Текст книги "Анюта — печаль моя"

Автор книги: Любовь Миронихина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Рядом с немцем на лавке лежал его автомат, на этот автомат дед опасливо поглядывал. Анюта так и приросла к полу, забыла, что во дворе ее ждут с кружкой. Но вот немец тяжело поднялся и, пошатываясь, побрел к двери. Дед зачем-то прихватил его автомат и засеменил следом, за ними Анюта с кружкой. Так они гуськом вышли из хаты на крыльцо.

Во дворе было солнечно, тихо и не по-военному мирно. Двое разведчиков покуривали у сарая, с удовольствием наблюдая, как мать с Настей доят коров. Черноглазый Костик только что умылся и хотел вытереть лицо краем полотенца, что висело у Дони на плече.

– Ты, Домнушка, как медовый пряник, так и хочется тебя надкусить, – хохотал он.

Но Домна небрежно швырнула полотенце прямо ему на голову:

– Зубы не обломай, Костик, таким пряничком?

Никто особо не удивился появлению немца. Разведчики спокойно поджидали, когда он подойдет поближе. Костик закурил папиросу, пока немец неверной походкой сходил с крыльца и шагнул к ним раз, другой…

Интересно, как берут в плен, думала Анюта, наверное, запрут в сарай. Немец стоял к ней спиной, свесив руки как плети. Дед все колготился рядом, все бормотал про добровольную сдачу: он добровольно пришел, ребята! Наверное, вид у немца был больно жалкий, потому что Петрович досадливо поморщился и отошел к забору, дескать, делайте с ним, что хотите, век бы не видать этого немца. Вдруг Костик как-то особенно лихо отбросил папиросу и подхватил свой автомат, лежавший на куче плащей и гимнастерок.

– Туда иди! – крикнул он и махнул рукой за сарай.

Немец понял и шагнул к сараю с видом человека, которому безразлично, куда идти.

– А ты, дед, не суетись, отойди в сторонку!

Он повел дулом автомата, и деда тут же отнесло в ту сторону. Между сараем и забором росли раскидистая яблоня, несколько слив и вишен. В их тени прятался дощатый столик со скамьей. За этим столом приятно было сидеть томным летним вечером, глядеть на дорогу и ждать неизвестно чего. Или обедать в жаркий полдень, когда в хате тучи мух и духота. Анюте с крыльца и Доне от колодца хорошо был виден этот уютный уголок со столом и скамейкой, а матери с крестной не виден.

Немец не успел дойти до столика. Он только обогнул сарай, когда треснула короткая автоматная очередь. Костик выругался с досады, наверное, на свое нетерпение, чуть поторопился, а немец пал на колени и ткнулся лицом в траву. Сначала Анюта не поняла, что случилось: почему вскрикнула Домна, почему немец лежит на земле. Много раз она слышала о том, как убивают, но никогда не видела собственными глазами. И лучше бы совсем не видеть, как это просто и бессмысленно. Наверное, и Шохина так же, мелькнула у нее напоследок мысль.

Доски крыльца мягко качнулись под ее ногами, а сверху кто-то обрушил на голову целый ушат горячей воды. Это случилось с Анютой впервые: она плавно, глубоко нырнула, и тяжелая, мутнозеленая вода сомкнулась у нее над головой. Целую вечность она провела на дне, куда не долетало ни звука, не проникал ни один луч света, так тихо, спокойно и темно бывает только под землей. Но вода не могла удерживать хрупкое тело Анюты, и вот она стала подниматься на поверхность, уже заголубело небо над головой, забрезжил свет, заколыхалось лицо матери, и ворвались первые звуки. Это мамка кричала:

– Настя, Доня, помогите!

И вот уже голова Анюты лежит на мягких Дониных коленях, а на лоб словно кто прохладную руку положил, это мокрое полотенце, и вода льется по подбородку и шее за ворот. Где-то рядом гудел на разведчиков дед:

– Кто ж так делает, ребята, тут же детишки, бабы? Если у вас такой приказ – пленных бить, отвели бы его подальше, в лес, за огороды.

– Не волнуйся, дед, они нас тоже в плен не берут, – со злостью говорил Костик.

Хмурый Петрович склонился над Анютой, виновато покосился на мамку, пожевал губами, но так и не нашелся, что сказать. Помаячил где-то рядом и Костик. Анюта не столько видела, сколько чуяла его присутствие и крепко зажмурила глаза. У нее не было сил видеть это красивое, скуластое лицо с ястребиными глазами. Петрович поднял Анюту и отнес в хату, положил на парадную бабкину постель с высокой периной и розовыми подушками.

– Поспи, Анюточка, вздремни, доча, – хлопотала рядом мать. – Это она ослабла, всю ночь не спала и не ела ничего.

И Анюта действительно задремала, а не заснула. Эта дрема была тяжелой и душной, как полуденный июльский зной. Когда она очнулась, то услышала, как недовольно урчали на тихом проселке машины, конечно, это не большак, тут не разбежишься, смотри в оба на колдобины и рытвины. А в хате было прохладно и тикали ходики. Но недолго ей дали полежать в тишине, поминутно скрипели двери, кто-то заходил и тут же выходил вон. Прибежал с улицы Витька, влез к ней на кровать и затараторил:

– Нюр, ты не видела, как Вася ракету пустил, дескать, путь свободен, немцев нет, и скоро наши подошли, теперь по дороге машины одна за другой и даже танки проезжали.

Хоть бы из окошка поглядеть, как идут наши. Анюта мечтала: вот стоит она у калитки, а по дороге словно река течет – машины, танки, солдаты идут стройными колоннами.

Пришел дед, присел на краешек кровати и погладил ее по голове:

– Что, дочушка, напугали тебя?

Анюта замотала головой – вовсе она не испугалась, просто ей стало нехорошо, закружилась голова, замутило. Крестная внесла со двора чугунок со щами, поставила на загнетку, и густой, жирный дух быстро разлился по всей хате.

– Вася, Петрович, похлебайте-ка щей, что ж вы голодные пойдете.

От Настиного зычного голоса и от запаха щей Анюту снова затошнило. Раньше она не знала, что даже мысли о еде могут вызывать такое отвращение. Неужели они станут спокойно хлебать эти щи? Хорошо, что мать поставила у кровати помойное ведро. Витька так просто сказал:

– Дед его прибрал, сосед помог, завернули в рогожку и закопали рядом с тем, что вчера умер.

Петрович задумчиво глядел на дымящиеся миски со щами, как будто сомневался – есть или не есть. Всем было не по себе. Дед пометался-пометался из угла в угол, выглянул в окно:

– Ничего не стоит человеческая жизнёнка, ни гроша ломаного: пальнул, цигарку закурил, пошел дальше землю топтать!

– Молчи давай, а то и тебя стукнут! – приказала с полатей бабка.

Петрович после этих слов окончательно передумал есть щи, встал и засобирался. И Вася тоже как-то поспешно засобирался, хотя Настя и совестила деда, что не дает людям спокойно поесть, что люди два дня не евши.

– Мы молока выпили целое ведро, – оправдывался Вася, – я теперь до конца жизни не буду пить молоко.

Когда Петрович подошел и осторожно склонился над Анютой, она открыла глаза и улыбнулась ему, потому что чувствовала себя кругом виноватой. Из-за нее разведчики не пообедали и не отдохнули. Из-за нее Доня ходит со злым, надутым лицом и таскает на руках Феденьку. За Федькой всегда приглядывала Анюта, а тут остался он без присмотра и тут же очутился на дороге, хорошо, что Витька его поймал. Всего два года, а такой проворный парнишка, ни минутки с ним покоя.

Стали прощаться. Домна подошла к Петровичу и Васе, и тут вошел в хату Костик, но она от него отвернулась. Костик криво усмехнулся и нарочно громко хлопнул дверью. Ушли. Они долго сидели за столом и молчали, не знали, что дальше делать. Слезла с полатей бабка и велела собирать на стол, надо же и пообедать. Все обрадовались этому занятию, все-таки время уйдет. Анюте бабка приготовила травяной отвар, и дед не стал есть щи, а налил себе отвару. Говорили все больше о том, можно ли будет к вечеру ехать. Говорили, а думали как будто о другом. Крестная вдруг напустилась на Домну:

– Проститься не могла по-человечески, чего это ты на него фыркнула? Они наших тоже в плен не берут, тут же бьют на месте.

– Как это «тоже», как это «тоже»? – вдруг вскинулся дед, – Нашла с кем сравнивать, мы – православные, мы – победители!

И он постучал себя в грудь кулачком. Женщины рассмеялись, но всем понравились гордые дедовы слова. Конечно, зачем нам брать с них пример, мы все-таки их побили. И дед, ободренный вниманием, совсем разошелся:

– Дали бы мне под начало этих пленных немцев, я бы из них сколотил отряды, я бы им сказал: «Ребяты, давайте потрудимся, поглядите, что вы у нас наворотили». Они б у меня за полгода все отстроили, немцы работать умеют.

Женщины повздыхали и задумались: на словах это как будто правильно, а на деле, кто его знает, как будет.

– А хорошо было бы, по-христиански, а не по-дурацки, – заключил дед и, проходя мимо, перекрестился на божницу.

Анюта давно приметила: дед по несколько раз на дню крестился и кланялся на божницу, как будто просил благословения на каждое мало дело. Бабка по-другому, она молилась утром и вечером подолгу, серьезно, а днем в заботах и хлопотах по хозяйству, казалось, совсем не вспоминала о Боге. И Анюта робко заглянула на божницу, в угол. Прямо у нее над головой, заботливо прикрытые льняным полотенцем, жили темноликие Спаситель, Богородица и Николай Чудотворец. Они сурово, а временами сердито взирали оттуда на людей и их непутевое житье-бытье. И лики их почернели не от времени, а от грехов, горя и забот человеческих, которые они брали на свои плечи. Но в эти минуты, Анюте не почудилось, Спаситель и Богородица ласково глядели на деда, а Николай Угодник даже одобрительно: дед прав, конечно, о чем тут говорить!

– А помните, как в ту еще войну, первую мировую, пленных немцев по деревням раздавали? – вдруг вспомнила крестная.

И все заговорили хором, вспоминая, как году в пятнадцатом или в шестнадцатом урядник привез в Дубровку пленных немцев, худых, оборванных, голодных и сказал: «Разбирайте, бабы, кому нужны дармовые работники, они все крестьяне, хозяйствовать умеют». Но народ очень сомневался, боялись немцев брать. Урядник долго уговаривал, все-таки кое-кого уговорил и развел немцев по дворам. И никто потом не жалел, хорошие были работники. И мать с улыбкой припомнила, как она вцепилась бабе Арине в рукав и молила: «Баб, не бери немца. Я умру, если ты возьмешь, не надо!»

– Да, много чего наработали эти немцы, – усмехнулась крестная. – Помните Полю Крайчиху с Мокрого? Его так и завали «немкой», хорошая была девушка, трудящая, перед самой войной вышла замуж и уехала куда-то подальше, ей здесь не жизнь.

Насчитали и еще нескольких «немцев» из других деревень, по-бабьим прикидкам – двоих-троих. Жилось им нелегко, то и дело какой-нибудь дурак или злая ведьма в глаза попрекали, дети дразнили. Анюта слушала и дивилась. Вернулся со двора дед и тоже прислушался к разговору и так рассудил, а дед всегда судил по-своему, общему мнению поперек:

– В войну детей рождается мало, а надо рожать больше, чтоб народонаселение не иссякало, от кого – это уже вопрос второстепенный.

– Ишь ты какой! – набросились на него женщины. – Вот ты возвернулся с войны, ты ж тогда воевал, а твоя бабка несет тебе в подоле немчуренка, это тебе второстепенно?

– Слова бы не сказал! – пробурчал дед.

Но Настя не успела деда переспорить, перекричать, потому что дверь распахнулась и ввалился красный, запыхавшийся с дороги Домнин батька. Он напросился к одному шоферу в кабину, доехал с ним до развилки поглядеть, что там творится, и привез весть, что по большаку уже валом валят наши. Правда, иногда постреливают, но далеко, за Починком.

– Ехать, ехать, немедленно ехать! – загалдели все хором, – Пока соберемся, пока то да се…

Но собрались очень быстро. Домна сбегала за голодаевцами, они напротив у родни остановились. Покидали на телегу свои узлы. Анюта порывалась сама встать и добрести, но ей не дали, Домна небрежно отстранила мамку и донесла Анюту до телеги, да еще хвасталась, что таскала мешки с мукой, а эта ноша легче снопа. Бабка с дедом причитали на крыльце, как им не хотелось снова остаться одним. Анюта с ними простилась, но на двор не взглянула. Никогда бы больше не видеть, даже во сне, этот двор и яблоню у изгороди, а под яблоней стол со скамейкой. Домой, домой!

Правильно им советовали добрые хуторяне – надо было переждать. Ну и наглотались же они пыли, неделю на зубах скрипело. Даже на проселке их то и дело обгоняли машины, а выехали на большак – и застряли на обочине. Целую армию пропустили: и колонны пеших солдат, и лошадок, устало тянувших орудия, и машины, машины… Анюта глядела, откинувшись на мягкие узлы. Пусть хоть две армии пройдут, она не устанет пережидать. НАШИ! С одной машины им помахали рукой, блеснули в улыбке белые зубы. Не хватало музыки. В Анютиных мечтах музыка обязательно играла. И бодро шагали мимо их дома веселые солдаты. А она стояла на крыльце в своем лучшем платье с оборками, в том, что досталось ей от Любаши. Но об этом ведь никто не знает.

Прошло наше войско, чуть развиднелось от пыли, и подводы заскрипели дальше. Что делать: в будничной жизни все так некрасиво и непразднично. Анюта давно с этим смирилась. Можно закрыть глаза и домечтать, принарядить и осчастливить обыкновенное. Главное-то сбылось! Мать с Настей брели тихие и разочарованные. Они, оказывается, все глаза проглядели, думали, своих мужиков в этой колонне повстречать. Домна над ними посмеялась: чего захотели, сейчас прямо все дубровские мужики мимо вас промаршируют. Зато теперь со дня на день можно ожидать вестей, почтарка появится, письма понесут. А если так шибко немца погонят, то через две-три недели война закончится. От таких разговоров женщины снова повеселели.

Анюта с удовольствием послушала, потом закрыла глаза, чтобы додумать-домечтать. Особенно сладко было помечтать о том, как они с Витькой будут стеречь на дороге своего папку, именно в том месте у Прилеп, где он велел им встречать. Но не дали ей помечтать, дорога то и дело отвлекала. Сначала завиднелся обугленный немецкий фургон. Его столкнули с дороги, чтобы не мешал, и он покорно завалился набок. А вокруг фургона, по всему полю рассеяны зеленые бугорки.

– Мертвяки, мертвяки! – закричал Витька и побежал поближе к обочине поглядеть.

У Анюты сердце екнуло. Когда Феденька, прикорнувший у нее под боком, поднял головку, она ему быстро прикрыла глаза ладонью – не гляди! Проехали это страшное место. Домнин батька хмыкнул:

– Дед все горевал по немцу. Вон их сколько лежит, все поле усыпано.

Так совсем же мальчишка, ему лет двадцать! – не выдержала мамка, а Домна сердито добавила, – И тому, другому не больше, шалый какой-то.

Вот поднялись на гору, и Анюта повернула голову: сейчас откроется Андреевка. Хорошая деревня, в прошлый раз Анюта долго ею любовалась. На пологих зеленых холмах рассыпались аккуратные хатки с огородами и садами. Нестройные улочки Андреевки то взмывали вверх, то сбегали к дороге, а между ними петляла речушка, такая быстрая, озорная. Через нее два мостика переброшены. Говорят, каждую весну речушка разбурлится и мосты смывает. Андреевцы терпеливо строят новые. Чудная деревня.

Глянули – и оторопели. Даже лошадка встала, как вкопанная. Вместо хат одни печки торчат. Эти печки, как гуси, жалобно и сиротливо тянули к небу длинные шеи. На черных пожарищах мелькали платки, копошились бабы. Чего они там искали?

– Надо же, как повезло толбеевцам, – первая обронила крестная, – и Толбеево и хутора поотсталися, все потому, что не на большаке, немцы про них забыли.

– Где им было уцелеть! Видали, как две ночи подряд пушки лупили, – сказал Домнин батька.

Медленно и осторожно проехали они мимо Андреевки. Возле последней хаты раскланялись со старухой. Эта старуха, с черным, как головешка лицом, только что отыскала на своем пожарище чугунок, бережно отерла его тряпкой и положила в кучу. Глазастая Доня углядела в этой куче и сковородку, и дверные скобы, и целую гору гвоздей. Анюта больше всего жалела мостики. Такие игрушечные, затейливые мостики умели строить только андреевские мужики. А семь хат стоят, видали за речкой, на ходу подсчитывали Домна с крестной. И школа вроде цела, крыша торчит.

Как ни спешили доехать побыстрее, пришлось сделать остановку, коров подоить и чуть передохнуть. Самое удобной место – у ручья, за Андреевкой. Но не сговариваясь, проскрипели еще порядочно, мочи не было видеть эти трубы и загадывать худое. У моста через Десенку хорошие полянки, зато берег крутой. Принесли воды, напоили коров. А мамка извелась, собралась бежать дальше одна. Настя ей сердито кричала:

– Сашка, уймись! Если наши хаты сгорели, то и дымом не пахнет.

Лучше бы она этого не говорила. У мамки сразу плечи опустились, тяжелее камня придавили ее эти слова. И голодаевцы примолкли. А ведь это правда. Из суеверия никто не решался об этом и заикаться, только Настя выпалила, не подумавши. Снова запылили грузовики, и Витька закричал:

– Глядите, легковушка и двое верхами скачут!

В тот день так густо перемешались сон и явь, что Анюта уже ничему не удивлялась. Ну, сон так сон, только бы не страшный. В легковушках не было ничего необыкновенного, но рядом скакали два всадника, и один – на белом, как снег, коне! К этому сказочному коню тут же приковались Анютины глаза. И всадник был ему под стать – стройный, нарядный, весь перетянутый ремнями, На солнце сияли его лаковые сапоги и околышек фуражки.

– Ад– ю– тант! – с удовольствием выговорил по складам Домнин батька, любуясь всадником. – Знать, большое начальство едет.

Это слово совсем покорило Анюту. Конечно, это и есть самый большой чин в армии. Ну, если и не самый большой, то уж не меньше генерала. И вот ей посчастливилось его повстречать. Недаром он едет чуть в стороне, на обочине, то ли спасаясь от пыли, то ли желая показать, что он не такой, как все прочие. Они собирались переждать, пока и эта колонна пройдет. Но вдруг автомобиль притормозил. Ловко спешился другой всадник и распахнул дверцу. Небольшого роста, коренастый военный направился прямо к ним. За ним следом – целая свита. Кто-то заботливо набрасывал ему на плечи шинель, кто-то протягивал портсигар. Видно, он был самым главным, а все остальные держались только при нем, а не сами по себе.

– Откуда вы, женщины, из какой деревни? Вас угоняли или вы сами уехали? – расспрашивал он.

Бабы ему с охотой все рассказали: что сами они с Голодаевки, Дубровки и Прилеп, что ездили в отступ и, конечно, не по своей воле. И про колонну ему рассказали, как скрывались от колонны. Может, он и большим был начальником, но совсем не чванился. Все сопровождающие закурили, а он не курил, разговаривал с ними.

– Не голодали при немцах? А что сеяли?

Крестная запричитала было, сколько они при немцах натерпелись, но Домна перебила:

– Бог миловал – ни голоду, ни страсти не видали, боялись, конечно… А соседей, которые ближе к лесу деревни, из хат повыгоняли и пожгли.

Пока они так беседовали, Домнин батька выспрашивал о чем-то красавца адъютанта. Анюта тоже украдкой наблюдала за ним. Когда он ловко спешился и пружинистым шагом прошелся по обочине, сердечко ее сладко екнуло. Дядька, поговорив с адъютантом, вернулся к подводам и, умильно заглядывая начальнику в лицо, торжественно объявил:

– Вы знаете, с кем беседуете? С генералом, командующим армии!

Генерал поморщился, а Домна невесело усмехнулась: ну, ясно, что с большим человеком, мы и сами догадались. Может быть, в другое время Анюта и подивилась бы на живого генерала, но тогда с ней случилось непонятное, словно бесчувствие нашло. Этот военный ей понравился, хотя и был немножко простоват. Наверное, ей хотелось, чтоб генерал выглядел важным и представительным. А он погладил щеку и сказал, угрюмо глядя себе под ноги:

– Стыдно сочувствовать вам, дорогие женщины, слова недорого стоят, да у меня у самого родные в Калужской области. Проезжали мы ваши деревни – ни одного целого дом. Мы спасали, что успевали спасти, но не всегда получалось. Простите…

Бабы убито молчали. А свита за спиной у генерала загудела: дескать, трудно было спасти, немцы жгли аккуратно хату за хатой, а жителей не подпускали тушить. Сам генерал сердито скреб щеку и глядел куда-то в сторону.

– А где же ваши родственники проживают, товарищ генерал? – полюбопытствовал дядька, – Не слыхал такой деревни, наверное, далеко от нас.

Первой заплакала бабка Поля. Слезы так и побежали у нее по щекам. Она вдруг поклонилась генералу и сказала:

– Ну, спасибо тебе, сынок, всего мы навидалися – и немецких генералов, и советских генералов.

Домнин батька только рукой махнул на глупую старуху. Свита посмеялась и побрела к машинам. А генерал на прощанье обнял бабку Полю и поцеловал:

– Я знаю, мать, что вам больше всех досталось. Желаю вам, женщины, дождаться мужей и сынов.

Оставшуюся дорогу все плакали. И картины по сторонам были все те же, невеселые. Ковчежки проехали – одни трубы торчат. Дворики раньше вдоль берега ровно, как по ниточке, тянулись. Нет больше деревни Дворики. А от Козловки и труб не осталось. Немцам не понадобилось ее сжигать, «Катюша» в пыль разнесла и сотню дворов, и школу, и конюшни. Только маленькие хуторки уцелели, разбросанные на проселках. У Домниного батьки глаза покраснели, но он бодрился и даже утешал баб:

– Ну что разрюмились! У вас сам генерал прощения просил, будете теперь всю жизнь вспоминать.

Когда въезжали в Дубровку, Анюта закрыла глаза. Память у нее была живучая. Много лет спустя она любовалась, как наяву, адъютантом на белом коне, и даже лицо его не стерлось от времени, и веселая, ясная улыбка сияла ей издалека. Но дурные воспоминания она долго училась не подпускать близко, а если они прорывались, гнала прочь. Если бы можно было еще и не слышать. Но Анюта слышала: как подъехали ко двору, как выгружали узлы. И вот она снова в крепких Дониных руках, обнимает ее за шею. Часть забора уцелела, а за забором… Анюте показалось, что из яви она попала в страшную чудь. Эта чудь была пожарищем – черным, корявым, обугленным. Вместо веселого амбарчика с резными карнизами торчали обгорелые пеньки. Не было пуньки, сарая для дров, а вместо дома стояли черные стены. Через пять, десять лет мать с гордостью вспоминала:

– Вот какой был дом – сгорел, а стены стояли! Дед Хромыленок говорил, целый день горел до поздней ночи. Весь прозрачный стал от огня, а не рухнул.

– Чудеса, чудеса! – соглашалась крестная. – Моя хибарка рассыпалась в прах, ну что сравнивать с моей развалюхой. Я еще помню, какой отборный лес привозили для вашего дома, как бревна смолили, дед Бегунок, Коля с батькой и братьями все делали на совесть, для себя. Две хаты – большая и маленькая, две печки, сенцы, кладовая, а половицы и лавки по стенам были вот такие, вдвоем можно было лечь на ту лавку. Всего-то он и пожил лет двадцать этот дом, а должен был простоять двести. Поэтому и сопротивлялся изо всех сил, от обиды.

Мамка вся сияла от этих слов и готова была слушать рассказы о доме снова и снова. Только Любаша сердилась и говорила, что это бессмысленно – вспоминать про дом, от которого и пеплу не осталось. У Анюты на этот счет было свое мнение: что было, то и осталось навсегда, ни люди, ни дома не исчезают бесследно.

Часть 3. ПОСЛЕ ВОЙНЫ.

Как долго тянулся тот несусветный день – 14 сентября сорок третьего года. У Анюты уже не было сил его доживать. Она лежала на свежей соломе и молилась, поскорее бы стемнело, заснуть и очнуться в новом дне. Завтра обязательно случится что-то хорошее, и придет ослаба. С нового дня, которого так дожидалась Анюта, началась новая полоса в их жизни. По деревенскому, народному календарю она именовалась – ПОСЛЕ ВОЙНЫ. С войной ее не сравнивали, но была она не легкая и очень долгая. Но пока никто об этом не знал.

Мамка с крестной пошли выкапывать сундук с одеялами и тулупами. Витька побежал с ребятами за Прилепы. Там стояли немецкие пушки, и немцы побросали много ящиков из-под снарядов, хороших таких ящиков, из толстых досок. Витька приволок несколько, мамка глянула и тут же отправила его обратно, пока все ящики не прибрали. Чего так боялась Анюта, слава Богу, не случилось. Конечно, мамка с Настей постояли посреди двора, погоревали, поплакали, но совсем недолго, не надрывая себе душу. Горевать было некогда. С той минуты мамку как будто подменили. Едва рассвет забрезжил, она уже на ногах и до темноты хлопочет, носится по двору, расчищает пожарище, прибирает картошку.

– Сашка, угомону на тебя нету! – кричала Настя, уговаривая подругу поесть и передохнуть.

Запомнилась Анюте первая ночь на пожарище, когда они улеглись на соломе, по краям мать с крестной, они с Витькой в серединке. Легли так, чтобы не видеть черные стены и печку. Над головой дышала корова. Последние дни Суббонька жила с недоумением в глазах: забратали за рога, повели в такую даль, потом привели обратно – и нет ни родного двора, ни теплой пуньки. Это и человеку трудно осмыслить, а каково корове? Всю ночь Суббоня, жуя что-то наспех брошенное хозяйкой, вздыхала то обиженно, то покорно. Ей вторила Настина корова, беспокойно переступая копытами: все силилась уйти на свой двор, да веревка не пускала.

Анюта была рада, что мамка не плачет украдкой, не ворочается, а спит себе крепким сном смертельно уставшего человека. Они все трое словно камнем на дно ушли, потому что наработались, счастливцы. А Анюте долго не давала заснуть луна. На другом берегу реки вдруг вспыхнул жарким пламенем ивняк. Тяжелый овчинный тулуп мешал разглядеть как следует, что там горит. Может, костер? Но из ивняка, чуть погодя, вывалилась красная, как из бани, луна и удивленно уставилась на Анюту, а Анюта – на луну. Баба Арина говорила, что такая огромная красная луна бывает накануне Спаса и еще красная луна – к дождю. Но Спас давно прошел. Правда, нынче и в природе и в народе произошли большие потрясения, сбившие с толку даже народные приметы: сентябрь так и простоял солнечным, теплым почти до последних дней. И все говорили: слава Богу! Анюта давно приметила, что серпастый месяц всегда без глаз, он воцаряется на небе как-то бочком, посторонне, и глядит не на землю, а куда-то в сторону. Зато круглая луна всегда с глазами и с особенным, почти человеческим выражением любопытства к земным делам.

Первое, что сделала луна – выплеснула на их огород целую бочку золотистого постного масла. И все кругом сказочно преобразилось! Обгорелые стены дома и сарая превратились в мрачные развалины старинного замка из какой-то книжки, солома золотилась и таинственно шуршала, лица спящих стали чужими и пугающими. Анюта заворожено глядела. Но даже с закрытыми глазами чувствовала она на щеке липкий лунный свет. И висела луна так низко, что казалось, протяни руку – и она присядет на кончики пальцев. Этого Анюта и боялась, нырнула под тулуп. Но луна стерегла зорко, она попробовала было закрепиться на верхушке старых ив, но ивы не могли удержать такую тяжесть. Волей-неволей луна поплыла дальше, медленно сносило ее в сторону, и вот уже вернулась на огород черная ночь, и стало тихо-тихо.

Только задремала Анюта, как где-то недалеко взыграла гармошка. Вечером прибегали Лизка Гришакова с Танюшкой, звали ее в Голодаевку. Там остановилась наша часть, а в бывшей комендатуре жили танкисты, молодые парни. Они приманивали к себе молодежь, ходили к ним девчонки и парни послушать гармошку, в карты поиграть. Ах, как хотелось Анюте вскочить и полететь с ними в Голодаевку! А когда сидели Лизуня и Танюшка с ней на соломе, гармошка в первый раз заиграла. Но не приплелись к ней ни женский голос, ни частушка – угрюмо молчали в ответ деревни. И крестная даже заворчала:

– Какое веселье, с чего?

Вот и не угадала крестная. С первого дня на поляне возле сельсовета стала собираться молодежь. И пели и плясали. И никто не осуждал девчонок за припевки. Война войной, а молодость свое возьмет, хочется и повеселиться и поухажериться. Анюте невыносима была мысль, что Лизка с Танькой сейчас там, а ей ничего другого не остается, как тосковать под гармошку, да думать свои горькие думы. Почему-то вспоминался дом, все его уголки и закоулки. Вот всходит она на крыльцо. Это крыльцо уже на ее памяти пристроено по настоянию бабки Арины. Батя считал крыльцо ненужной роскошью, а бабка, оказывается, всю жизнь о нем мечтала. Чтобы обязательно с резным карнизом, петухом, лавочками по обе стороны. Чтобы смотрело это крылечко и на улицу, и во двор, и на речку. Батя все отмалчивался на ее настойчивые просьбы. Тогда баба Арина поклонилась деду Хромыленку и крестному, обещала их не обидеть, и они быстро, в два-три дня прилепили к дому крылечко. Много дней это крыльцо сияло свежевыструганным деревом и хранило его тепло и запах. Потом от дождей и ветра потемнело и угасло.

Бабуля не обидела строителей: крыльцо обильно обмывали, все соседи заходили угоститься и полюбоваться диковиной. Ни у кого в деревне такого не было. Обычно в сени входили с приступочки или двух-трех ступенек, которые и назывались крылечком. Но когда-то давно, в детстве бабуля увидела настоящее крыльцо у мельника на хуторе. И вот в старости сбылась ее мечта. Теперь днем на крыльце посиживали старушки, играла Анюта с подругами, вечером собирались Любкины и Ванюшкины друзья-приятели. Поднимался шум и гам, молодежь облепляла не только скамейки и ступеньки, но и перила, и деревянные козлы во дворе. А по ночам на крыльце шептались парочки.

И года не прошло, как соседи один за другим стали пристраивать к хатам крылечки, кто поскромнее, кто побогаче. Дальше – больше. Батина сестренка, так у них называли не родных сестер, а двоюродных, специально съездила на станцию и выменяла у железнодорожников за сало голубой краски. Странно смотрелось голубое крылечко, прилепившееся к не обшитой бревенчатой хате. Батя только хмыкнул, а матери очень понравилось.

Анюте всегда было гордо, что такого дома и крыльца, как у них, не было ни в Дубровке, ни в Прилепах. И флюгера ни у кого не было. Ванька прибил на коньке флюгер, и начал флюгер лениво жужжать, поскрипывать и посвистывать на ветру, редко простаивая без дела. С крыльца через высокий порог переступали в сенцы. У крестной и соседей были маленькие сенцы с двумя чуланчиками, в одном – постель, в другом – дёжки и кублы с салом. А у них были настоящие сени, просторные и светлые, чуть поменьше горницы. Слева у окна – старая деревянная кровать с пологом. Бывало, еще тепло как следует не устоится, а Любаша с Ванькой уже спорят из-за этой кровати, кому на ней спать. Или жребий кидали, или устанавливали очередь. Только днем удавалось Анюте с Витькой полежать на этой кровати, на толстом, хрустящем матрасе, набитом сеном. Анюте он нравился больше бабкиным пуховых перин.

По другую сторону сени во всю длину перегораживала пестрая ситцевая занавеска, скрывая бабкины владения от посторонних глаз. В этих владениях редко царил порядок, а хлопоты и суета замирали только поздно вечером. На столах громоздились горлачи, миски и банки, на полу ступить было некуда от чугунов, ведер, лоханей и кастрюль. Здесь в сенцах бабка готовила месиво свиньям и пойло корове. Вдоль стены стояли два высоких ларя для муки и зерна. Но они хранили только часть припасов. Весь день глухо постукивала дверь в чулан, а то и стояла распахнутой, пока баба Арина проворно сновала из чулана в сени, из сеней на кухню, с кухни – во двор. Никакой дом не может обойтись без чулана и кладовки, но у них был особенный чулан. Он тянулся длинным коридором вдоль стены, так что кухонное окошко глядело не во двор, а в чулан. Бабкиной правой рукой всегда была Любка, а Анюта только левой. Но когда Любки не случалось дома, бабка совала младшей миску и приказывала: принеси пашена, там в дежке найдешь… Где это «там» спрашивать было бесполезно, бабка только сердилась на такую непонятливость. Анюта в растерянности останавливалась сразу за дверью. По стенам топорщились сухие пучки прошлогодних трав. Запахи зверобоя и мяты смешивались с густым жирным духом соленого окорока и свиного сала. Кислая капуста и рыжики тоже давали о себе знать, и Анюта старалась дышать пореже. Она никак не могла понять отца. Тот специально заходил в кладовку постоять и понюхать. «Этим запахом можно закусывать!» – жмурясь от удовольствия, говорил батя.