Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Короче, держался я как мог. Ну, дошли мы.

Пригнали нас в Бахчисарай и сдали охране какого-то заводишка по производству мелких резиновых изделий, в том числе презервативов, если говорить точно. Там у них в подвале был ледник, укрытый соломой. А в другом конце ледника лежала сухая солома, запасная. Туда нас и бросили.

Ледник надежно закрывался, тем более, что он был на территории охраняемого объекта. Там уже были и другие пленники.

Держали нас в леднике 4-е дня, каждый день по одному выводя на допрос. Вызвали и меня. Спрашивают, где меня взяли, что я там делал... Ну, это я сказал, разведчики-то доложили это и без меня. Дальше спрашивают фамилии командиров. Я понимаю так, что мои дезертиры им это уже доложили, и гестаповцы просто проверяют меня. Что я мог им ответить, если даже фамилию командира дивизии не знал? Это они ее, думаю, знали! Я знал фамилии командира полка, командира батальона, командира роты, командира взвода – все! Больше я ничего не знал, я ведь был даже не пешкой в большой игре, а «пешкой во степи» – просто солдат.

Меня не били, мне не угрожали. Просто выслушали и сказали:

– Уходи, – а потом кому-то в сторону: – Nimm ihn zurück, – значит, отведите его назад.

Гестапо есть гестапо – 3 дня нам не давали ни есть ни пить. Ну, в качестве питья выручал лед, мы откалывали от него кусочки и сосали. А без еды было плохо, холодно. Мы зарывались в сухую солому и кое-как согревались.

На 4-е сутки вывели всех во двор, разделили – кого-то оставили ждать своей участи, в том числе и меня, а десантников и партизан повели на расстрел. Нас, пятеро оставшихся людей, отвели в помещение и хорошо накормили, вдоволь, а затем повезли в общий лагерь, в Симферополь, где сдали.

Да еще же как в лагерь сдали, в каком состоянии... Мы же были отощавшие, исхудавшие... ну, живые трупы. Не шутка – сколько настрадаться, сколько страха натерпеться... Да пройти 50 километров! А как я себя чувствовал морально? Представить трудно, что я передумал и что пережил. Из моих слов никто, никто не ощутит того, что я тогда ощущал, в какое я попал положение...

И лагеря я очень боялся, не скрою. Я понимал свое положение, понимал, что в лагере делается... Чтобы это выдержать, требовалось мужество. А откуда ему было взяться у меня, отощавшего, сильно избитого?

Если бы были свидетели произошедшего... Если бы были люди, способные засвидетельствовать правду, я бы так не мучился, не казнился бы, а нес бы свой крест со спокойной душой, мужественно. Понимаешь, честный человек тогда становится героем, когда знает, что друзья ему верят. Но если ты подозреваешь друзей в непонимании, тогда крылья тебя не поднимут...

Героем я не стал, однако сумел выжить, не запятнав себя ничем».

Последние слова Борис Павлович произносил уже сквозь слезы и всхлипы – сильно плакал. Ему нестерпима была мысль, что его взяли в плен в качестве «языка». Это что такое, вообще, «язык», как его расценивать? Как плененного в бою? Нет. Как сдавшегося? Черт возьми, конечно, нет! Наверное, как попавшего в плен в состоянии контузии. Ведь не будь он травмирован, то мог бы принять бой, отстреливаться. Ну, что-то предпринять...

А так при задержания его серьезно травмировали, так что рана долго кровоточила и болела, голова кружилась и его слегка подташнивало. Боль в колене он почувствовал позже, когда чуток голова унялась и сознание прояснилось.

Теперь, после всего прочитанного и услышанного, не трудно представить оглушенного Бориса Павловича и 3-х вражеских разведчиков над ним. Все произошло быстро и внезапно. Борису Павловичу даже показалось, что он не терял сознание и что его сразу же подняли и повели. Но, конечно, это было не так.

Иногда Борис Павлович позволял себе чуть большую откровенность, чем перед диктофоном, и тогда рассказы его бывали подробнее. Вот в выступлении на телевидении он говорил так:

– Я пришел в сознание, шевельнулся, и они от меня отступили. Вдруг послышалась знакомая речь. Мне показалось, что я еще подросток, нахожусь в Кишиневе среди румынской детворы... Только почему они кричат такие странные вещи? «Ridică-te! Repede!» – орал румын и бил меня прикладом в плечо. «Aufstehen! Schnell!»[24] – повторял он по-немецки для верности. С трудом приподнявшись и опершись на локоть, я оглянулся, припоминая, куда попал и что происходит. Тут обнаружил, что у меня связаны руки. В голове шумело, мысли путались, перед глазами все расплывалось кругами, как в тумане. Я различил мужские фигуры, сообразил, что нахожусь под прицелом. Причем целящийся в меня солдат – наш, советский! Тогда только мне начала приоткрываться правда о моем положении. Я попытался закричать, понимая, что наши бойцы еще где-то рядом, но почувствовал кляп во рту, который не смог выплюнуть.

«Nu țipa că te aud![25]» – сказал я по примеру румына по-румынски, затем повторил эту фразу сначала по-немецки, а потом по-русски. Я едва слышал собственный голос, но главное, что меня услышал румын. От его тычков я окончательно оклемался и встал на ноги.

Так Борис Павлович попал в плен.

В кутузке он смог промыть раны на голове и на колене тем, что было в его индивидуальном пакете, и кое-как перевязать их. Если бы ему не дали еды ночью и утром, он, три дня голодавший до этого, не дошел бы до Бахчисарая.

О Севастополе времен Великой Отечественной войны написано и рассказано много, много исследовано архивов, тем не менее история его героической обороны летом 1942 года содержит достаточно белых пятен. Одно из них – это отказ в эвакуации защитникам города, которые до этого почти год успешно отражали атаки врага, несмотря на тяжелые лишения и потери.

Факты говорят о том, что тогда высшее командование Рабоче-крестьянской Красной Армии попросту оставило на произвол судьбы одну из своих наиболее хорошо подготовленных, с огромным боевым опытом группировку войск. Командование драпануло морем, а солдат бросили на съедение фашистам.

Вопрос, почему в июне-июле 1942 года не была организованна эвакуация севастопольского гарнизона, до сих пор остается открытым. На него нет ответов. А ведь фактически героическим защитникам было отказано в возможности сохранить свои жизни и в дальнейшем сражаться с врагом на других участках огромного советско-германского фронта.

Увы, Крым в начальный период Великой Отечественной войны стал по-настоящему роковым местом для нас: вначале керченская катастрофа, а затем падение Севастополя, полная оккупация Крыма.

Вот так и получилось, что при полной осведомленности высшего командования Красной Армии подавляющее большинство героических защитников Севастополя в итоге оказались во вражеском плену...

Значит, плен, хоть так хоть иначе, никак не обошел бы и Бориса Павловича, разве только в случае его гибели. Не попади он в плен 10 февраля, так попал бы летом... Он был обречен на эту долю самим ходом событий, решениями высшего командования. Но тогда он не знал этого, и после войны не сразу узнал правду, и всю жизнь чувствовал себя так, словно на нем стояла черная метка, словно был он виноват перед побратимами и перед Родиной в самом подлом преступлении, в измене.

Он даже мысли не допускал, что это не он предал, а его предали! Измена имела место, но со стороны командования Красной Армии против него! Кто знает, возможно, это незнание спасло его от страшного разочарования и горечи. Впрочем, это вряд ли были бы менее травмирующие чувства.

Симферопольский лагерь

Ну привезли в лагерь, выгрузили их... Борис Павлович еще был очень плох. Со временем оказалось, что травмы его не так безобидны, как он думал вначале. За ударом в затылок вскрылось сотрясение головного мозга, а за разбитой ногой оказалась не просто ссадина, а серьезный ушиб сустава.

Двое из пленных после высадки из машины подхватили молоденького солдата и повели с собой чуть быстрее, чтобы он не отставал и чтобы немцы не увидели, что он в плохом состоянии – больных они просто достреливали.

До места, где содержали военнопленных, было далековато, и без помощи друзей Борис Павлович живым туда не дошел бы. По сути это был не лагерь, а какая-то человеческая свалка, так как тут пленных держали под открытым небом. Это была огороженная высоким проволочным забором часть территории, охраняемая снаружи кучей нацистов с лающими волкодавами, вот и все. Люди лежали на мерзлой земле, кое-где притрушенной сеном, сухим очеретом или хворостом. Кому повезло больше, тот располагался на досках, которых тут тоже было много. Впрочем, доски эти переходили от одного к другому, так как люди не могли все время сидеть на месте и стеречь их.

Опекающие Бориса Павловича красноармейцы сразу же нашли свободную доску и пристроили его на ней. Затем пошли в поисках медсестры – такой же пленной, как они сами. Конечно, немцы никакой помощи пленным не оказывали, люди сами выходили из положения как могли.

Медсестра нашлась, но пришла с пустыми руками.

– Я могу осмотреть вас и сделать перевязку, но только если вы найдете индивидуальную аптечку, – смущаясь на последних словах, сказала она. – Свои запасы я давно израсходовала.

– Да, у меня еще немного осталось, – Борис Павлович достал пакет и подал девушке.

– Дайте скачала осмотреть вас, – сказала та.

Красноармейцы окружили раздетого до пояса Бориса Павловича, чтобы он не простудился на ветру. Медсестра прослушала его дыхание, долго пальпировала спину, особенно позвоночник.

– Больно? – нажимая, спрашивала все время.

– При сильном нажатии больно, а так – терпимо.

– Вас, наверное, избили в гестапо? На вас живого места нет, вы весь в ссадинах.

– Нет, в гестапо не били, к счастью, – растеряно сказал Борис Павлович. – Это, наверное, при задержании. Я тогда потерял сознание...

– Понятно, – буркнула она, – и вас вовсю напинали...

Затем он оделся и оголил колени, которые оказались в еще более плачевном состоянии. Понятно, что когда его сбили с ног, то он, сопротивляясь, упирался коленями в землю. А почва в Крыму известно какая: каменистая, жесткая, да еще смерзшаяся на февральских морозах – чистый напильник. Пришлось потерпеть, пока медсестра обрабатывала ссадины йодом.

– У вас легкая контузия с сотрясением мозга и множественные ушибы, – констатировала она. – К счастью, это не смертельно опасно. Но все равно надо сделать обезболивающий укол, тем более что для пользы дела лежать вам придется на доске, а она жесткая.

– Да, жестковато, – пошутил Борис Павлович. – Да и натерпелся я боли уже...

– Надо беречь себя, – буркнула медсестра.

Девушка немного помассировала ему спину, ноги – прямо через одежды. «Все равно будет польза от прилива крови к больным местам» – пообещала она. Затем уколола анальгетик, перевязала колени, чтобы они не мерзли и быстрее заживали, и ушла.

Переворачиваясь то с боку на бок, то на живот или спину, меняя позы, Борис Павлович лежал на той доске недели две. Когда ему приходилось отойти в скрытое место за бугорок, товарищи сохраняли его доску нетронутой. Это просто счастье, что тех, кто был ранен или контужен и не мог встать, немцы первое время на работы не гоняли. Но о работах – позже.

Кормили пленных плохо, да и то – раздавали еду через проволоку, не заходя внутрь. Получалось, что перед кормежкой у проволоки скапливалась толпа, и слабому человеку пробиться-протолкаться через нее было невозможно. Сначала красноармейцы пытались добывать и приносить Борису Павловичу его порцию еды, но быстро отказались от этого варианта – немцы не давали в одни руки по две порции, да еще угрожали расправой. Наконец, договорились, что каждый из них будет делиться с Борисом Павловичем ложкой от своей порции. Таким способом его кое-как продержали эти две недели, хотя и сами были голодные.

Бедному Борису Павловичу было стыдно, что он обирает товарищей, живет за счет их порций. Но что было делать, если боли в спине не проходили и он чувствовал, что сам до раздачи не дойдет? Даже может упасть в толчее, и под ногами толпы ему спасения не будет.

Медсестра еще пару раз наведывалась, массировала спину, проверяла колени и подбадривала, что он вот-вот поднимется.

– Уже настает март, – щебетала она, – весна! Вся природа обновляется, а с нею и ваш организм. Теперь все у вас начнет заживать еще быстрее.

Наверное, так оно и было, потому что в один из дней Борис Павлович, возвращаясь из-за бугорка, почувствовал себя лучше. Ему даже показалось, что по нему пробежала бодрящая волна. Вернувшись к своим ребятам, он согласился побриться. Те обрадовались и тут же принесли осколок зеркала, мыло и лезвие. Жизнь возвращалась к Борису Павловичу.

Назавтра он, конечно, с помощью товарищей, пробился к раздаче и сам взял порцию еды. Это была победа! Каждый день к нему возвращались силы, он все больше смелел и даже начал закидывать нацистам фразы на непонятном для них языке – то на ассирийском, то на фарси, то на английском. Ему нравилось их озадачивать и ввергать в растерянность. Они ничего не понимали и только рассматривали странного военнопленного, однако то, что в его голосе не звучала агрессия, их успокаивало. Им казалось, что он что-то просит, и они его то чем-то подкармливали, то одаривали кусочком мыла, то угощали шоколадом или чистым бельем. А однажды даже дали одеколон! Этим добром Борис Павлович делился с товарищами, стараясь отблагодарить их за помощь.

Но вот рассказ самого Бориса Павловича:

«Все время я страшно горевал. Меня убивало то, что я попал в плен не в бою, не раненным, а при полном благополучии. Но – без свидетелей. Да еще эти перебежчики... Ну наверняка же подумают, что мы сбежали вместе... А ведь я ни в чем не был виноват!

Что обо мне подумают бойцы, мои товарищи? (И он опять начинал сильно плакать и сквозь слезы говорить что-то неразборчивое, где различались только слова “мир перевернулся... больше нет... а дети же спросят...”)

Сразу как мы попали в лагерь, немцы нас начали обрабатывать своей пропагандой. Уже на следующее утро мы услышали по громкоговорителю призывы переходить на их сторону. Немцы все время обличали социалистический строй, говорили о его бесперспективности... Многие начинали верить и соглашались воевать на стороне противника – их уводили в сторону, затем куда-то увозили.

(И опять Борис Павлович горестно повторял: “А что обо мне скажут? Они и на меня скажут, что я предатель, а я же нет... А кому я что докажу? Кто знает правду, кто видел? Где те свидетели? Чем я оправдаюсь, господи...)

Значит, попал я в лагерь... Надо было кое-как приспосабливаться. Ну, те парни, что опекали меня все время, пока я выздоравливал, со временем куда-то ушли. Наверное, записались на работу.

Там работы всем не хватало, пленных было больше, чем требовалось рабочих рук. Поэтому работали не все. Найти себе применение – это было удачей, иначе можно было с ума сойти.

К тому времени я немного присмотрелся к немцам и понял, что они тоже не все одинаковые. Были напичканные ядом гитлеризма, те были как... камикадзе. Они были отъявленные фашисты, пропитанные этой отравой... На пожертвование готовы были.

Но более умные, сведущие из немцев понимали, что к чему. У тех мышление было шире и глубже, качественно иное.

Ну, со временем возле меня появились новые люди – зрелые мужики из местных, крымчан.

А кормили нас так: два раза в день давали какую-то баланду. Видимо, где-то на складе были отруби, причем подгоревшие в пожарах. Эту гарь с них снимали и варили из них баланду. Хлеб тоже был из тех отрубей. Давали его по 300 гр. Но что это был за хлеб? Твердый, как камень.

Но отруби я мог есть. Ничего больше не оставалось. Иногда тем, кто работал, давали похлебку из убитых лошадей. Неизвестно, какой свежести там то мясо было. А остальным давали похлебку из костей. И то еще хорошо...

Кто там о нас заботился, что там для нас готовили? Думаешь, столовая была? Нет!

Это был пересыльный лагерь, который размещался в картофельном городке Симферополя. Это овощехранилище около вокзала.

Так, бывало, подходишь ты к раздаче, а тебя уже гонят, как скотину: давай, давай быстрее! Там же бочки стоят и баланда в них вонючая. Во что ты ее возьмешь, это никого не интересовало. Они могли тебе и в подол гимнастерки налить. Получил свое – проходи дальше.

А где было взять посуду, котелок или ложку?

Я плохо переносил такие условия, скотину вообще есть не мог. За то время, что я там побыл без своих друзей-красноармейцев, я зарос и опустился. Ходил исхудавший, грязный, морально убитый... Я же все время очень боялся – и лагеря и, главное, непонимания со стороны своих. Ведь у меня же не было оправдания!»

Участливые крымчане

Так прошел март и начался апрель. В закрытых от ветра местах уже можно было погреться на солнце, чем вольно или невольно пользовались пленные, чтобы помочь своим ослабевшим организмам.

– Лето на открытом месте мы не переживем, – сокрушались бойцы старшего поколения. – Нужна тень, иначе солнце просто убьет нас.

– Вот только заранее не надо на это настраиваться! – урезонивали их молодые бойцы.

Тут, в этих нечеловеческих условиях, где одинокого человека подстерегала гибель, в Борисе Павловиче начал меняться взгляд на коллектив – он понял его значение и силу. Человек ведь живет в окружении стихий, а спорить с ними нельзя, ибо это гордыня, смертный грех. Иными словами, это пагубное занятие. Стихиям можно противопоставить только равное им явление. Вот таковым и является коллектив. Значит, в коллективе человек обретает недостающую ему мощь. Объединившиеся друг с другом люди становятся сравнимы с природными силами.

Теперь он глубже, осознаннее понял и суть социализма, и суть советского человека и уверовал в них, на своем опыте убедился, что сила и правда – за страной победившего Октября. Понял и ту ненависть, которую питали капиталистические заправилы к его стране. Понял ее меру и причины. Теперь он не нуждался в советской агитации и разъяснениях, сам любому мог растолковать преимущества нового строя, в котором жил, который защищал в этой войне. Там, где все равны, обязательно появляется понятие справедливости, а где общество состоит из богатых и бедных, двух враждующих классов, о справедливости даже смешно говорить.

У него словно открылись глаза! Набившие оскомину непонятные слова, которые раньше он слышал от руководителей и партийных лиц, вдруг перестали быть абстрактными – обрели ясный и убедительный смысл.

Борис Павлович много думал об этом и открывал для себя все новые и новые истины. Например, он обнаружил, что в массе людей отдельному человеку легче стать незаметным, спрятаться. Именно так поступил его отец, когда бежал из Багдада. А с другой стороны, именно в коллективе, когда вокруг находится много мнений и идей и существует возможность непроизвольно их учитывать, индивидууму легче познавать мир и принимать правильные решения. Наверное, поэтому лично он раньше чувствовал оживление ума в городской среде, как будто из нее на него наплывали волны прозрений и пониманий, а в селе активность творческих мыслей снижалась. Зато в уединении его плотнее обнимала природа, и он с доверием растворялся в ней, лучше понимал ее.

Наступала пора цветения, которую можно было наблюдать даже на том несчастном, вытоптанном, истерзанном клочке земли, где их держали.

«В конце концов я там до того отощал, что уже еле передвигался. Меня так страшно водило из стороны в сторону, что я в любой момент мог свалиться на землю. Конечно, это меня не красило – так удачно отойти от травм, полученных при задержании, и вдруг все это пустить насмарку. Но мои внутренние резервы кончились и без посторонней помощи я уже справиться с ситуацией не мог.

К счастью, скоро возле меня появилось 3-е крымчан, из местных. Как они тут оказались? Немцы время от времени производили облавы и задержанных мужчин без разбирательства бросали сюда, за проволоку. Жены знали, куда попали их мужья, и приносили им еду и одежду. А немцы принимали передачи сколько угодно, без ограничений.

Поначалу эти крымчане звали меня нацменом. А потом видят, что я балакаю, речь моя без кавказского акцента, и спрашивают:

– Кто ты такой?

– Да я русский, – говорю, – с Украины. Я не нацмен.

Они покачали головами:

– Запустил ты себя... А давай мы тебя побреем?

– Давайте, – согласился я.

Они меня побрили, подстригли. Смотрят, удивляются:

– Да ты совсем молодой парень, красивый... А нам казался старым горцем!

Ну и они мне говорят:

– Ты места наши охраняй, а мы тебя немного подхарчуем, поможем окрепнуть.

Я, конечно, согласился.

Дальше они говорят:

– Ты пропадешь, парень. Надо тебе идти на работу.

Нас там было 5 тыс. пленных, поэтому работать никого не заставляли. На работу требовалось присылать только 2 тыс. человек, и ходили только те, кто без дела сидеть не мог по каким-то причинам.

– Какая работа? – засмеялся я. – Мне свет немил. Я еле хожу.

– Ничего, мы тебя поддержим продуктами, пока ты не встанешь на ноги. Но знаешь, природа суровая, заставляет за жизнь бороться. А тут еще война... Так что не опускай руки, мужайся.

Короче, так они и сделали, поддержали меня, подхарчевали, то хлебца давали, то еще чего-то, а также научили в этом аду ухаживать за собой.

– Немцы не любят нерях и доходяг, никогда такому не помогут, даже могут расстрелять, – научали они меня. – В любой ситуации старайся выглядеть чистым и опрятным. Ты должен бороться за жизнь до конца, понимаешь?

Как было не понимать... Но человеку для полета тоже крылья нужны, а у меня они были обрублены. Наверное, попасть в плен с боя, который ты вел вместе с боевыми товарищами, не так обидно и позорно, как такой плен, когда тебя одного вытащили из окопа...

Наконец, я собрался с духом, чуток окреп и уже мог идти на работу. Ну, собрался... А с чего же начинать?

Тут опять меня крымские парни научили:

– Как зайдешь получать баланду, присмотрись. Где-то там рядом пленные после еды начинают собираться на работу. Вот и ты так делай: подкрепись и иди к ним. На месте все увидишь, разберешься и сориентируешься. Главное, посматривай на КПП. Если оттуда зайдет малый конвой, то иди с ним. Маленьким партиям работников всегда перепадает кое-какая еда. А когда на работу приходит большое количество пленных, то... нет, только зря наработаешься.

Несколько дней я присматривался к тому, как пленные уходят на работу. Потом и сам попробовал. А там же уже были пленные со стажем, бывалые. Те расталкивали нас, неоперенных, лезли вперед.

Но как бы там ни было, а начал работать и я».

Работа в лагере

Лагерь все время пополнялся новыми пленными.

Измученные за колючей проволокой красноармейцы встречали новичков сочувственно, стремились узнать от них новости о положении на фронте, особенно если там были офицеры. После беспорядочной переброски фразами, спонтанно возникающей в таких случаях, новички разбивались на более мелкие группки и начинали вживаться в новое положение: кто-то почти плакал от досады и страха, кто-то скрипел зубами от бессилия, а кто-то хранил угрюмое молчание. Были и такие, что радовались плену, как единственной возможности уцелеть, хоть на время продлить жизнь.

Борис Павлович в таких случаях обычно сидел в сторонке и наблюдал за происходящим, представляя, каким был сам, когда его довели сюда товарищи. Раньше – до войны, да и на войне – он не бывал в полной беспомощности, и теперь, вспоминая начало плена и наблюдая за новыми попавшими в неволю красноармейцами, чувствовал теплую благодарность к тем пленным, что помогли ему вначале этого горького пути, и к крымчанам – без них он бы не выжил.

“Никуда я силой не проталкивался, не прорывался, ничего. Мне просто немного повезло.

Как-то через КПП прошел один немец в форме летчика и начал нас, собравшихся на работу, осматривать. Выбрал 4 человека, и меня в том числе, позвал идти с ним. Мы пошли, вышли за КПП, пошли по городу.

Идет он впереди нас, только оглядывается. Мы – сзади. Я начал подумывать о побеге. Убежать мне было бы не трудно. Но куда? Кругом глубокий немецкий тыл, кругом море. И у меня здесь нет никого знакомого, чтобы притаиться.

Да-а... Один в поле не воин!

И я не рискнул.

Идем мы дальше через весь город, он же небольшой. Дошли до окраины. Смотрю – самолеты стоят, истребители. Как и полагается – для маскировки в выкопанных специально ямах. Дальше виднелись финские домики – городок, где летчики жили.

Ну привел нас этот немец в летной форме к одному домику, оставил во дворе, а сам ненадолго зашел внутрь. Пробыл он там минут пять, потом вышел и ушел. А мы остались.

Вскоре из домика показался повар в белом одеянии и в колпаке. Окинул нас взглядом. А я же снова был выбрит крымчанами, чистенький, немного поправившийся, посветлевший лицом. И этот повар мне показал пальцем подойти к нему – komm сюда.

Думаю, правильно изложили мне друзья-крымчане психологию немцев, не любят они доходяг, все у них не по-нашему. Я и позже это замечал. Бывало, подойдет фриц к проволоке, за которой находятся пленные, хочет им что-то дать, ну, что-то оставшееся от его обеда отдать, так выберет самого здорового и чистого. Ему даст, а на остальных кричит:

– Вон, свинья!

Прямо непонятно: то ли у них чувства другие, то ли воспитание, то ли эстетика не такая – никакого сострадания, никакого милосердия к несчастным они не проявляли, никакого желания помочь. Полное бездушие. А сильного поддержат! Тогда-то я и понял, почему славян называют совестью мира. Действительно, без людей с человеческой душой мир превратится в страшный звериный хаос.

Завел меня повар на кухню, дал нож и корзину картошки – показал, что я должен чистить. А тех троих оставил на улице. Кто-то дал им задание пилить бревна и колоть бревна, на дрова значит.

На кухне стояли вкусные запахи... И бегала огромная овчарка, псина наученная, повара охраняла. У меня все время слюни текли, но, увы, этот повар оказался изувером, ничем меня не накормил.

Когда начался обед – а у них это все по расписанию, исключительно пунктуально, – он меня спровадил на улицу. Ну те трое моих собратьев тоже бросили работу – перерыв же. Обедом их тоже не накормили. Мы просто отдыхали. Сидим на солнышке, немцы ходят, наевшиеся... Немцев вообще хорошо на фронте кормили, а летчиков – особенно.

Вот они несут что-то из столовой и к нам обращаются, видя по нашим лицам и взглядам, что мы голодные:

– Зольдат, люсь, виль есн! (Солдат, русский, будешь есть?)

– О, давай! – обрадовались мы.

Как увидели эти летчики, что такие молодые крепкие мужчины некормленые сидят, что пленные солдаты голодают – и тут их пробила жалость к нам. Известно, они воевали в воздухе, меньше видели крови и смертей, чем пехота, так и очерствели меньше. Давай они из тумбочек выгребать и тащить к нам все свои запасы и остатки! И бутерброды заветренные, и недоеденные консервы, залежавшиеся норвежские сардинки. Господи, ну как мы радовались, что летчики неожиданно оказались такие душевные!

– Nimm es! Nimm viel mit. Du wirst gut essen (Бери! Бери много. Будешь кушать хорошо), – развлекались они.

Набрали мы себе еды вдоволь, сколько смогли унести. Я нагрузился так, что еле дотащил свой вещь-мешок – мне же надо было и других накормить. Ну как мне было отказываться, если я знаю, что в лагере были такие, что страшно страдали от недоедания? Принес им на несколько дней запасов: консервы рыбные, хлеб, еще что-то. А хлеб у немцев был интересный, с консервантами, еще 1936 года выпечки. Твердый, но съедобный. Да нам не приходилось перебирать харчами.

Повеселели мы. После обеда опять работали на тех же местах: я чистил картошку, хлопцы пилили-кололи дрова. И опять в конце работы повар не дал мне поесть. Так что немцы разные бывали... Повар оказался сволочью.

Привел нас в лагерь тот самый немец, что и забирал, сдал чин по чину.

Ну, раздал я в своем кругу принесенные угощения, конечно, часть и себе оставили. После этого дней 5 не ходил на работу – у меня была еда и я себя поддерживал.

С тех пор и пошло дело, я начал оживать. А чтобы не так противно было на немцев работать, я придумал поворачивать все так, что работаю для своих – взялся других пленных опекать, приносить им еду, подкармливать. Я вдруг остро понял истину, что человек рождается, чтобы жить для других. Вот здесь она мне очень пригодилась, помогала выживать, не отчаиваться. В лагере много было больных, слабых, немощных, кому требовалось внимание сильных людей, добрых людей. Вот ради них я и старался. И вообще с тех пор я всегда находил возле себя кого-то слабее, кто нуждался в помощи, и старался выживать ради них.

Ну, короче, все время много работал. Но не всегда мне везло. Когда как попадало, бывали хорошие бригады, но бывали и не очень. Это ведь был пересыльный лагерь».

Страшная правда

Потом Борис Павлович работал и в других местах. Севастополь еще не был взят, и он не знал, что там происходит.

Тем временем немцы из пленных организовали лагерь рабочих батальонов, чтобы строить дороги. Ну, эти горные дороги, которые просто камнями выстилали, чтобы топкой грязи не было. Борис Павлович попал в район села Биюк-Каралез[26], это вроде Южный Каралез или что-то подобное. Там они работали.

И вот в один из дней в лагерь пригнали особенно большую группу солдат, среди которых Борис Павлович увидел знакомые лица. Это были бойцы из его 772-го стрелкового полка во главе с некоторыми офицерами. Они-то и рассказали ему правду о последних днях Севастополя.

Оказалось, что немцы его взяли, почему и пленных так много появилось – защитников Севастополя не смогли вывезти из окружения. Офицеры удрали на подводных лодках, а солдат бросили. Да каких солдат? Проверенных и стойких, преданных своей стране. Позор!

И они все оказались в плену. С горечью однополчане рассказывали Борису Павловичу обо всем этом, о последних днях выдохшейся защиты... Борис Павлович невольно сравнил свое положение с положением этих преданных солдат... Враги вырвали его из боев и это он ставил себе в укор... Но этих людей, кто до последнего мгновения оставался в окопах, с оружием в руках, не в чем было упрекнуть. Какую горечь должны они испытывать от такого откровенного предательства?! Солдаты ведь были в совершенно беспомощном состоянии и не могли обороняться, ибо попали в настоящий капкан: стрелять было нечем, есть-пить нечего и бежать некуда.

Как выживать и за что после такого предательства бороться? Можно ли его простить своей стране?

И тут же Борис Павлович понимал, что такое предательство простить можно, ведь не обязательно погибать всем в безвыходной ситуации.

В этой связи вспоминается один из эпизодов в эпопее А. Чаковского «Блокада». Там юные влюбленные – Анатолий Валицкий, сын академика архитектуры, спортсмен, красавец, и Вера Королева, чрезвычайно приличная девушка, студентка медицинского института – невольно оказываются во вражеском тылу. Лесами и малохожеными тропинками они пытаются пройти к своим. По дороге они встречают разведчика, который обладает очень ценной информацией. Разведчик понимает, что может не дойти до своих, и доверяется Анатолию: сообщает ему разведывательные данные и поручает донести их до его руководства. Он называет адрес и имя того, кому предназначена эта секретная информация. В связи с этим он также наказывает Анатолию непременно выжить, любой ценой, иначе страна понесет неисчислимые жертвы.