Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Обстановка на Крымском фронте

Ни плача я не слышал и ни стона.

Над нами – смерть, надгробия огня.

За полчаса не стало батальона.

А я все тот же, кем-то сохраненный.

Быть может, лишь до завтрашнего дня.

Ион Деген

Командиров взводов, с которыми Борис Павлович воевал рядом, он почти что не запомнил. Их состав часто менялся. Одни из них на огневых позициях держались месяц, другие и того меньше. Лишь некоторым крепко повезло, и они провоевали до конца войны. Описывая события военных дней, Борис Павлович вспомнил фамилии далеко не всех командиров взводов, с которыми вместе воевал на фронтах. У одних вспомнил только имена, у других только облик, а запомнить полностью и навсегда никого ему не пришлось. Ну, так он говорил...

О них он так вспоминал: «Это всё были молодые ребята, крепко измотанные непрерывными боями, неоднократно побывавшие одной ногой в могиле, израненные, подлеченные. Дай бог, чтобы многие из них провоевали до победного конца и до долгожданной Победы в строю или в госпитале!»

Севастополь – город удивительной истории, символ мужества и стойкости, изумительной отваги нашего народа. Отнюдь не многим городам судьба уготовила такие суровые испытания. Но, конечно, не этим он привлекал захватчиков, за это они могли его только ненавидеть, как до сих пор ненавидят все истинно человеческое, духовное, настоящее и справедливое.

Севастополь, как и весь полуостров, имел для немцев стратегическое значение, ибо представлял собой прямой путь к нефтеносным районам Кавказа, все к той же бакинской нефти, о которой уже говорилось. Далее, с потерей Крыма советская авиация лишалась возможности совершать налеты на нефтепромыслы Румынии, а люфтваффе, наоборот, завоевав его, мог наносить удары по целям на Кавказе. Кроме того, Крым открывал доступ к Азовскому морю, которое очень привлекало врага в плане снабжения южной группы армий. Наконец, захват Севастополя ограничивал боевые возможности Черноморского флота.

Оборона этого города срывала все эти планы фашистского командования.

Первый штурм Севастополя начался 11 ноября 1941 года силами 4-х пехотных дивизий, усиленных моторизованными частями. Рассчитывая захватить город сходу, враг упорно предпринимал одну атаку за другой. В течение 10-ти дней ценой огромных потерь врагу удалось всего лишь незначительно вклиниться в нашу оборону. Но к 21-22 ноября наступление немецких войск выдохлось, и они перешли к планомерной осаде.

Но все равно противник был очень силен. Немцы широко применили осадную артиллерию крупных калибров. На периметре обороны в 22 км расположили свыше 200 батарей тяжелой артиллерии, включая гаубицы калибром до 350 мм. Сюда доставили даже 800-мм орудие класса «Дора» и оно выпустило пятьдесят три 7-тонных снаряда. Против наших оборонительных сооружений широко применялись зенитные орудия, стрелявшие прямой наводкой. Для организации нового наступления враг перебросил под Севастополь части с других участков восточного фронта.

Второй штурм начался 17 декабря 1941 года, в этот день немецкие части перешли в наступление в долине реки Бельбек. Они стремились прорваться к Северной бухте. Севастополь постоянно подвергался массированным авиаударам. Только представить: в среднем самолеты люфтваффе совершали 600 боевых вылетов в день. На город было сброшено около 2,5 тыс. тонн бомб. Оценивая свои успехи, Манштейн отмечал, что в целом во Второй мировой войне немцы никогда не достигали такого массированного применения артиллерии.

Защитники Севастополя отбивали атаки врага на всех направлениях, однако вынуждены были отходить, прижимаясь к морю. Этим положение их ухудшалось. Непрерывные бои утомили людей, значительно истрепали артиллерию, привели к дефициту боеприпасов.

В первых числах января 1942 года стороны произвели передислокацию войск. Фон Манштейн отправил на восток Крыма одну из пехотных дивизий, оставив в осаде Севастополя лишь три из тех, что были тут раньше. И в это же время в Севастополь прибыла 386-я советская стрелковая дивизия, подменная. То есть советская сторона освежила свою живую силу.

Как видим, Борис Павлович попал под Севастополь в тот период, когда советские и немецкие войска накапливали силы для новых сражений и вели бои местного значения.

Третий штурм состоялся 27 февраля, но судьба Бориса Павловича сложится так, что в его отражении он уже не участвовал.

Но не последнюю роль в истории с защитой Севастополя играл нематериальный фактор, а тот, что связан с настроем войск, уровнем их воодушевления и нацеленности на борьбу, с общей обстановкой среди бойцов.

***

Сразу по прибытии свежих сил из Закавказья защитникам Севастополя показалось, что поражений больше не будет, ведь солдаты из подменной дивизии были молоды и энергичны. А главное – не уставшие. Едва ступив на сушу, 386-я дивизия сразу же заняла оборону во 2-м секторе, сменив там 172-ю стрелковую дивизию. При этом 1-й и 3-й батальоны 772-го полка заняли скаты высоты Чириш-Тепе (169.0 и 154.7), а 2-й батальон стал в резерве у Сахарной головки. Эта дивизия была полностью укомплектована, но все же считалась слабой из-за наличия необстрелянного нацсостава, не настроенного воевать, непатриотичного, трудно подчиняющегося дисциплине. Поэтому на фронте ее поставили против румын, где воевала 1-я румынская горнострелковая бригада.

Попутно отметим, что боевой период первого формирования дивизии по меркам военного времени был долгим, он длился с 25.11.41 по 30.7.42, причем 769-й, 772-й и 775-й стрелковые полки входили и в первое формирование, так что Борис Павлович практически воевал в ее составе со дня образования.

Командование Крымским фронтом приободрилось, обманываясь тем, что к ним на помощь прибыли не новички, необстрелянные и не вымуштрованные, а подготовленные бойцы – все-таки их готовили для боев в Иране и в Турции! И только Лев Захарович Мехлис, главный политкомиссар Великой Отечественной войны, буквально следом прибывший на Крымский фронт, тут же почуял опасность, исходящую от «национальных» дивизий, и требовал «очистить» полки от скопления кавказцев. Он старался не быть голословным, для чего все просчитал и просил заместителя Наркома обороны СССР – начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии – Ефима Афанасьевича Щаденко о вполне конкретных делах – прислать в Крым 15 тыс. человек русского пополнения[19].

Командир 386-й дивизии полковник Николай Филиппович Скутельник[20], военком старший батальонный комиссар П. П. Медведев, начальник штаба полковник Л. А. Добров, нач. политотдела старший батальонный комиссар А. Д. Ульянов – все они не знали, чего можно ждать от этих строптивых диковатых горцев. Говорить конкретно о 772-м стрелковом полке вообще не приходится – его командир полковник С. М. Чернышев, военком батальонный комиссар Бараев Муртуз Мухаметдинович, начальник штаба майор Якименко чувствовали себя едва ли увереннее, чем командование всей дивизией.

Тем не менее Лев Захарович, бывалый человек, тоже воодушевился пополнением и сгоряча заявил начальнику Генерального штаба Александру Михайловичу Василевскому: «Мы закатим немцам большую музыку». Но не зря в народе предостерегают: «Не кажи “гоп”, поки не перескочиш». «Закатывание музыки» началось с потери Феодосии. В приказе войскам фронта №12 от 23 января 1942 г. были проанализированы причины проигранных боев 15-18 января. Были названы имена виновных: «позорно бежавшего в тыл» командира 9-го стрелкового корпуса И. Ф. Дашичева, к тому времени уже арестованного; командира 236-й стрелковой дивизии комбрига В. К. Мороза; командира 63-й горнострелковой дивизии П. Я. Цендзеневского и других.

Получается, что во всей 386-й дивизии и, в частности в ее 772-м полку, сложилась тяжелая обстановка, вызванная чисто человеческим фактором, который Лев Захарович Мехлис объяснял засильем там кавказцев. В наскоро, а главное исключительно по месту, сформированную дивизию попали дремучие и несознательные мужики с затерянных горных аулов, заботящиеся только о своей шкуре и не понимающие общенародного интереса. Простые, хотя и хитрые, они искренне полагали, что до них война не доберется, а значит, она их не касается и им воевать не нужно. Попав в Красную Армию, они откровенно игнорировали всё, что им пытались привить и чему научить. Еще на стадии обучения в полковой школе они не скрывали своих настроений и наплевательского отношения к командирам и соратникам.

Конечно, бить тревогу и рассредоточивать эту братию надо было еще там. Но тогда выходки закавказцев стерпели, полагая, что они побузят и притрутся, мол, никуда не денутся. Это явление носило местный характер, и оно было бы ликвидировано, если бы воинские части формировались по интернациональному признаку.

Но столь же нездоровая, небоевая обстановка сложилась и на всем фронте! Если уж командиры корпусов и дивизий бросают солдат и драпают в тыл, то чего можно ждать от остальных? Эта зараза была из разряда ползучих, она передавалась в низы мгновенно, едва там узнавали об изменах со стороны высших офицеров.

Позже дезертиры оправдывались, что «для прорыва позиционной обороны немцев требовались штурмовые группы из хорошо подготовленных бойцов, а не “национальные” дивизии», к которым относилась и 386-я стрелковая дивизия со своим целиком кавказским 772-м стрелковым полком. В их оправданиях был резон, конечно, не снимающий с них вины, но, по крайней мере, объясняющий их панику и бегство.

Конечно, тенденция обнаженной трусости и бегства проникла и в оборону Севастополя. Сдачу этой крепости нынешние историки называют предательской. Об этом, например, открыто пишет Виктор Борисович Воскобойников в статье «Предательство защитников Севастополя в 1942 году»[21]. Автор нисколько не фантазирует, история свидетельствует, что так оно и было. И выжившие участники тех событий об этом свидетельствуют.

Ну а дальше было то, что происходит в любом самопроизвольном процессе: волна безнаказанной трусости и предательства, покатившаяся сверху, дошла до рядовых солдат. Растерявшемуся и лишившемуся управления рядовому составу ничего не оставалось, как последовать за подавшими дурной пример командирами высоких рангов.

В наши дни героизм рядовых защитников города справедливо противопоставляется поведению командования Севастопольского оборонительного района, которое благополучно эвакуировалось в последние дни обороны. Какой позор! Однако эвакуация высшего командного состава попавших в окружение крупных соединений Красной Армии на заключительном этапе их сопротивления считалась тогда нормальной. Вот в чем все дело!

Пожалуй, что касается сухопутных защитников Севастополя, то для них это был самый бесперспективный, самый страшный котел во всей истории Великой Отечественной войны. Сравнение его со Сталинградом и Курской Дугой дает понимание того, что там хотя бы теоретически можно было отступить, прорваться. Сухопутным же защитникам Севастополя отступать было некуда, за ними простиралось холодное безжалостное море. Вот в такой переплет попал Борис Павлович.

Всего за время обороны Севастополя – с ноября 1941 по июль 1942 года – советские потери убитыми и пленными составили 156 880 человек (согласно данным от генерал-полковника Г. Ф. Кривошеева[22]). Борис Павлович вместе со своим взводом продержался там почти полтора месяца: январь и треть февраля 1942 года.

Плен

Предательство «кавказцев»

В складывающейся ситуации кавказцы, животным чутьем уловившие общие тенденции, что советские войска находились не в лучшем положении и что в любой момент их могли окончательно прижать к морю и расстрелять, не выдержали и взбунтовались. Обвинив командование взвода и персонально Бориса Павловича в том, что их плохо кормят, что вовремя не доставляют еду, держат на голодном пайке, они пригрозили расправой, если помкомвзвода не исправит ситуацию.

На войне, вообще, все время хотелось спать и есть, потому что расход сил был таким, что солдаты не успевали восстанавливаться. Прием пищи был важен не только тем, что позволял насытиться, – он служил и коротким отдыхом, и возможностью поговорить с товарищами, перекинуться шуткой, сбросить с себя напряжение. Эти короткие минуты ненадолго возвращали людей к мирной жизни. Поэтому полевые кухни фактически были центром жизни боевого подразделения. «Солдатская заповедь: подальше от начальства, поближе к кухне», – говорил лейтенант Александров (он же Кузнечик) в фильме «В бой идут одни старики». Своя правда в этой фразе есть.

Вот слова Бориса Павловича на этот счет:

«Мы все знали, сколько положено хлеба и сахара в дневном пайке, хотя зачастую и не получали его. Сколько положено рубашек на год, хотя нередко забывали, когда нам меняли их. Мы твердо знали и никогда не сомневались в том, что враг будет разбит и победа будет за нами. Не знали только одного – сколько каждому из нас оставалось жить».

Но нет смысла писать о том, как должны были кормить солдат на фронте – тут, под Севастополем, все нарушалось, все было не так и все работало плохо. Еду защитникам привозили морем, а значит, все зависело от погоды... Этим все сказано – то шторм мешал доставке, то в ясную погоду немцы бомбили морские транспорты.

Никакого запаса еды в расположении подразделений не было, официально не было. Но иногда в ротах командиры любыми правдами и неправдами умудрялись делать запас хлеба. Все же кружка горячего чая и кусочек хлеба могли сойти бойцам за кой-какой ужин.

Не то чтобы Борис Павлович испугался угроз от кавказцев, но обеспечение питанием было его прямой обязанностью как помощника командира взвода, и поэтому он, молодой и совестливый боец, дабы не усугублять конфликт, отправился в расположение роты на поиски запаздывающей полевой кухни. Собственно, ее не было уже три дня, но и теперь она не прибыла в срок. Он сам был голодным. Но он также отлично знал положение дел с доставкой еды прижатым к морю солдатам... Тем не менее крепко надеялся на пару-тройку буханок хлеба, которую можно было взять у ротного... Вот за ними он и пошел.

Перебежчики, дабы им не помешали удрать с фронта, прибегали к разным хитростям. Порой даже придумывали очень остроумные тактики, позволяющие не только самим уйти, а еще и других с собой привести – явиться к врагу не с пустыми руками. Вот В. Карпов в повести «Взять живым» описывает такой случай. Один солдат задумал перебежать к врагу. Для этого он уговорил нескольких простоватых товарищей самочинно пойти за «языком», якобы за «языком». Сказал, что за эту полезную инициативу они получат награды и даже отпуска домой. И все бы негодяю удалось, да его маневр вовремя просчитали другие бойцы.

А в случае с Борисом Павловичем «кавказцы» поступили простодушнее – они просто устроили бунт, начали жаловаться на плохую кормежку, хныкать и скулить. Называй как хочешь, но своего они добились – помкомвзвода отбыл в роту решать вопрос с питанием. Бунтовщикам только этого и надо было. Пользуясь отлучкой командира и тем, что остальная часть солдат отдыхает, они бросили оружие и бежали с передовой.

Дальше рассказывает сам Борис Павлович.

«Я продолжал исполнять обязанности помощника командира пулеметного взвода, потому что командир наш все болел и болел. У нас было 4 станковых пулемета и 66 бойцов. Все за исключением меня и командира – нацмены. Только и слышалось со всех сторон вах-бах-чирими-гирими... Я, конечно, понимал их речь, но только не тогда, когда они говорили хором, да еще неразборчиво, да еще на диалектах. Так что добрую половину услышанного я не осмысливал.

Ну, там же положение на фронте ухудшалось, и это сказывалось на всём: на быте и на отношении солдат к службе, на отношениях между людьми. Хуже всего обстояли дела с общевойсковым порядком, потому что давало сбой абсолютно всё. Все режимы и расписания летели вверх тормашками, нарушались и не соблюдались. Наше снабжение провиантом и боеприпасами зависело от ветра, солнца и моря... Короче, порядок был ужасный... День дадут что-то поесть, а два дня – не дадут. В начале февраля вообще стало невыносимо, мы просто днями голодали.

А в это время меня как раз начали готовить к повышению, говорили, что пошлют на аттестацию, чтобы затем официально назначить командиром взвода. Ну, я воспринимал это как проявление доверия ко мне и одобрения моей службы. Дорожил таким отношением командования.

И вот как-то мы три дня крошки во рту не держали. Нечего было есть! Идем в роту, а там одни отговорки: то скажут, что немцы разбили кухню, то разбомбили транспорт с едой и он утонул, то еще что-то придумают... Как воевать? Нацмены начали коситься на меня:

– Камандир, кушать давай, тагда мы стрелят немцов, – и чуть ли не в драку ко мне лезут, я же один среди них был более-менее цивилизованный. Да еще они меня побаивались. А любого другого давно бы уже побили.

Я все время находился на поле боевого порядка. Так полагалось. Это у командира роты уже есть землянка, кой-какой персонал. А у нас была землянка на 7 человек: 6 бойцов и я, командир. Там был у нас еще командир отделения, конечно, но это несущественно. Порядок такой: 3 человека спят, а 3 – дежурят возле станковых пулеметов.

Стало темнеть, и я решил сходить к ротному, надеялся хлебом у него разжиться. Даже хотел выпросить за все пропущенные дни! Сам оголодал сильно, это правда. Приготовил плащ-палатку, чтобы завернуть буханки, потому что на улице мороз стоял, мелкий снежок пролетал.

Мы дислоцировались на курганчике, это холм такой, а внизу у нас было основное хозяйство, куда приезжала кухня. Там к кухне подъезжал старшина с повозкой для продуктов.

Выбрал я удобный момент, сказал бойцам:

– Схожу в расположение роты, напомню насчет питания. Может... как-то... – неопределенно буркнул напоследок, боясь давать твердые обещания.

Взял свой пистолет, плащ-палатку. Иду. Автомат у меня тоже был, но я же надеялся еду нести. Зачем он мне в этом случае?

А оно же февраль месяц, 10-е число, мороз. Зима в том году была суровая. Местами снег лежал, а местами голая земля чернела. Вокруг колючие кустарнички, горная растительность.

Увы, возвращался я без конкретных сведений о полевой кухне, которой нигде не было, и без хлеба, предвидя новые оскорбления и угрозы от старых горцев. Конечно, ничего бы они мне не сделали, но я очень глупо себя чувствовал, когда слышал нападки и ругательства в свой адрес. Авторитет моей должности на них не действовал.

Ну как я должен был себя вести? Дурацкое положение...

Теперь уже не помню, сколько длилась моя отлучка. С учетом того, что я говорил с ротным, прошло не меньше часа, может, полтора часа, пока я сюда-туда ходил.

Иду назад, думаю, как меня встретят голодные деды и что я им скажу. Вскользь боковым зрением заметил бойца, что стоял сбоку под кустиком, отвернувшись от тропы. Ну понятно, что он там делал... Пока я присматривался к нему, пытаясь узнать – потому что ночь и темень, – мимо меня прошло еще два бойца, которых я сразу не заметил. Они словно из-под земли выросли.

Поравнялись, прошли мимо... И вдруг я почувствовал удар по голове и провалился в беспамятство.

Но я был в ушанке! Вот счастье, что была зима. Если бы я был в пилотке, так точно погиб бы.

Потом сознание вроде бы начало проясняться, и я понял, что лежу на земле, но говорить и двигаться не могу. Мне трудно было понять, что происходит, так как атаки мы не ждали. Разве я мог подумать, что в наших окопах появятся немцы? Тогда мы о таком и не слышали.

Очнулся окончательно далеко в стороне от того места, где меня настиг удар. Чувствую, что руки связаны, а в рот мне пихают кляп. От того, что меня тормошили, я и пришел в себя.

Я понял свое положение. Понял, что не в состоянии сопротивляться – около меня находилось три человека. Сразу трудно было понять кто они – враги или свои. Их одежда... Двое из них были в нашей форме. А тот, что стоял у куста, был в гражданской одежде и в немецкой плащ-палатке, он оказался татарином, крымским.

Я все еще не понимал, кто они и что со мной делают. Но тут мне надели веревку на связанные руки, сказали “komm!” и повели в сторону от наших позиций. Тут только до меня дошло, что я попал в руки разведгруппы захвата – они пришли к нам за «языком»... – проникли через нашу передовую и меня захватили! Невероятно.

Так мы шли и шли...

Какое-то время спустя к нам присоединилась еще одна группа – их группа прикрытия, все с автоматами. Мне все стало понятно – они нашли слабое место, где был стык между нашими частями, и проникли в него».

Тут мы прервем рассказ Бориса Павловича, чтобы сказать следующее. То, что на такие уловки часто шли немецкие разведгруппы, подтверждает автор воспоминаний «Не померкнет никогда». Там он пишет: «Группы немецких автоматчиков, переодетых в красноармейскую форму, вновь и вновь пытались прощупывать стыки наших частей. Мне это было знакомо еще со времен защиты Одессы». Но эти воспоминания вышли в свет только в 1969 году... А тогда, во время войны, никто о такой тактике врага не знал, кроме, возможно, узкого круга военачальников высокого ранга, таких как Крылов Николай Иванович, автор названной книги, – советский военачальник, дважды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза.

В то время, о котором рассказывает Борис Павлович Н.И. Крылов был начальником штаба Приморской армии. В этой должности прошел от начала до конца оборону Одессы и оборону Севастополя. В начале января 1942 года он был тяжело ранен во время выезда в войска под Севастополем, и подлежал эвакуации, однако по настоянию командующего армией генерал-майора Петрова был оставлен в городе. В конце марта вернулся к штабной работе, но незалеченная рана потом всю жизнь причиняла боль. Эвакуирован из города в последние дни обороны со штабом армии на подводной лодке.

Да, таким людям позволили эвакуироваться из-под Севастополя, потому что попадать им в плен было нельзя.

Однако продолжим слушать нашего рассказчика.

«Я все понимал, но сделать ничего не мог. Что же, ведут они меня... А я все прикидываю и прикидываю: как да что? Знаю, что против нас стояли румыны, и вдруг по бойцам из группы прикрытия вижу, что это немцы. Откуда они тут взялись, куда ведут, чего от меня хотят?

Меня они не толкали, не подгоняли, на меня не покрикивали – молча схватили и молча вели. Все. Правда, перед этим сильно помяли... Для порядка, чтобы я не вздумал сопротивляться.

Приводят меня куда-то... Это же ночь. Далеко там, они долго шли по оврагам, по пригоркам, по тропам пришли в какое-то село. В помещении, куда меня завели, располагался какой-то штаб...

Я только переступил порог, как вдруг услышал вскрик, то ли радостный, то ли огорченный. Поднял голову и вижу, что в сторонке под стеной сидят три моих бойца, которые в окопе дежурили у пулемета. Я их фамилии до сих пор помню: Атчибесов, он из Освещенска[23], и два армянина – Погонян и Антонов. У последнего только фамилия русская, а сам он армянин. Те двое были постарше, а этот, с русской фамилией, – самый молодой из них.

Не знаю, каким был мой взгляд, но на их лицах прорисовалось удивление, особенно, когда они обратили внимание на мои связанные руки.

– Что камандир, ты тоже решил драпать? – простуженно прохрипел Атчибесов.

– Сволочи вы, – это слово прозвучало тихо, но то, как я на них посмотрел, говорило о несостоятельности такого предположения.

– Наверное, он вернулся, увидел пустой окоп и пошел нас искать, а тут его и сцапали, – принялись они обсуждать между собой то, что случилось со мной.

Оказалось, что наши кавказцы за время моего отсутствия перебежали к врагу и теперь сидели тут именинниками, в уверенности, что смерть им не грозит.

Бегство кавказцев было не главной бедой, – рассказывая, Борис Павлович качал головой и старался быть объективным. – Наше положение многим казалось безнадежным и людей, лишенных гражданского долга, могло превратить в трусов. Но сдать врагу своих товарищей, все сведения о них – это уже была не трусость, а предательство. Правда, они ничего чужого с собой не взяли, не навредили спящим, просто ушли и все. Не захотели воевать.

Я не сомневался, что до моего появления их уже допрашивали, наверное, отнеслись более-менее сносно, вот они и радовались.

Ну, я тогда им там нагнул мата, этим воякам... Ведь из-за них меня тоже будут считать предателем. Понимаешь, как получилось? А на самом деле, если бы группа захвата знала, что к ним перебежали 3 бойца, так они бы меня не брали. Я же знал не больше этих перебежчиков. Немцам незачем было бы рисковать.

Я стоял посреди небольшой комнаты, сзади меня сторожил переодетый татарин, остальные прошли дальше в приоткрытую дверь. Теперь там слышались голоса, и я постарался прислушаться и понять, о чем идет речь. Говорили по-немецки. Я только понял, что этих 3-х допросили и взвешивали нужен я им после этого или нет, допрашивать меня или нет.

Но я-то понимал, что уже не нужен им! «Вот все, – думаю, – сейчас меня выведут на улицу и расстреляют. И правды никто не узнает, все будут думать, что я был заодно с перебежчиками». И так мне страшно стало! Как же так – так глупо погибнуть, да еще оболганным?! Это же невозможно!

Потом кто-то сказал, что меня все-таки надо предъявить командованию, не зря же они ходили в разведку. Мол, надо ценить свою работу, а то получится, что они не выполнили задание. А еще я понял, что утром меня отведут в гестапо.

Меня даже в ту комнату не заводили, просто увели и поместили отдельно от моих кавказцев, потому что они перебежчики, а я нет, я захваченный в разведке. И больше я своих пулеметчиков никогда не видел.

Я забыл сказать, что еще при задержании меня обыскали и забрали оружие, документы, да почти все... А тут уже не обыскивали.

В закрытой комнате какого-то подвала я был один... Правда, мне дали поесть! Но всю ночь я не спал, все думал и думал, почему такое несчастье случилось именно со мной. Обидно было на такую судьбу. Конечно, этим перебежчикам немцы, если не дураки, будут доверять больше, потому что те добровольно к ним пришли, а я нет. Приблизительно так обмозговывая каждую закавыку, я готовился к допросам... Гестапо – не шутка.

Но и утром меня не допрашивали, только опять дали поесть. Обходились со мной мягко. С учетом, что это враги, так и пожаловаться было не на что.

Затем вывели из подвала, и на улице я увидел большую группу таких же пленных, как сам. Позже посчитал – всех вместе нас было 12 человек. Нас выстроили в колонну и повели. Куда? Неизвестно. Видел я только, что вели нас не немцы, а румыны. Их язык я хорошо понимал, поскольку в Кишиневе слышал его от дворовой ребятни. Возле тех детей и выучил его немного. Из конвоирских переговоров между собой понял, что нас ведут в Бахчисарай, в гестапо. Это километров 50 ходу, очень далеко».

Борис Павлович понял, что ему некоторым образом повезло. Если бы сдавшиеся в плен «кавказцы», нерадивые бойцы его взвода, не выложили немцам всю информацию добровольно, в первый же вечер и с наиполнейшим откровением, то эту информацию выбивали бы из него, взятого в плен в качестве «языка». «Языку» бы немцы не верили так, как перебежчикам, подозревали бы в запирательстве и допрашивали бы с пристрастием.

И их бы не интересовало, что тот, кто сидит в окопах, на позициях, ничего секретного знать не может и сказать ему нечего. А так... эти перебежчики... С точки зрения немцев, они, безусловно, хотели выжить, потому и бежали от своих, очень сильно стараясь пригодиться противнику, и, действительно, рассказали все, что знали. Они словно прикрыли Бориса Павловича от неприятностей, потому что после них он оказался для разведчиков ненужным балластом, и его вообще допрашивать не стали, а прямо передали по инстанции и все.

И второе понял Борис Павлович, что раньше вызывало у него негодование: боец тем надежнее, чем меньше знает о планах руководства. Так и для него лучше, и для всех.

Но пока что у него впереди лежал долгий путь, и его надо было пройти.

Дорога в гестапо

Борис Павлович передвигался тяжело – у него еще не восстановилось дыхание, болели ушибы и травмы, отчего он прихрамывал – как оказалось, при падении он расшиб ногу о камень – и отставал от колонны. Шедший сзади румын время от времени подталкивал его прикладом, правда, без криков и нервозности, а как-то рутинно, привычно.

Но уже скоро обстановка терпимости к пленным изменилась, и конкретно к Борису Павловичу у некоторых конвоиров появилась злоба и желание мстить. События развивались так:

«Едва мы отошли от места, где нас держали ночью, как старший конвоя, сержант, скомандовал остановиться – оказывается, он решил нас обыскать и забрать наши ценности. Ну не злыдень?! Какие ценности могли быть у пленных?

У меня был хороший складной нож и добротное, почти новое белье. Эти вещи мне никак нельзя было терять, без них я бы пропал в февральские морозы. Поэтому я не позволил себя обыскивать. Конечно, я рисковал тут же расстаться с жизнью, но... так получилось. Понимаешь, я видел, что немцы – это солдаты. А румыны – это сволочи, цыгане. Я считал ниже своего достоинства этой погани покоряться. Когда старший конвоя подошел ко мне, я тихо сказал ему по-румынски:

– Я из Кишинева, понял! Тронешь – тебя найдут, – он выкатил на меня глаза, но тут же отступил. Но по его взгляду я понял, что он может попытаться отомстить мне. Дорога-то длинная.

Остальные пленные молча покорились. Их ограбили и нас повели дальше.

Я тихо спросил у того, что шел рядом со мной, кто они такие. Ой, долго все рассказывать...

Итак, кто они... Это были попавшие в плен советские десантники. Их забрасывали на оккупированную территорию с самолетов для диверсионной работы. Но немцы, зная эту тактику, охотились за ними вовсю. Некоторые из десантников успевали выполнить задачу, а других немцы хватали прямо после приземления и тут же расстреливали, на месте.

А эти, что шагали со мной рядом, были из тех, что скрывались в горах. То ли они уйти к своим не успели, то ли у них были другие задания – не знаю. Немцы считали их партизанами. Поэтому не расстреляли, а вели в гестапо на допрос. Хотя были и настоящие партизаны, держащиеся отдельной группкой.

Ну ведут нас, значит. А этот старший конвоя все заходит ко мне то с одной стороны, то с другой, чтобы напугать меня и заставить бежать, а затем выстрелить мне в спину. Я его сразу понял! Нет, думаю, я даже под кустик ходить не буду – кустиком у меня будешь ты.

Потом он начал открыто угрожать:

– Я тебя, дерьмо, убью сейчас, – наверное, проверял меня, пойму я или нет, потому что говорил по-румынски.

– Хочешь живым остаться, отойди, – сказал я, понимая, что мне нельзя показывать страх, иначе он сам бояться перестанет.