Текст книги "Анюта — печаль моя"

Автор книги: Любовь Миронихина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Анюта почти не обратила внимания на студентку в панаме, и вдруг вспомнила ее взгляд. Эта барышня смотрела на нее с любопытством и с затаенной насмешкой, как на диковинное существо. Анюта тоже попыталась взглянуть на себя со стороны, большого зеркала у них не было. Представила худую, нескладную девку в старушечьем платье – и ахнула! Длинный июльский день уже насупился и засумерничал, а она все сидела и горевала. Скрестила руки на столе и уронила на них голову.

С тех пор Анюта забыла, что такое душевный покой, то и дело накатывали на нее беспричинные тоска и тревога. Если б ей сказали, что это тоже любовь, она бы возмутилась. Она прочла столько романов и о любви знала все. Конечно, влюбленные много страдают и мучаются, но эти страдания обязательно вознаграждаются радостью и счастьем. У нее же все было не так. На другой день она весь вечер таскала воду из реки, поливала огород. Устала, присела на берегу, и тут же стали думы одолевать, все грустные, нерадостные. Ярко светило и не собиралось угасать летнее солнце, и вдруг вместе с его лучами сквозь густую листву ракитки хлынул дождик. Быстро прошумел и умчался. Анюта смотрела и смеялась – вот чудо-то! Этот дождик с солнцем как будто окатил ее с ног до головы беспричинной радостью. Быстро и весело уносилась маленькая речка, временами превращаясь в ручеек. На мелководье ручеек журчал и пузырился, мельтешили на его поверхности солнечные блики. С его течение умчались и Анютины тяжелые думы.

Скоро она перестала дивиться таким быстрым и непонятным переменам в своем настроении. А причина была в том, что душа ее проснулась от спячки, ожила. Раньше она и не знала, что такое – живая душа. А теперь, едва глаза откроет, уже радуется, то ли летнему солнечному утру, то ли неизвестно чему. Потом погрустит, попечалится, тоже непонятно о чем, и за любой работой мечтает. Хорошо, что их с Машей поставили в телятник. С телятами жизнь намного легче стала, только убраться, да покормить малышей, и руки уже не ныли по ночам. В субботу Анюта примчалась с телятника на час раньше обычного. Крестный вытопил баню. Вымылась, достала приготовленное платье, уложила чуть влажные волосы венком на голове. Потом подумала – и скрутила узлом на затылке.

Мать только порог переступила и остолбенела от изумления. Было чему удивиться. Анюта даже не заметила ее появления, глядя в зеркальце, старательно мазала губы и брови постным маслом.

– Мам, понюхай, не пахнет от меня телятами? – на ходу спрашивала, убегая.

– Телятами – нет, а ландышем вовсю, – улыбнулась мамка.

– Ой, это тоже плохо, расстроилась Анюта, полсклянки вылила на себя, а все равно этот коровий дух не отобьешь.

По дороге в клуб собралась целая толпа. В Прилепах присоединился к ним Васька-сосед с ребятами. Ваську забирали в армию, а после армии он домой возвращаться не собирался. В то время Анюта тоже не сомневалась, что рано или поздно уедет обязательно. И посмеивалась, когда Настя то и дело примеривалась к соседу как к хорошему жениху для крестницы:

– Парень работный, у матери голова не болит ни за дрова, ни за сено, учительнице забор загородил, копейку заработал, тебе повезет, Нюрка, если он тебе достанется.

– Работный, работный! – передразнивала Анюта. – У вас других и похвал нету, нескладеха он и дичок.

– Не говоркой, – соглашалась крестная, – и не надо, мужик должен работать руками, а не языком.

Васька не пропускал ни одних танцев ни в Козловке, ни в Мокром, но весь вечер только светил глазищами из угла да подпирал столбики на крыльце. Хороший парень, но уж больно свой, обыкновенный, думала с улыбкой Анюта, глядя в сутулую спину своего жениха.

Завидя первые хаты, немного отстали от толпы. Анюта сняла тапочки, Маша ботинки, переобулись в выходные туфли. Что бы она делала без Любаши: туфли были чуть великоваты, зато с перепоночками и блестящими пуговками, ничего, с ноги не сваливались. Обычно Анюта ходила в клуб кино посмотреть или за компанию с девчонками, а в эту субботу летела именно на танцы, и душа горела! На ступеньках крыльца на мгновение ослепла и оглохла от волнения – вот сейчас, может быть, увидит его, своего незнакомца. Но, переступив порог, она не стала таращить глаза по сторонам и выглядывать его. Вошла степенно, села на лавку у стены, огляделась. Народу – ступить негде, больше чужие. Дня не проходило, чтобы не пригнали новую партию рабочих и студентов на дорогу. Городские завели новую моду: они не плясали, как местные, в кругу, а кружились парочками под патефон. Девчонкам очень нравилось это плавное кружение, надоело все под гармошку и под балалайку. Но деревенские привычки то и дело брали верх, ударяла гармошка, и все сходились в круг поплясать. Или приходил Сеня дрыновский со своей балалайкой. Девки любили слушать, как складно он тренькает и наперебой «страдали» под его балалайку.

Студенты Анюте очень понравились, а Маша с Зинкой говорили: воображалистые очень, особенно девчата. Да, было немного. С первого же вечера они вели себя в клубе как дома, шутили, озорничали. И оттого что на них были устремлены десятки жадных глаз, студенты особенно громко переговаривались, заглушая патефон, и веселье их было чуть наигранным. Но скоро хозяева и гости привыкли друг к другу, перемешались и все пошло по-другому. Парни танцевали с деревенскими девчонками и даже выходили в круг и пели частушки.

Анюту пригласил один калужский парень, Саша. Нежно и осторожно обнял, повел в вальсе и вкрадчиво нашептывал на ухо:

– Никак не могу вспомнить, кого вы мне напоминаете, Аня? Знаете артистку Серову?

Кто же ее не знал, эту артистку? Анюта смотрела в лоб своему говорливому кавалеру, но не видела его. Когда она шла в клуб, то ни на минуту не сомневалась, что сегодня же встретит своего незнакомца в синей рубашке. Поэтому разочарование было оглушительным, клуб опустел, танцующая, шумная молодежь превратилась в безликую толпу. Ей захотелось тут же повернуться и сбежать домой. Но она саму себя тут же отругала: какая нетерпеливая, вынь ей да положь, сегодня же, сию минуту, а может быть, его отряд в Мокром. А козловские девчата говорили, что некоторые студенты в клуб не ходят, а устраивают свои вечеринки в школе. Анюта набралась терпения и стала ждать. Не может такого быть, чтобы люди жили в соседних деревнях и ни разу не повстречались.

Тут взыграла гармошка и задавила патефон. Сеня-балалаечник тоже в углу побренькивал. Быстро образовался круг, и стали по очереди в него влетать дубровские, козловские и прилеповские девки, наперебой – кто кого перепоет, кто кого перепляшет. Дощатый пол гремел и жалобно ухал под каблуками.

– Проломите половицы, кобылы! – кричал Сережка-Удаленок. – До чего здоровы девки в Козлах.

И тоже выскочил в круг и пропел разухабистую частушку, он только такие и знал. За эту частушку козловские девки хлестали его по спине косынками, и Удаленок спасался от них на крыльце. Студенты хохотали над этим представлением, кто от души, а кто с насмешкой. И Анюте стыдно было перед чужими за каждую «скоромную» частушку: ладно когда сами с собой озорничают, но перед городскими постеснялись бы.

Прав был Удаленок: по сравнению с лихими козловскими девками, дубровские девушки умели себя на людях держать, в круг не врывались, а вплывали, и припевочки запевали любовные, грустные. Вслед за Верочкой Никуленковой, лучшей песельницей, пошла Маша, потом Катя Краюшкина. Настала очередь Анюты, стали ее подталкивать в круг. Еще недавно она бы ни за что не решилась, забилась бы в угол, на лавку. А тут вдруг, не долго думая, перебросила косынку через плечо, повернулась на каблуках и легко вошла в круг. Припевочку выбрала одну из самых своих любимых. Ей нравились грустные, «жизненные» песни и частушки, такие, чтоб все сердечко выболело.

 
Отшумели в поле ветры,
Отлетали комары,
Отходил Ванька к Танюшке,
Отскрипели сапоги.
 

Ее чистый голосок прозвенел, как стеклянный. Напоследок Анюта мелко подробила каблучками и полетела из круга. С колотящимся сердцем, гордая своей смелостью, присела на лавку, поймала Васькин взгляд. И тут же его глаза воровато убежали в сторону.

Домой возвращались после полуночи. Катя Краюшкина, дурачась и перевирая слова, громко распевала: «когда на зорьку ушибнуло, я возверталася домой». Катюхе уже двадцать пять лет, а по виду она совсем девчонка и бегает с ними на танцы. Бабы ее жалеют и поговаривают, что скорей всего не видать Катьке жениха и останется она из-за войны в вековушках. Но Анюте не верилось, уж больно хорош у Кати веселый и беззаботный характер.

Вот уже и до поворота дошли, дрыновские простились и отправились в свою деревеньку. Долго слышался голосок Сенькиной балалайки и «страдания» дрыновских девчонок.

 
Ох, от страданья от лихого,
Нет лекарства никакого.
 

Дрыновка деревня бедная, у них нет ни одной гармошки. Но Сенька-балалаечник стоит любого гармониста. Крестный как его нахваливал: это же самородок, сам от себя научился и на гармошке играть, и на балалайке, на чем хочешь сыграет, даже на расческе и до слез доведет, такие раз в сто лет родятся, его бы послать учиться. Но и без дрыновских щуму и веселья не убавилось. Одну за другой заводили песни, да так громко, что прилеповские собаки ошалели. Удалёнка за срамные припевки девки чуть не спихнули в речку. Искупался бы Удаленок, если б ребята его не отбили.

Давно Анюта так не хохотала, и песни подхватывала вместе с девчонками. Но сердечко ее грустило: милые барышни… И грезилась синяя рубашка. Она уговорила своих дубровцев идти завтра на танцы в Мокрое. Только бы ей не выдать себя, когда они столкнуться лицом к лицу. Засыпая, Анюта думала, как пусто она раньше жила, день за днем словно страницы перелистывала в книжке о чужой, неинтересной жизни. Теперь ее жизнь стала похожа на один яркий солнечный день.

Она ходила на танцы не только в субботу и воскресенье, но и в будни. Каждый раз на пороге клуба ее щеки горели, разум мутился от волнения. Но ни через неделю, ни через месяц Анюта так и не встретила его. А нетерпение первой влюбленности с каждым днем росло и требовало свое – видеть его, хотя бы мельком, хотя бы издалека.

Удивительную перемену в Анюте скоро заметили близкие.

– Не появился ли женишок какой? – обрадовалась крестная. – Может, она с Васькой ухажерится?

Им с кумой очень хотелось, чтобы с Васькой. Но когда спросили у Анюты, она только рассмеялась в ответ и капризно передернуло плечиком. И ужимочки эти новые, невесть откуда взявшиеся сразу отметила Настя, и как она намывается каждый день, и прихорашивается и танцует перед зеркалом. Настя осторожно выведывала-выспрашивала у девчонок с фермы, ведь они вместе бегали на танцы, не могли не заметить, кто зазнобил Нюрке сердечко. И девки ей тут же разболтали, что Анютка танцует со студентом из Калуги, Сашей зовут, что он даже провожал ее до Прилеп, и все ей на ухо нашептывал, что она похожа на артистку Валентину Серову и на ангела с картины какого художника, фамилию не вспомнить, не нашего, итальянского.

– Студент! – встревожилась мать. – Это очень, очень плохо, Настя, это одно баловство, только заклумит ей головушку.

– Про артистку это правда, и Сережка мой согласен, что похожа она на Серову, – с удовольствием подтвердила Настя. – Но зря ты, кума, горюешь, на артистку наша Нюрка не купится, на ангела она, может, и купилась бы…

К концу лета начал потихоньку угасать лихорадочный, счастливый жар, в котором Анюта прожила два месяца. Все чаще уныние, а потом и тоска стали нападать на нее. Скорее всего, он живет в школе и на деревенские танцы не ходит. А в школу она ни за что не пойдет, и помочь ей может только случайность. Но случай не помог, и Анюта смирилась: на всех счастья и удачи не хватает, надо кого-то и обделить.

Бабы на ферме смеялись – весело пожили наши девки, пока дорогу тянули, теперь долго будут вспоминать. А Настя с любопытством поглядывала на крестницу, не страдает ли она по своему Сашке. Но Анюта была спокойной и даже равнодушной, как будто угасла после отъезда строителей.

Всколыхнула, разворотила ее эта странная любовь, но не сбылась. Поболело, поныло сердечко и перестало.

Любаша так распланировала Анюткину жизнь: поработает год-другой проводницей, потом училище, железнодорожное или педагогическое. А если Карп заупрямится, Толикова сестра сделает справку из туберкулезного диспансера, перед этой справкой никто не устоит.

Тихий, ласковый старичок Карп Василич устоял и перед справкой, и перед Любкиной шальной энергией. И вышло так, что когда Анюта совсем было решилась уехать в Калугу, было уже поздно. Карп вызвал их в контору и долго жаловался на обстоятельства. А обстоятельства были таковы: когда большак потянули дальше и деревни перестали гонять на дорожные работы, тут же навалились лесозаготовки, на их куст наложили несколько тысяч кубов планового леса, эти кубы разделили по дворам и будь добр, выполняй государственный план.

– Что ни день, то новые разнарядки: пять человек отправь на строительство кирпичного завода, пятнадцать – в лес, за год сорок человек уехали в ФЗО – тянут и тянут из деревни, как из дойной коровы. Не всем же по городам жить, кто-то должен и землю пахать, – Карп Василич даже разволновался, рассуждая на эту больную для себя тему – о том, как обижают и разоряют деревню.

И Анюте стало жалко его и совестно за себя, в самом деле, чем она лучше других, которым некуда ехать и суждено бедовать в колхозе? Но мать все же робко вставила:

– Карп Василич, ты погляди на нее, какой она лесовщик, что она в лесу наработает?

Карп поглядел на Анюту и остался очень доволен:

– А что, она девушка здоровая, только хрупкого сложения. Ты не бойся, Сашка, там ей дадут работу полегче, сучья обрубать или на кухне.

И после этого душевного разговора Карп строго предупредил, что никакие справки не помогут, не отпустит он Анюту и со справкой, пока будут гонять на лесозаготовки. Потом, ближе к лету видно будет, что именно видно, он не сказал. Но Любаша не сдалась, через неделю прислала весточку с одной мокровской знакомой. Вот что надумала сестрица: их сосед, хороший парень, инвалидом с войны пришел, согласился жениться на Анютке, не по-настоящему, а чтобы только вызволить девку из колхоза. Она приедет в Калугу на один день, распишется с парнем, а к вечеру уже вернется со свидетельством о браке. Помашет этой бумажкой у Карпа перед носом: прощай, Карпуша, прощайте лесозаготовки и телятник!

Насте эта затея очень понравилась: ну, Любашка, до чего придумливая молодка!

– Ну чего вы кукситесь? – ругала она куму. – Это же не в церкви перед аналоем стоять, пошел записался, через полгода отписался, как будто и женатым не был. Сейчас многие так делают, в Козловке Таська Чугунова так сбежала из колхоза, батька ти две, ти три тысячи, говорят, отдал жениху, а этот парень без денег, по доброте душевной…

– Узнают про такое, могут засудить, – испуганно твердила кума.

– Да кто ж докажет, ты попробуй, докажи!

Как не по душе была им эта свадьба. Любаша даже не написала, как зовут парня, наверное, по осторожности. Такое непривычное, страшноватое дело, мало ли чем оно может обернуться? И Анюта решила подождать до весны, раз Карп Василич обещал …

В первый раз они недолго пробыли на лесозаготовках, с месяц. Пригнали их под Песочню, в самые лесные дебри. И как им повезло – хозяйка попалась хорошая и хатка теплая. Встали они на постой вчетвером к этой бабке, на ночь собирались укладываться спать на полу, а она им говорит: «Что ж вы, девки, будете спать на мосту, вы ж смерзнете, сейчас мы чего-нибудь сообразим». Настелила им на полатях мешков, дерюг, а сверху прикрыла тулупами. И они хорошо спали, в тепле, а под ними, в подполье, шуршала и тихо вздыхала больная овечка. Утром встали, а баушка уже топит печку, варит им чугунок картошек: ешьте, девки, вволю, картох у меня много.

Они получали паек – триста граммов хлеба в день. Маше с Зинкой не хватало этого пайка, они девки здоровые и вечно ходили голодные, поэтому старались сделать две норма. Выработают две нормы, им дадут шестьсот граммов хлебушка, они наедятся досыта. А норма была – четыре кубометра в день. Анюта молила Бога, чтобы помог ей осилить одну норму, о двух и не задумывалась. Хлеба ей хватало. Вечером она аккуратно делила пайку на три равные части. К бабкиной картошке девчонки жарили сковородку сала, всем им из дома дали по куску сала. В обед привозили на делянку похлебку. Вот с этой казенной похлебочки можно было ноги протянуть – за каждой крупинкой гоняйся с дубинкой. Ну, а вечером опять картошка. Анюта заскучала по мамкиным щам и молоку.

Вместе с ребятами-подростками ее поставили на легкую работу – сучья обрубать. С утра до вечера тюкала она топором, до головокружения, до серебряных искр в глазах. Время от времени поднимала голову, чтобы увидеть одну и ту же картину – сосны и ели в белых сугробах. Их заснеженные лапы даже по ночам ей снились. Ей уже стало казаться, что ничего, кроме леса, она не видела в жизни, родилась здесь под елкой и останется навсегда.

Сначала Анюта любила утренний, нетронутый и невзбудораженный порубщиками лес. Когда он еще жил сам в себе, своей чуткой лесной жизнью. И его лесная душа витала повсюду, над верхушками красавиц-сосен и под лапками молоденьких елок. Но вот врывались они, как дикие орды, и к вечеру на развороченном снегу валялись обкорнанные столбы, а пышные ветви, еще недавно мягко реявшие над головой, летели в костер или затаптывались в бурелом. И вместо леса оставалась на земле голая, безобразная плешь. На другой день они губили еще один кусочек леса, покорно ложившийся под топор. В первые дни Анюта чувствовала себя, как на бойне, потом привыкла. Ведь без леса жить нельзя, надо строить дома, топить печки, убеждала она себя. Конечно, лес живой, и наверное, страдает, но мало ли живых тварей убивает человек себе на пропитание, а болезни и войны губят тысячи людей. И все это люди принимают покорно и равнодушно, как обыкновенное течение жизни. Этими детскими, глупыми мыслями Анюта ни с кем не делилась.

Давно она ничему так не радовалась, как последнему дню в лесу. Они собрали свои котомочки, попрощались с бабушкой и, счастливые, зашагали на станцию. Целых двадцать километров отмахали как ни в чем не бывало, домой ведь шли! Думали, все, отработали свое, хватит с них леса. А оказалось, это было только начало. В марте их снова отправили на лесозаготовки, на этот раз сказали, до самого лета. Анюта затосковала, так не хотелось из дому уезжать, но кто ее спрашивал!

Снова побрели они на станцию, невеселые, смурные. Уже пригревало солнышко, и «ушибнуло» на весну, как пелось в песне, но не было у них весеннего настроения, беспричинной радости, молодых надежд. И разговоры все тянулись унылые, озабоченные. Катя Краюшкина долго терпела, но летом окончательно собралась уезжать. Нынче приезжал вербовщик, звал на железную дорогу, под Фаянсовой новую ветку потянули на Москву.

– Да ты что, на железку ни за что не вербуйся! – отговаривала Зина. – Девки пишут, пешком бы домой убегли, да не пускают, работа убийственная, и шпалы на себе таскают, и бревна ворочают, а вечером придут с работы, а в общежитии пожрать нечего, дома хоть картошки вволю, а там и этого нет.

– Хуже чем у нас, девоньки мои, нигде не будет, – со спокойной обреченностью отвечала Катя. – Вы думаете, я бы куда настрополилась, плати Карп хоть по чуть-чуть на трудодни? Я до того пообносилась, стыдно сказать, ни одежонки, ни обутки, скоро босиком побегу.

На станции, пока дожидались пригородного поезда, подошел московский, и высыпали на перрон веселые, нарядные женщины из какой-то другой, неведомой жизни. Они лопотали, приценивались к деревенской снеди, молоку и лепешкам и рассеянно поглядывали на них, оборванок. Вместе с прилеповскими девками они стайкой пробежались по перрону и спрятались в привокзальном скверике. В толпе пассажиров они выглядели нищенками. Наверное, и девчонки взглянули на себя со стороны, глазами этих женщин. Права Катя: что на них надето? Лохмотья, заплата на заплате, ветошки и ризье негодное, раньше бы на тряпки пустили, а теперь в лес – в самый раз. Как ни берегли остатки хорошей одежды, но ничто не вечно. В лесу, сами с собой, они часто хохотали от души над своими лохмотьями и придумывали, как подшить валенки резиной или подвязать ботинки веревками. Почему же теперь не только не смешно, противно стало глядеть на это убогое рванье.

Впервые Анюта показалась себе такой жалкой и уродливой, что захотелось заплакать. Наверное, это весеннее солнце, поезд с беззаботными, счастливыми пассажирами стали виной тому, что ей вдруг невыносимо захотелось быть красивой, смелой, хорошо одетой и куда-то ехать, и жить! Когда же наступит ее время? Как именно ей хотелось бы жить, она еще не до конца обдумала. Если бы послушалась осенью Любашу и расписалась с соседом-инвалидом, то ехала бы сейчас на этом поезде проводницей, в черном суконном костюме с золотыми пуговицами и золотым значком на берете. И завтра очутилась бы не в лесу с топориком, а в Москве и обязательно пошла бы на Красную площадь или в Большой театр. А по вечерам, вернувшись из поездок, сидела бы в своей уютной комнате и читала книги.

И Анюта, сидя на обледенелой скамейке в привокзальном сквере, размечталась. О том, как она будет обязательно учиться, потому что без учебы настоящая жизнь, конечно, немыслима. Неплохо было бы выучиться на фельдшера, нет, лучше на ветеринара, с животными проще, чем с людьми. Ей вспомнилась синяя рубашка, но уже без грусти, как давно прошедшее. Суждено ли ей еще раз его повидать. Она не знала, что такое счастье, но очень хотелось испытать.

Паровоз загудел, лязгнули колеса, и поезд медленно укатил, увозя с собой ее мечтанья. Горько было Анюте глядеть ему вслед. А когда через несколько часов они проходили мимо хлебозавода в Песочне, у нее разум помутился от сытного запаха печеного хлеба.

– Ой, девки, стены бы глодала, как хочется есть! – стонала Катя.

– Наедимся ли мы когда вволю печеного хлеба, даже не верится, – вздохнула Маша.

Да, конечно, настоящая жизнь не может быть голодной, подумала Анюта. Об этом она как-то запамятовала, потому что это само собой разумеется. У всех будет одежда и обувь, и есть будут досыта, как до войны. Теперь картина хорошей жизни стала полной, и можно было о ней не думать. Она должна была начаться для Анюты не позднее нынешней осени, но до осени еще нужно дожить.

В тот раз им очень не повезло на лесозаготовках, какие они приняли муки! Хозяйка попалась никуда не годная. Бывало, придут они вечером из лесу мокрые, продрогшие, она ни разу не сказала: девки, вы ж подсушитесь, я печку протопила. Ни кипяточку не давала, ни дерюжек на пол постелить. Хата была старая, гнилая, дуло изо всех щелей. Спали вповалку, а утром шли на работу в сырых телогрейках. И работа была не то, что зимой. Собрали бригаду из одних молоденьких девчонок. Они сами и лес валили, и бревна на себе таскали. В первый раз у Анюты замерло сердце, когда Катя с Машкой вскинули на плечи бревно и понесли. Ей казалось, что она сразу переломится под этим бревном, ни за что не поднимет. А потом подставила плечо, вздохнула – и ничего, выдюжила, носила, как все. Правда, потом у нее целый год не было месячных.

В первые ночи они не могли уснуть, дрожали от холода и проклинали бессердечную тетку. Но через несколько дней так умотались, что падали замертво, забывая о холоде и мокрой одежде. Анюта еле ноги таскала и подумывала, что долго ей не выдержать. Крепкие, здоровые девчата, не чета ей, и те недолго хорохорились: тащат, бывало, бревно и хохочут, вот мы какие. Потом что-то приуныли. Маша с Зинкой уже не мечтали о двойной норме. Тамарка прилеповская сломала ногу на делянке, ее увезли в больницу. Все ей завидовали. Дальше – больше. Бригадир ругался: какие хилые девки пошли, за неделю врачиха трех освободила от работы, одну с ангиной, другую с бронхитом. Раньше о таких болезнях в деревне и не слыхивали, а нынче разбаловались.

Прошел уже месяц лесной каторги, когда с Анютой случилась большая беда. Вдруг к вечеру ее зазнобило, разболелась голова. Чтобы не подхватить лихоманку, задумала она подсушить свои валенки и телогрейку. И с дурной головы сунула их прямо в печку, где лежали приготовленные теткой дрова, утром только спичку поднести. Завтра пораньше выну, думала Анюта, втискиваясь между Машей и Зинкой. Что бы она делала без своей Машуньки, всегда горячей, как печка, рядом с ней не замерзнешь.

А рано утром, когда Анюта еще не очнулась, тетка сослепу кинула в печь спичку. Когда запахло паленым, девчонки, кто с краю лежал, выхватили из печи валенки, но было уже поздно. Обгорели сильно, до дыр. Валенки довоенные, бабкины, сто раз подшитые и латанные, но все-таки валенки. Анюта даже заплакала, за что ей такое наказание? Девчонки стояли рядом понурившись. На ее счастье бригадир оказался человеком: сказал, беги быстро до дому, чтоб одна нога здесь, другая – там, переоденешься и в четверг утром вернешься. Все были рады такому решению: Анюта – дома побывать, отогреться на печке, а девки просили привезти сала и хлебушка, а то они до конца срока не дотянут. Договорились, что с Анютой приедет Петька, Машин брат, он малый здоровый, поможет довезти харчи.

Анюта обещала все исполнить, замотала ноги тряпками поверх обгорелых валенок и бодро вышла на дорогу. Времени до поезда оставалось много, она была хорошим ходоком, но дорога ее испугала. Она едва семенила по обледенелой обочине и с тревогой думала, что десять километров от станции до дому ей ни за что не дойти. Показался грузовик с лесом, она обрадовалась, замахала руками. А он проехал мимо и не взял ее! Долго стояла Анюта, глядела ему вслед и не могла опомниться. Слезы сами так и побежали, от обиды, от горечи. Зверь, какой зверь, громко причитала она на пустой дороге. И откуда берутся такие жестокосердные люди, ведь с ним в кабине никого не было, и он, даже не взглянув на нее, прогромыхал мимо, словно на дороге и не было ни души. Не начальник какой-нибудь, а простой шофер.

Погоревав, Анюта заковыляла дальше. Показалась еще машина, но она пала духом и уже не верила, что ее подберут. По-сиротски стояла на обочине, не смея поднять руку. И он остановился! Счастливая, влезла она в теплую, пропахшую мазутом кабину, уселась на кожаное сиденье. Как царица ехала, радуясь нежданной удаче, вот если бы до дому так. Шофер попался разговорчивый и все расспрашивал ее про дом и родню. И Анюта неожиданно рассказала ему все – и про валенки, и про Витьку, и про отца с Ваней.

– А есть у тебя во что переодеться? – спросил дяденька.

– Есть у меня бурки и ботинки, что Любаша привезла.

Оттого, что нашлось кому рассказать о своем горе и ей посочувствовали, стало намного легче. Прощаясь на станции, Анюта горячо благодарила:

– Спасибо тебе, дяденька, прямо Бог тебя послал, сама бы не успела к поезду.

И во второй раз ей повезло за этот день, в поселке повстречался ей знакомый дед из Хорошево, и она пристала к нему, доехала полпути на телеге с ворохом пахучей соломы. Потом добрела до Козловки, а в Козловке ее снова подобрал грузовичек, шофером оказался знакомый парень, когда-то дружил с их Ванькой. Так ей пришлось пройти пешком всего километров пять, и к вечеру она была дома. Пала мамке на плечо и повинилась за валенки. Но мать о валенках и не спросила, сразу испугалась:

– Анюта, погляди на себя, ты же вся красная и горишь, не захворала?

– Мам, я уже три недели в сухом не ходила, не успеваем обсушиться.

Какое блаженство выпить парного молока и забраться на горячую печку! И мать не корила за валенки, не расспрашивала про лес. Вспоминать такую жизнь тошно, не то что рассказывать про нее. Только один раз Анюта не выдержала, пожаловалась, когда они лежали рядышком в темноте и с тревогой ждали завтрашнего дня:

– Ой, мамочка, не знаю, как дотянуть, только бы не заболеть, и девки ждут меня не дождутся, оголодали бедные.

Но утром Анюта встать не смогла, металась, бредила. Все ей чудилось, что заходит в хату бригадир и с порога кричит: я тебя, такая-рассякая, на сколько дней отпускал, а ты меня подвела! Хорошо, что приходил к соседским детям молодой фельдшер из Мокрого, он сделал Анюте укол и велел срочно везти в больницу. Мать с Настей постояли над больной, повздыхали, обдумывая быстрое, как росчерк пера, слово «срочно». Лекарь был парень горячий, городской, совсем не знакомый с их порядками. Карп Василич, конечно, лошадь не дал, даже крестного не уважил.

– Как ты не понимаешь, Федотыч, у меня всего три подводы, с утра до ночи навоз возят, – с обидой отчитывал председатель. – А у вас каждый день больные, всем лошадь дай.

И крестный ушел пристыженный. Зато фельдшер, когда узнал, очень разозлился.

– Я другого и не ждал, – говорит, – вашему Карпу навоз дороже людей.

Парень всего несколько месяцев проработал и успел разругаться со всем начальством. Жалко, хороший лекарь, но они его выживут, тихонько поговаривали по деревням, он знающий, не то что клуша Дуська, с народом уважительный, а начальства не боится и не сгибается перед ними. А они таких независимых очень не любят, им нужно, чтобы перед ними сгибались.

Побежали к Домниному батьке, но он укатил с сыном на базар. Прилеповский дед на своей лошадке повез старух на похороны. У них в деревнях лошади никогда не простаивали, ни зимой, ни летом, только ночью и удавалось их заполучить. На другой день Анюта забеспокоилась.

– Мам, мне надо ехать, бригадир заругается.

– Лежи ты, шальная, завтра отправим тебя в больницу, а бригадиру Петька все скажет, повез девкам харчи в лес.

Мать поила ее с ложечки отваром и глядела на нее счастливыми глазами. Вчера Дмитрий Палыч или Дима ее клятвенно заверил, что Анюта не умрет, в больнице ей вскроют гнойники в горле, температура спадет и голова перестанет болеть. И она поверила лекарю, и с души камень свалился.

– Надо выпить, доча, глотай-глотай, Дмитрий Палыч велел, – уговаривала она.

– Не могу, мам, не глотается, а он не будет меня больше колоть?

Анюта не столько боялась уколов, сколько стеснялась фельдшера. Когда дверь заскрипела в сенях, она так и вздрогнула всем телом – пришел ее мучитель. Но это не Дмитрий Палыч, это Фроська заявилась, подгадав момент, чтобы Насти не было.

– Мы с бабами тут говорили, чегой-то твоя девка дома, Саш? – как бы между прочим, по-соседски выспрашивала Фроська.

Доярки не очень-то Фроську понимали, она им не начальство. И мамка с ней не церемонилась:

– А тебе чего? У нее ангина, Дмитрий Палыч велел в больницу везти.

Фроська откинула занавеску, поглядела.

– Лежать-то и я бы с удовольствием полежала. Сашка, я чего зашла, рассказать тебе, сегодня в Починке суд был, «тройка» судила парня-дезертира, который сбег со стройки, и дали не год исправительных работ, как нашей Верке, а все три года, сейчас строго стало.