Текст книги "Мы даже смерти выше..."

Автор книги: Людмила Логвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

живой с живыми говоря»!

Даниил Данин

Памяти Николая Майорова

Кто-то сказал о встречах военных лет: «И незабываемое

забывается». Это невесело, но правда. Однако правда и другое:

когда незабываемое вспоминается, оно оживает для нас во всей

первоначальной цельности и неповторимости. Это оттого, что

оно тайно живет в наших душах, не изменяясь с годами:

завершенное, оно уже не может измениться.

Больше двух десятилетий прошло с тех пор, как

университетские друзья Николая Майорова расстались с ним, не

простившись. Они уже никогда с ним не увидятся. Исправить

тут ничего нельзя. Этому сроку предстоит только

увеличиваться. Но законы перспективы, не нарушаемые в

пространстве, к счастью, могут нарушаться во времени.

Отдаляясь, образ Николая Майорова не уменьшается и не

тускнеет. А то, что стирается в памяти, наверное, никогда и не

было существенным.

Я познакомился с Колей Майоровым за три года до

Великой Отечественной войны – в мирную пору, когда

увлеченные литературой студенты Московского университета

объединились в литгруппу. Как всегда и во всех юношеских

литературных объединениях, там, конечно, господствовали

лирики.

Удивительное дело: во все времена повторяется одно и то

же: молодые поэты, ищущие себя и жаждущие понимания,

находят других, себе подобных, таких же ищущих и жаждущих,

по незримому и неслышному пеленгу, который неведом

посторонним.Когда осенью 1938 года в одном из старых

университетских зданий на улице Герцена студенческая

литгруппа собралась на первое регулярное занятие, Коля

Майоров был незаметен в пестрой аудитории. Но почему-то все

58

уже что-то знали друг о друге, и больше всего именно о

Майорове. Будущие биологи и географы, химики и математики,

физики и историки читали свои стихи. И помню, как из разных

углов раздавались уверенные голоса:

– Пусть почитает Майоров, истфак!

Но он смущенно отнекивался – то ли от робости, то ли от

гордыни. Казалось, он примеривается к чужим стихам,

звучащим в аудитории, мысленно сравнивает их со своими,

выбирает – «что прочесть?» Наконец он вылез из-за

студенческого стола, встал где-то сбоку и начал читать.

Крепко стиснутым кулаком он, этот «Майоров, истфак»,

словно бы расчищал живой мысли стихотворения прямую

дорогу через обвалы строф. И к концу того первого вечера стало

очевидно со всей несомненностью: это будет «первая ракетка» в

поэтической команде университета.

Не для традиционного сопоставления скромности и таланта

упомянул я, что Николай Майоров был незаметен в пестрой

толпе участников университетского литобъединения. Просто

захотелось вспомнить, как он выглядел, каким показался в

минуту знакомства. Совсем недавно, через столько лет после

той поры, один ныне здравствующий поэт уверял меня, что

Коля Майоров был высоким красавцем. Это легко объяснимая

аберрация памяти. Я разубеждал поэта, а потом пожалел, что так

старался. В воображении поэта жил образ Майорова, я же

рассказывал ему про облик своего старого приятеля. А это

разные вещи, и они не обязаны совпадать.

Коля Майоров поразительно не был похож на стихотворца,

как не был похож на «служителя муз» поэт божьей милостью

Николай Заболоцкий. Ничего завидного во внешности – ничего

впечатляющего, что заставило бы на улице оглянуться

прохожего.Может быть, это экономная природа не

наделяет истинное достоинство лишними одеждами – они ведь

ему не нужны… Впрочем, это сомнительный закон – слишком

много из него исключений. Но Коля Майоров был

выразительнейшим его подтверждением.

59

Нет, он не был скромен:

Есть в голосе моем звучание металла.

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Он знал, что он – поэт. И, готовясь стать историком,

утверждал себя, прежде всего, как поэт. У него было на это

право.

Как все юноши, он много писал о любви. Но в отличие от

большинства начинающих лириков он размышлял о ней не

мечтательно и бесплотно, а требовательно, жарко и даже зло. Не

столь важно искать для этого объяснения – гораздо

существенней увидеть в этом первый и самый доказательный

намек на своеобразие поэтического видения жизни, какое

свойственно было Майорову.

Пусть люди думают, что я трамвая жду,

В конце концов, кому какое дело,

Что девушка сидит в шестом ряду

И равнодушно слушает «Отелло».

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Как передать то содроганье зала,

Когда не вскрикнуть было бы нельзя.

Одна она с достоинством зевала,

Глазами вверх на занавес скользя.

Ей не понять Шекспира и меня!

Немногие отважились бы на такую строку. Но талант – это

смелость. И всю молодую отвагу своего сердца и своего ума

Майоров тратил не на маленькую поэтическую фронду против

внешне традиционных форм стиха – фронду, которая часто

оказывается единственной доблестью начинающих, а на поиски

своего «угла зрения», своего понимания прекрасного.

Как все юноши на пороге начинающейся зрелости, он

много думал и писал о смерти (так устроен человек!). Но в

отличие от большинства философствующих юнцов он

размышлял о ней не меланхолически-печально и тревожился не

60

о бренности всего земного, а искал в этой теме мужественное

утверждение жизни, героическое начало, бессмертие

человеческого творчества и труда.

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землѐй накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты

Как память ими взятой высоты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

Внешне незаметный, он не был тих и безответен. Он и

мнения свои защищал, как читал стихи: потрясая перед грудью

кулаком, чуть вывернутым тыльной стороной к противнику,

точно рука несла перчатку боксера. Он легко возбуждался, весь

розовея. Он не щадил чужого самолюбия и в оценках поэзии

бывал всегда резко определен. Он не любил в стихах

многоречивой словесности, но обожал земную вещность образа.

Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был

уверен, что именно для надежного полета ей нужны тяжелые

крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои

стихи – земные, прочные, годные для дальних перелетов.

… Я полюбил весомые слова.

Разве это не чувствуется даже в тех немногих строках, что

приведены выше? Иногда после занятий университетской

группы мы бродили по ночной Москве, обычно вчетвером: Коля

Майоров, Виктор Болховитинов, Николай Банников и я. У Коли

всегда оказывались в запасе почему-то не прочитанные сегодня

на занятии стихи. «Почему? Что же ты молчал?» – « А ну их к

черту, это не работа, еще не получилось! – отвечал он. И он

продолжал искать свои весомые слова, которые не сразу даются

61

в руки только сильным поэтам, потому что ощущение «веса»

слов у них совсем иное, чем у версификаторов. Он не доверялся

чужим гирям и гирькам, и ему невозможно было подсказать

строфу или строку – он с ходу отвергал любые предложения

или прямым протестом, или улыбкой, или молчанием. Ему

годилось только то, что выковалось в нем самом.

Он полюбил весомые слова, когда было ему около

двадцати. А в двадцать три его уже не стало. Он успел сделать

сравнительно немного: его литературное наследство – это сто

страниц, три тысячи машинописных строк. Но все, что он

считал законченным, – настоящее. Он был весь обещание. И не

потому только, что природа дала ему талант, а воспитание —

трудоспособность. Он очень рано осознал себя поэтом своего

поколения – глашатаем того предвоенного поколения, которое

приходило к поре начинающейся внутренней зрелости в конце

30-х годов.

Он чувствовал себя тем «шальным трубачом», о котором

прекрасно написал в стихотворении «Мы».

Еще меньше, чем на поэта, Николай Майоров был похож на

записного героя. Но и героем он стал таким же, как и поэтом, —

настоящим. Он умер, как сам предсказал: в бою.

Мальчик, родившийся в девятнадцатом году под Иваново-

Вознесенском, погиб совсем еще юнцом в сорок втором под

Смоленском. Доброволец-разведчик погиб, не докурив

последней папиросы, не дописав последнего стихотворения, не

долюбив, не дождавшись книги своих стихов, не окончив

университета, не доучившись в Литературном институте, не

раскрыв всех возможностей, какие сам в себе прозревал… Все в

его жизни осталось незавершенным, кроме нее самой. Но стихи

его, сработанные для дальнего полета, продолжают свой рейс: у

них сильные крылья – такие, кК он хотел.

Уходя, он в своих стихах точно предупредил нас, что

останется неотъемлемой частью пережитого нами. Так оно и

случилось. Он вошел в разряд незабываемого. И навсегда

помнится, что он был.

62

Борис Слуцкий

Последняя встреча

Был октябрь 1941 года, один из самых тяжѐлых для Москвы

дней октября – 16 или 17 число.

Немцы наступали где-то у Можайска. Их ещѐ не удавалось

остановить. Кое-где над центром города падал странный серый

снег, вялый, медленный. Это был пепел. Эвакуируемые

учреждения жгли бумаги. Каждый час тысячи людей уходили на

запад, на юго-запад, на северо-запад – на фронт. Другие тысячи

уходили и уезжали на восток, в эвакуацию.

Вот в такой день на улице Герцена я и встретил, в

последний раз в жизни, Колю Майорова.

Какой он был тогда – помню: хмурый, лобастый,

неторопливый, с медленной доброй усмешкой на губах.

– А я вот иду в военкомат, записываться в армию.

Постояли мы на улице, на самой важной для нас обоих

улице Герцена – больше трѐх лет проучились мы на ней, через

два дома друг от друга. Поговорили о товарищах: кто как и кто

где. Торопливо, в двух словах, рассказал я Коле о фронте и о

госпитале. И – разошлись, чтобы никогда более не увидеть

друг друга.

* * *

В книге Майорова, которая вышла год назад, и в этом

сборнике собраны почти все известные мне стихи Коли —

последних трѐх-четырѐх лет его жизни. Почти все, но не все.

Я хорошо помню стихи о деревенской гулянке, со строкой:

Я сам любил ходить в такие игры.

Может быть, когда-нибудь вспомнятся, приснятся другие

стихи, другие строки, а может быть, и не вспомнятся. Мы,

наверное, слушали в те годы друг друга не очень внимательно.

Всѐ написанное и читанное казалось присказкой. «А сказка

будет впереди». Главное ещѐ напишется. У иных так и

случилось. А у иных вместо сказки впереди была смерть.

63

* * *

Я перечитываю стихи Майорова тридцать девятого,

сорокового, сорок первого годов. Многое вспоминаю, со многим

встречаюсь впервые и думаю, что нет, это уже не присказка.

Мы никогда не прочтѐм того, что Коля написал бы о войне,

о нашей победе. Но он сказал своѐ честное и точное слово о том,

что думали и чувствовали люди его поколения за день, за год до

войны. О буре истории, ревевшей за окнами наших

студенческих общежитий. И о том, как

…были высоки, русоволосы

те, кто шагнул навстречу буре. Победа начинается с

решимости еѐ добиться, с уверенности в правоте нашего дела.

Об этой решимости, об этой правоте – всѐ, что написал

Майоров.

Михаил Львов

Николай Майоров

В 1947 году в вестибюле МГУ я увидел рослого, с

открытым лицом, с развевающимися волосами студента и

вздрогнул: он был очень похож на Колю Майорова. Сходство

это длилось только мгновение. Пронзила мысль: невозвратные

есть потери. Не возможно возвратить человека из земли. И

только образ его остается, вечно живой, в нашей душе. Я не

видел Колю Майорова мертвым. Только знаю рассудком, что он

погиб, а сердцем представить не могу его неживым.

Он так и остался в моей памяти – высокий, сильный,

добрый, со зрением, я бы сказал, цветным. Как цветное кино. Он

густо воспринимал жизнь, мир в его стихах вставал объемным,

зримым, цветным. Остались от него недописанные поэмы,

стихи, строки, осколки таланта. Но и сейчас неподдельной

64

юностью и свежестью восприятия мира веет от этих стихов. До

сих пор я люблю повторять его живее строки:

Что услышишь в ночь такую?

То ли влага бьет в суку,

То ль тетерева токуют

В ночь такую на току45.

И многие, многие строки, живые, молодые, с языческим

восприятием жизни, остались от Коли Майорова.

Говорят, в 1914 году в первые недели войны во Франции

погибло 300 поэтов. Триста поэтов! Это не укладывается в

сознании! А сколько поэтов унесла вторая мировая1

Блистательно начинали свой поэтический путь Коля Майоров,

Миша Кульчицкий, Павел Коган, Коля Отрада, Арон Копштейн.

Все, что осталось от них, дорого до боли. В них черты нашей

юности, облик наших друзей, погибших на войне, но живущих в

наших сердцах.

От Коли Майорова осталось много стихов. Мы должны

напечатать все его лучшее. Это будет нашей признательностью,

признательностью живых тем, кто своей жизнью отстоял жизнь

для всех.

Павел Антокольский

(Предисловие)

Двадцать лет тому назад, зимою 1940/41 года, в

Литературном институте имени Максима Горького работал

поэтический семинар, объединявший студентов одаренных и

самобытных, истово рвавшихся к поэтическому творчеству.

Будущее показало, сто многие из них действительно стали

поэтами. В семинаре господствовала атмосфера горячая и

чистая – уважение друг к другу, хозяйская забота о судьбах

нашей поэзии.

45 Стихотворение «Зов жизни» было опубликовано В.А. Ружиной.

См. стр. 109 – Л.Л.)

65

Сейчас я плохо помню, как выглядел внешне, в какой

пиджак был одет студент-историк Николай Майоров, читавший

свои стихи глуховатым, низким голосом. Был он, кажется, выше

среднего роста, с лицом серьезным и сосредоточенным, был

немногословен и чуть неуклюж. В стихах его звучала

воспитанная самой жизнью, а не вычитанная в книгах, любовь к

истории родной земли.

Николаю Майорову не приходилось искать себя и свою

тему. Его поэтический мир с самого начала был очерчен, и в

самоограничении он чувствовал свою силу. Его лирика,

повествующая об искренней мужской любви, органична в этом

поэтическом мире.

Осенью 1941 года, как и многие его сверстники-студенты,

Николай Майоров пошел добровольцем в армию и пал смертью

храбрых.

… И вот сейчас, через двадцать лет, передо мною лежат

стихи Николая Майорова, написанные еще в студенческие годы.

В них легко узнать автора, круг его излюбленных образов, с тою

только разницей, поистине огромной разницей, что история для

Майорова перестала быть рассказом о прошлом. Она

превратилась в его собственную военную судьбу, сделалась

историей, творимой рядом с ним такими же, как он, а отчасти и

им самим. Он увидел как бы со стороны самого себя и

поколение, к которому принадлежал, увидел исторически. В

этом интерес и своеобразие этих надежно построенных,

оправданных военным подвигом строк и строф.

Стихи Николая Майорова уже не постареют, точно так же,

как не постареет их автор, погибший в молодости и навсегда

оставшийся молодым.

Письмо родителям Николая Майорова

Через много лет после войны в дом на 1-й Авиационной

улице в Иваново пришло письмо от Павла Григорьевича

Антокольского. Он писал отцу Николая:

66

«Глубокоуважаемый Петр Максимович! Спасибо Вам,

дорогой, за отклик на статью о Вашем замечательном сыне. Я

горжусь тем, что немного способствовал сохранению памяти о

нем, и глубоко надеюсь, что этим дело не кончится: мы, его

друзья, старшие и младшие, будем еще собирать оставшиеся от

него стихи и обязательно добьемся, чтобы их напечатали.

В тот же день… пришло еще одно (письмо) – от

гражданки Ирины Пташниковой, которая хорошо знала

Николая; она прислала одно его прекрасное стихотворение…

Низко кланяюсь Вам и матери Николая, Вашей жене.

Ваш Павел Антокольский».

Сергей Наровчатов

Улица Николая Майорова

Моим спутником в поездке был Виктор Болховитинов. Он

знал Майорова ближе и дольше, я помнил его отрывочнее,

избирательнее и, применяя термин живописи, «мазками».

Запомнился мне Николай высоким, угловатым, прямым… «Да

вовсе он не был высоким, – поправил меня Болховитинов,

сухощавый и угловатый, а росту среднего. – И добавил,

помолчав: – Это он в стихах стал высоким».

Так, конечно, это и было. Майоров сам предугадал

аберрацию позднего зрения:

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Но во всяком мифе есть зерно исторической истины, и

совсем не случайно в моей памяти – да и не только моей! —

Николай Майоров остался «высоким». Ведь они и впрямь были

высоки, друзья нашей юности, сложившие свои упрямые

мальчишеские головы на полях большой войны. Высокие

своими помыслами и стремлениями, поступками и подвигами. И

67

эта духовная высота преобразовалась нашей памятью в

физическую.

В стихах Майорова «я» и «мы» взаимозаменяемы.

Щедрость своего взгляда, сердца, души он легко передавал

рядом идущим и так же легко брал у них близкие ему чувства и

мысли. Ощущение единства судьбы своего поколения развито

было в нем в высшей степени.

Мысль о возможной необходимости своей смерти,

объединенная с чувством бессмертия дела, во имя которого

будет принята смерть, ничего общего не имела с

жертвенностью. Мысль эта владела не одним Майоровым – в

стихах Георгия Суворова, Павла Когана, Михаила Кульчицкого

она повторяется с неменьшей настойчивостью. Напрасно стали

бы мы искать в их самоэпитафиях надрывную ноту – ее там

нет. А ведь эти стихи писались двадцатилетними юношами,

почти мальчиками. Нет, какие же они были мальчики,

настоящие мужчины – вот кем они были! И стихи писали

мужские. Так прямо и спокойно смотрели в глаза своей

участи…

Мне запомнилось, как он читал стихи на встрече двух

литкружков – университетского и гослитиздатского. Николай

представлял МГУ и, употребляя старую футбольную

терминологию, был как бы центрфорвардом своего коллектива.

Мы – П. Коган, А. Яшин, М. Кульчицкий, Б. Слуцкий и я —

знали о Майорове понаслышке, отдельные строки были нам

знакомы, но общего впечатления еще не было. И мы с ревнивой

настороженностью встретили его появление: мол, бахвалятся

мгувцы или впрямь заполучили хорошего поэта?

И вот на середину комнаты вышел угловатый паренек,

обвел нас деловито-сумрачным взглядом и как гвоздями

вколотил в тишину три слова: «Что – значит – любить». А там

на нас обрушился такой безостановочный императив – и

грамматический, и душевный, – что мы, вполне привыкшие и к

своим императивам, чуть н растерялись.

Идти сквозь вьюгу напролом.

Ползти ползком. Бежать вслепую.

Идти и падать. Бить челом.

68

И все ж любить ее – такую!

«Такую» – он как-то озлобленно и в то же время

торжественно подчеркнул.

Забыть про дом и сон,

Про то, что

Твоим обидам нет числа,

Что мимо утренняя почта

Чужое счастье пронесла.

«А ведь хорошо!» – уронил сдержанный на похвалу Яшин.

Майоров глазом не моргнул на первую реплику, пробивавшую

окружающую его настороженность. Стихи неслись дальше:

Забыть последние потери.

Вокзальный свет.

Ее «прости».

И кое-как до старой двери,

Почти не помня, добрести;

Войти, как новых драм зачатье,

Нащупать стены, холод плит…

Швырнуть пальто на выключатель,

Забыв, где вешалка висит.

Две эти строки меня покорили. Так это было жизненно,

черт побери, так похоже на то, что и со мной происходило…

«Здорово!» – рявкнул я. Майоров только покосился в мою

сторону и продолжал обрушивать новые строки. И когда,

наконец дойдя до кульминации страсти, вдруг на спокойном

выдохе прочитал концовку:

Найти вещей извечные основы,

Вдруг вспомнить жизнь.

В лицо узнать ее.

Прийти к тебе и, не сказав ни слова,

Уйти, забыть и возвратиться снова,

Моя любовь – могущество мое! —

мы облегченно и обрадовано зашумели, признав сразу и

безоговорочно в новом нашем товарище настоящего поэта.

Майоров читал в тот вечер еще «Отелло» и «В вагоне».

Когда в «Отелло» он прочел:

Ей не понять Шекспира и меня! —

69

Мы заулыбались, но уже влюблено заулыбались – он стал

нам близок, этот ивановский мавр. Мне запомнилось, как он

произносил «женщина». Вместо «щ» у него выходило «ч».

Как пахнет женчиной вагон,

Когда та женчина не с нами.

«Лихо! – Покачал головой Павел Коган. – Лихо, ничего

не скажешь…»

Майоров, казалось, был очень типичен для молодежи

предвоенной формации. Сама внешность его как бы несла черты

этой типичности. Он чем-то неуловимо напоминал героя

«Юности Максима», только без той лукавинки в глазах и углах

рта, с которой тот глядел на нас с экрана.

Типичен был он в одежде и манере держаться. Чиненые

башмаки, дешевый костюм, распахнутая рубашка. Галстуки мы

носить не любили, надевали их по особо торжественным

случаям: «быть при галстуке» каждый день считалось

чистоплюйством. «Пижоны» – предки будущих «стиляг» —

были не в чести не только среди ребят, но и у девушек. К

одежде относились не то что пренебрежительно, а равнодушно.

Даже с полным равнодушием. Неряхами не ходили, а дальше

этого забота о внешности не простиралась.

Жизненные удобства не отвергались, но никак не

переоценивались. Но и то сказать, избытка в них тогда не

ощущалось. Судя по стихам Майорова, он, кажется, ни разу не

ездил в плацкартном вагоне. Я обнаружил это с улыбкой,

прочитав подряд все стихотворения, где Николай пишет о

поездах и странствиях.

Отец и мать у Николая – ивановские рабочие, брат —

военный летчик. Семья была типичной и в то же время

образцовой по нашим тогдашним понятиям. Да и не только по

тогдашним. Сам он пролетарского своего происхождения никак

не подчеркивал и уж совсем не кичился им. В этом

чувствовалось некое внутреннее целомудрие. Если человек

ощущает свою кровную и неоспоримую принадлежность к

чему-либо, ему не приходит в голову кричать об этом на

перекрестке первым встречным. Такой человек заявляет об этом

самим своим поведением, обусловленным лучшими качествами

70

той среды, в которой он формировался. Лучшими, а не

заурядными и тем более не худшими. И в майоровской прямоте,

решительности, бескомпромиссности все время ощущался

рабочий стержень.

Но, никогда не афишируя своей «рабочести», Николай знал

ей цену и гордился своей доброй родословной.

Ощущение преемственности поколений приобретало у

Майорова зримые и осязаемые формы. Сам себя он видел как бы

соединительным звеном между… прошлым и … будущим.

Причем прошлое и будущее не абстрагировались им. Он

перевоплощался в своих предшественникови глядел

глазами преемников (как в стихотворении «Мы») на своих

сверстников.

Круг его общественно-художественных привязанностей

был очерчен строго и четко. Кто был адресатами стихов

Николая, кроме друзей, любимых, поколения? Всего несколько

имен: Пушкин, Гоголь, Рембрандт, Горький, Чкалов…

Посвящениями он не разбрасывался. Отбор имен был выверен, и

краткость списка шла не от бедности, а от строгой щедрости

взгляда. Майоров учился на историческом факультете, каждый

день приносил ему десятки новых названий, имен и дат. Дня не

хватало, и ночами он глотал книги – все русские и западные

классики были перечитаны по второму и третьему разу. Но

влюбленностей и любовей наперечет – это равно может

относиться и к прожитому, и к прочитанному. И вот три

писательских имени и одно художническое: Пушкин, Гоголь,

Горький, Рембрандт.

Все слова его были взвешены в его теперь уже всеизвестной

самоэпитафии «Мы», и строки о «людях, что ушли не долюбив,

не докурив последней папиросы» щемящее расшифровываются

в «Одесской лестнице» и в других майоровских стихах.

Папироса его была только прикурена от огня времени, и

голубой дымок юношеской романтики свился лишь в первые

кольца, как тут же был развеян жестокими ветрами войны.

«Не долюбив…» Да, не долюбив женщину, поэзию, жизнь.

71

И впрямь, свою единственную на свете женщину ни

Майоров, ни другие сверстники его судьбы так и «не посмели»

поцеловать перед уходом на войну и в вечность. А человеком он

был пылким и страстным, вспомните хотя бы «швырнуть пальто

на выключатель, забыв, где вешалка висит», и любил, радуясь и

мучаясь, «то робостью, то ревностью томим», по выражению

великого поэта. Теперешние девушки могут позавидовать

женщинам, в которых влюблялись такие люди, как Николай

Майоров. Мало того, что в свои двадцать лет эти люди были не

подростками, а взрослыми мужчинами, но их любовь была

страстью, всепоглощающей и неоглядной. И женщины, если не

сразу, то после, всегда сумеют оценить такое чувство и сберечь

его в благодарной памяти.

Так и с поэзией. Как и женщине, Майоров отдавал ей себя

без остатка. Но поэзия для него тогда значила больше, чем

женщина. Он верил, что ее силе подвластно все: люди и стихии,

само мироздание. И если древний поэт заставил своим пением

стронуться с места недвижные каменья, то женскую душу

поэзия тронет и подавно. В стихотворении «Рождение

искусства» он соединил оба высокие адресата. В нем сила

поэзии выше женской, но являет себя во имя и ради нее. В этих

стихах первый художник

… впроголодь живя, кореньями питаясь,

Он различил однажды неба цвет.

Тогда в него навек вселилась зависть

К той гамме красок. Он открыл секрет

Бессмертья их. И где б теперь он ни был,

Куда б ни шел, он всюду их искал.

Так, раз вступив в соперничество с небом,

Он навсегда к нему возревновал.

Он гальку взял и так раскрасил камень,

Такое людям бросил торжество,

Что ты сдалась, когда, припав губами

К его руке, поверила в него.

Вот потому ты много больше значишь,

Чем эта ночь в исходе сентября,

Что даже хорошо, когда ты плачешь,

72

Сквозь слезы о прекрасном говоря.

Ключевые строки: «Так, раз вступив в соперничество

с небом, он навсегда к нему возревновал» и последние,

замыкающиеся аккордом «сквозь слезы о прекрасном говоря»,

сделали бы честь любому большому поэту.

Надо подчеркнуть, что Майоров и ощущал себя большим

поэтом. И страшился он не смерти, а того, что она не даст

развернуться ему как поэту в полную силу. Такое же

предощущение, горькое и сильное, было у многих из нас. И к

великому несчастью для литературы оно подтвердилось как раз

для самых талантливых из поколения их ранней гибелью.

В статьях и воспоминаниях о Майорове, Кульчицком,

Суворове, Когане иногда упускается из виду одно серьезное

обстоятельство. О них пишут как о смелых и чистых юношах,

погибших на войне и сочинявших стихи, интересные в качестве

человеческих документов. Меньше обращается внимания на то,

что стихи эти были не только лирическим дневником,

запечатлевшим высокие чувства патриотизма и партийности, но

и серьезным и новым явлением поэзии. В коллективных

сборникахпредставлено много стихов поистине холотых

рбят, храбро сложивших свои головы в бою, но для которых

поэтический способ выражения чувств и мыслей не был

обязательным языком. Их стихотворные строки и впрямь

сохраняют ценность преимущественно человеческого

документа.

Совсем иное дело стихи Николая Майорова и еще

нескольких поэтов. Лучшие из них несут печать не только яркой

талантливости, но и раннего профессионализма.

Обманчивое впечатление неровности и пестроты стихов

Майорова и тех же Суворова, Кульчицкого, Когана создается

тем, что обычно публикуются вместе стихи, написанные

поэтами в четырнадцать, в восемнадцать, в двадцать лет… У

зрелого поэта разница в два, три, пять лет подчас незаметна.

… Разный уровень и пестрота стихов – от их временной

ступенчатости. Строки, датированные 1936-1938 годами, – это

73

же строки шестнадцати-восемнадцатилетнего паренька. И

просто чудо, когда рядом со слабеньким стихотворением»На

трамвайной остановке» возникают вдруг зрелые «Торжество

жизни», «На родине», «Весеннее». Это чудо таланта, и оно

вступает в силу, чем дальше, тем полнее соединяясь с

крепнущим мастерством. Такие стихи, как «Мы», «Рождение

искусства», «Что значит любить, «Нам не дано спокойно сгнить

в могиле», «О нашем времени расскажут» – уже стихи

молодого мастера, хрестоматийные произведения, без которых

не станет полной любая антология советской поэзии XX века.

Нет, поэзия не была мачехой для Майорова и его

сверстников – поэтов. Она была доброй, хотя и строгой

матерью и как бы ждала: вот дети окончательно вырастут,

окрепнут, тогда и выпущу их в свет. И они не торопились

печататься, довольствуясь признанием друзей и учителей.

Стихи Майорова высоко ценили Сельвинский, Луговской,

Антокольский, их одобрение он принимал со спокойной

гордостью. Виктор Болховитинов, старший его сверстник,

работавший тогда в университетской многотиражке,

пользовался каждой возможностью публиковать его стихи, но

многотиражка остается многотиражкой. Газеты, журналы,

сборники – все это пришло много позже того, как на

Смоленщине вырос безымянный холмик. И если они —

Майоров и его сверстники – ушли из жизни, «не долюбив»

поэзию, а плоды этой будущей любви могли бы быть щедрыми

и прекрасными, то поэзия не забыла о своих детях…Не

долюбили они и жизнь – слишком мало узнав ее радостей,

мало «испрожив-испроведав», по народному выражению.

Но страну свою они долюбили до конца. В этом они уже

расписались не стихами, а кровью…И Родина одарила их

ответной любовью.

… Были цветы и речи, и на доме, в котором жил наш

сверстник, появилась дощечка с надписью: «Улица Николая

74

Майорова»46. Да, казалось, совсем типичный для нашего

поколения человек, но это была типичность обобщающего

образа…

Андрей Турков

Слово о поэте

Иногда мне кажется, что должен существовать кинотеатр,

где изо дня в день шли бы суровые кинохроникальные ленты

времен Великой Отечественной войны, представляющие самые

разные стороны этой народной эпопеи. И какой бы сюжет ни

возникал на экране, ему обязательно отыщется

«аккомпанемент» в виде того или иного стихотворения,

написанного иногда знаменитым, а то и вовсе безвестным

поэтом, – так много и в таких разных направлениях сделано

было советской поэзией в те годы.

Где начинался этот великий подвиг нашей поэзии?

Пожалуй, даже не в первый день войны, а порой в тех

студенческих аудиториях, где бурлили молодые и дерзкие

поэты,

Павшие в первые же месяцы жесточайших боев, не

успевшие почти ничего сложить в эту пору, но зато уже на

учебной скамье, как принято говорить, трубившие тревогу,

звавшие своих сверстников вглядеться и вдуматься в ближайшее

будущее.

Они были не столько первыми жертвами войны, сколько

первыми ее бойцами, завещавшими потомкам устами автора

этой книги – Николая Майорова:

… пусть под именем моим

Потомок различит в архивном хламе

Кусок горячей, верной нам земли,

Где мы прошли с обугленными ртами

46 11 декабря 1964 года 1-я Авиационная улица согласно решению

исполкома Ивановского горсовета получила имя поэта Николая Майорова.

75

И мужество, как знамя, пронесли.

Всего несколько лет поэтического труда досталось на долю

Николая Майорова. Его творческий путь был горестно краток.

Молоденький, необстрелянный солдат поэзии, он сразу попал в

жестокую переделку, и несколько наивная пестрота его ранних

стихов стремительно сменялась суровыми и трезвыми нотами

присяги на воинскую верность своему времени, своему долгу:

Моя земля – одна моя планета.

Она живет среди ночей и звезд.

Мне говорят, что путь бойца-поэта

В ее ночах не очень будет прост.

Но я иду.

Есть у Николая Майорова стихи о том, как война украла у