Текст книги "Красавицы не умирают"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Шарлотта словно ничего не потеряла от своей красоты. И стражники тихо переговаривались, глядя на девушку, склонившуюся над бумагой. Она выглядела так мирно в своем чепчике, из-под которого выбивались шелковистые пряди волос. Что же все-таки заставляет таких красоток добровольно подставлять нежные шейки под лезвие гильотины? Везде в тюрьмах было полным-полно молоденьких аристократок, которых приволокли в застенки силою, невзирая на их старания раствориться в толпе, прикинуться простолюдинками. Они визжали или немели от ужаса, попав в застенок, а потом предлагали страже свои розовые, холеные тела, спрятанные в одежде драгоценности – словом, все, что у них осталось, ради того, чтобы выбраться на волю. А эта птичка сама прилетела в силки, как говорят, с юга, где такое голубое небо и ласковые волны день-деньской играют с прибрежной галькой. «Ах, если бы эта милашка была моей женушкой, – думал один из охранников, – я наделал бы ей столько ребятишек, что разом бы прошла охота совать нос в мужские дела».

«...Я в жизни ненавидела только одно существо, и мне удавалось проявлять твердость своего характера, – писала Шарлотта. – С теми, кто пожалеет меня, мы еще увидимся на том свете, где мне придется встретить Брута и некоторых других деятелей древности. Современники мало интересуют меня; они все слишком трусливы. Теперь мало истинных патриотов, умеющих умирать за Отечество; теперь почти все эгоисты».

Письмо окончено. Совершенно ясно, что оно адресовалось будущему, истории. Шарлотта в последний раз пыталась объяснить те движения души, которые заставили ее взять в руки страшный нож. Нет, славы она тоже не искала: в случае своего чудесного спасения – и такого Шарлотта не исключала – решила перебраться в Англию и «сохранять самое строгое инкогнито так, чтобы парижане не смогли узнать, кто я такая».

...Зал суда был переполнен. Возле убийцы Марата поставили дополнительную охрану, опасаясь гнева зрителей. На вопросы судьи Шарлотта отвечала кратко, призывая его не терять времени и побыстрее вынести приговор.

Председатель суда. Кто вам внушил такую ненависть к Марату?

Подсудимая. Мне нечего было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.

Председатель. Но кто-нибудь навел же вас на мысль об убийстве?

Подсудимая. Плохо исполняется та мысль, которая не рождается сама собою.

Председатель. Что же вы ненавидели в Марате?

Подсудимая. Я считаю опустошение Франции делом его рук.

Председатель. То, что вы называете опустошением Франции, сделано не им одним.

Подсудимая. Быть может, это и правда, но он употреблял все усилия, чтобы разорить нашу страну вконец.

Председатель. На что вы надеялись, решаясь убить Марата?

Подсудимая. Я надеялась восстановить мир во Франции.

Председатель. Неужели вы думаете, что вы перебили всех Маратов?

Подсудимая. С одним уже покончено; с другими, быть может, будет то же самое.

Шарлотта более всего опасалась просьб защитника отнестись к ней, как к молодой, неопытной женщине, и сохранить жизнь. Она поблагодарила его за то, что он избавил ее от подобного унижения. Ее хладнокровная манера держаться подействовала на всех, сидевших в зале. Между прочим, по словам адвоката, во время заседания казалось, что убийца Марата вовсе не обвиняемая, а напротив, именно она-то и вершит свое правосудие.

Судей же выводило из себя спокойствие, с которым девушка отвечала на их вопросы. Ее пытались вывести из равновесия, подобравшись к подробностям сугубо интимного свойства. «Сколько у тебя детей?» – спросил один из обвинителей. «Грязная потаскуха», – неслось из зала. «Разве я не говорила, что не замужем?» – ответила подсудимая. Специальная комиссия подтвердила ее девственность.

Выступление адвоката ничего не могло изменить в ожидаемом приговоре. Господин Шово выбирал слова, которые можно было толковать и так, и эдак. Он не слишком упорствовал в защите.

Оглашение приговора – казнь через гильотину – Шарлотта выслушала как само собой разумеющееся. Когда председательствующий спросил, не хочет ли она что-либо сказать, она ответила, что желала бы заплатить долг, сделанный в тюрьме. БОльшую часть этого долга составлял чепчик, который Шарлотта просила доставить ей в камеру, дабы выглядеть на суде благопристойно.

К ней подошел священник и предложил ей исповедаться и принять его утешение.

– Благодарю вас, святой отец, но, право, я не нуждаюсь в ваших хлопотах.

Теперь Шарлотта, вернувшись в свою камеру, ожидала приготовлений к казни. Неожиданно начальник тюрьмы господин Ришар привел к ней молодого офицера, которого она заметила еще в зале суда. Он пристроился неподалеку от скамейки, где сидела обвиняемая, и рисовал ее. Господин Ришар после оглашения приговора и окончания суда просил разрешения докончить портрет.

Шарлотта с большой охотой согласилась. Офицер, представившийся ей как художник по фамилии Гауер, расположился возле нее. Пока он рисовал, осужденная как ни в чем не бывало говорила о том, какие последствия для страны будет иметь смерть Марата, как облегченно вздохнут люди и рассеется страх, плотной пеленой окутавший Францию. Казалось, она не отдавала себе отчета в том, что в этой картине мира и благоденствия нет места для нее самой.

Художник смотрел на нее со страхом и восторгом. Но скоро его работа была прервана: охранник отворил дверь и в камеру вошли трое мужчин. Один из них держал в руках ножницы и широкую рубаху. Она была красного цвета. Именно в таких казнили отцеубийц. Двое других, приставы Трибунала, снова прочитали приговор, после чего начались приготовления к казни.

* * *

Человек, державший ножницы и рубаху, был знаменитый тогда палач Шарль-Генрих Сансон. Он стал основателем целой династии палачей, по решению суда отправлявших на тот свет знаменитых и заурядных преступников на протяжении XVIII – XIX веков. Мсье Сансон исполнял приговор над Людовиком XVI, Марией Антуанеттой, крупнейшими деятелями Французской революции и, в частности, над нашей героиней.

По натуре он вовсе не был кровожадным человеком, но уважал свою профессию, коль скоро в ней была потребность. Кровавое ремесло требовало от него больших нравственных затрат. Он обижался, что люди не понимают этого и, увидев его, стараются перейти на другую сторону улицы.

Аккуратный и педантичный, Шарль-Генрих на протяжении многих лет вел дневник с реестром отправленных им на тот свет, а также записывал личные впечатления от казней.

Сансон далеко не всегда давал волю своему перу. Но о казни Шарлотты Корде он оставил весьма подробные записи. Это и понятно: мужество, с которым эта девушка держалась в свой последний час, не оставило равнодушным этого человека, немало повидавшего смертей на своем веку.

...Шарлотта поняла, зачем принесли ножницы. Она сама сняла чепчик, и длинные светло-каштановые волосы покрыли ее плечи и спину. Девушка дала знать, что готова, и Сансон обрезал их. Он признавался, что очень нервничал. Это был как раз тот случай, когда кротость и спокойствие жертвы труднее перенести, чем неистовство.

Часть волос Шарлотта отдала художнику, другие же послала жене начальника тюрьмы, которая, как и ее муж, сочувственно относилась к узнице. Затем она сама надела красную рубаху. Видя, что Сансон собирается связать ей руки, она обратилась к нему:

–        Нельзя ли надеть перчатки? Во время ареста мне так скрутили руки, что ссадины до сих пор кровоточат.

–      Вы можете поступать, как сочтете нужным, – учтиво ответил тот, – но со своей стороны считаю эту предосторожность излишней. Я свяжу вам руки, не причинив ни малейшей боли.

–    Ах, впрочем, перчатки, кажется, теперь не приняты.

И Шарлотта с улыбкой протянула руки...

* * *

Наконец Шарлотта и палач уселись в телегу. В ней стояли два кресла. Сансон предложил осужденной сесть, но она всю дорогу до эшафота продолжала стоять, чуть покачиваясь от тряски. Шел дождь, но народу на улице было много. Те, кто оказывался вблизи телеги, потрясали кулаками, осыпали ее насмешками и ругательствами.

Когда они проезжали по улице Сент-Оноре, Сансон заметил в окнах одного из домов главных лиц Революции: Робеспьера, Демулена, Дантона. Они внимательно рассматривали девушку, стоявшую, словно изваяние, в мокром, прилипшем к телу одеянии.

«Я сам поминутно оборачивался к Шарлотте Корде, – писал Шарль-Генрих Сансон, – и чем больше я вглядывался, тем больше хотелось глядеть на нее. Как ни поразительна была красота осужденной, но не это обстоятельство привлекло мое внимание. Мне казалось невозможным, чтобы осужденная до конца могла сохранить тот невозмутимый, мужественный вид, который она имела. Мне хотелось подметить в ней хоть какой-нибудь след того малодушия, которое я постоянно замечал у других. При этом, не знаю почему, но всякий раз, как я оборачивался и оглядывался на нее, невольная дрожь пробегала у меня по телу при взгляде на неколебимость осужденной. Между тем то, что мне казалось невозможным, Шарлотта Корде выдержала все до конца».

Два часа под улюлюканье толпы Шарлотта двигалась навстречу своей смерти.

–      Не правда ли, наше путешествие кажется вам чересчур продолжительным? – спросил Сансон.

–     Э, нам нечего беспокоиться об этом; мы можем быть уверены, что все-таки непременно доедем до места, – ответила Шарлотта.

И палач не почувствовал в ее ответе ни иронии, ни бравады. Это испытание делалось невыносимым даже для него. Он, пожалуй, начинал ненавидеть тех, кто окружал их телегу и осыпал Шарлотту непристойными словами. «Как многим Всевышний дал лишь обличье человеческое, но не наградил сердцем», – мрачно думал палач. Он не мог себе представить, что девушка давно не видит и не слышит ничего вокруг, что она, свершив задуманное, унеслась мыслями далеко и от этой страшной телеги, и от города с гильотиной посреди прекрасной площади, и даже от себя самой.

А между тем жестокая судьба напоследок приготовила Шарлотте подарок, о котором – увы! – ей не довелось узнать.

Адам Люкс был доктором философии и медицины. Молодой, красивый, захваченный романтикой революции, он прошел тот же путь восторгов и разочарований, что и Шарлотта. Безумный поступок девушки, о котором говорил Париж, потряс его. Тысячи людей, потерявших в кровавом месиве террора родных, в душе кляня тирана Марата, задрожали бы от одной только мысли пресечь преступную жизнь. Неизвестная ему девушка не испугалась. Это возбуждало жгучий интерес, и Адам, подобно многим, постарался попасть во Дворец Правосудия, где шел процесс над убийцей Марата.

...Никогда доселе ни одна женщина не вызывала у него такой бури чувств, которая нахлынула, едва он увидел Шарлотту. Беззащитная среди моря людской ненависти, ни в чем и ни в ком не имевшая ни малейшей опоры, с лицом печальным и светлым, она казалась Адаму каким-то высшим существом, спустившимся на Землю покарать изверга и случайно попавшим в силки. В его романтическом воображении рождались и рассыпались в прах десятки способов спасти ее, один несбыточнее другого. И единственное, в чем он был волен, это любить приговоренную невероятной, затмевающей все любовью. И в этом обреченном чувстве не было ничего, что обычно сопутствует земной любви: ни эгоизма, ни жажды обладания, ни даже надежды быть узнанным, замеченным.

Адам шел рядом с телегой, не отрывая глаз от Шарлотты. Он постоянно спотыкался, налетал на чьи-то спины. Может быть, он стал бы кричать, что любит ее, что она божественно прекрасна, перекрывая брань толпы, но не был уверен, что долетевшее до нее признание не смутит ее, не встревожит. Ведь нет женщины, которую слова любви, даже на краю гибели, оставили бы безучастной. Тогда Шарлотте будет труднее умирать. И Адам молчал, стараясь только, чтоб его не оттеснили от телеги.

В то самое время, как телега с осужденной приблизилась к месту казни, Сансон встал и постарался закрыть собой гильотину. Шарлотта поняла его движение. Она наклонилась вперед, чтобы лучше видеть возвышение, сколоченное из досок, и два столба на нем с закрепленным наверху тяжелым металлическим лезвием.

– Меня это очень интересует: ведь я никогда не видела ничего подобного!

У помоста гильотины палач заметил несколько незнакомых ему личностей. Ему это не понравилось, и он попросил жандармов очистить место казни.

Шарлотта взошла вверх по лестнице. С нее сняли пелеринку, и девушка сама легла на доску, к которой ее тотчас привязали.

Сансон, обычно свято выполнявший ритуал казни, на этот раз заметно торопился. Запись в его дневнике так объясняет это: «Мне показалось жестокостью продлить хоть на одну секунду агонию этой мужественной женщины». Он сделал знак своему помощнику, и тот привел в движение механизм.

Нож упал точно, с нежным свистом. Недаром доктор Гильом, ратуя за введение гильотины вместо грубого топора, назвал это «дуновением ветерка». Толпа взорвалась ликующим воплем.

Дальше произошло то, что вызвало негодование у Сансона. Плотник Легран, помогавший устанавливать гильотину, поднял голову казненной и показал ее народу. «Я человек, привыкший к подобного рода зрелищам, но мне сделалось жутко, – пишет Сансон. – Мне показалось, что глаза казненной смотрят на меня, и по-прежнему в них видны и поразительная кротость, и неколебимая твердость духа. Я тотчас же отвернулся. Из ропота, раздавшегося вокруг меня, я узнал, что негодяй, поднявший голову несчастной, ударил ее по лицу; многие уверяли меня, что голова даже покраснела при таком посмертном оскорблении».

Палача потрясла казнь Шарлотты. Он вернулся домой, сел за стол, чтобы поужинать, но вид у него был такой, что госпожа Сансон забеспокоилась: «Что с тобой? Отчего ты сегодня так бледен?»

...Сансон не находил себе места. Через газету, подробно описавшую казнь убийцы Марата, он опроверг слухи о том, что человек, нанесший отвратительное оскорбление казненной, был одним из его помощников.

Трибунал пришел к выводу, что плотник Легран в революционном рвении переусердствовал, и тот публично получил строгий выговор.

* * *

Наутро парижане обнаружили листовки, восхвалявшие убийцу Марата как мученицу Республики и освободительницу страны. Адам Люкс не скрывал, что это дело его рук. Более того, он написал манифест, где призывал всех честных граждан воздать своей соотечественнице как благословенной деве Франции Жанне д'Арк. Адам настаивал на том, что содеянное Шарлоттой было актом справедливой мести, тираноубийством. Документ был подписан его именем. Разумеется, ровно через неделю после казни Шарлотты Адама Люкса арестовали.

Друзья решили выручить его. Им удалось получить гарантии освобождения, если гражданин Люкс публично отречется от написанного. Адам только расхохотался в ответ. Тогда нашли доктора, который решился засвидетельствовать безумие обвиняемого: взгляд женщины-убийцы свел с ума впечатлительного доктора философии.

Старания друзей привели Адама в ярость. Он искал смерти – они срывали его планы. Адам написал в газету, что абсолютно здоров и сознательно дарит свою жизнь палачу, не желая жить после гибели Шарлотты.

Две недели Адам Люкс томился в тюрьме Ля Форте. Наконец его вызвали в суд. С горящими от радостного возбуждения глазами он выслушал приговор к смертной казни.

...Одна из самых коротких любовных историй в мире послужила сюжетом многим романистам. Рафаэль Сабатини тоже отдал ей дань, закончив повествование фразой о том, что Адам Люкс «легкой поступью жениха на пути к брачному алтарю шагнул на эшафот». Можно ли сказать выразительнее?

ЖЕНА АКТЕРА ЩЕПКИНА

 
Я люблю тебя, без ума люблю!
О тебе одной думы думаю,
При тебе одной сердце чувствую,
Моя милая, моя душечка.
Ты взгляни, молю, на тоску мою
И улыбкою, взглядом ласковым
Успокой меня, беспокойного,
Осчастливь меня, несчастливого...
Д.Давыдов
 

Вспоминаю подпорченный нудным дождем день во Пскове, где оказалась проездом. До отхода поезда оставалось лишь столько времени, чтобы взглянуть на посуровевший под клочкастыми тучами кремль и забежать – вечная наша спешка! – в городской музей.

Я, быть может, и прошла бы мимо этого портрета – возле него толпилась беспокойная группа школьников, – но задержал голос экскурсовода:

– Вглядитесь в лицо этой женщины и подумайте хорошенько, ребята. Свободная, красивая девушка вышла замуж за крепостного человека. И стала полной собственностью барина, рабой...

Они прошли дальше, а я осталась и прочитала на золоченой раме: «В.А.Тропинин. Портрет Е.Д.Щепкиной».

Кто не знает тропининские портреты, ставшие украшением многих наших музеев? Кто не пленялся ясноглазой «Кружевницей», таким обаятельным «Гитаристом»? Это он, Тропинин, подарил всем будущим поколениям россиян облик «первой любви России» – Пушкина с заветным перстнем-талисманом на пальце, который так и не уберег, не спас...

Но чья же память вместит всех тропининских героев? Известно более пятисот картин художника, разбросанных по разным музеям и собраниям. Портрет Щепкиной я никогда раньше не видела. И чем больше смотрела на него, тем отчетливее ощущала – приманила меня эта красавица с розой в черных кудрях. И не отпускает.

                                         В.А.Тропинин. Елена Дмитриевна Щепкина

Среди портретов как в людской толпе: на кого-то глядишь равнодушно, а то и неприязненно. Или вдруг проникаешься безотчетной симпатией. Но почему? Прав Сумароков: «...В телесных видах сокрываются тончайшие качества душевные».

Лицо Щепкиной выдавало «тончайшие качества душевные». Я смотрела на нее и напрашивалась на дальнейшее знакомство. Подумала: «Конечно, не все, но кое-что о вас мне уже известно, прекрасная незнакомка. Спасибо экскурсоводу. Вы не просто чья-то жена, а жена гениального русского актера. Пушкин буквально засадил его за воспоминания, даже первую строчку написал за него. Не может быть, чтобы Михаил Семенович не рассказал о вас...»

Желанное знакомство оказалось делом простым. И Щепкин рассказал, и не только он. «Е.Д.» с мужем были редкостной парой. Они остались в памяти очень многих людей, а те не жалели времени и бумаги, чтобы потомкам было что почитать. Самое же главное то, что моя псковская «Е.Д.», хотя и в полном пренебрежении к правилам грамматики, зато искренне и с редкой памятливостью, однажды взялась поверить бумаге далекие события своей молодости.

                                                          * * *

В 1791 году во время Турецкой войны среди дымящихся развалин крепости Анапы русские солдаты услышали детский плач. Приглядевшись, в дыму еще не отгремевшего боя они заметили девочку примерно двух лет. Она копошилась среди мертвых тел, теребя их, кого-то звала и снова начинала надрывно плакать. Солдаты уже хотели идти прочь – не такой был момент, чтобы заниматься ребенком, но не удержались и, закутав малышку в какое-то полотнище, решили пристроить ее в ближайшей деревне. Однако прежде показали находку своему офицеру.

–      Ваше благородие, ребеночек. Вроде девочка. Что прикажете делать?

Тот, взглянув на хорошенькое личико, все в разводах сажи и слез, подумал и сказал:

–     Возьму-ка я ее себе на счастье. Выкормлю и выращу как могу. Поместите, ребята, девочку у меня.

Видно, малышка-турчаночка все не могла успокоиться, и однажды, проходя мимо офицерской палатки, князь Дмитрий Орбелиани услышал детский плач. Солдаты ему рассказали что и как. Пристал князь к офицеру:

–     Ты человек бедный, а ребенок денег требует. Девочке кормилица нужна. Отдай ее мне. Я в Моздоке окрещу ее, воспитаю и, ей-ей, сделаю счастливой.

Ну так уговаривал, что офицер дрогнул, отдал турчаночку. Князь окрестил ее с одной офицерской женой, которую звали Елена Сергеевна. Назвали девочку по имени крестной матери – Елена, отчество дали по имени крестного отца – Дмитриевна. И фамилию записали – Дмитриева.

Елена Дмитриевна Щепкина в своих воспоминаниях рассказывала, что отлично помнит себя четырехлетней. Помнит кормилицу, ее детей, которые считали турчаночку младшей сестрой, помнит свое нарядное платье. Девочку в горном Моздоке князь велел одевать по-русски. Ей сшили шелковое платье по тогдашней моде: с огромной торчащей юбкой, которая держалась на подушечках, прикрепленных на боках. Пунцовый цвет очень шел черноволосой пригожей турчаночке. Она была похожа на куклу-фрейлину, и Орбелиани, приезжая проведать крестницу, не спускал ее с рук.

Елена росла, не подозревая, что кормилица не родная мать, а ее дочери не родные сестры. Девочку любили, но хлопот с ней было много. Живая, непоседливая маленькая егоза то и дело, убежав гулять, надолго пропадала. Добрая кормилица со слезами и воплями бегала по улицам, разыскивая ее. Ловкая, словно обезьянка, крестница князя Орбелиани забиралась на верхушки деревьев, вгоняя в страх все семейство.

Шалости шалостями, но маленькую Елену приучали к труду. У нее были свои обязанности – обычно она рвала листья для шелковичных червей, разведением которых жила эта небогатая семья. Проворную девочку брали и на сбор ягод.

Однажды, уходя в церковь, кормилица наказала дочерям закрыть дверь и окна покрепче. Те, выполнив наставление, занялись кто чем. Елена толкла траву, которой красили ногги. Старшая, лет пятнадцати, Настасья, расчесывала перед зеркалом свои длинные волосы.

Вдруг стукнуло что-то в кухне. Дети замерли, прислушиваясь. Через мгновенье дверь резко отворилась. На пороге стоял горец. Он приставил кинжал к груди Настасьи, девушка, потеряв от страха сознанье, сползла на пол. Горец подхватил ее и был таков.

Елена пулей выскочила на улицу – и в церковь к кормилице. Весь народ во главе со священником пошел к только что выстроенному, еще пустовавшему дому, где заперся горец с девушкой. Священник принялся увещевать его, а мужчины тем временем выламывали дверь. Дело было сделано быстро: у горца вырвали ружье, связали его, девушку же, лежавшую без сознания, унесли домой.

История, случившаяся в доме Елениной кормилицы, имела счастливый конец. Жених девушки, которую хотели похитить, поторопился со свадьбой, и через пять дней они обвенчались.

Вскоре после этого случая Елене, которой привольно жилось у добрых людей в горном селении, пришлось с ними прощаться. Князь Орбелиани затребовал ее к себе. Слез-то было! Еле оторвали Елену от кормилицы и названых сестер. «Провожатый был, видно, деревяшка, – вспоминала Щепкина. – Начал меня разными сластями унимать. Я его толкнула, сказавши: «Не хочу!» Бросилась в подушки, плакала, плакала и не опомнилась, как заснула...»

                                                       * * *

Начались странствия с места на место, из Анапы в Моздок, из Моздока в Польшу. Здесь Орбелиани передал девочку князю Салагову. Неясно, почему так вышло... Можно думать, что слишком резвый ребенок утомил жену Орбелиани. Салагов отослал девочку в Новгород, к своей супруге. С появлением воспитанницы у той не было отбоя от гостей: всем хотелось взглянуть на турчаночку.

–      Алена, поди сюда!.. – звала княгиня воспитанницу.

Та выходила в турецком наряде, специально для нее сшитом: кафтанчик из полосатой материи, голубые атласные шаровары. Розовая рубашка была перехвачена широким поясом с пряжкой. На голове девочки красовалась красная шапочка, вышитая серебром.

К Алене относились хорошо, но того приволья, что у кормилицы, здесь не было. К тому же озорнице не раз доводилось выводить из себя своих благодетелей. Салаговы старались приструнить воспитанницу, но наткнулись на характер ершистый и самостоятельный.

Однажды Алена увидела, как княгиня за какую-то провинность высекла дочь, а та у нее поцеловала руку.

–     За что ты руку целовала? – озадаченно спросила Алена.

–    За то, что маменька меня уму-разуму учит... – отвечала девочка.

–  Я этого никогда не сделаю, – решительно тряхнула черноволосой головкой Алена. – Чтобы руку целовать за то, что высекли?!

Девочка оказалась очень смышленой, легко выучилась читать, считать, но всего более удивительно то, что она очень рано научилась отличать дурное от хорошего. Ее пробовали подсылать в людскую, чтобы узнать, какие разговоры идут о хозяевах, но это вызывало у Алены протест: «Я не сродна была на это... Я всегда это считала низким для меня...»

Безыскусственно и искренне, самыми простыми словами описывает Щепкина таинственный процесс пробуждения женственности, ту неуловимую пору, когда кокон превращается в бабочку.

В Туле, куда перевели полк Салагова, хорошенькая, как кукла, турчанка оказалась в центре внимания на местных балах и обедах. Гусары-усачи говорили ей: «Поцелуй!» – и дарили конфеты.

Алене очень хотелось выглядеть взрослой барышней. Она упросила княгиню купить ей туфельки на каблуках, стала вертеться у зеркала и однажды, желая стать еще пригожее, остригла себе ресницы, за что чуть было ее не выпороли. На ночь, подсмотрев, как это делает княгиня, натерлась кислым молоком.

«Все проказы мои тем не кончились, – вспоминала Елена Дмитриевна. – Нет, тем не унялась. Мне очень нравилось, что напереди у всех женщин хорошо, я давай и себе устраивать так же... Напихала себе оба чулка за пазуху и старалась, чтобы возвышение было выше. Я почти оба чулка на одну сторону запихала и сделала себя кривой, но была очень довольна. Прихожу к княгине и стою возле нее, она смотрит на меня и сейчас заметила и говорит: «Что это?.. Посмотри, мать моя, что она себе за пазуху наклала!»

Как иногда шутят с красивыми девочками, Алене говорили, что один человек хочет жениться на ней – только, мол, у господ разрешенье получит. На это Алена важно отвечала:

–     Пусть прежде спросит, пойду ли я за него. Меня никто принудить не может. Я турчанка и вольная.

–    Ишь, какая гордая... – смеялись в людской.

–     Конечно, я за господского человека не выйду никогда!

Где семилетке, только что молочные зубы потерявшей, знать, что будет годков так через двенадцать? А ведь выйдет за господского, за крепостного, ничего не убоится... Но я еще не рассказала, какие таланты открывались в турчаночке, уже перестававшей быть озорной малышкой.

                                                      * * *

К одиннадцати годам девочке снова пришлось поменять крышу над головой – Салаговы отдали Алену в офицерскую семью Чаликовых. Однажды к ним пришла соседская девушка в нарядной кофточке. Алена быстро сообразила, как надо сделать выкройку, и, к всеобщему удивлению, сшила кофточку, не хуже заправской портнихи. Руки у девочки оказались золотые: она научилась прекрасно вышивать, и гусары сулили ей 25 рублей, чтобы она им золотом да серебром расшила двуглавых орлов на офицерских сумках.

Разумеется, красивая девочка-подросток притягивала к себе пылкие взоры офицеров, среди которых по воле судьбы росла. И ее молодое сердечко не было вполне равнодушно ко вниманию удальцов в расшитых доломанах.

Пожалуй, лишь один из них, высокий, богатырского сложения, обросший густыми усами и бакенбардами, внушал ей ужас. Завидя его, Алена старалась поскорей удрать.

–     Куда? Вернись-ка, голубушка!.. – кричала ей вслед Чаликова.

–     Боюсь, страшный какой...

Слух о том дошел до офицера-богатыря.

–    Каково же! Меня она боится! Чем же я вам, Аленочка, страшен кажусь?

–    Да волосами очень уж обросли...

–    Что же делать? Так надобно для того, чтобы иных детей пужать! Но тебе, моя турчаночка, нечего бояться. Вот скоро я уеду, посиди хоть немножко с нами...

На прощанье великан просил девочку: «Вот теперь поцелуй меня, я уезжаю, и, может, мы никогда не увидимся».

И правда, больше они не увиделись. А великан этот был один из самых прославленных русских генералов, герой войны 1812 года Яков Петрович Кульнев. Храбрец и добрейшая душа, он пользовался любовью не только у себя, но и во вражеском стане. Шведы, зная о его рыцарском поведении по отношению к населению, избегали стрелять в него.

Кульнев героически погиб вскоре после начала войны с французами, не успев исполнить своей мечты, о которой как-то поведал брату: «...Не выходит у меня из головы поймать Бонапарте и принести его голову в жертву наипервейшей красавице; не назови это химерою, ибо все на свете сотворено для прекрасного полу».

Браво, Кульнев! Жаль, что пригожая турчаночка не отгадала в вас тогда героя и рыцаря. Ей, молоденькой дурочке, был по сердцу другой...

                                                         * * *

Зачастил к Чаликовой гусар Лосев. Тогда мода пошла – мужчины стали носить сережку в одном ухе. Вот он и говорит Алениной покровительнице: мол, ухо проколол, нет ли сережки на короткое время. Чаликова ответила отказом, но обратилась к Алене: «Нет ли у тебя?» Девушка вспыхнула, вынула из уха сережку и протянула Лосеву.

 Через некоторое время Алена напомнила гусару о ней. А он шепнул ей на ухо: «Как сделаетесь моею, тогда и отдам».

Стал Лосев осаждать Алену. Подослал к ней жену своего денщика.

–     Мой барин покоя не дает, просит вам сказать, что влюбился смертельно и желает на вас жениться. Да только такую молодую вас не отдадут, а потому просит он поверить ему. Уедете с ним в другую деревню и там повенчаетесь. Так что передать барину?

Осторожная Алена, как ни ныло ее сердечко по бравому гусару, ответила решительно:

–    Я на это никогда не соглашусь. У меня есть благодетельница. Пусть поговорит с ней. Коли даст она согласие – выйду. А увезти себя не позволю. Я наложницей быть ни у кого не соглашусь...

–     Ах вы, матушка, да сжальтесь, пропадет мой барин-то. Он сказал, когда вы ему откажете, то он будет развратную жизнь вести, и пить, и гулять, и что вы будете всему виноваты... Сжальтесь...

Но Алена брови сдвинула:

–    Ступай, и больше я с тобой говорить не хочу. Барину же своему передай – никогда на это не соглашусь ...

Однако где было девочке-подростку знать, какую интригу затеял против нее Лосев: сказал Чаликовой, что, мол, дала слово уехать с ним. Крупный скандал вышел. Алена целый месяц оплакивала свою несчастную любовь. Гусар же искуситель, казалось, навсегда скрылся с ее горизонта.

И вот однажды сидит она со своей опекуншей в гостиной у окна и видит, кто-то едет в санях, пьяный– препьяный. Песни поет. Чаликова присмотрелась, так и ахнула: «Это же Лосев! Что с ним сделалось, с бедным, как жаль его! Примерный был офицер, никогда не видела, чтобы он был пьян. Слава Богу, мужа нет...»

После истории с Лосевым Чаликов строго-настрого запретил своей жене пускать офицеров в детскую, где вместе с дочками хозяев жила и Алена.

Прошло некоторое время, и вот, когда Чаликовых дома не было, перед глазами Алены в ее комнате появился Лосев.

–     Как вы вошли сюда? – ужаснулась девушка.

–     Узнал от человека, что вы одни, – чистосердечно признался Лосев. – Попрощаться пришел. Совсем еду в Петербург.

У Алены душа замерла, но она постаралась ответить как можно спокойнее: