Текст книги "Мы даже смерти выше..."

Автор книги: Людмила Логвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

журфак один, там были наши аудитории. И тут же

фундаментальная библиотека. Крыша у нее куполом, громадные

окна. И я обычно там занималась. Вот воскресенье, двадцать

второе июня сорок первого года. Сижу, готовлюсь к очередному

экзамену. Окна раскрыты настежь, тепло, яркий солнечный

день. Вдруг с угла (на Манежной площади там висел круглый

репродуктор, такой… черный) доносится какой-то голос

официальный, мужской… Это Молотов читал (это было

двенадцать часов дня) о том, что началась война. И я смотрю,

как постепенно подымаются, подымаются из-за столиков, из

тишины этой вот читальни, и все выходят. И мы все ушли из

читалки. Подошли туда, через дорогу перешли, через Герцена,

подошли к этому... И я там увидела Колю. Он из другой

читальни пришел. Мы так только, глянули мельком, кивнули

друг другу. Мне запомнилось лицо пожилой женщины. Вот все

внимательно слушают голос Молотова – он тогда читал, что вот

война началась. И женщина, пожилая очень, сморщенное лицо,

и она так: «Ааа!...» – у нее слезы текут.

Мы всерьез еще это не воспринимали – как может ли это

быть, только что все эти мирные договоры, накануне

Риббентроп приезжал – все, вроде. И как? Не могло этого

произойти! К сожалению, произошло.

В первую же ночь, с двадцать второго на двадцать третье,

ночью была бомбежка. Правда, нам сказали, что это… объявили

тревогу по радио, сказали, что это учебная… потом… тревога.

Но осколки сыпались самые натуральные. В эту ночь впервые

мы почувствовали, что… летали самолеты, прожектора

94

пересекали небо… У нас при центральном студгородке, ЦСГ, на

Стромынке, огромное здание, четырехэтажное. И там ясли

были. И вот мои подружки…к этому времени уже некоторые из

них родили… мы побежали, услышав тревогу, спустились туда,

в ясли, схватили детишек и потащили их в бомбоубежище.

Когда потом сказали, что тревога была учебная, а откуда же эти

осколки сыпались вокруг?

Ровно месяц бомбежек больше не было в Москве. За это

время, буквально через два-три дня, собирают нас всех в

университете. Объявляют, что все ребята, то есть, студенты,

парни, едут на спецзадание. А девушки – в медсестры. Кружок

медсестер – пожалуйста. Или в ополчение.

И вот, значит, собрали наш курс (я помню сотоварищей) на

Красной Пресне, в одной из школ, – перед отправкой на

спецзадание. Мы все пошли, конечно, провожать. И вот тут я

увидела (тут – это в воспоминаниях моих есть)… и я увидела:

Коля, стоящий, закат, солнце такое красное. Как раз лицом на

запад они стояли. Заходящее солнце ярко-красное. Вот он

смотрит широко распахнутыми глазами, вот как на этой

фотографии. И такое что-то сжалось в сердце, что… Ну, вот,

вот, вот оно – конец. Объявили, что «разойдись, попрощайтесь».

Мы бросились друг к другу, обнялись, крепко расцеловались.

Больше мы не виделись.

Ребята уехали на спецзадание, под Смоленск, копать

противотанковые рвы. Я осталась в Москве. Все мои друзья,

подруги – все разъехались, кто куда… В общем, поуезжали. В

Москве я осталась одна, на курсах медсестер. Ну, вы знаете,

месяц это был, ровно двадцать второго июля, как по часам

(немцы очень пунктуальные люди), началась бомбардировка

Москвы. Да так… у меня есть блокнотик с записями, в

котором…

3.

Где-то часов в десять вечера, сперва, без десяти десять,

налет, бомбардировка. Лазили на крыши, сбрасывали зажигалки.

Было страшно. Действительно, бомбежка города, особенно

когда… Когда на крыше, тут как-то азарт, видишь все. Но если

95

находишься в бомбоубежище, и грохнуло, – такое впечатление,

что вот тут, рядом. А каждый день сообщения: там пробило, там

убило, там разорвалось… Это было, конечно, очень страшно.

Ну, а курсы медсестер ничего такого вот… Я думала, что

ну, как это, первые эти самые… анатомичка и так далее. Нет,

это было как-то нестрашно. Но тут у меня произошла…

Наверное, нервное напряжение, что ли, срыв… Ничего я не

знала о ребятах, которые на спецзадании. Потом в одном из

писем Коля упрекнет, «как же так, все знали, приезжали… вот к

Коле Банникову, старше курсом, приезжала его жена, а ты и не

появилась». А я не знала просто, где они. Если бы… я б,

конечно, туда, наверное, поскакала. Но это… это было

возможно, но...

И вот курсы медсестер. Первая операция, на которой я

присутствую, где-то, наверное, прошло около месяца. Стоим мы

все в халатах… вокруг… окружили этот… Привезли на каталке

юношу, которому под местным наркозом делают операцию,

несложную. Там какая-то грыжа, что-то такое. Я стою одна, так

сказать, в первом ряду. И вот я услышала скрип скальпеля по

живому телу – и я отключилась. Я потеряла сознание, упала в

обморок и слышу только… реплики услышала подруг-девчонок

младше курсом: «Хм, лихой казак! Надо же, кисейная

барышня!» Мне стало так обидно, и я сказала себе «нет, из меня

врач не получится, хирург – тем более». И я пошла в приемную

комиссию, медкомиссию, в военкомат (была у нас же, на

истфаке), в ополчение записываться. Ну, конечно, буквально,

первая же или вторая, когда узнали, что у меня «минус семь»…

«Да ты что? Да ты своих перестреляешь». – Я говорю: «Я

стреляю, инструктор пулеметного дела…» И то, и се. – «Да ну,

своих перестреляешь». Мне отказали. Куда деваться?

Вернувшись со спецзадания в Москву, в октябре сорок

первого года, Николай попытался меня найти – не нашел. Он

нашел мое письмо… получил мое письмо, которое я оставила

его товарищам, которые были, оставались в Москве, – Косте или

Коле Шеберстову. И он один… Для наших товарищей,

вернувшихся со спецзадания, сокурсников, была госкомиссия.

96

Они, большинство из них получили назначения и поехали

доучиваться.

Коля, только один Николай и его товарищ по курсу Арчил

Джапаридзе пошли добровольцами. И в день, очень тяжелый в

Москве, середина октября, пятнадцатое-шестнадцатое октября

они получили… их взяли в армию. И они пешком вышли из

Москвы, по Владимирской дороге, вот, на Муром. И оттуда

Коля мне начал писать письма в Ташкент, зная, что у меня отец

в Ташкенте, что вероятно… Он узнал, что я уехала в Ташкент по

назначению, на работу в школу. И эти письма до меня доходили

очень долго. Пять писем всего есть. Вот. Сорок первый год,

октябрь по декабрь. Последнее письмо двадцать восьмого

декабря сорок первого года – он отправляется на фронт в

гвардейских частях. А к этому времени уже был приказ

Сталина, что всех старшекурсников сохранить, не отправлять.

Но вот… Так получилось.

Он пишет о том, как он… (мне пишет), что как неудачно он

встретил сорок первый год с этой взбалмошной телеграммой.

Вот теперь он пишет: «Что меня ждет впереди, – не знаю. Если

останусь жив… Вот мне двадцать два года. Впереди полная

неизвестность. Буду тебя разыскивать. Ты, наверное, обо мне

плохо думаешь…». Что-то вот в таком роде.

И попадает он в часть под Москвой, это как раз декабрьское

наступление. И буквально в одном из первых боев в феврале,

восьмого февраля он погибает. Впоследствии я разыскивала и

нашла платежную ведомость от восьмого декабря такой-то

части триста тридцать первой дивизии. Там, где его фамилия

значилась, ему надлежал… он был политрук, замполитрука

пулеметной роты.

Он погиб восьмого февраля сорок второго года. Написали в

извещении родителям – под деревней Баренцево Смоленской

области. Такой деревни не оказалось. Оказалась деревня

Баранцево. Впоследствии разыскивали, могилы так и не нашли.

Впоследствии это место называлось «долина смерти». Погиб он

буквально в одном из первых боев. «А жизнь останется навеки

неповторенной, короткой, как оборванная песнь».

97

Ну, мне хочется еще сказать о Николае, что у него было

очень серьезное отношение к творчеству. Он говорил, что

Есть жажда творчества,

Уменье созидать,

На камень камень класть,

Вести леса строений,

Не спать ночей, по суткам голодать,

Вставать до звезд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

Идти с собой, с своей эпохой вровень

И воду пить из тех целебных рек,

К которым приложился сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

Весь мир вместить в дыхание одно,

Одним мазком весь этот лес и камни

Живыми положить на полотно,

Не дописав, оставить кисти сыну, —

Так передать цвета родной земли,

Чтоб век спустя все так же мяли глину

И лучшего придумать не могли!

И вот его же слова: «В чем сущность жизни? Сущность

жизни вовсе не в соблазне. А в совершенстве форм ее». Вот если

бы мы понимали, что такое «соблазн» и что такое

«совершенство форм». Я для себя представляю, что это

творчество – что-то делать, причем, делать так, чтобы лучше

тебя этого сделать никто не смог.

4.

Так получилось, что почти ни одного стихотворения

Николая до войны не было опубликовано. Был… собирались…

уже было даже набрано несколько, но потом этот набор разбили,

и не было ничего опубликовано, кроме многотиражки

университетской. После войны...

Надо вам сказать, что Коля учился параллельно с истфаком,

занимался в семинаре Литературного института имени

Горького. Занимался он в семинаре Антокольского Павла.

98

Параллельно еще и у Ильи Сельвинского. Об этом он мне часто

рассказывал.

И вот я возвращаюсь в пятьдесят шестом году из

экспедиции. И взяла журнал «Знамя». И вдруг вижу: подборка

стихов. Николай Майоров. «Памятник». Предисловие

Антокольского. Открываю – стихи довоенные. А в

предисловии Антокольский пишет: «Передо мной тетрадка

военных стихов моего бывшего студента Николая Майорова».

Я поразилась: я знала, что он не успел повоевать,

буквально, ну, месяц был на фронте. Я написала письмо

Антокольскому. Он мне ответил, потом дал мне адрес

(собственно, он у меня и был) родителей Майорова. И я им

отправила военные Колины стихи, то есть, письма, мне

адресованные. Да… А стихотворение «Мы»…

И тогда вот начали собирать сборник его стихов, с тем,

чтобы опубликовать уже после войны. Помогали в этом

Болховитинов, Жуков, Антокольский, в том числе, и вот все

друзья, кто могли. Сборник называется «Мы» – по одному из,

мне кажется, хрестоматийных его стихотворений:

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

Крутых путей к последней высоте,

Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

Чтоб к вам дойти лишь в пересказах устных

Да в серой прозе наших дневников.

Это стихотворение было опубликовано в сороковом году в

«Московском университете». Оно было написано под

впечатлением только что, недавно, закончившейся, короткой,

очень трагичной для нас финской войны. И как он предвидел,

действительно предвидел судьбу всего поколения. Мы

действительно верили в то, что… за что мы боролись. И если

99

впоследствии в этом стали как-то разочаровываться в том, к

чему мы шли, к чему мы звали, во что верили, то в то время мы

действительно в это верили.

Ну что я могу сказать? Только единственное, в конце: что

Колина жизнь была очень короткой и очень яркой. Он был

действительно очень талантливым поэтом, и по зрелости его

таланта его сравнивали впоследствии литературоведы даже с

Лермонтовым, который погиб намного старше Коли Майорова.

Коля погиб в двадцать… в неполных двадцать три, двадцать

два было, а в мае… двадцатого мая ему должно было

исполниться двадцать три года. Впоследствии мы, его

сокурсники, почти каждый год собираемся в Москве,

двадцатого мая, вспоминаем его, читаем его стихи.

Впоследствии организовался очень интересный музей

«СТРОП», под Дмитровом, в Рыбном. Там называется «СТРОП»

– «Строка, оборванная пулей» , где искали следы всех поэтов,

погибших на фронте, в том числе и Коли Майорова. И нашли

место, где как-будто бы считается, что погиб Коля. Но, к

сожалению, ни могилы там нет, ничего не сохранилось. Просто

на сосне ребята прибили табличку: «Здесь погиб поэт Николай

Майоров».

Ему было неполных двадцать три года.

Ну вот и все…

Письма Н. Майорова

(Из личного архива И.В. Пташниковой )

«Ирина, здравствуй!

Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку –

спасибо, что ты ещѐ помнишь обо мне. Когда я находился на

спецзадании, я почему-то не отчаивался получить от тебя

письмо. Но представь себе, всем писали, я же почти все 2 месяца

не имел ни от кого ни одного письма. И ты не догадалась. Адрес

же наш всему истфаку был известен. Ну, да ладно – не сетую.

Чем это я заслужил от тебя письмо? Конечно, ничем.

А все-таки ждал.

100

В Москву прибыли 9 сентября. Я страшно загорел, окреп.

Работать было очень трудно, но об этом когда-нибудь после

подробнее расскажу, если удастся свидеться.

...В 418 школе на одной двери нашел случайно твою

фамилию: ты там жила. Как был бы я рад, если бы там жила ты

и сейчас!

Но я бью себя за излишнее проявление лирического

восторга. В райвоенкомате прошел медкомиссию. Ждем, когда

возьмут в армию. А когда, неизвестно: может, сегодня вечером,

а может – через месяц. Я получил назначение на работу в

Можайск, но это – простая формальность. Я не безногий, чтоб

ехать на работу. Из Москвы выезд райвоенкоматом запрещен.

Если после войны буду жив, буду проситься работать в

Среднюю Азию, – мне надо найти тебя. Когда это будет и будет

ли?

Почти все ребята успели сдать госэкзамены и получить

дипломы. А я – прогулял. Возможно, сдам числа 15-го, а не сдам

– пусть…

Ты в открытке желаешь мне мужества, если буду в бою.

Спасибо. Хотя ты знаешь, что в этом деле я не отличусь, но что

могу сделать – сделаю.

Ну, желаю тебе здоровья в счастья! Живи хорошо. Целую.

Ник.

P. S. Все же смею надеяться на твое письмо. Привет от

К. Титова, Н. Шеберстова и В. Малькова, которые всегда хотели

видеть, чтоб я был вместе с тобой, а посему особенно зло лают

на меня сейчас.

Я не утерплю и вслед этому письму пошлю второе».

***

«22 октября 41. Здравствуй, Ирина!

Опять хочется тебе писать. Причѐм делаю это без надежды

получить от тебя ответ: у меня нет адреса. Сейчас я в армии. Мы

идем из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там –

неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии,

решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит

101

непосредственная опасность. Положение исключительно

серьезное. Я был раньше зачислен в Яросл. летную школу. Но

когда вокруг Москвы создалось напряженное положение, меня

мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к

формировочному пункту, расположенному где-то около

Горького. 15-16-17 октября проходила эвакуация Москвы.

Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из

Москвы пешком – эшелонов не хватило. Многие ребята с

нашего курса поспешили сняться с военного учета и смыться

заблаговременно из Москвы. Меня эта эвакуация прельщала не

тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а

соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце

концов, я перестал колебаться и мы вместе с Арчилом

Анжапаридзе (только вдвоем) не снялись с учета и вот сейчас

уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях –

по-своему интересных – расскажу после.

Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро

тебя. А хотелось видеть тебя!

Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий,

ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идем

пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую

часть я попаду – не знаю. Адреса у меня пока нет... Хотелось бы

видеть, какая сейчас ты? Целую крепко (очень) Ник. Извини,

письмо без марки – нет».

***

«Здравствуй, Ирина!

Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу.

В общей сложности, мы должны пройти пешком около 1000 км,

из них почти половина осталась за спиной. Через месяц,

возможно, прибудем на формир. пункт. А там неизвестно, куда

нас определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я

далек сегодня от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, равно как и

за родителей. Едва ли сейчас в Иваново спокойно.

В Муроме встретили некоторых ребят из университета. Они

эвакуируются (=бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я, было,

102

писал тебе).Увидев нас в шинелях (меня и Арчила),

оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда.

Пятый курс (не наш) в большинстве своем вот так маскируется

по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.

Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому ныне легко? О

тебе думать хочется и еще более – видеть тебя. Ты не обязана

этому верить – я знаю, смеешься, поди, небось? Но это – так.

Жаль, что у нас неловко все как-то вышло. Виноват целиком я,

па-а-длец! А самое страшное – едва ли удастся увидеть тебя,

слишком взаимно противоположные направления приняли

дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще чѐрт

знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй,

не совсем хорошо. И – права. Вот и стучу себя в грудь кулаком,

а иногда такое настроение – забыла; ладно, все перемелется... А

верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь, и

опять где-нибудь выплывешь, и все – сызнова. Курю. Думаю.

Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется.

Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай

бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с

чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в

головах – тоже шинель. Не подумай, что их – три шинели. Все

это случается с одной шинелью.

А рядом идут куда-то поезда. Может и в Ташкент. И вдруг

рассердишься – да что я в самом деле? Перемелется всѐ. Будем

веселыми. И ты хорошо живи: веселей, бери всѐ, что можно, а

вообще мне тебя не учить. Это я просто от злости, бешусь. Злых

я люблю, сам – злой. Ну, целую. Еще раз, еще. Ваш покорный

слуга. 8 ноября 41. И зачем я пишу всѐ это? А?..»

***

«Ирина, здравствуй!

За последнее время никому так много не писал писем, как

тебе. Не знаю, радоваться или плакать тебе по этому случаю.

Домой я не писал полтора месяца, – не знаю, что уж обо мне там

теперь думают. О братьях ничего не слышу. А как бы хотелось

всѐ обо всех знать! Сегодня, 18 декабря, ровно 2 месяца, как я в

103

армии. По этому случаю и пишу, домой, тебе, братьям. Я чуть

было не был демобилизован (по приказу по НКО о

дипломниках), но почему-то задержали. А то я хотел было ехать

в твои края. А теперь перспектива такова. До Нового года нас

обещают маршевой ротой отправить на фронт. Но яснее никто

ничего не знает. Скучна жизнь, да ничего не поделаешь, война.

Многого бы хотелось, да не все есть. Сейчас приходится меньше

требовать, а больше работать.

Хочется увидеть тебя, говорить с тобой, глядеть на тебя.

Пока же кое-как удалось прочесть "Юморески" Гашека, "Два

капитана" Каверина. Если не читала последнюю книгу, прочти -

хорошая... А в общем – скучно и грустно. Радуюсь нашим

успехам на фронтах. Боюсь за братьев. Напиши мне письмо,

возможно, оно застанет меня здесь. Целую. Ник. Привет от

Арчила. 18.ХП.41».

***

«Здравствуй, Ирина!

Жду эшелона для отправки на фронт. Нахожусь в маршевой

роте. Говорят, нас направляют в гвардейские части на

Московский фронт. Хорошо бы ехать через Иваново –

возможно, забегу. Обмундированы хорошо: полушубки,

ватники, в дороге валенки дадут. Дали махорки – самое главное.

Воевать придется в самые зимние месяцы. Ну да ладно –

перетерпим. Арчила не взяли в гвардию – слепой. Тяжело было

расставаться с ним. Поздравляю тебя с Новым годом, 1942! Что-

то ждет меня в этом году? Ты знаешь, как я скверно встретил

1941 г. – был вызван сумасбродной телеграммой в Иваново.

Сейчас Новый год тоже встречу в вагоне. Песни петь буду, тебя

вспоминать. Жаль, что только вспоминать... Ну, пока всѐ,

кажется. Целую тебя много-много раз. Николай. 28 декабря

1941».

104

Александр Немировский

Памяти Николая Майорова

Еще не выпал наш последний снег,

Тот самый снег, что принесет разлуку.

И мы гребем с тобою, как во сне,

Лопатами, как веслами, сквозь вьюгу.

Еще не выпал наш последний снег.

Я говорю вам: нет, еще не выпал,

Еще растают в солнечном огне

Осколки дней, как смерзшиеся глыбы,

Еще ударит над полями гром,

Еще цветы мы будем мять по лугу,

Еще своих любимых мы найдем,

Как музыкант находит тон по слуху.

Встают сугробы, словно берега,

И мы скользим меж ними, как фрегаты.

И музыка звучит издалека,

Прекрасная, как лунная соната.

Свистит поземка, заметая след.

И нет уже обратно нам дороги,

И в мир, как в недописанный сонет,

Ведут нас ослепительные строки.

1974

105

Литературно-творческая группа студентов МГУ

Фото из газеты «Правда» – единственная сохранившаяся

фотография первого литературного объединения МГУ.

Подпись: Литературно-творческая группа студентов при клубе

Московского государственного университета. Студент тов.

Немировский читает свои стихи. Фото М.Олевский.

Литературное объединение МГУ начало свою работу в

1938. Приглашѐнным руководителем был Евгений

Долматовский, но фактически был и второй руководитель —

студент физфака Даниил Плотке, впоследствии выступавший

под псевдонимом Даниил Данин.

На фото: в левом нижнем углу – Евгений Долматовский, в

левом верхнем – Николай Майоров; читает стихи Александр

Немировский; второй справа от него – Николай Банников, вслед

за ним – Ида Гершкович, студентка географического факультета

(погибла на войне в 1943); человек в очках – Николай

Борисович Зубков, позже – китаевед, главный редактор

издательства «Восточная литература». Следующий за ним –

Александр Яковлев (погиб на войне).

106

Владислав Ремарчук

Разговор с Александром Немировским

Немировский: … Представьте себе, именно эта газета

(«Московский университет» – Л.Л.) впервые открыла страницы

для моих стихов. То же самое мог бы сказать, если бы он

остался жив, и Коля Майоров, мой однокурсник и самый

близкий друг. Увы! В Центральном доме литераторов на

мраморной доске вместе с именами погибших писателей стоит и

его имя. Но при жизни он печатался только в нашей

университетской газете.

Собеседник: Не скрою, о вашей дружбе с Николаем

Майоровым я узнал заранее. Кстати, 20 мая – его день

рождения, и поэтому наша сегодняшняя встреча – это и дань

памяти Майорову и другим вашим университетским друзьям.

Просматривая подшивки довоенных номеров газеты, я понял,

что еще с того времени у нас в университете действовало

настоящее литературное объединение…

Немировский: Завершилась летняя сессия 1941 года.

Сданы экзамены по историческим дисциплинам в МГУ и по

литературным – в Литинституте им. Горького, где я также

учился вместе с Колей Майоровым. А вместо каникул – война.

Через неделю после ее начала студенты-истфаковцы оказались в

деревне Снопоть на Брянщине… До осени рыли

противотанковый ров. Ночами над нами стоял гул самолетов, но

в небе – ни одного нашего. Это фашисты летели бомбить

Москву. И вот она в моем восприятии того времени:

Расписана каким-то Пикассо,

Приобрела Москва иную емкость

И спрятала привычное лицо,

На миг преобразившись в незнакомку…

Разбросаны железные ежи,

Мешки с песком накиданы у окон.

107

Все то, что я любил и чем я жил,

Вдруг сделалось пугающе далеким.

На Красной Пресне стены баррикад,

Аэростаты, спящие на тросах,

И лица треугольные солдат

При светлячке дрожащей папиросы.

Собеседник: А дальше – народное ополчение, армия?

Немировский: Не сразу. Нас, четверокурсников, вернули в

сентябре для сдачи госэкзаменов. Всю войну я прошел с

дипломом МГУ в кармане. В середине октября мы с Колей

Майоровым без вызова пришли в Краснопресненский

райвоенкомат проситься на фронт. Но нам предложили –

уходить из Москвы по единственно безопасному шоссе

Энтузиастов. Прощаясь, мы обменялись тетрадками стихов.

Немировский: … В 1941 году я подарил Коле Майорову из

своего незаконченного стихотворения одну строку: «Еще не

выпал мой последний снег…». Он ее использовал в своей

несохранившейся маленькой поэме, содержание которой

известно лишь по пересказу нашего общего друга, студента

физфака Виктора Болховитинова – поэта, тоже

сотрудничавшего с газетой «Московский университет». Снег

1942 года оказался для Коли последним. Но он мог стать

последним и для меня... Вернувшись с войны, я написал:

Прости меня за то, что я живу,

Что я домой вернулся после боя,

Что я топчу зеленую траву,

А не лежу недвижно под травою.

Необъяснимое ощущение этой невольной вины стало

фоном и движущей силой всей моей послевоенной жизни.

108

Вадим Ружина 47

Из «Революция, любовь, мужество»

(отрывок48)

Рукописи не горят, а уж книги, даже при малых тиражах

издания, неожиданно напоминают о себе. Узнав о моей работе

над статьей о Николае Майорове, едва знакомый человек принес

несколько страничек из давней книги. Благодаря ему и

«нашлись» стихотворения Н. Майорова, которых нет в

сборниках стихов поэта.

…но был,

любил

и за строкой спешил.

И как бы ты ни жгла

и ни любила, —

так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый крайний миг перед атакой,

самим собою жертвуя, любя,

он за четыре строчки Пастернака

в полубреду, но мог отдать тебя!

Земля не обернется мавзолеем...

Прости ему: бывают чудаки,

которые умрут, не пожалея,

за правоту прихлынувшей строки…

Конечно, слова о «четырех строчках Пастернака» не

следует понимать буквально, в этом резко заостренном

образном выражении – клятва беззаветной преданности

искусству, что называется, до гробовой доски.

Годы, прошедшие со дня смерти Николая Майорова,

явились лучшей проверкой достоинств его поэзии. Его душевно

47 Ружина Вадим Антонович – литературовед и критик.

48 Ружина В.А. Революция, любовь, мужество. Кишинев: Картя

Молдовеняскэ.–184с.–1976 г. – с.153-157.

109

чистые, честные, всегда напряженно страстные стихи

удивительно точно передают ритм жизни и духовный облик

молодого человека… конца 30-х – начала 40-х годов… Они

покоряют сердца все новых и новых читателей. С

благодарностью вспоминают они поэта, который в своих стихах

– по-юношески угловатых, но вместе с тем подкупающе

искренних, сердечных, – сказал потомкам о судьбе своего

героического поколения:

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Не все умрет. Не все войдет в каталог.

Но только пусть под именем моим

Потомок различит в архивном хламе

Кусок горячей, верной нам земли,

Где мы прошли с обугленными ртами

И мужество, как знамя, пронесли.

...........................................................

И как бы ни давили память годы,

Нас не забудут потому вовек,

Что, всей планете делая погоду,

Мы в плоть одели слово «Человек»!

Никто не забыт, ничто не забыто. Пришла к читателю и

поэзия Николая Майорова.

Вадим РУЖИНА,

кандидат филологических наук, доцент Бельцкого

пединститута.

110

111

112

113

114

Стихи, ранее не опубликованные в сборниках49

ЗАКАТ

Где-то в небе

за Дунаем

У склонившихся Карпат,

Перья желтые роняя,

таял розовый закат.

Ветры спали солнца ради,

тени с гор в равнины шли.

Кто-то долго нежно гладил

грудь истерзанной земли.

И она вздыхала томно

в ослепительный опал:

в небе плыл закат огромный,

Перья желтые ронял.

1937

ЕГО ГЕРОИ

Здесь подлецы и казнокрады,

Свиные рыла и подлог.

Чинуши, ждущие награды,

царя владетельный сапог.

Здесь городничих легионы

Суды негласные вершат.

Здесь мелких тварей миллионы

Вприпрыжку в ведомства спешат.

Секут детей. Считают деньги.

Сбивают цены. Спорят. Лгут,

бород заржавленные веники

уткнув в свой приторный уют.

Здесь держиморды с их замашкой,

49 Ружина В.А. Революция, любовь, мужество. Кишинев: Картя

Молдовеняскэ. 184 с.1976 г.с. 153-157.

115

Здесь даже вор бывает прав.

Здесь сам Ноздрев играет в шашки

и шашки пичкает в рукав…

… И сколько их,

пустых святош,

среди отъявленных уродов,

один с другим, как капля, схож.

1938

НОЧЬ

То все знакомо и понятно.

Скрипнет дверь. Затем забрешут псы…

И от рам неровной тенью

пятна

упадут бесшумно на часы.

Стрелки медлят. Дразнят – не иначе,

и считают время – не проспи.

Так пересчитывает сдачу

скупой и недоверчивый кассир.

Но тебе вставать еще не скоро

и, наверно, слушать надоест,

как, не находя удобных мест,

чьи-то тени бродят коридором.

1938

АВГУСТ

Ты для меня и музыка, и сон,

Последний снег, осенняя прохлада,

И всплеск последний града,

И ночь, что подступает под балкон

Великолепьем августовским сада.

Я весь в тебе. Давай поговорим,

Пока мы здесь вдвоем, неотделимы.

Как дышим мы дыханием одним

116

И не живем, а медленно горим

И даже уловляем запах дыма.

Так навсегда меж нами повелось:

Считать обидой легкое участье,

Над чувствами не ставить выше власти,

С ума сходить от бронзовых волос

И шепотом рассказывать о счастье.

Будь для меня постылою простудой,

Будь горною тропою до небес.

Я не спрошу – зачем ты и откуда?

Будь для меня одним великим чудом

Из тех семи прославленных чудес!

Будь для меня и небом, и землей,

Пошли на смерть, корми тяжелым хлебом!

Я всем плачу тебе: собой,

Словами лучшими и славой ветровой

За эти руки, пахнущие небом!

ДЕТСТВО

Я был влюбленным в лес и в воду,

В простую радость, в игры во дворе.

Курил табак. Крал тайно из комода

Отцовский карабин, хранимый в кобуре.

Друзья мои, – владельцы птичьих клеток, —

Невинных снов, диковинных гвоздей, —

В часы нужды курили листья с веток,

Дрались у игрищ, крали голубей.

На все был спрос, к любой покупке повод.

Превыше всех коллекций старины

Ценились карабин и книжка «Овод»,

Для них, казалось, не было цены.

Мир был предельно прост и ясен.

117

И за пригоршню пятаков

Мы покупали мыслимое счастье,

Закованное в тяжести подков.

***

…Он для тебя украсит стены

И скажет: «Славой ослеплю!»

А я опять останусь с теми,

Которых вовсе не люблю.

И в смене встреч и длинных будней

Тебя я вспомню, изумлюсь!

Все тяжелей и безрассудней,

Все непонятней становлюсь.

Я не пойму, моя отрада,

Как можно в этакой стране

Всю жизнь пройти с тобою рядом

И все ж остаться в стороне.

ЗОВ ЖИЗНИ

Был долог бабий блуд на сеновале.

Пока чернело небо без стрижей, —

ворочались, потели, целовали

в тупые переносицы мужей.

А мужики лежали как пласты, —

дневная ноша плечи им растерла.

Тяжелые нательные кресты,

как тараканы, выбились на горло.

Сквозь крышу шел густой полынный запах,

и прежде чем отдаться вдоволь сну,

не торопясь, кузнец в тяжелых лапах

ласкал и тешил глупую жену.

Так мнет горшечник розовую глину,

крутя ее, как древний ворожей.

Так парни тащат за пальто к овину

бесстыжих хуторянок от мужей.

118

Дорога шла вразвалку от села

За рожь, в кусты, в душистые осины.

Там девка парня за руку вела,

в глаза глядела, за виски брала

и рассказать о звездах не просила.

Что услышишь в ночь такую?

То ли влага бьет в суку?

То ль тетерева токуют

в ночь такую на току?

Леонид Таганов

Ивановское братство поэтов-фронтовиков

(отрывок)

С ивановским краем связана целая плеяда поэтов

фронтового поколения, чьи имена вошли в историю советской

литературы. Самые известные из них: Алексей Лебедев (1912–

1941), Николай Майоров (1919–1942), Михаил Дудин (1916–

1993), Владимир Жуков (1920–1997). В советском Иванове их

жизнь и творчество всячески пропагандировалось в целях