Текст книги "Красавицы не умирают"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

...Дом под номером 11 по бульвару Мадлен до сих пор стоит на своем месте. Разумеется, современные витрины на первом этаже и офис британских авиалиний, расположенный там же, не красят его седины. Но дотошные исследователи любовной летописи Парижа, конечно, знают, что в 40-х годах прошлого столетия здесь жила и окончила свои дни знаменитая красавица – куртизанка Мари Дюплесси.

Квартира «принцессы наслаждений» находилась на втором этаже. Три высоких полукруглых окна, опоясанных балконом с изящной чугунной решеткой, как бы приглашают заглянуть внутрь и представить себе былое великолепие апартаментов, где, как вода в песок, истекали без следа быстротечные дни прелестной и пропащей Мари.

Огромные апартаменты отличались дворцовой отделкой. Здесь царствовал стиль рококо, утвердившийся некогда по воле мадам Помпадур. О фаворитке напоминали и принадлежавшие ей часы, бронзовые, позолоченные, украшенные фарфоровыми птичками.

Словно по какому-то тайному договору с давно отошедшей в небытие мастерицей любовной науки, в салоне Мари дремали дивные коллекции изящных вещей, которые в свое время так занимали мадам Помпадур. Редкие шедевры основанной ею фабрики в Севре, тонкий саксонский фарфор с куртуазными рисунками, грациозные кокетливые статуэтки, флорентийская бронза в шкафах Буля.

Здесь пели райские птицы, лишенные возможности из-за вызолоченных клеток оказаться на ветвях редкостных растений в кадках из полированного дерева.

В гостиной свет люстр дробился и множился в венецианских зеркалах, развешанных так, что создавалась иллюзия бесконечности пространства. Драгоценные гобелены несколько усмиряли это буйство огней и отражений. Мебель красного дерева дополняли светильники, литые фигуры из чистого серебра. Здесь стоял великолепный рояль «Плейель» из ценнейших пород дерева и с клавишами из слоновой кости: Мари нередко развлекала гостей вальсами и баркаролами.

Главным местом среди всего великолепия, неким алтарем в храме любви, была гигантская кровать причудливой формы из розового дерева с ножками, изображавшими фавнов и вакханок. Словно бутон с раскрывшимися лепестками, лежащий на траве, покоилась она на огромном, во всю спальню, ковре с растительным орнаментом.

В будуаре со стенами, затянутыми китайским шелком, стоял столик с семью ящичками. Это был подарок Мари от семи любовников, которые, не имея средств одним махом купить ее ночи, добыли себе право на розовую кровать как бы в рассрочку. Сбросившись всемером, каждый из них мог раз в неделю навещать дом на бульваре Мадлен.

Но был человек, богатство которого позволило ему приобрести для Мари всю эту роскошь. И в сущности, именно ему по праву покупателя принадлежало в этой квартире все: от фарфоровой птички на часах мадам Помпадур до самой Мари Дюплесси.

...С графом Штакельбергом Мари познакомилась, когда ей исполнилось двадцать лет и она, самая элегантная, утонченная, манящая и пугающая дива, была живой достопримечательностью Парижа.

Восьмидесятилетний граф, в прошлом российский посланник в Вене, на склоне лет осел в Европе, где, всем пресыщенный и все повидавший, не находил применения своему громадному состоянию. Он был женат, но его брак выродился в чистую условность, впрочем им соблюдаемую. Штакельберг вообще был человеком традиций, закостенелым в аристократических предрассудках, и говорили, что на его званых вечерах гости неукоснительно рассаживались согласно своим титулам.

Мари в его жизни стала исключением из правил, последним щемящим чувством, в жертву которому Штакельберг принес все, даже собственное достоинство. Он отлично знал, что поторопился родиться и не мог дать Мари той любви, которой требовала ее чувственная и романтическая натура. Не желая становиться жертвой неотвратимого обмана, Штакельберг оставил право обитательнице особняка на бульваре Мадлен иметь стольких и таких любовников, какие ей будет угодно.

Впрочем, Мари обладала достаточным тактом, чтобы щадить чувства своего старого друга, и ее спальня оглашалась возгласами молодой страсти, только когда Штакельберг отбывал по семейным надобностям.

Современный кинематограф дал свою интерпретацию отношений знатного вельможи и молоденькой содержанки. Она-де напоминала тому умершую от чахотки дочь. Тем и объясняется золотой дождь, пролитый безутешным отцом на голову недавней уличной потаскушки. Однако эта версия не находит никаких реальных подтверждений.

Штакельберг оказался для Мари крепкой опорой в шаткой карьере куртизанки. Она тратила по сто тысяч франков золотом в год. Ее молчаливый русский покровитель оплачивал безумные счета за драгоценности, лучшие ложи в театрах, поездки на курорты, азартные игры – время от времени ей, ищущей сильных ощущений, случалось ими увлекаться. Штакельберг подарил Мари голубую двухместную карету. Запряженный прекрасными лошадьми, этот выезд останавливал взгляды прохожих как зрелище, достойное изумления. В любое время года квартира Мари была заполнена диковинными цветами, специально доставленными издалека. Среди этой вечноцветущей оранжереи не было только роз. От них у Мари кружилась голова, поэтому она предпочитала скромные, непритязательные цветы без малейшего запаха – камелии.

Везде и всегда – в театре, на прогулках в знаменитой голубой карете по Елисейским полям, на балах полусвета, меняя туалеты, украшения, прически и кавалеров, Мари оставалась постоянной в одном: ее тонкие пальцы сжимали любимые цветы. Дама с камелиями – это прозвище напрашивалось само собой, ибо вполне отвечало таящему какую-то сокровенную тайну образу пленительной женщины.

Мари Дюплесси оставила объяснение своему предпочтению этим цветам:

«Я люблю засахаренный виноград, так как он без вкуса, камелии, потому что они без запаха, и богатых людей, оттого что они без сердца».

Последние слова загадочны. Любить богатых людей, потому что они без сердца? Следует ли это понимать так, что Дюплесси, продавая свою любовь то одному, то другому, была уверена, что ее покупателям, кроме плотских наслаждений, ничего больше не нужно на бульваре Мадлен? И уходят они оттуда к следующим радостям, нисколько не поранив сердца ни искренней привязанностью к ней, ни сожалением. Встречи без будущего. Прощанья без печали.

Но по крайней мере к двум людям Мари была несправедлива. Старик Штакельберг любил ее, несмотря ни на что. Груды золота, сложенные к ногам Мари, освящены молчаливым, обреченным и потому еще более трогательным чувством.

Был среди любовников Мари и молодой виконт Эдуард де Перрего. Красавец, блестящий остроумец и бонвиван, до сумасшествия храбрый, стрелок и наездник, он влюбился в нее отчаянно. Мари отдалась ему, как и всем, кто предлагал ей большие деньги и не вызывал отвращения. Пожалуй, виконт был даже симпатичен ей, и она выделяла его из толпы поклонников. Но сердце ее все-таки оставалось спокойным.

В конце концов Дюплесси даже стала избегать Эдуарда из-за его чересчур требовательной страсти. Она уже притерпелась к карнавальному образу жизни: всегда на людях, в вихре новых развлечений, в суматохе сменявших друг друга лиц, звуков, раззолоченных залов, празднеств, застолий, здравиц в честь ее несравненной красоты. И любая остановка, тишина – а любовь, конечно же, потребует этого – могли сбить дыхание, заставить взглянуть на все иными глазами. Это было страшно...

И Мари избегала Эдуарда.

Первая встреча Мари Дюплесси и Александра Дюма-сына длилась секунды. Восемнадцатилетний юноша, весь капитал которого составляло имя знаменитого отца, прогуливался как-то днем по площади Биржи, рассматривая хорошеньких женщин. Наследственная страсть к пригожим личикам давала себя знать. Но надо отметить, что на высокого молодого широкоплечего человека с красивой темно-каштановой вьющейся шевелюрой дамы поглядывали весьма благосклонно.

Но вдруг он остановился как вкопанный, и уже ничего – ни сиянья погожего дня, сулившего приятный вечер где-нибудь под фонариками уличного кафе, ни женщин, плавно огибавших его, – не существовало.

Словно охотник за заветной добычей, Александр устремился к голубому элегантному экипажу, из которого вышла стройная дама. Он разглядел шляпку из итальянской соломки и яркую кашемировую шаль, струившуюся по белому платью. На поводке незнакомка вела двух спаниелей. В другой руке она сжимала букетик камелий.

Перед входом в магазин, куда она спешила, собаки, натыкаясь друг на друга, затеяли возню. Это рассмешило даму, и неожиданно она повернула лицо к Александру, улыбаясь и словно призывая его в свидетели веселой свары. Через мгновенье незнакомка скрылась за зеркальной дверью, а Александр продолжал стоять, как громом пораженный этим прекрасным видением.

Несмотря на юный возраст, у Александра был изрядный любовный опыт. В ином случае он, наверное, уговорил бы незнакомку познакомиться с ним. Но эта красота, такая чистая, такая торжественная, лишила его обычной смелости. Он потерял «даму с камелиями» на два года.

Вот как вспоминал о следующей встрече, ставшей началом их романа, сам Дюма:

«В один из чудесных сентябрьских дней 1844 года я был в Сен-Жермен-ан-Лэ у моего отца. Но тут я встретил Эжена Дежазе, сына известной актрисы. Мы проехались верхом по чудесному Сен-Жерменскому лесу, возвратились в Париж пообедать и затем пошли в «Варьете». Наши места были в партере. Мари Дюплесси в одиночестве сидела в правой ложе. Время от времени она нюхала цветы, доставала из кулька конфеты и едва слушала, что происходило на сцене. Мари бросала во все стороны взгляды, обменивалась улыбками с некоторыми из наших соседей и изредка отклонялась назад, чтобы перемолвиться словом с невидимым гостем, который был не кем иным, как престарелым русским графом Ш.».

Друзья заметили, что Мари помахала рукой толстой даме, что сидела напротив нее в ложе. Это была модистка, которая играла при Дюплесси роль сводни.

Оказалось, спутник Дюма был знаком с толстухой и в антракте отправился к ней поболтать. Вернувшись, он ошарашил Александра: после спектакля они отправятся на бульвар Мадлен, чтобы разделить с Дюплесси и ее дуэньей ужин.

–    А граф? – спросил Дюма, не веря своим ушам.

–    Старик только отвезет Мари и сразу же уедет.

...С бьющимся сердцем переступил Дюма с приятелем порог дома, где обитала красавица. Мари уже переоделась и сидела за роялем. Александр заметил, как бледно и печально ее лицо. Он не осмелился спросить, что с ней.

Подали шампанское. Затем сели ужинать. Толстуха модистка рассказывала какую-то веселую историю. Мари засмеялась, но тут же кашель начал сотрясать ее тело. Она прижала салфетку к губам и, сгибаясь, словно от боли, разрывавшей все внутри, кинулась в спальню. Александр последовал за ней. Он увидел совсем близко ее расширенные, наполненные слезами глаза. Грудь и плечи Мари резко то подымались, то опускались. Она дышала полураскрытым ртом, словно опасаясь, что ей не хватит воздуха и кашель начнется снова.

С ужасной догадкой о губящей это восхитительное созданье болезни смотрел Александр на женщину, казавшуюся ему божеством. Глубокое сострадание удваивало его любовь. Он умолял Мари положиться на него, не отталкивать, разрешить бывать здесь и дальше, чтобы доказать свою беспредельную преданность.

Об этом разговоре мы знаем из «Дамы с камелиями». Ибо это роман-исповедь. В нем Дюма рассказал историю любви и потери обожаемой женщины. Мари Дюплесси получила имя Маргариты Готье. Начальные буквы имени главного героя – Арман Дюваль – соответствуют собственным инициалам автора.

–    Значит, вы в меня влюбились? Скажите об этом прямо – так намного проще.

–      Возможно, но если я и скажу вам об этом когда-нибудь, это будет не сегодня.

–      Будет лучше, если вы вообще не станете этого говорить.

–      Почему же?

–      Потому, что тогда могут случиться только две вещи... Если я не приму вашу любовь, вы затаите на меня злобу; если же приму, вы получите плохую любовницу – нервную, больную, печальную женщину, а если и веселую, то это веселье хуже горя; вы получите женщину, которая харкает кровью и тратит сотню тысяч франков в год. Все это хорошо для богатого старика вроде герцога (в «Даме с камелиями» граф Штакельберг изображен под именем герцога де Мориака. – Л.Т.), но совсем не годится для такого молодого человека, как вы. И вот доказательство моей правоты: все молодые любовники очень быстро покидали меня».

...В тот вечер Александр остался у Мари Дюплесси. Часы мадам Помпадур принялись отсчитывать первые мгновенья романа, длившегося год.

Александр Дюма был самым бедным и ничем не знаменитым из длинной вереницы любовников «дамы с камелиями». Но, против привычки смотреть на своих обладателей как на источник материальных благ, Мари угадала в нем душу, способную подняться до уважения к ней, падшей женщине.

Самолюбие Мари, про которую говорили, что она облагородила порок, всегда страдало, угадывая в собственных любовниках более или менее скрытое презрение к себе.

Аде – так она называла Александра по его инициалам – был иным. Он, рожденный белошвейкой, потерявшей добродетель во время лесной прогулки с его отцом, жалея мать, вместе с нею жалел всех женщин, отвергнутых или порицаемых обществом. Мари, как и его мать, была из той отнюдь не малочисленной армии женщин, все несчастья которых имели источником два слова: соблазненная и покинутая.

Искренность, теплоту и действительное, а не лицемерное сострадание своей уязвленной душой Мари отлично чувствовала. Он казался ей милым, симпатичным. И хотя все слова любви ей прискучили, когда их говорил этот здоровяк с блестящими глазами, полудрема в ее сердце вытеснялась благодарным и позабыто волнующим чувством.

Дюма, несмотря на откровенные предупреждения своей подруги, влюблялся в нее все больше и больше. «Эта смесь веселости, печали, искренности, продажности и даже болезнь, которая развила в ней не только повышенную раздражительность, но и повышенную чувственность, возбуждали страстное желание обладать ею...»

Он гордился своею любовницей, и прежде всего перед отцом, весьма искушенным в вопросах женской красоты.

Вот как описывает Дюма-отец свое знакомство с подругой сына:

«Я шел по коридору, когда дверь одной из лож бенуара отворилась, и я почувствовал, что меня хватают за фалды фрака. Оборачиваюсь. Вижу – Александр.

–    Ах, это ты! Здравствуй, голубчик!

–    Войдите в ложу, господин отец.

–    Ты не один?

–     Вот именно. Закрой глаза, а теперь просунь голову в щелку, не бойся, ничего худого с тобой не случится.

И действительно, не успел я закрыть глаза и просунуть голову в дверь, как к моим губам прижались чьи-то трепещущие, лихорадочно горячие губы. Я открыл глаза.

В ложе была прелестная молодая женщина лет двадцати-двадцати двух. Она-то и наградила меня этой отнюдь не дочерней лаской. Я узнал ее, так как до этого видел несколько раз в ложах авансцены. Это была Мари Дюплесси, дама с камелиями...

В этот день я в первый раз целовал Мари Дюплесси. В тот день я видел ее в последний раз».

И этот взгляд был пристальным и нежным. Благодаря ему до нас дошел словесный портрет двадцатилетней «дамы с камелиями», написанный творцом «д'Артаньяна» и «Графа Монтекристо».

«Она была высокой, очень изящной брюнеткой с бело-розовой кожей. Голова у нее была маленькая, глаза миндалевидные, словно подведенные эмалью, что делало ее похожей на японку, но они всегда искрились жизнью. Ее губы были краснее вишни, а зубы – во всем мире не сыскать таких прелестных. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора».

Примечательно, что даже женщины, чья оценка часто бывает беспощадной, с неменьшим восторгом описывали внешность Мари. «Она обладала несравненным обаянием, – писала примадонна театра «Варьете». – Она была очень изящна, почти худа, но при этом удивительно грациозна... она имела ангельский овал лица; ее темные глаза выражали ласкающую томность; цвет лица ее был ослепительным. Но самым замечательным в ней были ее волосы. О эти восхитительные, шелковистые, темные волосы!»

Мари тщательно оберегала свою красоту. Мало того, она приумножала ее врожденным вкусом, умением одеваться. Ничего вульгарного, вызывающего, ничего лишнего, что обычно выдавало дам полусвета.

«...Мы свободно могли рассмотреть ее всю, начиная с вышивки ее юбки и кончая локонами прически, – пишет известный журналист, член Академии Жюль Жанен, для которого каждая мимолетная встреча с Дюплесси становилась событием. – Ее рука в перчатке была похожа на картинку, ее носовой платок был искусно обшит королевскими кружевами; в ушах у нее были две жемчужины, которым могла позавидовать любая королева. Она так носила все эти вещи, как будто родилась в шелку и бархате... Ее манеры гармонировали с разговором, мысль – с улыбкой, туалет – с внешностью, и трудно было бы отыскать на самых верхах общества личность, так гармонировавшую со своими украшениями, костюмами и речами».

Современников и даже строгих моралистов удивляло то, что к имени Мари Дюплесси не прилипали сплетни, вокруг него не роились сомнительные слухи: «Она не была виновницей ни разорений, ни карточной игры, ни долгов, не была героиней скандальных историй и дуэлей, которые, наверное, встретились бы на пути других женщин в ее положении. Наоборот, вокруг нее говорили только о ее красоте, о ее победах, о ее хорошем вкусе, о моделях, которые она выдумывала и устанавливала». Бросалось в глаза то, что эта женщина, даже при своем публичном, постыдном занятии, старалась сохранять достоинство, изумительный такт, тяготела к сдержанности, приличию, что, разумеется, было весьма трудно в ее двусмысленном положении. Никто отчетливее его не понимал, нежели сама Мари. Ее среда – это доступные женщины и мужчины, которые точно знают цену каждой из них.

Но, как отмечали современники, «она жила особой жизнью даже в том обособленном обществе, к которому она принадлежала, в более чистой и спокойной атмосфере, хотя, конечно, атмосфера, в которой она жила, все убила».

Чем кончится эта бедная жизнь, чем завершится привязанность сына к прекрасной куртизанке, опытный Дюма-отец знал и потому, хоть и был согласен с сыном, что Мари «гораздо выше того ремесла, которым вынуждена заниматься», спросил его:

–     Надеюсь, это не любовь?

–     Нет, это жалость, – ответил Дюма-младший.

Его слова звучали все-таки полуправдой. Он был во власти женских чар Мари, и они затягивали его все сильнее и сильнее. Посещения квартиры на бульваре Мадлен уже не ограничивались вечерними часами. «Однажды, – признавался он, – я ушел от нее в восемь часов утра, и вскоре настал день, когда я ушел от нее в полдень».

Александр со свойственной юности самонадеянностью предвкушал свою победу над привычкой Мари к бесконечной смене партнеров. На какое-то время толпа ее богатых покровителей резко поредела. Дюма увидел в этом счастливое предзнаменование: его прелестная подруга осторожно примеривала на себя оковы верности.

Между тем жизнь с женщиной, избалованной золотом, легко сорившей своими «печальными деньгами», не могла не пугать его. Как и где достать средства на ложу в театре, ужин, дорогие коробки конфет, букеты камелий? Начинающий литератор, Александр зарабатывал за месяц столько, сколько стоил один вечер с Мари. Все чаще и чаще он обращался за помощью к отцу, чего не любил, от чего страдал и что не приносило удачи.

Дюма-старший и сам часто сидел без денег. Те сто франков, которыми он время от времени ссужал сына, конечно же, не избавляли Александра от денежных затруднений.

К нехватке денег прибавился острый дефицит времени. Александр не принадлежал к беззаботным шалопаям, вся жизнь которых без остатка тратилась на развлечения. Он зарабатывал, сидя за столом с пером и бумагой в руках. Каждая строчка, стоившая всего лишь несколько десятков су, требовала времени, спокойствия и определенного душевного настроя. Эти строчки единственно давали ему заработок.

Но Мари совсем не хотела принимать во внимание подобные обстоятельства. По утрам Дюма получал от нее записку с перечнем поручений, которые предстояло выполнить «дорогому Аде». К вечеру он заезжал за Мари, они ехали обедать, потом он сопровождал ее в театр, затем следовал ужин на бульваре Мадлен в обществе друзей Мари. Александр оставался у нее до утра или возвращался к себе перед рассветом, чтобы через несколько часов все начать снова...

Дюма чувствовал, что такой распорядок жизни напрочь выбивает его из колеи, обрекает на постоянное бездействие и заставляет махнуть рукой на литературную карьеру. Но отдалиться от Мари – это значило сейчас же ее потерять. Александр не сомневался, что его место будет немедленно занято другими – теми, кто в избытке обладал и деньгами, и временем. Дюма и так подозревал, что Мари не слишком искренна, уверяя, что он один занимает ее мысли. Чем чаще она ему это говорила, тем чаще он представлял Штакельберга и Эдуарда Перрего, неотступных поклонников Мари, вновь в ее кровати. С ревнивым чувством он замечал, как Мари пишет и отсылает со служанкой записочки. Для кого? Не обманывает ли она его?

В такие минуты в нем закипала кровь предков-негров с экзотических островов. Он успокаивался только тогда, когда уставшая за день Мари, закутанная в шерстяную ткань и надрывно кашлявшая, садилась на ковер у камина и прижималась к нему вздрагивающим горячим телом. В эти минуты жалость переполняла его, и он стыдился своих подозрений.

Однако, в сущности, Дюма не обманывался. Мари даже и против воли вынуждена была поддерживать отношения со своими покровителями. И на голубой бумаге появлялись: «Дорогой Эдуард», «Нед, дорогой...» Единственным их преимуществом перед ним были деньги – ненавистные, проклятые...

Тонкий ручеек недоверия и тревог, просочившийся в отношения Дюма и Мари, медленно, но верно подмывал их союз. Их встречи делались все реже и реже, заканчивались, как правило, взаимными упреками. В конце концов Александр решил взять на себя инициативу разрыва.

«Дорогая Мари, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как хотелось бы вам. И поэтому давайте забудем оба: вы – имя, которое вам было, должно быть, почти безразлично; я – счастье, которое мне больше недоступно».

Очень скоро у Дюма была уже другая любовница. А в следующем 1846 году он с отцом отправился в путешествие по Испании и Алжиру. Ему казалось, что в главе его биографии под названием «Мари Дюплесси» поставлена точка.

                                                   * * *

Мари не только не попыталась вернуть Александра, она даже не ответила на его прощальное письмо. И тем дала понять, что согласна с ним: пришла пора расстаться. Так в первую очередь будет лучше для ее дорогого, вспыльчивого и нежного Аде. Больная, грустная, больше смерти боящаяся нищеты, а потому неверная подруга – что может быть хуже? Она предупреждала Александра, что рано или поздно он покинет ее. Бог дал ей силы удержаться от слез и упреков – бесполезного и неизменного оружия всех брошенных женщин.

Между тем потеря Дюма, которому в отличие от многих, обладавших Мари, удалось стать другом ее одинокого сердца, действовала на нее угнетающе. Она бросилась искать кого-то, кто сможет заполнить образовавшуюся пустоту.

В это время в Париж приехал Ференц Лист. Его слава музыкального гения могла соперничать только с фантастическим успехом у женщин. Знатнейшие и красивейшие дамы жертвовали репутацией, оставляли добродетельных мужей, дабы ринуться в пучину страсти по одному только знаку этого полубога с прекрасным, жестким и капризным лицом. Поклонницы избаловали его как дитя, которое по первому капризу получает любую игрушку. Он оставлял одних – ему прощалось. Он снисходил к другим – его благодарили. Он повелевал в Европе так, словно здесь не было иных мужчин.

Мари Дюплесси захотела познакомиться с Листом. Она первая, увидев его в театре, подошла к великому артисту и сказала, что очарована им и его игрой.

Весь третий акт пьесы, не обращая внимания на то, что делалось на сцене, они провели в беседе. Великий маэстро, пораженный царственной, благородной красотой неизвестной дамы, был к тому же немало удивлен умом и тонким пониманием вещей, о которых она говорила. Лично знавший всех европейских эрудитов, философов, поэтов, дипломатов, Лист явно не ожидал встретить в маленьком третьесортном театре женщину, которую слушал «с восхищенным вниманием». Он наслаждался «плавным течением полной мыслей беседы, манерой ее разговора – одновременно высокопарной, выразительной и мечтательной».

Конечно, Лист узнал, кто была эта незнакомка. Должно быть, его покоробило то, что он услышал. Лист не скрывал: он не поклонник женщин, сбившихся с пути, но наступил час, когда у него вырвалось признание: «Мари Дюплесси – исключение. У нее необыкновенное сердце, изумительная живость духа, я считаю ее уникальной в своем роде... она – наиболее полное олицетворение женщины, когда-либо существовавшей».

Сделав Листа своим любовником, Мари пыталась сделать его и другом сердца. Казалось, его натура музыканта, горячая, нервная, которой все оттенки чувств доступны и понятны, легко откликнется на ее призыв.

Когда Лист по окончании парижских гастролей собрался уезжать, Мари послала ему отчаянное, умоляющее письмо:

«Я знаю, что мне недолго осталось жить. Я странное создание, я не могу дальше так жить... Увезите меня. Увезите, куда вам будет угодно. Я не доставлю вам беспокойства. Целый день я сплю, вечером вы позволите мне пойти в театр, а ночью делайте со мною что хотите».

Под благовидным предлогом Лист ответил ей отказом. Позже, узнав о смерти Мари, он раскаивался, что не сделал попытки спасти ее, и признавался: это была первая женщина, которую он любил...

                                                           * * *

Между тем виконт де Перрего предпринимал все новые и новые попытки выбить хоть искру сердечности из сердца Мари. Он прощал ей все новых и новых любовников, мимолетных, более или менее постоянных, боясь неосторожным упреком разрушить их и без того хрупкие отношения. Наконец виконт решился на поступок, который мог быть продиктован поистине глубоким чувством. Отпрыск одной из древнейших фамилий Франции предложил публичной женщине выйти за него замуж.

Мы не знаем, как встретила Мари предложение руки и сердца, – единственного, что не приходило в голову никому из влюбленных в нее мужчин. Возможно, она не поверила своим ушам. Или рассмеялась. Или попробовала отговорить виконта от отчаянного шага.

Несомненно одно – в ней всегда таилась робкая, отгоняемая собственным рассудком мечта стать чьей-то женой и этим смыть позорное клеймо куртизанки.

Сочувствовавшие Мари люди вспоминали, как менялось ее гордое лицо признанной триумфаторши, когда из театральной ложи ей приходилось встречаться взглядом с замужними – порядочными! – женщинами, спокойно сидевшими рядом со своими мужьями. Тогда выражение смущения и чего-то жалкого появлялось в ее чертах, и она спешила отвести глаза.

Рассказывали, что однажды каким-то странным образом известная всему Парижу куртизанка попала на бал, где собралось «настоящее общество». Она, в роскошном платье, с головы до ног усыпанная бриллиантами, шла под руку с человеком, который привел ее сюда, и чувствовала, что он мысленно проклинает себя за дикую выходку. Руке Мари, лежавшей на обшлаге мундира, передавались его напряжение и скованность. Она ловила на себе недоумевающие взгляды.

К счастью, эту пытку прекратила случайная встреча с давним знакомым, который имел благородство приветливо улыбнуться Мари и поздороваться с ней. С нескрываемым облегчением она оставила того, с кем пришла на этот бал.

Звуки штраусовского вальса, закружившие ее, помогли Мари прийти в себя. Восхитительная танцовщица, она вальсировала в самом центре зала со своим знакомым. Ее длинные локоны разлетались, касаясь соседних пар. И лишь теперь, ощущая восторжествовавшую власть своей красоты, Мари была уверена, что не лишится чувств от стыда и унижения.

...Она приняла предложение виконта.

Не желая стать объектом сенсации и сплетен, Мари и де Перрего уехали в Лондон. Здесь 21 февраля 1846 года они сочетались гражданским браком.

Однако смелость виконта имела пределы. Представляя, какой скандал вызовет его женитьба на падшей женщине среди аристократической родни, де Перрего не решился на венчание. Таким образом, брак оказался заключенным не по правилам, а следовательно, не мог быть утвержден французским генеральным консулом в Англии, как того требовал закон.

Вероятно, это подействовало очень угнетающе на Мари, здоровье которой продолжало ухудшаться. Она не могла не знать всех признаков скоротечной чахотки и не сознавать, что приговорена. Свадьба, казавшаяся теперь смехотворной, и замужество, не имевшее никакой силы во Франции, доканывали ее.

Вернувшись, виконт и виконтесса де Перрего по взаимному согласию предоставили друг другу полную свободу. Единственное, что напоминало Мари о лондонском вояже, – это фамильный герб, который появился на дверцах ее кареты и на столовом сервизе.

...Мари оставалось жить совсем немного. Ее мучили кашель, бессонница. Она ослабла так, что целыми днями лежала в постели, собирая силы, чтобы подняться вечером хоть на пару часов.

Мари изо всех сил цеплялась за жизнь. Она поехала лечиться в Висбаден. Поначалу здесь ей стало немного легче, и ее снова стали видеть в казино, на балах. Но призрак приближающейся смерти снова возникал перед несчастной. Мари, как бы ища менее мучительного конца, пускала лошадь галопом на самых опасных тропинках, словно желая сорваться в пропасть. Но ей суждено было иное.

Вернувшись в Париж, «дама с камелиями» в последний раз появилась в театре. «Она выглядела так, словно вышла из могилы, чтобы поквитаться со всеми блестящими молодыми дураками... покинувшими ее».

Спасительное, как ему казалось, удаление от Мари, сыграло с Дюма злую шутку: он все больше думал о ней, мучился тоской и недобрыми предчувствиями. Оказалось, он любил ее больше, чем предполагал сам. Письмо, посланное ей, было продиктовано желанием снять с души камень.

«Через неделю после того, как вы получите это письмо, я буду в Алжире. Если я найду на почте хотя бы записочку от вас, из которой узнаю, что вы простили мне то, что я совершил почти год назад, я возвращусь во Францию менее грустным, если вы отпустите мне грехи, и – совершенно счастливым, если найду вас в добром здравии.

Ваш друг А.Д.».

Ответа Александр не получил.

                                                             * * *

Судьба не пощадила Мари даже напоследок. Она лишний раз убедила умирающую в том, как призрачна была власть ее красоты над людьми. Игрушка сломалась – и ее выбросили в угол, желая найти что-нибудь новенькое, работающее безотказно. В заполненной недавно гостями квартире на бульваре Мадлен было пусто. Тяжелые шторы не подымались. И даже попугай, наученный хозяйкой печальной песенке, понуро молчал, напуганный сумраком.