Текст книги "Красавицы не умирают"

Автор книги: Людмила Третьякова

КАТЯ ДЕСНИЦКАЯ, ПРИНЦЕССА СИАМА

 
Мне грустно, на тебя смотря,
Твоя не верится мне радость,
И розами твоя увенчанная младость
Есть дня холодного блестящая заря.
Где в двух сердцах нет тайного сродства,
Поверья общего, сочувствия, понятья,
Там холодны любви права,
Там холодны любви объятья!
 

П.Вяземский

Пожалуй, все в тот вечер были в нее влюблены: и желтые фонари, освещавшие каток, и снежинки, кружившие в ритме вальса с ностальгическим названием «Невозвратное лето», и старый капельмейстер, забывший про свой оркестр, и гимназисты, с завистью глядевшие на танцевавшего с девушкой счастливца. И сам счастливец, и даже его маленький брат Костик, неотрывно следивший за плавным кружением пары. В самом деле, не мог же этот Костик тогда знать, что много лет спустя он станет известнейшим писателем Константином Паустовским и ему захочется написать об удивительной судьбе юной синеглазой девушки, что танцевала под звуки «Невозвратного лета» на городском катке.

Летом 1897 года король Сиама, нынешнего Таиланда, совершая путешествие по Европе, прибыл в Санкт– Петербург. Здесь его радушно принял Николай II. Аудиенция была лишена официальной холодности. Русский царь с удовольствием вспоминал, как, будучи еще наследником, гостил в Сиаме. Путешествие по странам Востока вышло далеко не безоблачным, но Бангкок тогда ничем не омрачил настроение будущего монарха.

И сейчас в дружеской беседе, желая подчеркнуть свое расположение, Николай II предложил высокому гостю направить одного из сыновей на учебу в Петербург.

Выбор короля пал на второго сына от любимой жены королевы Саовабхи. Весной юный принц Чакрабон прибыл на берега Невы. Он был зачислен в императорский Пажеский корпус, где учились исключительно сыновья российской дворянской элиты. Обучение здесь было поставлено на широкую ногу. Юноши не только получали солидную военную подготовку, но и выходили из корпуса высокообразованными и отлично воспитанными людьми.

Сиамский принц соединял способность с прилежанием. Блестяще окончив Пажеский корпус, из которого вышел гвардейским гусаром, Чакрабон продолжил учебу в Академии Генерального штаба и получил звание полковника русской армии. Жизнь сиамского принца-гусара ничем не отличалась от жизни петербургской «золотой молодежи». Балы, танцы, маскарады, театральные премьеры. Он с азартом принимал участие в веселой кутерьме богатых жителей столицы. Лишь по воскресеньям Чакрабон отлучался в посольство Сиама. Оно, кстати, располагалось совсем неподалеку от Зимнего дворца, где принц, вверенный попечению царской семьи, имел свои апартаменты.

В 1905 году на одной из молодежных вечеринок принц встретил рыжеволосую девушку, которая произвела на него неизгладимое впечатление. Ни о ком и ни о чем с той поры наследник сиамского престола уже не мог думать: то была первая любовь, буквально сбившая с ног смуглолицего гусара русской императорской гвардии.

В отличие от Чакрабона Катя Десницкая оказалась в Петербурге не от жизненных щедрот. Ее отец, главный судья в Луцке, умер, когда девочка была совсем маленькой. Мать вместе с Катиным братом Иваном переехала поближе к родственникам, в Киев. Но скоро умерла и она. Брат и сестра заняли немного денег у своего дяди и перебрались в Петербург, надеясь пристроиться в столице. Но время было тревожное – шла русско-японская война. Катя, окончив курсы медсестер, решила ехать на фронт.

Встреча с настоящим, хоть и сиамским принцем не оставила, видимо, ее равнодушной. Но ехать – так ехать. На фронте Катя ухаживала за ранеными, зная, что, воротясь после дежурства в свою комнату, обязательно найдет очередное любовное послание от безутешного выпускника Академии Генштаба. Принц писал просто, наивно, искренне:

«Мне никто не нужен, кроме тебя. Если бы ты была со мной, все было бы прекрасно и ничто не могло бы омрачить моего счастья». Катя читала, и изящная фигура тоскующего принца вставала перед ее глазами. В своих письмах к нему она называла его по-сиамски «Лек», что значит «маленький». Разлука доказала ей, что принц вошел в ее жизнь нешуточно. Лек же только ждал возвращения Кати с фронта, чтобы окончательно соединить их судьбы.

* * *

Чакрабон вполне отдавал себе отчет, что решение жениться на Кате сулит ему большие семейные осложнения. Ведь он бросил вызов многовековой традиции.

В сиамской королевской династии было принято брать себе жен из большой и разветвленной родни. Он же приближал к трону неродовитую иностранку. Кроме того, сиамские владыки имели ровно столько жен, сколько им было угодно. Сам принц был сороковым ребенком своего отца. Брак же с Катей, само собой, мог быть только моногамным. Но кто в пору отчаянной молодой влюбленности может представить кого-то другого на месте своей избранницы?

Принц исповедовал буддизм, Катя была православной. Это весьма существенное препятствие принц устранил с той решимостью, на которую толкает искренняя нерассуждающая страсть: если Кате угодно, он сделает все, чтобы согласно ее вере их брак оказался законным, вечным, скрепленным Господней милостью.

Однако план венчания был разработан влюбленными в глубокой тайне: они опасались непредвиденных помех, устранить которые будет уже не в их власти. О замысле Лека и Кати знали только друг принца, вместе с которым того прислали в Петербург, и брат невесты Иван.

Дабы ничто не сорвалось, заговорщики отправились не куда-нибудь, а в далекий Константинополь. Там, в одной из греческих церквей, их и обвенчали по православному обряду. Медовый месяц молодые провели на Ниле. Далее их путь лежал в Сиам. Леку, опьяненному близостью обожаемой женщины, не портила настроение сулящая мало хорошего скорая встреча с родней. Женщины взрослеют быстрее, и Катя подумывала о грядущем не без смутной тревоги.

«Боюсь, что в Сиаме мне будет ужасно трудно, – писала она вернувшемуся домой брату. – Моя жизнь была слишком простая, чтобы я могла быстро приспособиться к такой ее перемене... Теперь, когда я стала лучше понимать, что мне предстоит, будущее уже не видится мне в розовом свете». Было решено, что, дабы подготовить почву для появления молодой жены перед родителями, принц сначала отправится в Бангкок один. Катя осталась в Сингапуре, где было жарко и душно до испарины, а главное – одиноко. «Мне кажется, что это настоящий ад», – писала Катя, мучительно проживавшая каждый день с надеждой, что завтра появится какая-то ясность.

В это время в Бангкоке тянулись долгие и утомительные торжества по случаю возвращения принца. Ему отвели прекрасный замок Парускаван, неподалеку от королевского дворца. Шли дни, Лек мучился, понимая Катино положение, но, видимо, ситуация была такая, что он не решался заговорить о ней с родителями.

Тем временем кое-какие слухи достигли сиамской столицы. Инициативу выяснения сердечных дел сына взял на себя король: «Лек, я слышал, что у тебя жена европейка. Это правда?» Разговор оказался тягостным, но карты все-таки были открыты – скоро Катя появилась в Бангкоке.

Сказочные королевские дворцы, буддийские храмы и тропическое солнце, отражающееся в позолоте их кровель... Бангкок начала века был потрясающе экзотичен. Но только что приехавшей жене сиамского принца не удалось познакомиться с его достопримечательностями. На целый год Катя сделалась затворницей замка Парускаван: король с королевой отказались знакомиться с ней. Из этого следовало, что в Бангкоке не было ни единой семьи, ни единого дома, где принц мог бы появиться со своей женой.

Хорошо, что Парускаван был окружен большим садом – Катя разводила здесь цветы. В роскошных апартаментах дворца у нее появились любимые уголки, где она старательно учила тайский язык.

Ее выдержка и деликатность заслуживают высшей оценки: Катя нашла в себе силы отойти в тень, не выказывая раздражения, не претендуя ровным счетом ни на что. Понятно, как нелегко это давалось. К тому же у Кати характер был достаточно твердый, самостоятельный и решительный. Разве все прежнее – жизнь в чужом Петербурге без малейшей опоры, поездка на фронт и даже само необычное замужество – не говорит об этом? Таким натурам нелегко дается компромисс, они обычно стараются переломить обстоятельства, а не подлаживаться под них. Остается предположить единственное – поведением незваной бангкокской гостьи руководило глубокое чувство к мужу, желание упрочить союз с ним.

«Блокада» была прорвана неожиданно. Что удивительно, инициатором этого стал не свекор Кати – мужчинам в таких случаях свойственна бОльшая, чем женщинам, снисходительность, – а свекровь. Быть может, именно безупречное поведение невестки – в том, что в Парускаване у королевы были свои «глаза и уши», не стоит сомневаться, – повлияло на ее решение сблизиться с избранницей сына. Как бы то ни было, но в один прекрасный день Лек услышал от матери, что ей хотелось бы, чтобы невестка носила не европейский наряд, а то, что принято у сиамских женщин, – брюки и блузку.

Катя не преминула воспользоваться шансом «навести мосты»: «Не будет ли королева столь любезна, чтобы выбрать материю по своему вкусу?» Через несколько недель Парускаван увидел в своих стенах королеву Саовабху, приехавшую навестить жену сына. Это была безусловная Катина победа...

                                 Екатерина Чакрабон-Десницкая с сыном Чулой

На одной из фотографий повзрослевшая Катюша Чакрабон-Десницкая, уже убравшая свои знаменитые косы в высокую «дамскую» прическу, изображена с очаровательным малышом в белом мундирчике с погонами. «Я родился 28 марта 1908 года, в субботу, в 11.58 вечера. Точное время известно потому, что отец весьма тревожился, что я появлюсь на свет в воскресенье. Он, как и его брат Вачиравут, родился в субботу, поэтому оба этой цепочке совпадений придавали некоторое значение. Отец следил по часам. Я весьма доволен, что мой первый поступок на этой земле не расстроил его».

Так вспоминал о своем появлении на свет Чула Чакрабон, что значит «Чакрабон-младший», – сын Кати и Лека. Кто был совершенно без ума от радости, так это королева Саовабха: родился ее первый и единственный внук. Чула, вспоминая безудержную бабушкину любовь, признавался, что стал «самым великим ее фаворитом». Бабка-королева полностью сосредоточилась на внуке, не желая принимать во внимание его родителей. Каждый день она должна была видеть мальчика, а когда тот подрос, брала его на ночь в свою спальню.

Король же оказался крепким орешком. Чуле исполнилось два года, когда тот впервые пожелал познакомиться с любимчиком королевы Саовабхи. Свидание превзошло все ожидания. Король растаял. «Сегодня видел своего внука... – говорил он жене, стараясь скрыть волнение. – Я его сразу полюбил, в конце концов он же моя плоть и кровь и внешне совсем не похож на европейца».

Король отнял у себя много счастливых мгновений, потому что, едва познакомившись с внуком и ни разу не увидев своей русской невестки, вскоре умер. На престол взошел старший брат Лека Вачиравут, который официально признал Катю супругой Лека, а Чулу – королевским принцем. Кроме того, воцарение неженатого бездетного брата давало Леку надежду на трон. Екатерина же Ивановна в этом случае становилась повелительницей Сиама...

Безусловно, рождение Чулы, официальное признание брака принца вдохнули в семейную жизнь супругов новую струю. Екатерина Ивановна заняла заметное положение в столичном обществе. Ее дворец Парускаван как бы соединил традиции Европы и Азии. Еду здесь готовили русские и сиамские повара. По желанию любимой жены Лек оборудовал дворец техническими новинками того времени. Он широко принимал гостей, да супруги и сами не засиживались дома. В 1911 году они совершили путешествие по Европе, их радушно встретили в Петербурге. Катя побывала в Киеве, где получила полное прощение от своего единственного дяди, не одобрявшего экстравагантного брака с восточным чужестранцем. Эти радостные киевские дни дали Екатерине Ивановне почувствовать то, что она старалась заглушить в себе: нет, Сиам не мог заменить ей родины, а роскошь Парускавана давила своей вычурностью и пышностью. По сути, заплети она свои волосы в две рыжие, сводившие с ума гимназистов косы и погляди на себя в зеркало, она бы подумала, что ее «сиамский роман» лишь сон. Даже организм Екатерины Ивановны отторгал новую родину. Записные книжки Лека спустя семь лет после брака начинают полниться пометками о нездоровье жены. Порой это вызывает его досаду: жена уклоняется от путешествий, развлечений, ее словно тяготит образ жизни, который вполне устраивает его. Стоило жене сиамского принца покинуть Киев, где все ее помнили как Катюшу Десницкую, как в городе родилась легенда.

Константин Паустовский, хранивший в сердце прелестный облик синеглазой девушки, в своей повести «Далекие годы» спустя почти полвека писал: «Придворные ненавидели королеву-иностранку. Ее существование нарушало традиции сиамского двора... Они решили отравить королеву, поправшую древние привычки народа. В пищу королеве начали постепенно подсыпать истертое в тончайший порошок стекло от разбитых электрических лампочек. Через полгода она умерла от кровотечения в кишечнике. На могиле ее король поставил памятник. Высокий слон из черного мрамора с золотой короной на голове стоял, печально опустив хобот, в густой траве, доходившей ему до колен. Под этой травой лежала Катюша Десницкая – молодая королева Сиама».

* * *

Екатерине Ивановне не было суждено стать королевой Сиама. Но злодеи придворные и битые электрические лампочки были тут ни при чем. То чувство, которое прежде наперекор всему делало Катю и Лека счастливыми, стало тускнеть и истончаться. Драматичность положения Кати усугублялась тем, что семейные нелады застали ее в чужой стране, с чужим языком, без тех людей рядом, которых принято называть «своими».

Самому ли принцу приглянулась принцесса Чавалит, или придворные решили, воспользовавшись моментом, «заменить» чужестранку – неизвестно.

...Миф о якобы ничего не подозревающих женах наверняка придуман мужчинами, сомневающимися в женской интуиции: запах измены Катя уловила со страниц писем Лека. Они догоняли ее в путешествии, в которое она на сей раз отправилась одна. Муж писал о принцессе Чавалит как об очаровательном ребенке. Жена же обнаружила здесь шифрограмму задетого за живое мужского сердца.

Вернувшись, Катя должна была признать: у нее появилась соперница. Пятнадцатилетняя принцесса Чавалит, похожая на статуэтку, грациозная и веселая, действительно могла увлечь кого угодно. Лек, и раньше ничего не скрывавший от жены, писал ей, что проводит время в молодежной компании, где царствует Чавалит. Теперь же принц признался – он не может не видеть Чавалит. Но и Катю потерять не хочет.

Катя набралась мужества. Она не только не старалась изолировать мужа от Чавалит, но, напротив, прилагала все усилия, чтобы девушка была у него перед глазами. Катя приглашала ее в гости, они вместе отправлялись в кино, на прогулки верхом. Ей хотелось определенности. Лек должен решить, кто из двух женщин нужен ему. Она, Катя, не может быть ни первой, ни второй женой, а только единственной. «Я хочу всего-навсего сказать, что, как ни стараюсь, не могу понять твоих чувств единовременно к принцессе и ко мне. Где правда?.. Да, конечно, я тебя измучила в последнее время всеми этими вопросами, но и ты должен понять меня. В прошлом мы жили действительно как один человек, разделяя и мысли, и чувства друг друга. У меня разрывается сердце, как подумаю, что ты хочешь жить иначе... Думай обо мне как о больном человеке, что ты единственное его лекарство... Лек, ты так мучаешь меня всем этим...»

Так писала Катя мужу, уединившись в загородном доме, где дожидалась решения своего будущего. Наконец, устав ждать, она вернулась в Бангкок. Здесь произошло последнее объяснение.

...Стояло лето 1919 года. Позади было двенадцать лет супружеской жизни и еще год мучительных раздумий, после которых июньским утром Катя сама поставила точку. Она исчезла из Бангкока, не попрощавшись даже с сыном. Через месяц принц Чакрабон подписал бумаги о разводе.

* * *

Несомненно, не случись революции, Катя вернулась бы в Россию. Ехать же туда сейчас было бы безумием.

Она поселилась в Шанхае, где включилась в работу по оказанию помощи беженцам из Совдепии. Здесь же Катя получила телеграмму о смерти Лека.

...Парускаван сделался прибежищем другой хозяйки – Чавалит. Ее признавали гражданской женой Лека, но брат короля отказался дать разрешение на брак. Леку пришлось пережить и потерю матери, королевы Саовабхи. В июне 1920 года он предпринял с Чавалит и Чулой переход на яхте в Сингапур. В море принц сильно простудился. У Лека сделалось воспаление легких, и, проболев две недели, он умер.

Уже на похоронах Лека Катя поняла, что Бангкок ее терпит с плохо скрываемым раздражением. Чулу, наследника трона, ей не отдадут. Во дворце так и заявили: здесь есть кому о нем позаботиться. Оставив двенадцатилетнего сына в Сиаме, Катя вернулась в Шанхай. Вскоре она вышла замуж за американского инженера по имени Гарри Клинтон Стоун и с ним перебралась в Париж.

Сын Кати так и не стал королем Сиама. После смерти отца его послали на учебу в Англию. Там Чула пристрастился к мотоспорту и в конце концов стал участвовать в гонках как профессионал. Его и его русскую маму, несмотря ни на что, соединяли чувства, в которых были и тепло, и нежность. Они постоянно переписывались. В своих письмах Екатерина Ивановна просила прощения у сына за его вынужденное сиротство и старалась объяснить ему, какие силы помешали им быть вместе. Об отце Чулы она вспоминала с неизменной любовью и уважением. Чула женился на англичанке, которая родила ему единственную дочь Наризу. Когда девочка выросла, то, бывая, а иногда живя в Таиланде подолгу в загородном доме своих деда Лека и бабушки Кати, находила сундуки со старыми бумагами. Они проливали свет на семейные предания. В Англии вышла книга, где Нариза Чакрабон рассказала о необыкновенном романе сиамского принца и киевской гимназистки.

В прошлом году отмечалось столетие со дня установления дипломатических отношений между Россией и Таиландом. В центральной газете «Бангкок-пост» появилась большая статья о принце Чакрабоне и его русской жене. Впрочем, какие книги, какие статьи могут соперничать с тем, что так мило, тонко и глубоко, так понятно для русского сердца и души написал чуть не полвека назад Константин Паустовский, вспомнив Катюшу Десницкую в городском саду заснеженного Киева.

 НИМФЫ КОРОЛЯ ЛЮДВИГА

 
Я вас люблю, красавицы столетий,
за ваш небрежный выпорх из дверей,
за право жить, вдыхая жизнь соцветий
и на плечи накинув смерть зверей.
Капризы ваши, шеи, губы, щеки,
смесь чудного коварства и проказ —
я вас воспела! Мы теперь в расчете!
Последний раз благословляю вас!
Б.Ахмадулина
 

Его величество ходил в потертом сюртуке, укорял слуг, что они слишком прожорливы, а в любовницах воспитывал бескорыстие, даря вместо дорогих побрякушек высокопарные оды. Да-с, все обстояло именно так, но король Баварский Людвиг I вовсе не был скрягой. Напротив, если бы в его руках сосредоточилось все золото мира, он щедрыми пригоршнями сыпал бы его, только не на такие глупости, как модные тряпки для жены-королевы и игрушки для наследников. Как слуг и любовниц, Людвиг их держал в черном теле, и королеве Терезии надо было помнить о семи детях и обладать врожденным терпением, чтобы не сбежать от сумасброда-мужа, который вызывал насмешки и раздражение по всей Баварии.

Равнодушный к заботам политическим и экономическим, Людвиг молился другим богам. Его привлекала красота в любом ее проявлении. Эта неуемная всепоглощающая страсть в конце концов лишила его короны, но, быть может, куда больше дала. Он знал счастье, недоступное многим монархам, – это несомненно.

Когда-то в юности влюбившись в античность, он щедро сыпал деньги на возведение в Мюнхене зданий, напоминавших архитектурные шедевры Эллады и Древнего Рима. И вот вместо маленьких уютных средневековых улочек появляются огромные площади и роскошные палаццо. Королевская же резиденция уподобляется знаменитому обиталищу итальянских владык – флорентийскому палаццо Питти. Пусть на новой площади Одеон гуляет отнюдь не средиземноморский ветерок, а Людвигштрассе с новыми зданиями а-ля Италия слишком широка и длинна для маленького Мюнхена, король в восторге от своих преобразований. По его мнению, искусство следует рассматривать не в качестве роскоши: «Оно выражается во всем, оно переходит в жизнь».

Идея короля – превратить Мюнхен в музей под открытым небом, конечно, стоит налогоплательщикам немалых денег, но, экономя на личных расходах, король предполагает, что и его подданные с энтузиазмом готовы оплачивать раскопки в Греции и Италии, создание музеев и коллекций. Придет время, когда он поймет, сколь глубоко было его заблуждение. Но Людвиг, родившийся в 1786 году, смотрел на мир глазами древнего грека, вырезавшего на подошве сандалии узор, дабы его след радовал глаз другого прохожего.

Свое поклонение красоте сам Людвиг считал бы однобоким, если в нем не присутствовал бы женский элемент. Разумеется, это свойственно многим мужчинам, но баварский король решил воплотить свое представление о прекрасном в галерее женских портретов, на создание которой он потратил почти три десятилетия.

Нет, король не брал в руки кисть. Он очень тщательно выбирал художника среди немецких мэтров. Только тот, чья живописная манера исповедует классическую ясность и неукоснительно добивается абсолютного сходства с образцом, мог вместе с королем разделить лавры создателя галереи красавиц. Из всех кандидатур Людвиг предпочел Йозефа Штиллера. Этот художник обладал не только мастеровитой, хоть и несколько бесстрастной кистью, но и адским терпением.

Его величество был кошмарным заказчиком. Он превратил Штиллера в своего раба, стоя у него над душой и диктуя все – от «а» до «я». Король сам выбирал позу красавицы, решая, во что ей нарядиться, какие украшения надеть, какие снять, какую прическу сделать, какого цвета должна быть косынка или цветок в руке.

Можно только представить, какие муки претерпевал Штиллер, чувствуя затылком дыхание короля, цепко следившего за каждым мазком кисти. Поправкам и переделкам не было конца. Уже готовые портреты не раз отвергались. Можно сколь угодно критиковать художественные достоинства галереи красавиц, но одно нельзя поставить под сомнение: все портреты, как в зеркале, повторяли лица тех, кому пбсчастливилось стать избранницей короля. Абсолютное сходство с оригиналом от первой до последней работы было главным и неукоснительным требованием коронованного заказчика.

Разумеется, это диктовало особые требования и моделям: выдержка, спокойствие и умение на долгие сеансы уподобиться мраморному изваянию. От желающих быть увековеченными между тем не было отбоя. Все крайние места в театрах и в концертных залах раскупались сразу же: дамы знали, что король, заядлый театрал, в первую очередь заметит тех, кто сидит ближе к проходу.

Отбор был исключительно строгим. Никакие доводы, ничьи просьбы и увещевания со стороны не действовали на короля. Он руководствовался исключительно собственными критериями: увековечивались созданья юные, свежие, пышногрудые, с правильными чертами лица.

Распространенное и столько раз нашедшее подтверждение в истории мнение, что о красоте женщины можно судить не по пропорциональности ее тела, а по эффекту, производимому ею, у баварского короля не находило поддержки. Вероятно, именно поэтому не попала в его коллекцию фрау фон Дубельт, дочь русского поэта Пушкина, хотя кандидатура ее обсуждалась. Как известно, Наталья Александровна, стоило ей появиться в обществе, буквально притягивала взгляды, но ее оригинальная, своеобразная прелесть состояла отнюдь не в идеальных чертах. Приходится лишь сожалеть, что кукольным лицам король часто отдавал предпочтение.

Правда, его отличала известная широта взглядов: ни таланты или их полное отсутствие, ни национальность, ни социальное положение значения не имели. В его коллекцию угодили девушки из семей торговца, сапожника, портного, были здесь и актрисы, а ангелоподобная красотка, дочь палача, соседствовала с принцессой крови, невесткой самого Людвига.

* * *

Неизбежен вопрос: а в каких же отношениях находился любитель прекрасного со своими нимфами?

Король умел дружить. Три тысячи писем, написанные им графине Марианне Флоренце, доказывают это.

Они познакомились на римском карнавале. Марианне исполнилось девятнадцать лет. Она только что вышла замуж. Людвиг еще ходил в наследных принцах. У них впереди была пропасть времени, но, кажется, они так и не успели наговориться. Разделенные пространством, Марианна и Людвиг не только изливали свою душу в письмах, но и вели оживленный обмен мнениями по самым разным вопросам.

                                                    Марианна Марчезе Флоренца

Людвиг не мог надивиться своей «Марианнине». Чудные локоны цвета южной ночи украшали весьма умную головку. Графиня переводила на итальянский язык труды немецких философов, сама писала и публиковала философские статьи. Ее весьма занимала политика, и очень чуткая к малейшим изменениям в общественной жизни очаровательная синьора в 1850 году поделилась с публикой «некоторыми размышлениями по поводу социализма и коммунизма».

Иногда в переписке графини и короля проскальзывали раздраженные нотки. Людвиг очень ревниво отнесся к решению овдовевшей Марианны еще раз выйти замуж. Она же весьма болезненно восприняла историю с испанской танцовщицей, окрутившей «ее короля».

Но если оставить в стороне временные размолвки, нежные отношения, растянувшиеся на десятилетия, представляются замечательными. Как знать, может быть, залогом их долговременности и было расстояние, разделявшее Марианну и короля?

Каждый год в королевскую резиденцию приходил из Италии трогательный подарок – собственноручно вышитые графиней ночные туфли для Людвига. Верный себе, он дарил прекрасной синьоре оды: «Видишь, любимая, бесконечное море, перед глазами лежащее... Такова же и наша преданность».

Король всегда клялся и божился, что не выходит за рамки чисто платонических чувств. У его терпеливой жены Терезии было свое мнение на этот счет. Один из современников назвал красавиц Людвига «написанным маслом гаремом». Интересно, что та из увековеченных, о бурном романе которой с королем чирикали все мюнхенские воробьи, не моргнув глазом заявляла: «Он поклоняется красоте, подобно трубадуру, и его галантность связана с этой любовью к искусству».

Вполне возможно, что король-эстет отождествлял любовь к искусству и любовь к красавицам. Но, надо сказать, от тех, кому король отдавал свое сердце, требовалось многое. Женщины, которых связала с ним страсть или дружба, а иногда и то и другое вместе, отличались не только пригожими личиками. Это были самобытные натуры, и роль натурщиц многострадального Штиллера была отнюдь не главной в их жизни.

* * *

Поначалу расскажем об одной юной особе, имя которой, быть может, многим и незнакомо, зато всем известны стихи, обращенные к ней...

 
Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло...
 

Бесценные строки Федора Ивановича Тютчева... Едва ли есть человек, который хоть однажды в минуту тоски или радости не повторял этих простых слов. Сколько всего написано про «науку страсти нежной»! Наверное, целый Монблан можно сложить из усердных попыток человечества передать словами все то, что делает с ним любовь: приходит ли она или уходит, живет или умирает. Тютчеву же хватило двадцати коротких строк. Они посвящены Амалии Крюденер.

                                                             Амалия Крюденер

...Амалии на портрете двадцать лет. Вот уже три года она замужем. Ее свадьба вызвала безграничное отчаяние Федора Тютчева.

То было действительно «время золотое» в его жизни – ему не исполнилось еще и девятнадцати. Весну 1822 года он встречает в Мюнхене в качестве атташе при русской дипломатической миссии.

Настоящая же весна врывается в его жизнь со знакомства с юной Амалией Лерхенфельд. Она похожа на распустившийся цветок – именно такими бывают дети страстной любви.

Амалия – незаконнорожденная. Ее родители граф Максимилиан фон Лерхенфельд и княгиня Тереза фон Турн, сестра королевы Пруссии Луизы. Поначалу Амалия носила фамилию Штарнгард. Сестра графа удочерила ее. Ставши барышней, графиня Амалия познала силу божественного дара – своей красоты. Пятнадцатилетняя, она считалась первой красавицей Мюнхена.

Наступает 1823 год, для Федора Тютчева знаменательный. Быть может, в первый раз он, увидев Амалию, понял, что же такое Красота. «Как древнеязыческий жрец, созидающий храм, населяющий его Богами и затем всю жизнь свою служащий им и их боготворящий, так и Федор Иванович в сердце своем воздвиг великолепный поэтический храм, устроил жертвенник и на нем возжег фимиам своему Божеству – женщине, – писал сын поэта. – ...Чуть ли не первое и во всяком случае лучшее юношеское стихотворение Федора Ивановича было посвящено женщине».

...Посвящено Амалии. Первая любовь всегда мнит себя и последней. Он никогда никого не полюбит, кроме нее. Она ни с кем не будет счастлива так, как с ним. Ни до, ни после них никому не доведется испытать такого несказанного чувства. Двое влюбленных полудетей бродят по Мюнхену и полны самых смелых, самых радужных надежд.

На верность друг другу Амалия и Федор обмениваются вещицами, хранящими тепло их молодых тел, – шейными цепочками. Дядька Тютчева отписывает, между прочим, в Москву барыне Екатерине Львовне, что Феденька «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую».

Месяц летит за месяцем. Обожание Тютчева своей «молодой феи» беспредельно. Он просит руки Амалии и получает отказ. Нет, не от Амалии. Это ее родственники сочли, что брак с нетитулованным и еще очень молодым человеком едва ли украсит будущее шестнадцатилетней красавицы графини.

Тютчев в отчаянии. Он даже думает стреляться с кем-то из родственников Амалии, подозревая, что на девушку было оказано давление и она страдает так же, как и он.

 
Сии сердца, в которых правды нет,
Они, о друг, бегут как приговора,
Твоей любви младенческого взора,
Он страшен им, как память детских лет...
 

Амалия была послушной дочерью, а может быть, доводы родственников показались ей убедительными – в 1825 году она выходит замуж за русского дипломата барона Александра Сергеевича Крюденера.

...Молодая баронесса иногда видится с Тютчевым. То сияющее чувство, которое некогда объединяло их, изрядно поугасло. Тютчев «любил любить», молодое сердце полнокровно стучало только тогда, когда переполнялось любовным восторгом. Новые привязанности потеснили образ милой Амалии. Теперь она скорее светская знакомая, встреча с которой всегда приятна, хотя бы потому, что видишь перед собой образец женской красоты.