Текст книги "Красавицы не умирают"

Автор книги: Людмила Третьякова

...Двадцативосьмилетний граф, однако, умел себя держать в руках: посещая Скавронских и развлекая прекрасную отшельницу разговорами, он ни единым словом не выдал своих истинных чувств. Капитан олицетворял саму сдержанность и благоразумие.

Сама Екатерина Васильевна тоже вела себя как добродетельная супруга. Единственное, что граф мог себе позволить, – это видеть предмет обожания.

Для Скавронской капитан был сродни нянюшке. Его рассказы о дальних странствиях, приключениях, забавных и драматических случаях напоминали прекрасной слушательнице сказки. Иногда, правда, Екатерина Васильевна расспрашивала капитана о нем самом.

–       Почему, любезный синьор Литта, вы не женитесь?

–     Я, как рыцарь Мальтийского ордена, дал обет безбрачия.

–     О, Боже! А если вы встретите красивую девушку, которая покорит ваше сердце... Что вы будете делать? Ведь муки любви беспощадны.

–     Прежде чем дать клятву, я долго проверял себя.

–     И убедились, что женщины для вас не существуют? Ну, что же вы молчите?

–     Позвольте мне не говорить об этом.

–     Так о чем же говорить? О мальтийских рыцарях? О том, что наша государыня Екатерина не любит вас, католиков? О! Я ничего не понимаю в этом. Политика совсем не мое дело. Как жаль, что вы уходите от разговора, который интересен каждой женщине.

–     Я ухожу на своем корвете и из Неаполя. Увы, синьора! Время моего счастья посещать ваш чудесный дом истекло. Бог знает, когда мы увидимся снова.

Граф Литта внимательно смотрел на безмятежное личико красавицы. Нет, в нем ничего не изменилось. И голос звучал равнодушно:

–     И куда же вы уплываете, граф?

–     К берегам Африки. Это далеко, синьора.

Литта безнадежно вздохнул. Ничем он не задел ее сердца. Она забудет его прежде, чем за ним закроется тяжелая дверь палаццо.

* * *

Граф Литта действительно надолго исчез из жизни ленивой красавицы. За это время чахотка довела Скавронского до могилы. Там же, в Неаполе, он и умер в 1793 году. Екатерина Васильевна через некоторое время вернулась в Россию. В 1796 году скончалась тезка Екатерины Васильевны, императрица Екатерина II. Перед смертью она успела обласкать «неаполитанскую вдову», и та, обычно бесстрастная, заливалась слезами о своей доброй государыне.

Но никогда не знаешь, каким боком повернется в твоей судьбе то или иное событие на государственной сцене. На место скончавшейся матушки заступил ее сын Павел I. Он как нельзя лучше относился к Мальтийскому ордену, весьма существенно поправил его финансовые дела, и в конце концов в Петербурге в чине посла появился постоянный представитель ордена. Им оказался граф Литта.

Церемониальный въезд господина посла в столицу был пышно обставлен. Поезд его состоял из тридцати шести обычных и четырех придворных карет. В одной из них рядом с сенатором князем Николаем Борисовичем Юсуповым сидел бывший капитан корвета, которого в России сейчас же прозвали Юлием Помпеевичем.

Пробил час торжества для поклонника прелестной Скавронской. Пробил час и для нее самой. Тридцатисемилетняя вдова безумно влюбилась в красавца графа.

...Юлий Помпеевич сразу же стал заметной фигурой в Петербурге. Колоссального роста и богатырского сложения, он имел приятное, выразительное лицо. К героической внешности природа прибавила голос, гремевший в петербургских дворцах, как «труба архангела при втором пришествии». Дамы были от него без ума, что еще больше распаляло страсть Екатерины Васильевны. К счастью для нее, Юлий Помпеевич не забыл вечеров в неаполитанском палаццо. Тридцатипятилетний рыцарь считал, что теперь ничто не мешает ему соединить свою судьбу с прелестной вдовой. Он обратился к Папе с просьбой снять с него обет безбрачия. Положительный ответ из Ватикана окрылил влюбленных, и осенью 1798 года Екатерина Васильевна обвенчалась со своим графом, принявшим российское подданство. Старик Державин пропел новобрачным прочувствованный гимн:

 
Диана с голубого трона,
В полукрасе своих лучей,
В объятия Эндимиона
Как сходит скромною стезей,
В хитон воздушный облеченна, —
Чело вокруг в звездах горит, —
В безмолвной тишине вселенна,
На лунный блеск ее глядит...
 

Как однажды было замечено: «Повторная свадьба – это триумф надежды над опытом». Хотя вокруг и поговаривали, что из этого союза ничего хорошего не получится, надежды Екатерины Васильевны на полнокровное супружеское счастье начинали сбываться.

Казалось, чем можно удивить обладательницу шкатулок, полных дядюшкиных бриллиантов? Но Юлий Помпеевич показал себя знатоком женской психологии. Презенты жене как знак любви им делались по поводу и без повода к зависти петербургских дам. На один из новогодних праздников Екатерина Васильевна получила знаменитые драгоценности, принадлежавшие некогда Марии-Антуанетте. Они имели астрономическую стоимость, и граф Литта не без гордости заявлял: «Только я во всей империи могу производить подобные расходы, платить наличными, и только я во всей империи могу похвастаться тем, что никому не должен ни одного гроша».

Стоит отметить, что желание порадовать супругу сюрпризами такого рода с годами, как это часто случается, не убывало.

 Осенью 1823 года супруги Литта отмечали серебряную свадьбу. Екатерина Васильевна, которой пошел уже седьмой десяток, могла в очередной раз подразнить великосветских подруг поистине царским подарком, полученным от мужа. К.Я.Булгаков, сообщая брату столичные новости, писал по этому поводу: «Третьего дня было 25 лет женитьбы графа Литты. Он подарил жене диадем жемчужный со всеми принадлежностями ценою в 280 тысяч. Что всего замечательнее – это то, что чистыми деньгами тотчас за него заплатил. Ужасно как богат!»

Однако вернемся к началу второго супружества Екатерины Васильевны. Как всякой матери, ей было, конечно, приятно, что муж относится к ее двум дочерям с истинно отцовской нежностью.

Благополучие в семействе не нарушила и временная опала, отторжение графа от государственных дел. Супруги уехали в деревню, и вот тут-то Екатерина Васильевна могла убедиться, какое сокровище ей попалось в руки.

Хотя она и была сказочно богата, но ее огромные владения, никогда не знавшие хозяйского глаза, постепенно захирели. И вот энергия нового мужа забила фонтаном. Бывший мореход и дипломат почувствовал вкус к иным занятиям. Он начал разводить породистый скот и лошадей, организовывал мануфактуры, строил винокуренные заводы. Все плодилось, произрастало и давало прибыль. В короткий срок граф утроил семейные доходы. Он не без гордости писал на родину: «У моей жены много владений в России, в Малороссии и в разных польских губерниях. Границы только одного имения – того, в котором мы сейчас находимся, – протянулись на триста шестьдесят тысяч верст. Оно занято бескрайними рощами строевого леса и плодородными пашнями... На каждый акр пашни приходится от шести до восьми голов крупного рогатого скота. Это вам дает представление о размерах наших владений».

Однако вовсе не процветание «наших владений» заставило измениться жену графа Литты настолько, что прежние поклонники меланхолической нелюдимки ее не узнавали. Вот что делает любовь, даже несколько запоздалая, – Екатерина Васильевна обернулась обворожительной светской женщиной. Она напрочь отказалась от прежних чудачеств и в свои почти сорок выглядела ровесницей дочерей.

Те уродились в мать, прелестные, с кошачьей грацией, природной способностью очаровывать и с большой склонностью извлекать из жизни все возможные удовольствия. Женихи кружили вокруг богатых наследниц, как пчелы вокруг улья с медом. Но надо же было такому случиться: и Екатерина, и Мария влюбились в одного и того же человека. Это был Павел Пален, сын известного своей причастностью к убийству императора Павла I графа Петра Алексеевича Палена.

Немудреная арифметика – две невесты и один жених – внесла в жизнь благоденствующего семейства Скавронских-Литта некоторую нервозность. Наследницы не на шутку скрестили шпаги. Лихой кавалерийский генерал сам разрешил их спор. Он похитил младшую из сестер, Марию Павловну, и обвенчался с ней. Если такой романтический всплеск судьбы вполне пришелся красавице по вкусу, то кочевая жизнь в роли жены командира кавалерийской части вовсе не входила в ее планы. Походные будни, суровый быт – этого было достаточно, чтобы любовь прелестной Марии Павловны развеялась, как утренний туман под лучами ясного солнышка. Только ожидание ребенка заставляло ее до поры смириться с необходимостью засыпать и просыпаться под звук полковой трубы. Ах, не такое снилось красавице!

В простой деревенской избе графиня Пален разрешилась от бремени девочкой. Ей дали имя Юлия.

Вслед за рождением дочери последовал развод. Мария Павловна сгорала от нетерпения снова попытать счастья в любви. Маленькая дочка как-то сама собой оказалась в доме бабушки Катерины и дедушки Юлия. Родители маленькой графини фон Пален, разумеется, устроили свои семейные дела. Мария Павловна вышла замуж за графа Ожаровского, ее бывший муж тоже женился.

Надежды Екатерины Васильевны Скавронской-Литта на то, что внучка Юлия обретет счастье с Самойловым и даст их роду продолжение, оказались напрасными. Юлию будут называть «последней из рода Скавронских». Августейший историк великий князь Николай Михайлович скажет, что она была «красива, умна, прелестна, обворожительно любезна», а барон Корф добавит, что «графиня Самойлова пользовалась большой и не совсем лестной репутацией».

Юлия Павловна повторила печальный опыт своей матери Марии Скавронской, прожив с мужем лишь один год. Причиной разлада называют близость графини с Барантом-сыном. Говорили и о ее романе с управляющим их имениями Мишковским. Те, кто был в курсе скандалов, следовавших один за другим, свидетельствовали, что Юлия Павловна «на коленях умоляла мужа простить ее, но все было тщетно, и супруги разошлись».

Эти новости не могли не долететь до Москвы. Трудно сказать, испытала ли Сашенька Римская-Корсакова что-то похожее на удовлетворение. Ее личная жизнь все еще не складывалась. Но, право, если бы двум молодым женщинам каким-то чудесным образом приоткрылось их будущее, и та, и другая пришли бы к выводу, что, как бы там ни было, обижаться на судьбу им все-таки не стоит. Они обе, родившиеся в 1803 году, стоят вплотную к той полосе своей жизни, которая сделает их историческими личностями. Обеим повезет в том, что их красота вдохновит двух русских гениев. Гения слова – Пушкина. Гения кисти – Брюллова...

* * *

«Нервическая горячка» от несчастной любви в девятнадцатом веке – дело обыкновенное. Однако если она сразу не вгоняла жертву Амура в гроб, то человек, выхлестнув в горячечном бреду все муки души, поднимался здоровехонек.

 С Сашенькой Римской-Корсаковой так и случилось. И, право, стоило подняться! Александр Сергеевич Пушкин словно только и поджидал ее нового расцвета после несчастной истории с Самойловым. Часто встречаясь с Алиною в их родовом гнезде на Страстном бульваре да и в московских сборищах, где она была «душою и прелестью», поэт не замедлил подпасть под обаяние ее красоты.

Как утверждал П.А.Вяземский, Александр Сергеевич воспел несостоявшуюся невесту графа Самойлова в седьмой главе «Евгения Онегина»:

 
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве,
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
 

«Важно отметить, – пишет знаток истории и культуры пушкинского времени М.О.Гершензон, – что эта глава «Онегина», 7-я, писана именно в годы знакомства Пушкина с Корсаковыми: 1827 и 1828». И добавляет: «В «Дон-Жуанском» списке Пушкина указаны две Александры, – возможно, что одна из них – Александра Александровна Корсакова».

Интерес поэта к этой девушке подтверждается не раз. В письме к брату поэт шутливо просит того не влюбляться на Кавказе, куда поехали отдыхать Римские-Корсаковы, в красавицу Алину.

А там с девушкой случилось чрезвычайное происшествие, о котором много говорили в обеих столицах. «Слыхали ли вы о похищении г-жи Корсаковой каким-то черкесским князем? – спрашивает у Вяземского Екатерина Николаевна Мещерская, дочь Карамзина. – Если б это была правда, какой прекрасный сюжет для Пушкина как поэта и как поклонника».

Случившееся, как всегда, обрастало разноречивыми подробностями. Один москвич передавал в письме услышанное: «...магометанский какой-то князек с Каспийского моря покупал Корсакову дочь; а потом хотел увезти, потом сватался с тем, что она может сохранить свою веру...» Позже выяснилось: не «князек с Каспийского моря», а некто генерал Тарковский предлагал Марии Ивановне «300 т. задатку» за красавицу дочку.

Карамзина словно в воду глядела: Пушкин мимо кавказской истории не прошел. В сентябре 1831 года он начал писать повесть под условным названием «Роман на Кавказских водах».

По наброскам видно, что главным действующим лицом должен был стать декабрист Якубович. Сюжет замешивался на похищении Якубовичем Алины Корсаковой – так в первоначальных планах звалась пушкинская героиня.

Итак, судьба воздавала московской барышне за сердечные огорчения. Она сближала ее с Пушкиным. Сашенька то в стихах, то в прозе появляется на его листах. Более того, единственный портрет прелестной дочки Марии Ивановны, дошедший до нас, сделан рукою Александра Сергеевича. Черные локоны, крупные, скульптурные, выразительные черты лица. И это не все! Помимо рисунка, Пушкин оставил еще один портрет Римской-Корсаковой в прозе.

«В эту минуту девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами, тихо вошла в комнату...»

...Мария Ивановна отмахивалась от наседавших лет. Ей уже перевалило на седьмой десяток, но она не упускала возможности и самой повеселиться на московских сборищах, и на шумную молодежь порадоваться. Была в ее заботе всюду и везде поспеть материнская корысть: выискать для Саши жениха. И что вы думаете! Все-таки «изловила», как ехидничали московские барыни.

На двадцать девятом году Римская-Корсакова вышла замуж за князя Александра Вяземского. Свадьба, по мнению очевидцев, прошла «людно и парадно».

Молодые обосновались в особняке на Пречистенке, часто наезжая в дом на Страстном бульваре, где жизнь, хоть хозяева теперь отнюдь не богатели, все текла по заветам Марии Ивановны. После ее смерти в 1833 году младший сын «чрезвычайно милой представительницы Москвы» ввел в моду и широко устраивал на Страстном костюмированные балы...

* * *

                                                       Юлия Павловна Самойлова

Жизнь Юлии Самойловой, расставшейся с мужем, походила на бал: нарядный, оживленный, с бесконечной сменой лиц, костюмов и дворцов, где она царила. Чтобы там ни было, она избегала предаваться грусти, и каждый, кто оказывался с ней рядом, ощущал себя на празднике жизни.

Что более искусства может украсить нам дни? Тех, кто его творил: музыкантов, литераторов, художников, – Юлия Павловна обожала. Ее страсть к людям искусства, стремление быть в их компании шли вразрез со строгими правилами аристократизма. Самойлова ими легко пренебрегала, и в ее роскошное имение Славянка под Петербургом съезжалось шумное и весьма разномастное общество.

Титулованная знать, сановники, дипломаты, привычная толпа поклонников прекрасной Юлии всех рангов и мастей, художественная братия – знаменитая и еще безвестная, актрисы, великосветские дамы – обворожительная любезность графини объединяла всех без различия и делала Славянку заветным местом, куда хотелось вернуться еще и еще раз.

 ...Популярность, которую завоевала Самойлова в Петербурге, не нравилась императору Николаю I. И то, что в Аничковом дворце скучают и рвутся в Славянку, в общество смелой Самойловой, ему тоже не нравилось. Графиня не очень-то беспокоится о своей репутации. Ей приписывают бурные любовные истории. Он и сам не монах, но все должно быть пристойно и не подавать повода для разговоров.

Однажды на балу они встретились. Император попробовал очень осторожно сделать графине нарекание:

–      Что за шум стоит на Славянке, графиня? Наверное, вам там не покойно? Так обоснуйтесь где-нибудь в другом месте. У вас столько имений, дражайшая Юлия Павловна...

Император был «роста чрезвычайного» и втайне гордился этим: дистанция между ним и тем, с кем он говорил, подчеркивалась как бы самой природой. И то, что сейчас темные глаза Самойловой оказались совсем близко, как-то неприятно укололо. «Высока и очень красива», – мелькнуло в мозгу. Император сказал ей об этом, сделав над собой усилие и улыбнувшись.

–     Что удивительного, государь? Ведь мы с вами родственники. Скавронские всегда отличались ростом...

Это прозвучало дерзостью. Но следом император услышал еще более возмутительное:

–     А шум?.. Ездят не в Славянку, ваше императорское величество, а к графине Самойловой. И где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.

Ах, Юлия Павловна! С императорами вообще не стоит портить отношений, Николай же Павлович Романов особенно запоминал малейшее непочтение.

...В 1829 году умерла бабушка Самойловой графиня Литта. Юлия Павловна всегда относилась с большим сердцем к тем, кого любила, и горько рыдала под сводами Александро-Невской лавры, где похоронили Екатерину Васильевну. Граф Литта был убит горем. Он писал в Италию родственникам, что эта потеря «разбила ему сердце».

Теперь единственной его привязанностью оставалась удочеренная им внучка покойной жены. Когда Юлия объявила ему, что не хочет более оставаться в Петербурге и думает обосноваться в Италии, граф Литта почувствовал себя совсем осиротевшим.

Он писал Юлии длинные письма, полные нежности и неподдельной тоски. Отвечая ему, графиня предлагала Юлию Помпеевичу оставить сырой Петербург, вернуться туда, где он родился, и жить с нею вместе.

Ей, право, казалось, что для нее Италия – самая настоящая, истинная родина. Один взгляд в зеркало мог удостоверить ее в этом. Откуда у нее смоляные тяжелые волосы, глаза, словно впитавшие негу и страсть римской полночи, а главное, этот внутренний голос, звавший ее остаться здесь навсегда с того первого раза, когда она еще девочкой увидела землю Данте и Петрарки?

Все, все здесь было ей по сердцу. Жизнь не текла, как в Петербурге, а неслась, словно Юлия подгоняла ее хлыстом. И эта земля подарила ей любовь, постояннее которой не бывало в ее жизни, любовь, не знавшую ни жажды безраздельной власти, ни эгоизма, ни даже ревности, такую любовь, когда каждый из двух, разлученных расстояниями и превратностями жизни, мог повторить друг о друге пушкинское, печальное и светлое: «Есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я...»

* * *

Девица Демулен бросилась в воды Тибра от неразделенной любви. На следующий день почта принесла Карлу Брюллову прощальное письмо, где Анриенна упрекала его в равнодушии. Художник схватился за голову: бедная Анриенна, что она наделала! Он, так любящий женщин, он, который никогда не прекословил голосу своей жаждущей наслаждения плоти, наверное, даже женился бы на ней. Черт с ним совсем! Он пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы пришпилить себя к одной-единственной юбке, лишь бы не этот труп в Тибре. Но поздно!

Брюллов почти бежал в дом русского посланника князя Гагарина, выбирая улицы побезлюднее. Ему казалось, что весь Рим показывает на него пальцем, а уличные торговки, смуглые и горластые, шлют ему вслед проклятья.

Князь, как мог, утешал Брюллова, уговаривал остаться на вечер, немного развлечься. Тот отказывался, поминутно прикладывая платок к глазам, но в конце концов согласился. Потом ругал себя: дамы, не зная о его несчастье, цеплялись к нему с веселыми разговорами. Карл, с лицом эллинского бога, с его талантом, невероятно привлекал их. Сегодняшняя хмурость казалась такой романтической. «Отчего это, милый маэстро?»

Брюллов уже хотел уйти, как гул от разговоров в огромной гостиной на мгновенье затих: кто-то вошел в отворенную дверь. Послышались возгласы, голоса стали оживленнее. Забившийся в угол Карл старался рассмотреть, в чем дело, и вдруг услышал от соседа насмешливое: «Берегитесь, мой друг! Это Самойлова».

Высокая, цветущая, с копной темных волос, и под кружевом зонтика сумевшая позолотить кожу здешним солнцем, Юлия походила на ожившую богиню, которой прискучило стоять на мраморном пьедестале. Вот она спрыгнула, и веретено жизни закрутилось как сумасшедшее.

«Да, богиня...» – Брюллов смотрел еще издалека, но кровь уже стучала в висках. Глухо долетал голос, рокотавший в ухо:

– ...нашли в луже крови. Неужели не слыхали? Бедный Эммануил Сен При... корнет не перенес ее холодности. Что делать? Зато другие были счастливее! Муж, говорят, выгнал ее, отхлестав хлыстом, как молодую кобылицу. Вы слышите меня, Брюллов? Идемте, я представлю вас.

А часом позже Юлии уже нашептывали о замашках Брюллова, что довели молодую красотку до могилы. Услышанное отнюдь не привело ее в ужас. Жаль, конечно, бедную Анриенну! Но любить человека, дважды отмеченного Богом – красотой и талантом, – не по силам простушке.

Очень скоро Юлия смогла убедиться, что молва не так уж и не права: у Брюллова действительно безалаберный, тяжелый характер, он вспыльчив, порой, как говорили, «несносен и невыносим». Наверное, она осознавала, что Карл будет самый непокладистый, несветский, нелюбезный из ее любовников.

Надо быть смелой женщиной, чтобы без опаски, не раздумывая, сблизиться с этим человеком, не зная, чем обернется подобная прихоть. «Это был космос, в котором враждебные начала были перемешаны и то извергались вулканом страстей, то лились сладостным блеском, – писал один из современников художника. – Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди. Когда в нем кипели страсти, взрыв их был ужасен, и кто стоял ближе, тому и доставалось больше».

Летом 1827 года Брюллов не случайно оказался в Неаполе и не случайно хотел «провести сие жаркое время с большой пользой в вояже, среди развалин Помпеи и Геркуланума». Туда ехала Самойлова, и это сейчас решало все.

Есть женщины, которые врываются в мужскую судьбу, словно бедствие, круша, сжигая и затопляя. Юлия Самойлова, слишком яркая для спокойного счастья, словно большая красивая птица, не знающая гнезда, казалось, была из той же породы. Но вопреки всему, с Брюлловым вышло наоборот. Появлялась Юлия – появлялись удача, умиротворение, куда-то расползались облака, и наступала ясная погода.

Неаполитанская прогулка превратилась в путь к вершине творчества. Совершенно случайно художника и его спутницу встретил богач-меценат Анатоль Демидов и заказал тому в будущем знаменитую «Помпею».

...Они шли с Юлией по улице погибшего города, как дети по стране сказок, взявшись за руки. На графине было белое платье с красной шалью на плечах. Легкая ткань постоянно сползала, вытягивалась багровым следом. Карл подхватывал ее и возвращал на плечи Юлии.

–     Ты не боишься? Везувий, говорят, только вчера перед самым нашим приездом перестал куриться.

–     А что, это дурной признак?

–     Еще бы! Если бы жители Помпеи вовремя обратили на это внимание, многие остались бы живы...

–     Да? Почему же ты мне об этом не сказал раньше? Ты чувствуешь, как дрожит земля?

Лицо Юлии исказил ужас. Глаза расширились. С полуоткрытых губ готов был сорваться вопль. Она побледнела.

–     Что ты наделал, несчастный! Ты погубил нас!

–     Да нет же, Юлия, все спокойно. Откуда ты взяла, что дрожит земля?

–     Дрожит!! Все! Все! Нам конец!

Юлия вдруг согнулась, прикрывая голову кружевным зонтиком. Карл отбросил его, чтобы подхватить теряющую сознание спутницу.

В следующий миг увидел: она хохотала, запрокинув голову, – от души, до слез, такая довольная своей проделкой. И голубое небо высветлило ее темные глаза. И кружевной зонтик валялся в помпейской пыли. А Карл все держал Юлию в объятиях. Вдруг, притихнув, она сказала:

–     Ну что, маэстро? Вы испугались?

–     Я ничего не боюсь, синьора. Но вы, как видно, прекрасная актриса. Так погодите же!

Брюллов отпустил ее, нагнулся к колодцу, оставшемуся еще с тех времен и по-прежнему полному воды, подхватил пригоршню. Капли взметнулись вверх, блеснув на солнце. Они упали на разгоряченное лицо Юлии, открытую шею, платье.

–      Спасибо, Бришка, за этот дождь. – И вдруг загрустила: – Полно дурачиться. Здесь люди так страдали... Расскажи мне, как все было?

Брюллов не обижался на это придуманное ею – Бришка. Карл Павлович – нелепо. Карл – холодно. То, что соединяло их теперь, допускало все, что ей вздумается.

–     Ах, Юлия, здесь был маленький, но уютный город. Нечто вроде курорта для патрициев. Мраморные виллы, театры, даже водопровод. Обычная жизнь. В старых хрониках остался случай: сын важного господина развлекался тем, что подбрасывал грушу и ловил ее ртом. И вдруг она так глубоко вошла ему в горло, что мальчик задохнулся.

–     Ужасно! Что за город, право, одни несчастья.

–    Да нет же, Юлия. В Помпеях жили веселее нашего. Тут остались смешные рисунки. Ребята рисовали пьяницу-учителя с красным носом. А надписи! О, чего только нет! Любовные послания, объявления о спектаклях... Посмотри, вот колея. Словно только сейчас проехала повозка.

–      Это тоже страшно. Была жизнь и остановилась. Пропала, исчезла...

Юлия была права. Город не выглядел местом страшной катастрофы, хоть большинство зданий были разрушены. Прямые улицы. Голубые блюдца колодцев со следами от веревок. Посуда, оставшаяся в тавернах. Выложенные веселой мозаикой у порогов жилищ надписи: «salve» – здравствуйте. Не хватало только людей, птиц, осликов, везущих свою поклажу.

...24 августа 79 года. Начавшись в полдень с чудовищного, оглушительного грохота, катастрофа нарастала с каждой минутой. Кратер Везувия разверзся. Из него ударил огромный столб огня, пепла и камней, вес которых достигал шести килограммов. Дома рушились на обезумевших людей. Те метались с подушками на головах, погибали, раздавленные камнями, удушенные густыми испарениями серы. Пепел в несколько метров толщиной покрывал саваном зрелище страшных страданий. Птицы падали камнем, а море выбрасывало мертвых рыб. Наступила кромешная тьма...

* * *

Над «Помпеей» Брюллов работал до изнеможения – порой его выносили из мастерской на руках. Но центр холста по-прежнему пуст, чего-то не хватает. Героя? Героини?

Самойлова явилась вовремя. Это – его женщина. Она не женщина Рафаэля «с тонкими, неземными, ангельскими чертами – она женщина страстная, сверкающая, южная, итальянка во всей красоте полудня, мощная, крепкая, пылающая всею роскошью страсти, всем могуществом красоты, – прекрасная, как женщина».

И когда такая женщина гибнет – а Юлия гибнет в «Помпее», – это должно восприниматься вдвойне трагично, ибо что останется в этом мире, если с нею будет сметена красота, любовь, материнство?

...Брюллов был похож на гончую, наконец-то взявшую верный след. К черту головки ясноглазых римлянок, от которых млеют в Петербурге! К черту миленькие пейзажи, которые вымаливают у него местные аристократки! Теперь пусть знает Академия художеств, снарядившая в Италию своего выпускника, что все это – только пробы. Теперь от его неуверенности, осилит ли он громадное полотно, не осталось следа.

В центре холста, который все время оставался пустым, появляется желанная фигура. Юлия Самойлова!

В мастерской Брюллова все больше и больше скапливалось картонов с набросками, возле постели валялись листы с пока что еле намеченными фигурами, еще не различимыми лицами. Его картина должна быть чем-то бОльшим, чем упрек бессмысленному произволу природы.

Он покажет любовь и благородство, не угасающие перед лицом смерти. Молодой человек будет спасать старика отца. Немощная мать – убеждать сына не обременять себя. Жених вынесет из-под града камней уже мертвую невесту, а отец семейства последним в жизни движением попытается укрыть своих близких. Но вот обуреваемый страхом всадник, у которого шансов спастись куда больше, чем у других, мчит во весь опор, не желая никому помочь. И жрец, которому привыкли поклоняться, трусливо покидает гибнущий город, надеясь остаться незамеченным.

Люди, вы разные... Брюллов будет рисовать вас такими, какие вы есть в жизни. Но в Помпее будет и идеал. Нечто такое, что встречается так редко и что встретилось ему.

Юлия! Она появится на полотне великой картины Брюллова трижды.

...Молодая мать старается прикрыть от камнепада крошку-сына. Это Самойлова первая. Тем, чем обделена была Юлия в жизни – материнством, Брюллов вознаградит ее сполна. Вторая Самойлова изображена помпеянкой с двумя дочерьми, в ужасе прижавшимися к ней.

Была и третья Самойлова...

* * *

«Между мной и Карлом все делалось не по правилам», – признавалась Самойлова. Не по правилам общества, в котором жили, – и за это им придется расплатиться. Но по правилам страсти – такой обильной, яростной, почти языческой, что смешно было скрываться. То, что графиня Самойлова – любовница художника Брюллова, знал и Рим, и Петербург. Юлия и Карл Брюллов появлялись вместе, не скрывая своих отношений.

Одно время ходили слухи, что они хотят пожениться. Однако у них хватило здравого смысла, чтобы не сделать этой глупости. Тем самым они спасли свои отношения, оставшись на двадцать лет в жизни и навсегда в истории Гением и его Музой.

Абсолютно свободные, не давая ни клятв, ни обещаний, не видясь годами и бросаясь из одного увлечения в другое, они оставались необходимыми друг другу людьми. В их сердцах было отгорожено место друг для друга, на которое никогда и ни при каких обстоятельствах не мог претендовать никто.

Ветреная, взбалмошная графиня испытывает, быть может, единственную постоянную потребность – писать Карлу: «Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и верю, буду писать тебе часто, ибо для меня есть щастие с тобой беседовать хотя и пером».

«Дорогой мой друг, – пишет Юлия, спустя почти два десятилетия после их знакомства, – я поручаю себя твоей дружбе, которая для меня более чем драгоценна, и повторяю тебе, что никто в мире не восхищается тобою и не любит тебя так, как твоя верная подруга».

Верность ее доказана. Она помогала ему деньгами: Брюллова от этой заботы не избавляло ни звание «великий Карл», заслуженное на родине, ни огромное количество написанных им полотен.

Зимою 1839 года Юлия перестала получать нежные письма из Петербурга. А потом пришло известие – граф Литта скончался...

Ему было уже семьдесят шесть лет, но он по-прежнему выглядел молодцом. Смерть пришла за ним в одночасье, позволив графу-гурману съесть на прощанье тройную порцию любимого мороженого. Юлий Помпеевич не забыл отпустить комплимент повару: «Сальватор отличился на славу». Закрыл глаза и умер.