеком стала, приобретя опыт борьбы за то, что касается моего пола, моего тела, моей женственности, сообщества и социума с его ожиданиями. Что ты поддерживаешь мое участие или неучастие в этих странных культовых ритуалах, которые так сильно повлияли на меня когда-то, что я больше не хочу иметь с ними ничего общего. Что ценишь мою отстраненность, которая появилась как раз потому, что я сама развила в себе это неприятие жестокости и боли, которые испытываю независимо от наличия, появления или исчезновения друзей. Что гордишься мною и тем человеком, которым я стала или продолжаю становиться. Признаешь и уважаешь меня и все решения, которые я принимаю и буду принимать, и страшно гордишься тем, что находишься рядом с женщиной, которая думает, чувствует и изучает все явления и вещи с такой глубиной, проницательностью и состраданием».

На что он только захохотал, потом сжал мое бедро и взревел двигателем.