Текст книги "Мы даже смерти выше..."

Автор книги: Людмила Логвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Интересно, что в 30 километрах от Баранцево до сих пор стоит

деревня Клушино. Здесь в самом лучшем доме, построенном

плотником-профессионалом, размещался штаб немцев. Дом этот

сохранился и был перенесен в город Гагарин (Гжатск). Теперь

там музей, но не военный, а первого в мире космонавта. Потому

167

что отец Гагарина и построил этот дом, и в этих стенах прошло

детство Юрия Алексеевича, совпавшее с оккупацией и войной.

Николай Майоров погиб 8 февраля 1942 года. Что это было:

случайная пуля, атака, мина? – уже никогда не узнать. Может

быть, Майоров умер, защищая старушку Фильченкову, может

быть (пусть опосредованно), жизнь восьмилетнего Юры

Гагарина – Николай Майоров погиб за Родину...

В ту экспедицию 1980 года на краю деревни Баранцево

(тогда в ней оставались только три жителя) члены клуба-музея

нашли небольшую братскую могилу. Над ней они и повесили

табличку в честь ивановского поэта.

Музей «Строка, оборванная пулей» получил по всей стране

широкую известность. Хотя никогда ее не добивался, никогда

как следует не финансировался (все здесь самодельное); музей

сознательно негромкий во всем – даже стихи здесь читают

почти шепотом. Но его хорошо знали и Александр Твардовский,

и Давид Самойлов. Помогал музею поэт и бард, старший

лейтенант Евгений Агранович (это он написал «От героев

былых времен не осталось порой имен. Те, кто приняли

смертный бой, стали просто землей-травой»).

Основательница музея Наталья Чернова умерла 10 лет

назад. Но «строка, оборванная пулей» продолжается. До сих пор

ежегодно в лес под Рыбный приезжают в ночь с 23 на 24

сентября сотни человек. Приезжают на большой и жаркий

костер в память о Павле Когане (погиб в эту ночь в 1942 году).

И обязательно под свет огня читают стихи, в том числе Николая

Майорова. Руководят клубом-музеем сегодня Татьяна Елисеева

и Екатерина Акимова. Они признают, что членов клуба с

каждым годом становится все меньше. Что ребят больше

привлекает не горькая судьба погибших поэтов, а романтика

походов и экспедиций. Но как бы там ни было, музей жив, и

этим летом, спустя двадцать лет, ребята снова отправились на

Смоленщину проведать могилу Николая Майорова.

Теперь здесь никто не живет – деревенские разъехались. А

землю выкупил под фермерское хозяйство какой-то москвич.

Правда, отмеченную когда-то ребятами могилу он содержит в

идеальном состоянии и даже вроде как гордится тем, что стал

168

причастен к имени Николая Майорова, защищавшего эту землю.

Мемориальная доска все еще висит здесь, на старой

раскидистой сосне...

Мы видели, как женщины глядели

На нашего шального трубача.

А он трубил…

…На высоком берегу Яузы в 40 километрах от Гагарина и в

30 километрах от деревни Баранцево стоит село Карманово.

Название у него говорящее – близлежащий район действительно

географический «карман» на границе Московской, Тверской и

Смоленской областей. Этот «карман» стал отличным

плацдармом для фашистского наступления сразу по трем

направлениям. Враг крепко стоял здесь, заняв стратегическую

позицию, с августа 41-го до августа 42-го.

Внизу быстро течет река, желтеют поля, в умирающем

ковыле пасется одинокая лошадь. Наверху живут несколько

тысяч человек, работает большая школа, есть несколько

магазинов. У обрыва над рекой стоит недавно построенная

церковь. Ее настоятель отец Дмитрий всего на несколько лет

старше нас с Майоровым. Именно он выложил в Интернете

(karmanovo-hram.ru) к 9 Мая фотографии местного мемориала с

именами погибших. Так нам и удалось найти место упокоения

Николая Майорова: на одной из сфотографированных плит

стоит его имя. Стоит среди восьми тысяч других имен

красноармейцев, захороненных здесь.

На Кармановский мемориал приезжают почти каждый день.

Едут из Москвы, с Алтая (302-я стрелковая дивизия, которая

воевала здесь и в которой служил Майоров, формировалась

изначально в Сибири) – поэтому отец Дмитрий спокойно

воспринял и мой звонок, и мой приезд. «Разные люди

приезжают. И молодые, и старые. В мае была старушка из Твери

лет восьмидесяти. У нее здесь то ли дед, то ли брат похоронен.

Она об этом месте всегда знала, но собралась только сейчас –

«чувствую, что недолго осталось мне, вот и приехала».

Приехала на такси, потратив три свои ежемесячные пенсии, –

169

несколько лет копила понемногу. Долго сидела на мемориале, а

потом медленно доковыляла до церкви, поставила свечку и

уехала, как сама сказала, «умирать со спокойным сердцем».

О поэте Николае Майорове отец Дмитрий никогда не

слышал. «Да мне, в общем-то, все равно, кто здесь похоронен, -

они все для меня равны. У самого дед погиб на войне. Его

могила в сотнях километров отсюда – съездить туда я не могу, а

потому прихожу на наш Кармановский мемориал и служу

панихиду. И всем говорю: кто ищет, но не может найти своих

родственников, – кланяйтесь любому памятнику, а вашим

поклонится кто-то другой, кто живет ближе, и мучается оттого,

что не может приехать, скажем, сюда, в Карманово и отыскать

своих». Так уж получилось, что война своими могилами, словно

черный крот подземными тоннелями, изъела, но одновременно

и объединила всю страну: север и юг, Сибирь и Кавказ. Здесь, в

Карманове, среди грузин и абхазцев, армян и азербайджанцев,

бойцов разных национальностей лежит Николай Майоров. И

над общей их могилой на высоком постаменте стоит воин в

бронзовой плащ-палатке, но не с ружьем или штыком, а с

поднятой ко рту «охрипшей полковой трубой». На граните

мемориала высечено: «Мы любили жизнь, но вас мы любили

больше»…

Нам не дано спокойно сгнить в могиле –

лежим навытяжку и, приоткрыв гробы,

мы слышим гром предутренней пальбы,

призыв охрипшей полковой трубы

с больших дорог, которыми ходили…

Пророческой оказалась и первая строчка этого

стихотворения. Николай Майоров был перезахоронен здесь

только в 1960-е годы (до этого его захоронение действительно

находилась в Баранцеве). Правда, имя его на мраморных плитах

появилось только этой весной. Дело в том, что мемориал в

Карманове построили в 1955 году. С тех пор список

захороненных не обновляли (на старых плитах просто не

оставалось свободного места), хотя каждый год сюда

170

перезахоранивали бойцов, а имена их записывали на бумаге. В

этом году на деньги столичного бизнесмена на Кармановском

мемориале появилось двадцать новых плит с фамилиями

бойцов. Таким образом, благотворитель вписал в гранитную

вечность имя своего деда, который был похоронен здесь, но не

обозначен на монументе, а вместе с ним имена и сотен других

бойцов, среди которых наш Николай Майоров. Правда, новых

плит тоже хватит ненадолго. Уже этой осенью в Карманове

пройдет новое перезахоронение. В близлежащих лесах и

болотах работы поисковикам хватит еще на десятилетия –

слишком ожесточенные бои велись тут в первый год войны.

Теперь становится понятным, почему первая экспедиция

Дмитровского музея не задержалась надолго в Карманове, и

искала могилу все-таки в Баранцеве. Понятно, почему не

заехали в село к монументу ребята в этом году. А историю про

плиты и «проявившиеся» только в этом году фамилии мне

рассказали в местной школе – она шефствует над мемориалом,

при ней создан музей, посвященный боям вокруг Карманова.

Заведует им Л.Маричева. Она честно призналась, что о поэте

Майорове слышит впервые. И я ее прекрасно понимаю – сам в

Дмитровском музее в недоумении стоял у некоторых стендов.

Да и как знать всех, если на фронт в 1941-м ушли более тысячи

советских писателей. Каждый третий из них не вернулся.

Но теперь стихи Майорова зазвучат в Карманове. Я уверен

в этом, потому что видел, как загорелись глаза здешних

учителей, как школьники после учебы убирают мемориал (и это

притом, что о моем приезде в школе не знали). И еще одна

немаловажная деталь: братские захоронения последних лет

украшены по углам дырявыми от ржавчины и пуль солдатскими

касками. Они не привинчены, не зафиксированы, но никому

даже в голову не приходит унести их или переложить.

Карманово помнит войну…

Он был поэт, хотя и малой силы,

но был,

любил,

и за строкой спешил.

171

Война началась в самый разгар выпускных экзаменов в

университете. Студенты сидели в библиотеке на Моховой, когда

задрожал страшным сообщением громкоговоритель на улице.

«У нас с Николаем в это время как раз была размолвка. Увидев

друг друга, мы даже не подошли, поздоровавшись издали. И

только через несколько дней, когда всем курсом девушки

провожали ребят на спецзадание (рыть противотанковые рвы

под Ельней. – Н.Г.), мы вдруг осознали всю серьезность, весь

ужас происходящего.Скомандовали всем построившимся:

"Разойтись, попрощаться!" Видно, и у меня в этот момент

шевельнулось какое-нибудь тяжѐлое предчувствие и горестно

сжалось сердце, только я бросилась к Николаю, и мы крепко

обнялись. Хотя перед этим долго не виделись и не подходили.

Он очень меня обидел, и я уже не верила ему. А тут – все

побоку, все обиды и недоразумения, все забылось в один миг.

Бросились в объятья, крепко расцеловались. Сказали ли что-

нибудь? Не знаю. Наверное, сказали какие-то ничего не

значащие слова. Главное было не в них... Ребят снова построили

и повели. Ушли они – еще не на саму войну, но уже почти, ушли

на спецзадание, и для многих это было началом пути военного.

И многие уже в мирную жизнь так и не вернулись. В том числе

и Николай. А все то, что он не сказал мне тогда, он потом

написал в пронзительных по искренности нескольких письмах,

солдатских письмах...». (Из воспоминаний Ирины

Пташниковой. Публикуется впервые.)

Ирину Пташникову из-за сильной близорукости на фронт

не пустила медкомиссия, с курсов медсестер ей пришлось уйти.

«Как-то под местным наркозом оперировали 16-летнего

паренька – мне стало дурно. Услышала – или мне показалось,

как скрипит под скальпелем хирурга разрезаемая ткань, и

отключилась. Стыдно мне было ужасно». Ирина по

распределению уехала в Среднюю Азию. С Майоровым они

больше не виделись.

Николай записался на фронт добровольцем. Хотя мог, как

большинство его однокурсников, сняться с военного учета и

уехать на раскопки в Ташкент, к Ирине («Если после войны

172

буду жив, буду проситься работать в Среднюю Азию, – мне надо

найти тебя. Когда это будет и будет ли?»). В декабре появилась

возможность демобилизоваться по приказу о дипломниках

(видно, Майоров, прошагавший к тому времени пешком более

500 км, был бы не против), «но почему-то задержали».

Последнее письмо от него пришло в Ташкент датированным 28

декабря 1941 года. «Жду эшелона для отправки на фронт.

Сейчас Новый год я тоже встречу в вагоне. Песни петь буду.

Тебя вспоминать. Жаль, что только вспоминать».

Единственный майоровский однокурсник, вместе с ним

ушедший на фронт, – Арчил Джапаридзе. Я попытался выяснить

его судьбу с помощью объединенной базы данных

Министерства обороны (www.obd-memorial.ru) – туда занесены

не только имена погибших, но и копии их личных дел,

донесений о потерях. Думал, информацию будет несложно

найти – разве могут быть еще бойцы с таким именем?!

Оказалось, за пять военных лет погибли девять Арчилов

Джапаридзе. А еще на сайте представлена информация о сотне

погибших с фамилией Хабулава (ее носил друг Майорова,

веселый грузин – сосед по общежитию); о тысяче погибших

Майоровых, и, может быть, о миллионе Ивановых…

Безжалостный и чересчур подробный сайт – безжалостная и

чересчур подробная война.

Николай Майоров погиб и был похоронен в братской

могиле в деревне Баранцево. Спустя два десятилетия его прах

перенесен в село Карманово. Там покоится двадцатидвухлетний

поэт и солдат-пулеметчик ивановец Николай Майоров…

И пусть не думают, что мертвые не слышат,

Когда о них потомки говорят.

Николай ГОЛУБЕВ

Автор выражает благодарность Ивановскому

государственному университету за материальную поддержку и

всем тем, кто с улыбкой встречал его на пути в полутора тысяч

километров по Московской и Смоленской областям.

173

Вячеслав Терентьев

Тайны поэта «с божьей искрой»

1. Рождение в пути

Известный поэт Сергей Наровчатов не случайно назвал

Николая Майорова «поэтом с божьей искрой».

Между тем стихи Николая Майорова не переиздавались

четыре десятилетия, факты его биографии нередко искажены,

многие из его творений сгинули при странных обстоятельствах.

Да и сама судьба этого человека – в чем-то странная, в ней

много противоречий, загадок... Попробуем разгадать некоторые

из них.

Место рождения – деревня Дуровка

Неясности возникают с первой строки биографии. Мы

привыкли считать поэта коренным ивановцем. Но когда поэт

Владимир Жуков, школьный друг Майорова, и Виктор

Болховитинов, ответственный секретарь многотиражной газеты

«Московский университет», в конце 50-х решили собрать и

опубликовать им созданное (сборник вышел в издательстве

«Молодая гвардия» в 1962 г.), выяснилось, что Николай начал

учиться в ивановской школе только с третьего класса.

Владимирская губерния, где, как оказалось, он жил в раннем

детстве, тогда была в стадии реорганизации. Иваново-

Вознесенская губерния, в которой прошли отрочество и юность,

образовалась только за год до его рождения, а места за Волгой,

где он родился, находились под Колчаком. Шла Гражданская

война, было не до оформления документов.

К счастью, родители Николая – Петр Максимович и

Феодора Фѐдоровна – тогда были живы (умерли в 1965 и 1967

гг.). Отец, несмотря на нелады с грамотой, был чуток к слову и

памятлив. Без его свидетельств не ясны были бы даже

документы: ведь Николай даже с родными братьями оказались

уроженцами разных мест.

174

Сами родители – выходцы из д. Павликово Гусевского

уезда Владимирской губернии. Отец по семейной традиции

плотничал, часто уходил на заработки в Москву. В декабре

голодного 1918-го он вместе с женой (вынашивавшей третьего

ребенка) и младшим сыном Алексеем отправился на поиски

хлебных мест. На перегоне между Симбирской и Саратовской

губерниями состояние Феодоры Фѐдоровны не позволило

продолжать путь. Сошли с поезда на станции под Сызранью.

Добрались до ближайшей деревушки под названием Дуровка.

Там отец подрядился собрать сруб. Пошли и другие заказы.

«Тут и стали жить, – вспоминал Пѐтр Максимович. – Тут и

родился Николай, 20 мая 1919 года. Дуровка входила в состав

Конадиевской волости Сызранского уезда Симбирской

губернии».

Николай, таким образом, как бы родился в пути.

В деревне Коля окончил два класса начальной школы. От

общения с природой и бытом крестьян в его стихах остались

языческие ощущения, цветное видение, чуткий слух,

распахнутость души. Впечатления детских лет отразились в

юношеских стихах: тягостное положение деревни и

крестьянского быта, перенесенные семьей невзгоды.

Я жил в углу. Я видел только впалость

отцовских щек. Должно быть, мало знал.

Но с детства мне уже казалось,

что этот мир неизмеримо мал.

А дальше – путь сплошным туманом застлан.

Запомнил только: плыли облака

и пахло деревянным маслом

от желтого, как лето, косяка...

(1938. «Отцам»)

В его стихах нередки приметы родового плотницкого

ремесла: «Ходят, стонут половицы… Вагон дрожал, как старая

изба...». Даже свой стол в студенческом общежитии в Москве он

воспринимает «по-плотницки»: «Пусть не широк он. В пятнах.

Пусть. / Но он стоит с таким упорством, / что забываешь сон и

грусть / в уюте мизерном и черством...».

175

За «фурмановской» партой

В 1929 году семья Майоровых переехала в Иваново.

Николай стал учиться в 3-м классе школы № 33, одной из

лучших в городе. Место за партой ее знаменитого выпускника

Дмитрия Фурманова, автора романа «Чапаев», служило

поощрением лучшим ученикам. С 5-го по 10-й класс его

занимали Майоров и сдружившийся с ним Костя Титов –

будущий актер, заслуженный артист Латвийской ССР.

Из воспоминаний Владилена Гутмана, который подростком

жил на одной улице с Майоровым: «До войны эта улица

называлась 1-й Авиационной, теперь она носит имя Николая

Майорова.В доме Майоровых я бывал часто... Ребятня

кишмя кишела во дворе или грелась на солнышке под тремя

окнами их обитого тесом и свежеокрашенного дома. Старших,

Ивана и Алексея, я знал мало, Николая видел чаще, а особенно

был дружен с Александром и Виктором.Помню его

(Николая) всегда шутливым, по-особому собранным. Был он

русоволос, выше среднего роста.Запомнился его приезд

домой на каникулы летом 1940 года. Я пришел тогда к братьям.

Петр Максимович с Николаем сооружали для мальчишек нечто

вроде самоката.Потом мы с ребятами играли в футбол.

Судил Николай. Хотя ему было уже девятнадцать, но он не

чурался нас, 14-летних...»

В школе работали драматический кружок, литобъединение,

которым руководила учитель истории и литературы Вера

Михайловна Медведева. Она первой подметила одаренность

Майорова. Это ее в середине 30-х ученик Коля Майоров

попросил высказать мнение о своих первых стихах.

11 марта 1961-го Вера Михайловна пришла на встречу

памяти поэта. Старенькая учительница достала из сумочки

несколько бережно хранимых тетрадей с его стихами и передала

составителям сборника.

«Помню его с пятого класса, – рассказывала Вера

Михайловна. – Светловолосый, голубоглазый, немного

неуклюжий мальчик привлекал своим открытым видом и

любознательностью. Другой характерной его чертой была

скромность, даже, пожалуй, застенчивость. Учился Коля

176

хорошо.Интересовался одинаково всеми предметами: был

силен в математических дисциплинах, очень сообразителен. Два

года я была руководителем классаимела возможность

наблюдать за ним больше, чем просто преподаватель.Он

много и жадно читал, а мои рассказы на уроках о русских

писателях слушал обычно как завороженный.Прочитав

ночью книгу, он обязательно с восторгом рассказывал о ней

товарищам. Очень любил Николай писать сочинения. Писал

обычно много и очень ярко, своеобразно.Как только

началась война, здание нашей школы № 33 (тогда она

размещалась на Негорелой улице – ныне Советской)заняли

под госпиталь. В спешке и суматохе тогда и были безвозвратно

потеряны школьные архивы...»

Не сохранились, естественно, сочинения и первые стихи

Майорова. С этого начались утраты в его творчестве. Ведь пока

всѐ, что известно, было создано им в школьные годы и в

студенчестве.

«Он и тогда был уже поэт!..»

Николай был одним из самых активных членов литкружка.

Собирались после уроков в одном из классов.

Электроосвещение сменяли свечи.

Владимир Жуков передал атмосферу тех вечеров: «…В

полумраке, затихает наш школьный залНиктоне

хотел выходить к рампе первым. И вечер приходилось

открывать Коле Майорову. Застенчивый, по-хорошему

степенный, становился он в дверном проемеи, опустив

глаза, глуховатым голосом называл стихотворение. А потом

второе и третье!Уже в ту пору стихи Николая Майорова

были не похожи на всѐ то, что читалосьпубликовалось.

Ни в разговорах, ни тем более в стихах – и своих и чужих –

он не переносил общих слов. Строки его были всегда

философичны при всей их материальности и вещности.

Природный ум, дружба с книгой заметно выделяли его среди

сверстников. На учебные дела, которые, кстати сказать, шли

отличнейшим образом, на жизнь он смотрел по-взрослому

серьезно».

177

Стихи Майорова, признанного первым поэтом школы,

сверстники переписывали, оформляли в виде небольших

красочных брошюр, и они ходили по рукам из класса в класс.

Оформлял их (стихи «Ваятель», «В Михайловском», «Пушкин»)

одноклассник, лучший художник школы Николай Шеберстов,

ставший закадычным другом Майорова. Это ему посвящено

стихотворение Майорова «Художник» (1937). Это ему мы

обязаны первым портретом поэта, который, как отмечали

многие, выражает характер Майорова, передает сходство даже

точнее фотографий.

В тетрадях Майорова, сохраненных В. Медведевой, было

несколько стихотворений. Три из них – «После ливня», «На

реке», «Песня» – через четверть века после их написания были

опубликованы в областной молодежной газете к первой встрече

памяти поэта (1961). А еще в 1940 году стихотворение «На

реке» появилось в московском сборнике «Парад молодости»,

рядом с произведениями Маяковского, Асеева, Лебедева-

Кумача… Через четверть века строки Майорова войдут в

отдельное издание поэта, их напечатают в антологиях,

сборниках, альманахах…

По окончании школы Майоров и Шеберстов решили вместе

ехать в Москву, поступать в вузы. Поступили: Майоров – на

истфак университета, его друг – в художественный институт. На

каникулы оба приезжали домой.

Сосед Майорова по школьной парте, Константин Титов,

стал профессиональным актером. Играл в Рижском театре

русской драмы, был удостоен звания заслуженного артиста

Латвии. Ивановец Владимир Жуков стал поэтом, лауреатом

Государственной премии имени Горького (1977).

Майоров, приезжая в Иваново на университетские

каникулы, всегда появлялся в родной школе, общался с

учениками и учителями, делился московскими впечатлениями,

читал новые стихи, рассказывал о встречах с известными

поэтами. В школьной стенгазете продолжали помещать его

стихи.

«На традиционные вечера встреч с бывшими

воспитанниками школы, которая сменила свой 33-й номер на

178

теперешний 26-й, в дни зимних и летних каникул Майоров

приезжал буквально набитый стихами, – вспоминал В. Жуков. –

С 1939 г. Николай, параллельно с историческим факультетом

МГУ, посещал семинарские занятия в Литературном институте.

У него были две зачетные книжки: и тут и там он шел отлично.

С любовью и не без юмора рассказывал Коля о студенческой

жизни.Без похвальбы, смущаясь как бы не показаться

выше других, иногда доставал вырезки своих стихов из

«Университетского листка» (в те годы руководителем литотдела

и ответственным секретарем многотиражной газеты МГУ был

Виктор Болховитинов, позднее – известный писатель, редактор

журнала «Наука и жизнь». Он первым пригласил Майорова дать

стихи в многотиражку, первым подписал их в печать и до конца

своей жизни ценил этот факт. – В. Т.). Желание остаться

незамеченным, заслонить свои удачи успехами товарища – было

одной из отличительных черт характера Коли Майорова.

«Писал он взахлеб. И все-таки поэтом себя не считал, поскольку

был убежден самой классикой, что профессиональным

писателем может быть только по-настоящему одаренный

природой человек такого рода, к какому себя не причислял. А

ведь он и тогда был уже поэт!»

2. «Незнакомка» с улицы Московской

«Незнакомкой» для нас она могла остаться навсегда.

Переписку уничтожил ревнивый муж

«Незнакомкой» для нас она могла остаться навсегда. Ни ее

имя, ни адрес, ни сведения о семье, в которой она выросла, а

позднее и о ее собственной, в печати не сообщались, хотя в

школе о ее дружбе с поэтом знали все. Это было известно и

родителям молодых людей. У Николая Майорова есть

стихотворение о Московской улице в Иванове (она так

называется и ныне):

Ту улицу Московской называли.

Она была, пожалуй, не пряма,

но как-то по-особому стояли

ее простые крепкие дома.

179

И был там дом с узорчатым карнизом,

купалась в стеклах окон бирюза.

Он был насквозь распахнут и пронизан

лучами солнца, бьющего в глаза.

(1937. Апрель)

С этим домом с «узорчатым карнизом» были связаны

волнующие чувства юного поэта: здесь жила его первая любовь.

Из стихов Майорова узнаѐм, что у его одноклассницы были

ладный стан, миловидное лицо, бархатные ресницы. Тяжелая

русая коса подчеркивала пленительность облика. Девушка

хорошо училась, с седьмого класса неизменно входила в

редколлегию школьной литературной стенгазеты.

Она, несомненно, выделялась среди других девчат, как и

Николай, который, несмотря на неброский облик, был

мальчишеским лидером. Ни в одном из воспоминаний о

Николае Майорове мы не найдем имени этой девушки. О ней

было известно составителям сборников его стихов Владимиру

Жукову и Виктору Болховитинову. Только от нее могло попасть

в сборник приведенное выше стихотворение (и ряд других,

адресованных поэтом ей лично). Он нигде с ними не выступал и

не публиковал.

Получилось так, что ее переписка с Николаем была

уничтожена ее мужем (без сомнения, под давлением извне). Но

в 1943 году одну тетрадь с несколькими стихотворениями

Майорова, как дорогую для себя память, она оставила на

сохранение своей матери. Позднее эти стихи перешли к брату

Николая Виктору, а затем попали к составителям сборника.

В ноябре 1973-го она приезжала в Иваново на встречу с

другом Майорова поэтом Владимиром Жуковым. После

доверительной беседы хотела оставить конверт с рукописью

кратких воспоминаний, но присутствовавший при разговоре

ивановский прозаик и очеркист Виталий Сердюк, пробежав их

глазами, попросил добавить к тексту то, о чем беседовали.

Дополнения она внесла на свободные места между абзацами на

листе из ученической тетради и в конце его оборотной стороны.

Мне довелось держать в руках этот белый конверт и

вложенный в него тетрадный лист. На конверте синей пастой

180

шариковой ручки – три строки: «Евгения Фѐдоровна

Манушкина (воспоминания о Майорове). Записано 20 ноября

1973 г.», внесенные, очевидно, кем-то из писателей –

участников беседы. А вот вложенный лист заполнен ею лично и

в два приема.

«Скажи мне, ветер…»

В 70-е годы ей было уже за пятьдесят, и почерк утратил

былую четкость. Начало записей разборчивее и крупнее, а

дополнения, написанные в волнении, прилюдно, ужатыми

буквами, читались с трудом.

Подписи под воспоминаниями не было. Остается неясным:

какая фамилия указана на конверте – девичья или в замужестве?

По логике – девичья, фамилию по мужу она вряд ли стала бы

называть, оберегая покой семьи. Собеседникам, судя по всему,

было поставлено условие (которое они выполнили): не называть

ее имя ни в разговорах, ни в печати, не травмировать ее семью

перепиской. Основное, что знала, она рассказала, немногие

документы и запомнившиеся строки Николая передала

составителям сборника. Обратный адрес на конверте не указала,

тогда он оставался известен лишь собеседникам.

Но их теперь уже нет среди нас, и восстановить

подробности той встречи уже невозможно. И этот эпизод в

биографии поэта обернулся полураскрытой тайной. Нет в

живых соучеников Николая по школе, сотоварищей по

московскому вузу. «Прервалась связь времен»…

Виталий Сердюк через полтора года опубликовал очерк

«Поэзия, раскрытая ветрам» в литературно-художественном

сборнике «Волжский прибой» (Ярославль, 1975). Затем,

переработанные и дополненные его варианты под названием

«Выше смерти» – в журнале «Молодая гвардия» (1975) и в своей

книге «Судьба писателя /Воспоминания и размышления»

(Иваново, 2000). В каждой из этих работ автор уделил внимание

встрече с Евгенией Манушкиной.

Сердюк не называет ни имени, ни фамилии собеседницы,

начав очерк уклончивой деликатной фразой: «Ее зовут...

Впрочем, не в имени дело. Она принадлежит к числу тех людей,

181

которые тихо несут в глубине сердца память о прошлом. Передо

мной сидела немолодая уже женщина – жена (очевидно, муж к

тому времени был жив. – В. Т.), мать, бабушка (тогда было

«трое детей и внучка». – В. Т.). Пряталась, маскируясь в

волосах, беспощадная седина. В глазах – усталость и грусть. Но

в прямом твердом взгляде, в спокойном благородстве лица

угадывались недюжинная сила и воля человека, много

испытавшего в жизни, умение владеть собой. Эти умные глаза,

видимо, видели через годы – и его, и себя – юную еще,

красивую, гордую и, чего греха таить, знавшую, что многие

мальчишки почли бы за честь понести из школы ее портфель.

Но час ее первой любви еще не пробил»

«Скажи мне, ветер, не встречал ли девушку, как песенка

моя?»… Теперь известно, что эти строки стали импульсом

нарождавшегося у Майорова стихотворения «Ветер»:

Сквозной, он шел наперерез

жаре. И вопреки июльской лени

он взмыл в сухое небо. Лес

упал, взмолившись, на колени.

И с неба солнце пало в заводь:

неподалеку – так светла -

с полузакрытыми глазами

на пляже женщина спала.

Был след руки, как ложе мола,

и пели путано пески,

как ныла в этом сгибе голом

боль тяжелеющей тоски.

Тоски по лету, по воде,

по дрожи стесанных уключин,

по крику детскому. Но где

тот ветер счастью был научен?

(1938. «Ветер»)

Виталий Сердюк нашел выразительную форму сохранения

и передачи свидетельств Евгении, что-то органично переплавив

в авторский текст, но бережно обрамив необходимое кавычками

и скобками. Момент объяснения Николая Майорова в любви к

182

Евгении – не авторский домысел писателя, а точно передан с ее

слов.

Евгения была его счастьем

Осенью 1936 года они, девятиклассники, возвращались из

школы после литературного вечера. На нем Майоров прочел

свои стихи:

Кончался август. Ветер в груши

бросал предутреннюю дрожь.

И спелый колос грустно слушал,

как серп жевал сухую рожь

(1936. «Осень»)

Поэтический вечер завершали танцы. Когда Евгения

осталась без подруг, рядом возник Николай и предложил:

«Слушай, домой вместе пойдем»…

У палисадника дома он приостановил ее: «Постой!» и,

сделав шаг, поскользнулся на траве, влажной от первого снега.

Она тихо засмеялась. Отряхиваясь, Николай смущенно

процитировал: «И я у ваших ног». А потом тихо произнес:

«Знаешь... я люблю тебя, Женя».

«С тех пор, – вспоминала Евгения, – мы стали вместе

ходить из школы домой. Московская улица, где я жила,

вливалась в 3-ю Лежневскую, которая пересекает 1-ю

Авиационную, его улицу... (ныне ул. Майорова. – В. Т.). С ним

былоинтересно. Оказалось, что он много знает, был

необыкновенно начитан, знал наизусть много стихов.

Сейчас понимаю: он был на голову выше любого из нас, не по

годам развит. И это – я знаю! – досталось ему непросто. Как

часто он жаловался на нехватку времени!И любил, как он

сам выражался, – весомые слова. Стихи в нем жили постоянно».

В семье Майоровых росли только мальчишки – пятеро.

Навыка общения с девчатами у Николая не было.

Пробудившееся чувство охватило его волнующей новизной.

Евгения была его радостью, счастьем, что отзывалось порой

сомнениями и болью.

183

Николай, в представлении Евгении, вероятно, сливался с

образом художника-скульптора древности из его стихотворения

«Рождение искусства»:

Он гальку взял и так раскрасил камень,

такое людям бросил торжество,

что ты сдалась, когда, припав губами

к его руке, поверила в него.

(1939. «Рождение искусства»)

В том же 1939 году Николай Майоров создает

стихотворение, снимающее все сомнения в жизненности его

образов. Оно начинает так:

Я знал тебя, должно быть, не затем,

чтоб год спустя, всему кладя начало,

всем забытьем, всей тяжестью поэм,

как слез полон, ты к горлу подступала…

(1939. «Я знал тебя, должно быть, не затем...»)

В 1939 году у Евгении обнаружились признаки

заболевания, стало часто приходить недомогание. Она

замыкалась в себе. Николай во время приездов домой и в

письмах пытался вывести ее из этого состояния, приводил в

пример собственные болезни, которые удалось преодолеть.

«Помнишь, как я «куринкой» болел? Ты же знаешь, Шурка меня

в школу провожал, и встречал. Врачи мне тогда говорили: