Текст книги "Красавицы не умирают"

Автор книги: Людмила Третьякова

Да, в том-то и была загвоздка, что кандидаты в фиктивные мужья были не из тех, за кого мог бы генерал Круковский отдать свою дочь. Всё разночинцы да обедневшие дворяне. Итак, поиски «женихов» затягивались, и Соня взяла дело в свои руки.

Через Марью Александровну Бокову-Сеченову, жену знаменитого физиолога И.М.Сеченова, который был поборником женского образования, она познакомилась с Владимиром Онуфриевичем Ковалевским. На тайном совете решили «освободить» сначала Анюту. Жених, казалось, на этот раз был подходящий...

Сын мелкопоместного дворянина Владимир Ковалевский блестяще окончил училище правоведения, увлекся естествознанием и за пять-шесть лет издал пятьдесят книг разных авторов из этой области науки. Конечно, генералу полагалось знать о кандидате на руку дочери лишь с этой стороны. Серьезный человек, имеющий свое дело, – чем не партия двадцатипятилетней Анюте, которой давно пора выходить замуж? Круковский, конечно, не предполагал, что «жених» имел связи с радикальным революционным кружком, общался в Лондоне с Герценом и участвовал в польском национально-освободительном восстании.

Довольно трудной задачей оказалось, не вызывая подозрений, познакомиться с семейством Круковских, но все прошло благополучно, и теперь уже не было нужды для уточнения дальнейших деталей операции встречаться с оглядкой, как раньше, в церкви.

Казалось, все шло по задуманному плану. Но случилось неожиданное: Ковалевский попросил руки младшей дочери.

Никто не ожидал такого поворота событий, и менее всего, кажется, сам Анютин жених. Совсем недавно он, уехав по делам в свою деревню, написал Соне письмо, из которого было ясно, что он берет на себя заботу о поисках подходящего для нее варианта. «В Петербурге, конечно, первым моим делом будет производство по вашему поручению смотра и отобрания более годных экземпляров для приготовления консервов, – сообщал он, – посмотрим, каково-то удастся этот новый продукт». Если учесть, что «консервами» назывались женихи, готовые на фиктивный брак, то ясно, о чем хлопочет Ковалевский. И вот его рука предложена восемнадцатилетней Сонечке.

Генерал, предполагавший выдать замуж сначала старшую, отказал Ковалевскому. Сестры, решив, что такой ситуацией все равно надо воспользоваться, рискнули идти до конца.

...В доме ждали гостей. Повара хлопотали на кухне. Генеральша вернулась с покупками: букетами цветов для украшения стола и новыми нотами для рояля. Прислуга занималась платьями для барышень. Те же, воспользовавшись тем, что отец в клубе и до них никому нет дела, закрылись у себя в комнате. И вот осторожно, стараясь ни с кем не встретиться, Соня в пальто и шляпе спустилась вниз в прихожую и выскользнула за дверь. Анюта, провожавшая ее, беззвучно закрыла замок. До самых сумерек она просидела у себя в комнате и вышла, переодевшись в нарядное светло-голубое платье, когда должны были съезжаться гости.

–     Хороша, Анюточка, душа моя, прелесть, – восхищалась мать. – А где же Софочка?

–     Она... она вышла, – запинаясь ответила Анюта.

–     Куда? С кем?

Лакей принес записку: «Папа, прости меня, я у Владимира. Прошу тебя не противиться больше моему браку».

...Соня постучала в дверь, и та немедленно открылась. Видно было, что ее ждали. В комнате находились Владимир и их друзья. Они бросились к девушке: «Ну как? Ну что, Соня?» Везде лежали книги, и, сбросив их с одного из стульев, ее усадили. «Да что рассказывать? Надо ждать...» Шумел самовар, но чай пить не сели. Очень скоро через незатворенную дверь послышались быстрые шаги. Они приближались, и сжавшейся Соне казалось, что сейчас раздастся удар грома. Она вскинула голову: в проеме двери, облокотившись о косяк, тяжело дыша и прижимая руку к боку, стоял генерал Круковский...

Домой они вернулись вместе с Владимиром Ковалевским. Генерал извинился перед гостями и произнес:

– Позвольте мне представить вам жениха моей дочери Софьи...

Голос его дрогнул.

Круковские перебрались в Палибино, где решили сыграть свадьбу. Владимир Онуфриевич писал Соне письма, которые невольно заставляют усомниться – только ли передовые убеждения подвигнули его на фиктивное жениховство? «Вот уже целая вечность, как мы расстались, мой милый, чудный друг, и я опять начинаю считать дни, которые остались до нового свидания. ...Прежде всего я принялся в городе за отыскивание квартиры... Комнаты у нас страсть какие высокие и светлые до крайности». Он рисует план их семейного гнездышка из пяти комнат. Ответные письма Сони в меру веселы, полны палибинских новостей. Анна занимает в них большое место. «Невеста» как бы лишний раз напоминает об их тайном договоре, единении с целью, которая исключает всякий намек на интимность, личные чувства. Ковалевского постоянно называет «братом», а себя «сестрой».

В сентябре 1868 года Софья обвенчалась с Владимиром Онуфриевичем в палибинской церкви.

                                                 Софья Васильевна Ковалевская

Дрогнула ли ее душа, когда, стоя перед алтарем, она давала свою лжеклятву? Или посеянные Анной семена дали всходы, подтвердив уверенность – «там» ничего нет?.. Трудно ответить на этот вопрос. Но быть может, не случайно, довольно детально рассказывая о перипетиях своей жизни ближайшей подруге А.К.Леффлер, написавшей биографию Ковалевской, Софья Васильевна не вспоминала ликующие звуки «аллилуйя» под сводами палибинской церкви. Что ни говори, какой возвышенной целью ни оправдывай это «лжевенчание», у Ковалевской, натуры впечатлительной до нервности, неизбежно должно было появиться чувство душевного дискомфорта. Да и могла ли существовать такая идея, в угоду которой восемнадцатилетняя девушка в венчальном платье не пожалела бы о том, что стоит под руку с малознакомым нелюбимым человеком? Добро бы, мы имели дело с циничной, многоопытной особой, давным-давно научившейся держать в узде сердце и душу. Но как могла на это решиться юная, романтическая Соня, с ее рано проснувшейся женственностью, жаждой любви и ласки, обостренным вниманием к красивым, как дядюшка, или значительным, как Достоевский, мужчинам? Загадка.

                                                               * * *

История прорыва русских женщин в университеты весьма драматична. Справедливости ради надо сказать, что авторитетная мужская научная и общественная плеяда их поддержала. Среди таковых были Д.И.Менделеев, И.М.Сеченов, А.Н.Бекетов, А.М.Бутлеров, И.И.Мечников и другие.

В.В.Розанов, о котором говорили, что, когда он умрет, «русские женщины поставят ему памятник» в благодарность за его любовь к ним, был ярым противником женского образования. Человек, чье философское творчество проникнуто обожествлением женщины, мыслитель, первый восставший против трактовки плотской любви как греховной, в вопросе, пускать женщину в университет или нет, был полностью солидарен с генералом Круковским.

Так же, как и он, с беспредельной горечью, в бессильной тоске, Розанов наблюдает, как его божество ринулось навстречу иной жизни, «сбрасывая с себя запястья, кольца, обстригая красоту свою – волосы, марая руки, лицо в трупной вони анатомических театров...».

Но Василий Васильевич не винит женщину. Без малейшего сомнения указывает он на причину этого несчастья – мужчину. Прекрасная Ева в ее бегстве из дома, как считает Розанов, – это жертва мужчины, изменившего коренным чертам своей природы.

«Он разучился быть покровителем и вождем» – вот приговор философа сильному полу. Мужчина «потерял инстинкт правильной к женщине любви», любви, в которой мысли о равенстве, сотрудничестве, товариществе, партнерстве дики и неуместны. Потому что женщина – это Женщина, а мужчина – это Мужчина. И вот, рассуждает Розанов, поняв, что мужчина добровольно сложил с себя обязанности покровителя и вождя, женщина «покорно, без рассуждений, приняла новое требование. Она взялась за книгу, потянулась к скальпелю...».

Розанов язвит в адрес тех, для кого вериги мужского превосходства оказались слишком тяжелыми и кто заменил их на гораздо более необременительное – на отношение к женщине как к равноправному партнеру. Добролюбова, Писарева, Щелгунова, Стасова и прочих, как он выражается, «хлопотунов около «женского вопроса», он считает аномалиями, носителями «немужского». Этот дефект ощущают прежде всего сами женщины. Вот почему им так легко было стать «другом и товарищем» такому мужчине – «они не чувствовали того неудержимого влечения, которое покоряет женщину, к инстинктам и чертам сильно выраженной мужской природы».

Наверняка во всем этом есть какая-то своя, словно крючком резко вытянутая на свет Божий, правда. Однако нельзя забывать, что время диктует свое, капитализация России, наметившаяся с 30-х годов XIX века и вошедшая в свою развитую фазу к 60-м годам, расцвет науки, достижения в этой области, естественно, должны были натолкнуть на мысль, что отсутствие профессионального обучения служит ей тормозом.

Разумеется, в те годы большинство женщин по-прежнему предпочитали семейный очаг университетской аудитории. Смелость переступить черту, отречься от заведенного веками – это всегда удел немногих. «Вообще женское развитие – тайна, – писал А.И.Герцен. – Все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки и слезы – и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум. Девочка, увлеченная страстями, исчезла – перед вами Теруань де Меркур, красавица-трибун, потрясающая народные массы, княгиня Дашкова восемнадцати лет с саблей в руках среди крамольной толпы солдат».

Ковалевская с ее гениальной одаренностью – тоже из ряда вон...

Няня хлопотала возле Сони, собиравшейся в Петербург. По правде, старушка, сильно одряхлев, была плохой помощницей, она и сама понимала это. Поэтому, посуетившись без толку, садилась в уголок. Ей хотелось быть возле своей любимицы. Няня то утыкалась в платок, причитая, что им с Соней больше не свидеться, то, вытерев слезы, сердито выговаривала ей:

–     И что же ты, ясонька, такого некрасивого себе выбрала? Сама-то какая пригожая, картинка ты моя. А муж? Ох, невидный из себя мужчина. Молодой, и уж тебе и стекла на глазах. Папенька ваш не в пример старше будет, а ведь герой героем перед ним.

Соня неожиданно для себя всякий раз, как нянюшка затрагивала эту тему, расстраивалась. Старушка замечала это и примирительно говорила:

–       Красота, однако, ежели рассудить, дело десятое. Мужик добрый должен быть, не обижать... Кажись, твой нраву мягкого. Говорит так тихо, ласково. А, касаточка моя? Ну да, ну да, разве сразу спознаешь, за несколько деньков-то?

Соня, не отрываясь от сборов, машинально повторяла в который раз, что Владимир хороший, добрый и пусть няня не волнуется. Ей хотелось поскорей уехать. Жизнь под пристальным взглядом, каким смотрят на новобрачных, угнетала ее. Как ни убеждала Анюта, Соне все казалось, что они с Ковалевским выглядят ненатурально. Молодожены, наверное, должны вести себя иначе. Соня уставала от своей роли и старалась как можно чаще уходить с Владимиром из дома. Они бродили по окрестностям, которые, разукрашенные сентябрем, были чудно красивы.

И вот настал час прощанья с Палибином. Ковалевские уезжали в Петербург. Садясь в экипаж, Соня готова была разрыдаться. Она жадно, пока не повернули на большак, смотрела на крыльцо родного дома, на провожавших, которые махали им платками. Только сейчас она поняла, что любила и этот дом, и всех, кто в нем жил, очень любила, и вдруг то, что ждало ее впереди, показалось ненужным, даже враждебным. Соня не замечала, что рядом с ней сидит Владимир. Ее охватила тоска. Но вот замелькали незнакомые места, и она понемногу успокоилась...

* * *

В Петербурге жизнь началась веселая и суматошная. Шел день за днем, месяц за месяцем. Квартира Ковалевских продолжала оставаться необжитой. Соне недосуг было заниматься занавесками, мебелью и поисками хорошей кухарки. Что ни вечер, Владимира и Соню видели в гостях, на вечеринках, где собирались все свои и велись порой очень смелые разговоры.

Красота и обаяние Ковалевской действовали безотказно. Не было человека ни молодого, ни старого, кто решился бы не ответить на ее восхитительную улыбку. Только здесь, в Петербурге, Соня поняла наконец, что свободна, свободна до конца. Она буквально лучилась от счастья, и единственное, что огорчало ее, это непристроенность Анюты. Надо было срочно искать кого-то подходящего из ряда «консервов». Но трудности были все те же: за разночинца в потертом сюртуке отец Анюту не отдаст. Соне пришла в голову мысль снова обратиться к госпоже Боковой-Сеченовой, уже помогавшей сестрам с поисками жениха. Мария Александровна свой человек, думала Ковалевская, ей объяснять много не нужно.

...Маша Обручева, сестра будущего знаменитого ученого-демократа, вышла замуж за доктора Бокова с одной целью: иметь возможность учиться медицине. Брак был фиктивный. Молоденькая женщина принялась воплощать в жизнь свою мечту. Она оказалась не только настойчива, но и талантлива: получила в университете Гейдельберга диплом врача-окулиста, а потом занялась практикой в Лондоне, где прославилась как искусный специалист по глазным болезням.

Вернувшись в Россию и не найдя себе здесь применения как врач, Мария Александровна зарабатывала переводами. По воспоминаниям А.Я.Панаевой, «она перевела почти всего Брэма, которого издавал выпусками молодой естественник В.О.Ковалевский». Наступил день, когда ученая женщина впервые узнала любовь. Это был Сеченов, лекции которого, много нашумевшие в Петербурге, Бокова посещала. Ее чувство оказалось взаимным. Но Сеченов не мог назвать Марию Александровну своей женой: в глазах закона она была связана с Боковым не фиктивным, а самым настоящим церковным браком. Сам доктор Боков, несмотря на то что их брак стал реальным, ни в чем не препятствовал жене. Однако выбраться из ловушки оказалось трудно. Для развода нужны были веские и доказанные факты. Сеченов и его студентка стали жить как муж и жена.

И вот случилось неожиданное. Когда Ковалевская обратилась к Марии Александровне с просьбой уговорить Сеченова на фиктивный брак с Анютой, она категорически отказалась.

Надо признаться, что кандидатура действительно была выбрана Ковалевской неудачно. Женщина, чья собственная судьба была так осложнена последствиями фиктивного брака, едва ли захотела бы подвергнуться новым испытаниям, добровольно «отдав» молодой и красивой девушке любимого мужчину, пусть и на роль подставного мужа.  Мария Александровна отлично знала, как легко иногда фиктивный брак становится реальным.

Потерпев неудачу, Ковалевская снова и снова старается «выдать замуж» сестру. Пожалуй, это единственное, что их с Владимиром задерживало в Петербурге. Соня душой давно уже рвалась туда, где она сможет учиться. Что делать? Петербург лишь поманил женщин. В 1860 году двери его университета впервые распахнулись для них. Теперь они могли быть хотя бы вольнослушательницами. Однако радость была недолгой. Скоро из-за студенческих волнений занятия были прекращены, а когда через год университет снова открыли, то места для женщин в нем не оказалось. Оставалась заграница.

Весной 1869 года Ковалевская покинула Россию...

* * *

...Профессор Вейерштрасс без всякого энтузиазма принял посетительницу. После лекции в университете и сытного обеда, приготовленного сестрами – старыми девами, он обычно с час мирно дремал в старом вольтеровском кресле. Сегодня ему пришлось отступить от этого правила. Он был раздосадован и рассеянно слушал посетительницу. Ей отказали в приеме в университет, и она просит профессора давать ей уроки.

–     Откуда вы? – спросил профессор.

–   Я русская, – ответила Ковалевская.

Гордость берлинской математической школы, Вейерштрасс имел весьма смутное представление о моде и все же, глядя на женщину, он подумал: «Боже, как ужасно там одеваются дамы». На Соне было кое-как сидевшее, мешковатое пальто, каких в Берлине давно не носили. Шляпа, нелепо нахлобученная, закрывала пол-лица. «Бедняжка, – смягчился профессор, – должно быть, она очень некрасива». В качестве испытания он дал ей решить несколько весьма трудных задач, втайне надеясь, что странноватая гостья сюда уже не вернется.

Каково же было его изумление, когда через неделю русская пришла к нему и сказала, что задачи решены. Мало того, что они были решены верно, Вейерштрасс просто прихлопнул в ладоши от изящества их решений. Он задал гостье несколько вопросов. Почувствовав, что профессор заинтересовался ею, Соня стала отвечать с жаром и в порыве воодушевления сняла свою уродливую шляпу. Вейерштрасс замер. Он увидел юное, прелестное, раскрасневшееся от возбуждения лицо. Освобожденные от шляпы волосы слегка растрепались, и каштановые прядки упали на лоб. На профессора пахнуло молодой свежестью. Он уже не слышал, что говорила русская, а только думал: «Сколько ей лет – шестнадцать, семнадцать?»

...Прошло совсем немного времени, и Вейерштрасс понял, что ему в руки попал талант, сравнить который он бы не смог ни с кем, кого знал и учил за свою жизнь. Без сомненья, трудолюбие, которым обладала эта хрупкая молоденькая дама, плюс феноменальная одаренность должны были в недалеком будущем принести блестящие результаты. И когда Софья взялась за решение математической задачи высокой сложности, он не стал отговаривать, а лишь поддержал свою ученицу.

По вечерам Софья приходила к нему, а по воскресеньям профессор, тщательно одевшись и спрыснув сюртук душистой водой, шел в маленькую квартиру Софьи, снятую ею неподалеку от университета. Их занятия, когда оба уже уставали, переходили в долгие беседы. Ученица рассказывала о своей прежней жизни, о России так живо и увлекательно, что Вейерштрассу казалось, что он побывал там. Профессор ловил себя на том, что, с тех пор как маленькая россиянка переступила порог его холостяцкого жилища, в его отлаженной, монотонной жизни что-то изменилось. И изменилось в лучшую сторону. Две его сестры, которые жили вместе с ним, успели всей душой привязаться к Софье и расстраивались, когда что-либо отменяло занятия. Чувствуя, как хорошо здесь к ней относятся, Софья становилась веселой, беззаботной и доверчивой. Лишь одной темы старались не касаться в доме Вейерштрасса. Здесь никогда не спрашивали Софью о ее муже, заметив, что ей неприятна эта тема. Она ни разу не представила им Владимира, и сам он вел себя странно. По вечерам, когда профессору и ученице случалось засидеться допоздна, раздавался стук в дверь. Сестры открывали – один и тот же господин, вежливо поздоровавшись и никогда не переступая порога, просил передать фрау Ковалевской, что внизу ее ждет экипаж. Они знали, что это муж Софьи, но молчаливый договор сохранялся в силе.

...И Софье, и Владимиру до их лжевенчания трудно было вообразить подводные мели фиктивного брака. Казалось бы, все так просто и ясно. Единственное – приходится быть начеку с родителями и знакомыми, не посвященными в суть дела. С отъездом же за границу и эти проблемы исчезли. Но теперь трудность друг для друга представляли они сами. Одно то, что из двух сестер, несмотря на договоренность, Владимир выбрал младшую, говорит о многом. «Молодой муж любил ее идеальной любовью, в которой не было чувственности. Обоим им, по-видимому, еще чужда та болезненная низменная страсть, которую называют обыкновенно именем любви». Это пишет человек одного круга с Ковалевским, тех же взглядов и настроений.

И все-таки могла ли Софья при своих девятнадцати годах, пылком воображении оказаться вполне безразличной к двадцатишестилетнему мужчине, пусть не красавцу, но, безусловно, интересному, умному? У них было так много общего. Они в конце концов жили бок о бок друг с другом на чужой земле, что всегда подталкивает к сближению.

Но и Софья, и Владимир были уверены, что не должны нарушать правила той жизни, которую придумали сами. А в этих правилах о сердечных делах не было написано ни слова. Любовь, физическое влечение – неужели они попадут в этот допотопный капкан? Случись такое, им пришлось бы расписаться в предательстве своих целей: учеба, покорение вершин в науке, общественное благо. Любое отклонение от этой мечты, которой уже были принесены жертвы, мешало восхождению и, хуже того, ставило под сомнение идеи «новых людей». А Ковалевским так хотелось быть ими!

Софья помнила, с какой насмешкой смотрела их петербургская компания на девушку, вышедшую замуж по любви. Это казалось безнадежно устаревшим, погибельным для личности. И вот теперь, размышляя о себе и Владимире, Софья придирчиво искала в их отношениях то, что не вписывалось в понятие товарищества. А если бы нашла – то уничтожила бы. Она искренне считала, что это в ее воле. Ведь Анна в таких вопросах смогла бы быть непреклонной. Наверняка. И Софья вспоминала недавнюю встречу с сестрой со смутным чувством стыда и неловкости. Что же тогда произошло?..

После Петербурга Ковалевские жили в Гейдельберге. Здесь в университете уже училась небольшая группа молодых людей и девушек из России. Супруги присоединились к ним. Софья занималась математикой, Владимир зоологией. Маленький, тихий городишко, где в восемь вечера сторож бродил по улицам, стуча в колотушку и призывая жителей гасить огни, пришелся им по душе. Здесь впервые после треволнений палибинской свадьбы им было спокойно и легко.

Ковалевские нашли скромную, но уютную квартиру и жили соседями, каждый в своей комнате. Владимир неотлучно сопровождал Софью на прогулки, молодежные вечеринки, после лекций они вместе шли домой, делясь друг с другом новостями.

Однако с приездом к ним Анны все резко изменилось. Видимо, та в глубине души была уязвлена своим задержавшимся девичеством. Ей шел двадцать седьмой год, и в сердце шевельнулось завистливое чувство. Начались придирки, намеки, и в конце концов вышел очень неприятный разговор.

Анна донимала Ковалевского: раз брак фиктивен, то надо быть честным и не переходить грань. «Какую грань?» – недоумевал Владимир. Но Анна считала недопустимым, что Ковалевские живут в одной квартире и слишком много времени проводят вместе. Стало понятно – ближайший друг, кем считали Ковалевские Анну, думает, что они обманщики и предатели. Заподозренный в «болезненной низменной страсти», Владимир покинул квартиру, а там и вовсе уехал из Гейдельберга, сначала в Иену, потом в Мюнхен. Он приезжал к Соне, перебравшейся в Берлин, но лишь на время, урывками. Ей в большом холодном городе было неуютно, тоскливо. Она обвиняла Владимира в эгоизме, в отсутствии добрых чувств к ней. Их встречи заканчивались ссорами, а письма были переполнены взаимными упреками.

Тяжело перенося одиночество, Софья подозревала, что Ковалевского это не мучает. «Ему нужно только иметь около себя книгу и стакан чая, чтобы чувствовать себя вполне удовлетворенным». Ее это злило. Она забыла, что Владимир, дав ей долгожданную свободу, выполнил главное и единственное условие их брака. Теперь они могли расстаться и не видаться больше никогда. Но раздражение Софьи, ее жалобы заставляют думать, что она отнюдь не хотела, чтобы дело кончилось именно так. Безусловно, отношения Ковалевских должны были принять какую-то более конкретную форму. Полный разрыв? Полный союз?

На это все-таки еще нужно было время...

* * *

Профессор Вейерштрасс с гордостью и грустью признавал, что работа его ученицы близится к концу. С гордостью – потому что понимал: на математическом небосклоне поднимается новая яркая звезда и он в меру отпущенных ему сил способствовал этому. С грустью – потому что четыре года пролетели вмиг, Софья, конечно же, уедет в Россию, и эту потерю ему никто никогда не заменит.

Но, преисполненный тайного, невысказанного чувства к своей ученице, профессор сделал для нее все что мог. Он, прожив жизнь во власти отвлеченных формул и теорем, научился читать все на лице Софьи. Чтобы скрасить ей скучное берлинское житье, отправлялся с нею в театры, на концерты, знакомил с интересными людьми. Он на правах старшего друга умолял ее не перегружаться так сильно и беречь здоровье. Она заболевала – он возил ее по врачам. Его дом и стол всегда были в распоряжении милой ученицы. На Рождество, когда всякий, покинувший отчие стены, особенно остро ощущает свою заброшенность, профессор устраивал для Софьи чудесный праздник с красавицей елкой и трогательными подарками. Его рыцарство не знало предела. И теперь, считал он, ему надлежало сделать последнее – помочь Ковалевской добиться официального признания.

Вейерштрасс решился на шаг, который для любого другого, не такого авторитетного, как он, ученого окончился бы неудачей: в Геттингенский университет полетело письмо профессора с просьбой присудить Ковалевской ученую степень без защиты, заочно.

За эти годы профессор изучил характер своей ученицы. Она была нервна до болезненности. Ни здоровьем, ни выносливостью природа ее не наградила. Как скажется на ней выступление перед чужой и, возможно, не слишком доброжелательной аудиторией?

Поразительно, какая предупредительность и забота сквозят в строчках Вейерштрасса. «Она застенчива, не может свободно говорить с чужими, – писал он о Софье геттингенским коллегам. – При ее молодости и нежном сложении возбуждение от экзамена может вредно отразиться на ней. Факультет должен согласиться, что студент, самостоятельно занимающийся исследованиями подобно тем, что выполнила Ковалевская, представляет собой нечто необычное».

Ходатайство профессора Вейерштрасса возымело действие: Ковалевская получила научную степень доктора философии и математических наук. Впереди была родина, куда она возвращалась победительницей. И, как это всегда бывает после нелегкой полосы в жизни, ей казалось, что все тревоги и сомнения остались позади.

Софья, конечно, повзрослела и была теперь готова иначе взглянуть на свои отношения с Владимиром. Их, даже вопреки собственным желаниям, все-таки соединили какие-то тайные нити. Сейчас она стала дорожить ими. Кроме того, профессиональный успех «старшего брата» не мог оставить ее равнодушной. Ковалевский действительно потряс научный мир. Вчера еще неизвестный любитель-естественник всего за два-три года создал несколько фундаментальных работ, послуживших основой сравнительной палеонтологии. Позже их назовут классическими, а маститые ученые-палеонтологи всего мира признают Владимира Ковалевского своим гениальным учителем.

В Россию Ковалевские вернулись вместе...

* * *

Те, кто пять лет не видел Софью, ожидали встречи с неким синим чулком, дамой науки, которая во сне и наяву бредит формулами. Ковалевская же, казалось, напрочь забыла свою математику и успехи на этом поприще. Она с удовольствием дала себя закрутить вихрю развлечений. Ее видели в театрах, на литературных вечерах, на молодежных пирушках, шумевших до рассвета. Оживленная, с блестящими глазами и улыбкой, не покидавшей лица, Ковалевская по-прежнему притягивала восхищенные взоры. Неужели эта хохотушка, танцевавшая до упаду на дружеских сходках, действительно подданная сухой и строгой науки? «Ах, какие же вы наивные, господа, – смеялась Софья. – Лишь с фантазером и мечтателем водит знакомство ее величество математика».

И говорила, говорила, говорила... Родная речь звучала музыкой. «Простите, друзья, там, в неметчине, я молчала долгие пять лет. Как же мучительно жить без долгих наших разговоров за чаем пусть и ни о чем, о пустяках-мелочах, но долгих, задушевных». Та петербургская осень, осень возвращения, когда нудные холодные дожди вымывали из города последнее золото парков, казалась Софье раем.

Милые, родные лица – она видела их в Палибино, где вся семья после нескольких лет разлуки собралась за большим обеденным столом. Отец, мать, Анюта с мужем, французом Виктором Жакларом.

...В этот мирный час можно было безбоязненно вспоминать встречу сестер в осажденном версальцами Париже. Члену правительства Коммуны Жаклару и его жене, которая рядом с ним сражалась на баррикадах, грозила смертельная опасность. Ковалевские, рискуя всем, приложили невероятные усилия, чтобы спасти Анну от ареста, а Виктору помочь бежать из тюрьмы.

И вот они вместе. Генерал Круковский, словно предчувствуя свою скорую смерть, с любовью и нежностью смотрел на дочерей. Он давно по-родительски все простил им и лишь желал, чтобы жертвы, принесенные его девочками новой, непонятной ему жизни, не оказались напрасными. Он смутно подозревал затаенную опасность для женского существа на выбранном ими пути. И страстно хотел ошибиться...

Палибинские письма Софьи мужу, иногда даже в стихах, говорят о том, что точки над «и» были поставлены. У них семья – обыкновенная, земная. А посему Ковалевская, дипломированный доктор философии и математических наук, знакомится с терниями супружеской жизни, выпадающими всем женам на свете.

 
Твоей смуглянке скучно, мужа ожидает,
Раз десять в сутки на дорогу выбегает.
Собаки лай, бубенцов звонких дребезжанье
В ней возбуждают трепет ожиданья,
И вновь бежит она и, обманувшись вновь,
Клянет мужей неверных и любовь.
 

Она писала мужу шутливые письма, а на горизонте их жизни уже начали сгущаться тучи. Неприятности имеют скверную особенность являться одна за другой, не давая передышки. Сначала супругам пришлось пережить отказ университетского начальства принять их на преподавательскую работу. Женщина на университетской кафедре? Об этом не могло быть и речи. Ковалевскому же припомнили его активное участие в революционном движении. Итак, супруги оказались в изоляции от любимого дела. И с большой горечью рука Софьи Васильевны позже выведет: «За все время в России я не сделала ни одной самостоятельной работы».

Кроме того, оказалось, что супругам попросту не на что жить. Приданое Ковалевской буквально просочилось меж пальцев. Обоих отличала крайняя непрактичность. Каким-то невероятным образом они находили дорогие, но плохие квартиры, питались дурно, к ним липли всякого рода ловкачи.

Как пишут люди, хорошо знавшие быт супругов, одно время они даже попались в руки шайки воров, которая систематически их грабила через горничную. Гениальный математик и плохая хозяйка, Ковалевская полушутя признавалась, что не смогла бы преподавать детям арифметику в школе, будучи неспособной справиться с домашними счетами.

Владимир Онуфриевич, вынужденный покуда расстаться с мыслью о научной работе, искал источники дохода. Возобновленная издательская деятельность Ковалевским приносила одни убытки. Последние остатки приданого Софьи Васильевны «съела» газета, в издание которой она включилась.

Казалось бы, супруги должны были правильно оценить свои предпринимательские способности, но нет же! Ковалевская откровенно пишет: «В то время все русское общество было охвачено духом наживы и разных коммерческих предприятий. Это течение захватило и моего мужа и отчасти, должна покаяться в своих грехах, и меня самое».